Верная река. Глава 10

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 10

    Минула половина апреля. Долгая, постоянно возвращающаяся зима начала отступать. С горы за двором, на которой ещё прятались в кустах снежные массы, поплыли весенние потоки. Водные косички сплетались между собой в блестящие на солнце ручейки и бежали через песчаные склоны сада. Оказались уничтоженными заборы, ограды, клумбы, набитые дорожки. Вешние воды брали в своё распоряжение склон горы, невольно творя из него пустыню. И бежал теперь доселе небывалый поток: через середину парка и затем наискосок к реке. Одна только усадьба выстояла на его дороге. Всюду взошла молодая трава.

    В эту пору здоровье повстанца изменилось к лучшему. В районе колена простреленной ноги образовался огромный нарыв и по прошествии нескольких недель лопнул в одну из ночей, словно разорвавшись от спазматических криков раненого. Каково же было изумление всех троих, когда изнутри этого нарыва выкатилась оловянная пуля! После этого Одровонж пришёл в себя, хоть и оставался ещё сильно исхудавшим и ослабевшим. Раны на его голове и теле зажили. Разрыв под глазом хорошо сросся и зрачок был совершенно здоров. Густые волосы закрыли шрамы на черепе. Князь вставал с кровати. Сам уже ковылял, когда было нужно убегать и прятаться в сарае во время прохождения войск. Сам, опершись на палку, гулял по дому.

    Одним весенним днём стояли с панной Саломеей у окна в спальне. Пупинетти пел, наклонив головку, а, увидев, что солнце пробилось из-за весенних облаков, защебетал ещё громче. Перед окном, на давно пустом газоне, взошла светлая трава, блестя в огнях весны тысячью молодых побегов. Посередине этого газона стояла молодая берёзка, стройная и в дерево превращающаяся, хотя ещё гибкая и худая. Чахлые клобучки свёрнутых листочков покрыли её ветки, голову и бока. Через эту прозрачную одёжу были видны все ветви и веточки, каждый отросток. Берёза стояла в весенней завесе словно ангел, который сошёл с пролетающих облаков передохнуть на короткое время на этой несчастной земле. Ручьи, тут и там снующие в саду, занесли илом старые дорожки, стёрли границы, уничтожая всё, что на этом склоне наметила мысль и воля человечья. Неудержимая радость, игра блаженства существования пульсировала в поворотах и слиянии внезапных потоков, которые, теряя скорость, устремлялись в низину. Один такой перетекал поперёк давних аллеек и ударялся в газон, на котором светлела берёзка. Он занёс тут траву, покрыв её жёлтым налётом чужой глины, принесённой с горы. Берёзка пила его холодные воды и распространяла на поток свою удивительную, соединяющую их обоих, улыбку. Точно такая же улыбка расцвела на губах князя Одровонжа и панны Брыницкой. Наслаждались видом деревца и буйной воды. После стольких недель, пережитых в мучениях, свободное дыхание весёлости первый раз вырвалось из их груди. В конце концов окончилась суровая зима, жестокость которой они в полной мере ощутили. Снова дунул теплом ветер и свои животворные соки пустила земля. Эта прошедшая зима казалась пустой, наполненной мраком пропастью, временем, которого вовсе не было. Молодые люди приглядывались к траве, облакам и направили взгляды на себя.

- Неужели и Доминик видит эту весну? – спросила панна Саломея не у товарища рядом, а скорее у садового пространства.

- Никакого Доминика нет… - ответил.

- Ну, конечно! Нет… сама его тут видела.

- Сон, как и моя болезнь…

- Пана болезнь это тоже сон?

- Плохой сон.

- А та пуля, что из раны выпала? Это тоже сон? Неужели! Я бы хотела пана кое о чём попросить…

- У меня попросить? «Да хоть половину королевства»!

- Пока что только пулю, зато целую. Пусть мне пан её подарит.

- Хорошо.

- Спасибо.

- А что пани будет с ней делать?

- А что делают с пулями? Буду воевать.

- С кем?

- Мало у меня врагов перед глазами?

- А какие это враги?

- Полно! Буду еще считать…

- Хотя бы одного назвать!

- Немного времени пройдёт, и пан отсюда исчезнет, как исчезло всё. Скоро опять буду одна-одинёшенька и мне покажется, что пан был сном. Посмотрю на эту пулю и удостоверюсь, что пан действительно тут был.

    Одровонж замолчал. Его голова бессильно опёрлась об оконную раму. Думал… Столько неописуемых, отвратительных страданий перенёс в этой комнатке, в этом, таком же, как и Польша, бесхозном доме, и вот теперь при подкинутой ему мысли, что нужно будет отсюда «исчезнуть», уйти, жестокая боль, стократ сильнее, чем любая физическая, новым, неизвестным орудием разорвала его сердце. Украдкой, не отрывая головы от рамы, он смотрел на панну Саломею. После стольких трудов, бессонницы, бед и лишений была потрясающе хороша. Первый весенний ветер, коснувшись её побледневших щёк, покрыл их нежнейшим румянцем, украсил лоб и шею лёгкой позолотой. Зубы, белые как чистейшее апрельское облако, улыбались в пунцовых губках. Сказала, кивая головой:

- Уже жиды в корчме прознали, что в усадьбе кто-то есть. Ривка меня предупредила. Заметили также пана люди в деревне, когда ковылял до сарая. Я присутствием здесь пана скомпрометирована.

- Политически.

- Не только.

- Уйду в отряд через два-три дня, и всё закончится.

- Здрасьте, какой пан юркий на убегