Ни разу ни с кем, ни о чём

Ни разу ни с кем, ни о чём

В четвёртый класс пафосной школы в двух шагах от Смольного я попал потому, что отец не упустил подвернувшегося подряда, и всю весну что-то в пристройке пристраивал, и так удачно, что материалов хватило на прочие летние работы, на какие обыкновенно недостаёт десяти досок, центнера цемента, пачки плитки и трёх трезвых рабочих. Весь набор, заставляющий директора в середине августа хвататься за сердце. Именно от этой хватки начальник участка РСУ избавил директора школы, мимо которой ежедневно шаркали шинами членовозы. Отец мимо таких возможностей не проезжал, и почти незаметно протащил меня между мешков и ящиков со строительными сокровищами в школу, где таким как я учиться по чину не полагалось. Случались в блатной школе и профессорские дети, и балетмейстерские, не все на первый-второй генеральские да секретарские, но всё же в каждом классе по сыночку-дочурке сидело. Вслух об этом ни слова. Да и от кого бы только что принятый в пионеры малец узнал, что в двух шагах от бывшей женской гимназии высится и ширится архитектурно так себе, а объёмно ничего себе дом, где живёт сугубо госбезопасная братия. Детвора по утрам весело выходила из безопасного парадного и скакала вприпрыжку на первый урок, смешивалась с профессорскими и отдельными прорабскими детьми, и никто их не опасался. Я запросто играл и дрался на переменах с такими чадами, у коих папаша, если разозлится, то семерых мокрым полотенцем пусть не уложит, но посадит. Иных обитательниц многоквартирного чудища без архитектурных излишеств я дёргал за косички, не ведая, к каким колокольчикам от каких кибиток привязаны вот эти бантики.
Так и дожили беззаботно до восьмых-девятых классов, когда в головы лезет всякое, не только о девочках. А страшное дело, о несовершенстве мирового порядка, а вместе с ним и государственного устройства повсюду во Вселенной, даже в СССР.
Говорили об этом в раздевалках при спортзале, на переменах по пути из химии в географию, в опустевших классах после уроков, в актовом зале под портретом вождя, а уж по пути домой так увлекались крамольными откровениями, что забывали о светофорах. И вообще о безопасности. И не стеснялись присутствия одноклассников из бросающего тень на перекрёсток жилого дома.
К девятому-то классу все знали, у кого дед- академик, у кого отец- полковник, а у кого мама- завуч. И дети особо бдительных родителей старательно давали одноклассникам понять, что отцовские занятия - это одно, а школьное приятельство- ни в какое сравнение, насколько другое. Но спорили убеждённо.
О чём спорили? О неприятном прошлом? – Нет, насчёт голода тридцатых, раскулачивания, сроков за опоздание на работу, дедовские воспоминания совпадали независимо от сегодняшних занятий родителей. Так что, побросав друг в друга обрывки семейных преданий, приходили почти к согласию. Минувшее, оно миновало, в нём, само собой, не без провалов.
Но наше время для ребят, имеющих счастье иметь тех самых папиков и мамиков выглядело безупречным. Они добросовестно защищали строй, на страже которого зарабатывали рубли и звёзды их кормильцы.
Как это звучало? – Примерно так: «Свобода слова? – На что она тебе? – Тебе просто охота поорать всё подряд, без разбора, а подбирать слова полезно. Вот и задумайся над каждой фразой: может быть, без лишних междометий и выпендрёжных словечек получится какая-нибудь умная мысль».
В другой раз другой спорщик втолковывал мне что-нибудь похожее, но с иными акцентами: «Думаешь только о себе, о личном комфорте, о возможности выйти посреди ночи на улицу и начать как слон трубить правду- мать, не считаясь с тем, что людям утром на работу, и не желая знать, хотят ли они твою правду слышать».
Как я возражал? – Да как получалось: разрозненные факты, выхваченные сквозь хрипы простуженных вражьих голосов. Неуклюжие сравнения «как у нас и как у них». Откуда знаю? – В кино забыли вырезать, в телевизоре случайно показали, не подумали, что в этой картинке критически настроенный глаз увидит то, о чём недоговаривают. Голосам можете не верить, но моряки везде бывают, и смотрят по сторонам, и не знаю, что ещё сказать, чтобы звучало обоснованно. Когда ни истории из полного помех эфира, ни небылицы моряков и отдельных спецов, сподобившихся где-то там побывать, не убеждали, я терялся, от бессилия вспоминал куплеты про чёрного кота в подъезде или рассказ попутчика, не доехавшего до Вологды, какую-нибудь грустную шутку вроде «Дальше едешь – тише будешь», и всё, и включал двоечника у доски. Мой оппонент песен этих не слышал, никак их не комментировал, и от этого мои имеющие только эмоциональный вес доводы теряли остатки убедительности. Я оставался при своих разбитых эмоциях. Я раз за разом проигрывал в наших мини-диспутах, но ни одно поражение не изменило моего мнения.
Особенно настойчиво отстаивали свои неизменные мнения по пути домой. Брели по тротуару, по лужам, по рыжей листве, временами останавливались, но не прерывали спарринг-спора. Пока ноги незаметно не доводили до перекрёстка, где пути расходятся. Топтались перед переходом, и всё не могли наспориться от души. Смотрели на часы, подавали друг другу руки, и расставались до следующего раза. Следующий раз наступал через несколько дней.
Никто не сомневался в том, что по восходящей это не пойдёт. Разговор о порядочности не заводился, но из то ли Декартовского, то ли Максвелловского эфира между нами само собой даже не возникало, а существовало от начала времён понимание, что стук- дело пакостное, дятлы вон, долбят- дробят, так и живут всего два года.
Пока я спорил без надежды найти истину, отец забивал сваи, закладывал фундаменты, возводил несущие стены и перекрытия, в надежде, что однажды в этой череде построек найдётся местечко и для нашей семьи. И час настал: нам досталась двушка с балконом недалеко от Речного вокзала. После коммуналки на Третьей Советской рывок в сторону коммунизма. Какое-то время я продолжал ездить в ставшую далёкой школу, сорок пять минут в трамвае в один конец: если успел сесть у окна, успеешь выучить уроки. Но однажды, дважды, трижды, не выдержал, проспал, заснул в вагоне, задумался о несовершенстве мироустройства, просто не выучил, спросонья перепутал химию с историей, пара учителей пару раз выпустила пар. Директор дала понять, что бетон пятилетней давности уже не так прочно держит разболтавшегося раздолбая в школе для вон кого.
В тени Речной гостиницы на мою удачу нашлась школа, уже не блатная, но в заводском районе считалась пристанищем для местной интеллигенции. Обошлось без цементных жертвоприношений. Пришёл я в новый класс сразу после Нового года, и не нашёл для себя места, кроме как за первой партой. Не списать, не зевнуть, не заняться своим. Разве что подсказать ближнему.
В такой не зевательной, не болтательной позиции застало меня февральское утро, первый урок – физика. Я за первой партой один. Но вместо знакомства с элементарными частицами нам предписано смотреть хоть по какому каналу открытие съезда партии. Если кто урока не выучил, может вздохнуть с облегчением и поблагодарить политбюро за предоставленную отсрочку. Если ты заднескамеечник, имеешь шанс наспех подготовиться к следующему уроку.
Но я в авангарде класса морда в морду с Сусловым или кем-то от него трудноотличимым. А за спиной две хохотушки-прыскалки: одна напоминает курсистку с картины Ярошенко, но на пару лет моложе, а другая, худая и высокая, ни в один холст с ногами не влезет. При мерцании чёрно-белого экрана цвет лица не различишь, но при дневном свете она бледна, аж жалко становится. Ей бы одеться в отбеленный груботканый балахон, встать у берёзы, обнять белёсый в чёрную крапинку ствол, положить подбородок на ветку и картинно загрустить. Наташа и Лена соответственно. Трудно сказать, насколько внимательно они следили за происходящим в ящике. Затылком чувствовал, что девчонки над старичками посмеиваются в ладошку.
Когда передо мной в третий раз за пять минут вырос лес рук, в памяти сама собой всплыла шутка, рассказанная двоюродным дедом на семейном застолье. Ветеран поведал о человеке, уходившем на пенсию по частям. Сначала проспиртованная печень, потом продымленные лёгкие, селезёнка и прочие потрёпанные потроха предстают перед воображаемой комиссией и просятся на заслуженный отдых. Между селезёнкой и поджелудочной на трибуне водрузилась зализанная седина кандидата в члены политбюро, и я внутренне согласился: «Да, анекдот про него».
Похоже, на второй парте умели подслушивать праздные мысли, потому как оттуда прорвались  хихик и фырк, тотчас заткнутые ладошкой или кулачком. Я не мог не обернуться. И встретился двумя глазами с четырьмя.
Продолжительная преамбула анекдота про многие части усталого тела осталась невысказанной, я сразу выдал неподготовленным барышням кульминационную фразу: «Если бы я мог встать, не просился бы на пенсию».
Подружек ополовиненная хохмочка не зацепила. Почти курсистка почти строго заметила, что неплохо бы смотреть на политически важное действо, а не ёрзать на стуле на сто восемьдесят. Делегаты встретили её слова аплодисментами, я обернулся, насколько хватило резьбы в шее, и отпружинил обратно к одноклассницам, скукожив нос так, словно заглянул в дыру сельского туалета. Гладкоствольная Лена продолжала пялиться сквозь меня куда-то в сторону экрана, а Наташа не задала, а констатировала не требующий ответа вопрос- утверждение: «Тебе это неинтересно».
В занюханном углу подросткового мозга вскочил розоватый прыщик подозрения о небезопасности прямого ответа на непрямой вопрос. Но прочие смешанные недополовозрелые чувства и полумысли подсказали, что замешательство принижает, что обтекаемый ответ с мягким уходом от ответа не заготовлен, а минутное обдумывание каждого слова под девчоночьим взглядом хуже бегства. И я позволил себе небезопасно кивнуть ничего лучшего не придумавшей головой. В следующую секунду болезненно захотелось взять кивок обратно. Две девушки перед глазами легко слились в одного легко вообразимого из народного юмора майора, которому я тут же начал унизительно доказывать, что ни слова не было сказано, а кивок, он не в счёт, в записи не отразился, и невозможно дать молчаливому телодвижению далеко идущий ход. Воображаемый майор в ответ так же беззвучно кивал, и никак было не понять, насколько мои доводы для него внятны.
Наташа посчитала кивок за громкое «Да», и с улыбочкой на грани иронии и сарказма возразила, что знать о происходящем надо. Я с лёгкостью парировал, что ушей от события не отворачиваю, и если потребуется, перескажу услышанное близко к тексту. Наташа заметила, что первых лиц надо знать в лицо, а я подтвердил, что всех видел на портретах в школьном коридоре. Этому нельзя было не поверить. Разговор перешёл на лёгкие едва касаемые темы, и легко обратился молчанием. Чем чувствовать себя немым идиотом, я предпочёл смотреть на ровные лесопосадки поднятых рук и прочее. И успокоился, и убедил себя в том, что ни слова не сказал, и вообще непорядочно считать людей сволочами.
И забыл бы я этот случай, тем более что через день класс ждал настоящий урок физики, и спрашивали с нас как ревизионная комиссия с простых делегатов не спрашивала.
Спустя примерно неделю на исходе учебного дня, когда малышня школу покинула, а старшеклассники ещё на часок задерживаются по мелким делам от комсомольских до шурамурных, я встретил на повороте коридора первого этажа учителя не физики, но литературы, Анну Григорьевну, но не жену Достоевского, а школьного парторга. Она всегда была или серьёзна как княжна Марья, или хохотала так, что у рядом стоящих подкашивались колени. Но не помню, чтобы улыбалась.  Помню много чёрных волос с деликатно вплетённой проседью, не упорядоченных ни в отдалённое подобие причёски, просто отдыхающих на голове плотной утрамбованной копной, задутой ветром от лба к затылку, и отчасти на затылок западающей. На манер иголок у дикобраза.
За моей спиной длинный узкий коридор с высокими, почти до потолка окнами на север, где-то в глубине с южной стороны кабинет директора, а ещё дальше гардероб. За спиной парторга не просто поворот, а хитрое колено вроде раструба под кухонной раковиной. Дальше короткий торцевой коридор. В раструбе несколько весьма закрытых углов, удобных тем, что ни из главного, ни из торцевого коридора они не просматриваются, но любые близящиеся шаги в них слышны, а зачастую и узнаваемы. Местечко для обнимашек, выяснения отношений, списывания, и прочих секретных разговорчиков. Я с первых дней приметил для себя на будущее закутки, где тебя не застанут врасплох. Но случая воспользоваться пока не представилось. В этот-то аппендикс и затащила меня Анна Григорьевна.
- Значит, тебе это неинтересно?
- Интересно, что мне неинтересно- подумал уже довольно напуганный я, но в этом углу мне не полагалось задавать вопросов.
- И интересно не будет никогда? Так, кажется, ты сказал?
Я понял, к чему клонит копна. Это было как пыльным мешком по кумполу. Не знаю, как удержался, чтобы не ойкнуть, а точнее, не блякнуть. Но справился с первым порывом, и решил молчать, пока получается.
- Тебе неинтересен съезд партии? – повысила голос обвинительница, уверенная, что в коридорах пусто. – Будем отца на партбюро вызывать. Это тебе не та школа.
Немедленно всплыли в голове разговоры о некоей такой и этакой репутации покинутой школы ближе к Юпитеру, чем к быку. Даже подумалось где-то на миг, что все- не все, но отдельные междусобойные обмены мнениями, подслушанные кем не надо, вышли из междусобойства в то ли Декартовский, то ли Максвелловский эфир, полный демонов и незримых наблюдателей.
Грозная Анна Григорьевна больше не бросалась словами, она смотрела мне то в глаза, то на верхнюю безусую губу, и старалась выглядеть разъярённым Полканом. Загнанный в угол школяр остерегался переспросить, что значит «Будем вызывать?» Уже вызываем, или это было последнее из последних предупреждений?
Гневный парторг сделала решительные полшага вперёд, я вжался двумя лопатками в две соединяющихся стены, и ждал то ли пощёчины, то ли приказа идти за родителями. И прочитал в глазах усталой женщины растерянность. Напугать, показать серьёзность намерений, и на этом остановиться, и вычеркнуть неудобный разговор из жизни – вот чего ей хотелось. Она не понимала, каков должен быть кульминационный шаг бескомпромиссного партийца, позволяющий после вспышки ярости спустить дело на малых оборотах. Отколошматить по щекам? Наорать так, чтобы в горле запершило? Злобно прошипеть: «Радуйся, что не при Сталине живёшь?»- Она отступила, тяжеловесно с притопом развернулась, и пошла прочь по торцевому коридору, стуча каблучками, поскрипывая разболтанными половицами и позвякивая оконными стёклами.
С противоположной стороны послышались короткие быстрые шажки директора школы Киры Георгиевны. Ребята с любовью прозвали её КГ, хотя лишних килограммов она на себе не носила, и в талии не отличалась от старшеклассницы. Никто её не боялся. Нормальная была тётка. Преподавала математику в седьмых-восьмых. На переменах трепалась с разными поколениями как со своими, только что по квадратам с девчонками не прыгала. Да и сейчас не давала повода прятаться. Я пошёл ей навстречу, и звонко поздоровался на расстоянии одного оконного проёма. Она улыбнулась. Она почти всегда при встрече улыбалась, но на этот раз улыбка получилась вымученной, и по логике должна была сопровождаться каким-нибудь обречённым «ну, добрый, конечно, день, ничего не скажешь». Я впервые обратил внимание, что губы накрашены так, что в десяти поцелуях не побледнеют. Это делало невесёлую улыбку более нейтральной.
КГ показала рукой с вишнёвым маникюром на подоконник, сама присела, подобрав юбку на пару сантиметров, и глядя перед собой, выждала несколько секунд, пока всё ещё слышные литературные каблуки завернут в следующее колено хитро организованного школьного коридора. Только теперь повернула ко мне лицо, и с максимальной амплитудой двинула туда-сюда щедро очерченными чёрным бровями. И зашипела как вода на раскалённой печи. Она говорила раскатистым приглушённым рокотом о том, что нельзя даже шёпотом говорить всё то, что я говорю, и её не интересует, что там за ломка происходит в моей нечёсаной голове: «Ломайся на подступах к девочкам, дерись с мальчиками, переписывай от руки декадентские стихи, переписывай с ленты на ленту лохматых ударных, и всё на этом. А говорить вслух нельзя, и ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду, и не строй из себя наивного, и по физике у тебя позорная тройка».
Я слушал красноречивый шёпот, и хоть башкой о подоконник, не врубался, есть ли последовательная атака Григорьевны и Георгиевны- задуманная в учительской боевая операция, или так совпало? И ни одна извилина не дрогнула на тему, Наташа меня слила или Лена. Я просто не успевал дотянуться мыслью до того, чтобы задать себе вопрос. Я был поглощён шипящими фразами, по вычурности достойными учителя словесности, а не математики. Впрочем, в них была математическая выверенность. Адресату возмущённой речи всё очевидно, но ни одного прямого указания на суть преступления.
Долго дорогая Кира Георгиевна поддерживать градус гнева не могла. В математически проработанных шёпотах появилась периодичность и повторяемость. КГ замолчала, покачала завитушками над ушами, провела рукой по лбу, облизнула губы, и улыбнулась. Грустно, но естественно.
До этой минуты я только осознавал, что не надо оправдываться. Если меня ни в чём вслух не обвинили, то и не от чего отнекиваться. Я кивнул нечёсаными паклями, давая понять, что урок усвоен. И засмотрелся на свои нечищенные ботинки. Помогает, когда боишься ляпнуть лишнего.
- Не вешай ты носа. Всё будет хорошо, ты меня понял?
Я, как велено, поднял нос, и кажется, понял. КГ таращила на меня тревожные глазищи в чёрном обрамлении, и в них читалось хоть на литературном, хоть на математическом языке: «Если ты хочешь знать, кто тебя сдал, так хрен ты что узнаешь».
Нет и нет, после промывания извилин с двух флангов, в моём мозгу пропало деление на полушария, в правом виске стучало стократ сильнее, чем в левом, до источника стука дела не было. Хотелось вырваться из школы, пробежаться по морозу, оставляя самолётный след, нахлобучить на плешь полную ушанку снежного пуха, перегрызть горло снеговику, шарахнуть кулаком по водосточной трубе, загавкать на волкодава так, чтобы он поджал хвост, не знаю, что ещё можно сделать, чтобы вывих в котелке встал на место?! 
Директор резко взглянула на часы, потрепала меня по плечу, и сказала уже совсем мирным, как ничего не было, тоном: «Не буду тебя больше задерживать. Иди, вытягивай физику на железобетонную четвёрку, и всё, чему учит жизнь, усвой пожалуйста так, чтобы в тебе это держалось крепко и без скобок. И всё будет в порядке».
Я повторил какие-то общие слова уверения в том, что урок усвоен, и физика будет усвоена, и проблем не создам, и поспешил в гардероб. Уже на скользкой тропинке, идущей от крыльца школы, я осознал, что несколько минут назад в пустом коридоре мне обещано ненаступление последствий. И ничего в этот момент большего не хотелось. Стройная спина директора показалась достаточно широкой, чтобы укрыться от ой, каких непредсказуемых неприятностей.
Только несколько раз выйдя из школы на мороз, и войдя с мороза в школу, получив трояк по физике и пятёрку по английскому, я начал вспоминать подробности математической и литературной взбучки, клизмы, головомойки, выволочки, во всей её симметрии, асимметрии, похожести и непохожести. Сначала литератор, она же парторг, чётко, без словесных изысков, выловила меня в узком коридорчике, обвинила в политической несознательности и сулила групповую расправу. Почти сразу директор, начальник парторга, математик, обрушила на мою уже гудящую голову литературно изощрённые грома без молний, сумела не перейти к сути вопроса, и избегая прямых определений, обещала концы в воду. Заодно дала понять, что имени обидчицы я не узнаю.
Но они-то обе знают! И от этого знания им не легче. Хоть литературный, хоть математический анализ говорят, что известно им только словоохотливое имя, а пределы болтливости старшеклассницы со второй парты остаются тайной.   
Директор с парторгом, а может быть, и с кем-нибудь ещё, очевидно, вместе решили задушить тему в четыре или сколько там рук. А что обобщённая НаташаЛена? Она что-нибудь решила? Кто у неё родители, дядья, бабки с дедками старой формации? А дружки- подружки? А производная от них? Для однажды выпущенного за пределы кабинета физики пустячного разговора нет преград. Он теперь сам, если захочет, дойдёт до того, кто отнесётся к нему со всем возможным вниманием! А дотошные люди могут проявить интерес не только к тому, кто сморозил непродуманного, но и к тем, кто знал, но не подал виду! И кто сказал, что затихший сегодня дятел не застучит с новым энтузиазмом завтра? А вдруг, через месяц? Два, три? Так теперь моим защитницам и стучать каблуками по бесконечным школьным коридорам в ожидании тук-тука в самый тот момент, когда ждёшь букета или тоста, или ещё какой мелочь, но приятности.
Все это я понял постепенно, каждый день встречаясь глазами и здороваясь с учителями, отгородившими меня-дурака от оргвыводов ценой собственного пребывания в беспрерывном беспокойстве.
Спустя не знаю сколько, но уж точно съезд закончился, опять на уроке физики кто-то из заднескамеечников, стоя у доски, отчебучил что-то забавное, класс незлобно рассмеялся и затих. Но со второй парты продолжал звучать незатыкаемый смех- кашель, уже безотносительный к случившемуся конфузу. Я опять не мог не обернуться. Наташа с Леной ухахатывались, одинаково уронив головы на парты, и накрыв макушки ладонями. И только сейчас мне тоже захотелось накрыть бестолковку чем под руку попадётся: ведь одна из них меня продала! До сих пор эта мысль болталась на задворках сознания!
Две потенциальные предательницы одновременно подняли головы: они плакали от смеха! Я смотрел на одну и на другую, и не верил. Я тут же был призван учителем к ответу, и тоже сказал что-то невпопад, но класс уже устал смеяться. На перемене, на ближайшей, на следующей, на следующий день, на следующей неделе, я заговаривал то с Наташей, то с Леной, о какой-нибудь школьной ерунде, прислушивался, как они говорят с другими, и опять не верил. Наташа острила и язвила далеко не только со мной, и вся её речь, манера и повадка заставляли заподозрить вольнодумство, предполагающее сочувствие чужому свободомыслию. Лена была во всём прилежна, сама не шутила, но на чужие шутки отзывалась, если не смехом, то хотя бы улыбкой, и ничего лишнего не брала в голову, и по всем приметам, не обратила внимания на короткий как февраль, утвердительный кивок неловкого одноклассника.
Растрёпанному надвое мне после каждого разговора с Наташей или с Леной казалось, что не может быть, чтобы это одна из двух, что может быть, я проморгал третьего, умеющего фокусировать ухо на шу-шу-шу. Мне было бы много легче осознать, что в злополучный момент по проходу между партами прополз в поисках далеко закатившейся ручки внешне субтильный, но ловкий как Труффальдино, блондин Андрей, с которым у меня с первых дней не заладились отношения. Вот такой пролезун, умеющий засунуть голову в дверную щель, не защемив ушей, протиснуться между двумя собеседниками, и выхватить в разговоре главное, он один и мог проползти там, где змея не проползёт, и услышать всё, что и увидеть толком не получается, и остаться не причём.  Во всём классе нет достойнее претендента на подлеца! Узнать бы наверняка, да влепить плюху в харю, пусть у него отменная реакция, и удар тонкой лёгкой почти женской рукой отработан, и отгребу я в ответ пару-тройку коротких, но точных тычков по челюсти и по скуле, а всё же в этом будет законченность истории, и можно будет впредь гадёнышу руки не подавать, и ходить гордо без объяснения причин.
Но я знал, что Андрей сидит в другом конце класса, и проход оставался пуст до звонка. Хуже того, в отличие от меня, неприятный для меня соученик знает, когда надо оказаться рядом, а когда – в стороне, и на политически значимом уроке сидел, плотно прижав зад к скамье. Да и окажись он случайно в проходе, это всего лишь означало бы, что кандидатов на сволочизм трое, и моё внутреннее раздвоение сменилось бы растроением.
Так хотелось назначить недруга! - Не получалось.
Ну хорошо, Андрей отсиделся в стороне. А вдруг, кто-то ещё? Отчего бы не заподозрить Олю или Диму с третьей парты даже, если точно знаю, что никак ничего ни увидеть, не услышать, не могли? Но если бы услышали, могли бы?  А остальные двадцать пять соклассников? Я знаю, что он не причём. Но если бы, то что тогда? Могли бы?   Почему Анна Григорьевна там, в закутке, сказала: «Это тебе не та школа?»
О чём она? Может быть, как раз предупреждала, что в этих стенах иное отношение к стуку и шёпотку? Давала понять, что здесь вообще надо остерегаться разговоров? Постаралась донести до новенького, что донесут при случае?
Да какая разница, что она имела в виду! - Я больше никому ничего не сболтнул. До последнего звонка ни разу ни с кем, ни о чём. Настолько ни о чём, что, пожалуй, со стороны сам бы себя и заподозрил в принадлежности к тем, кто умеет слушать и пересказывать услышанное.
До сих пор не знаю, чьих это губ дело. Хуже плохого, что так и подозреваю обеих. Всю жизнь.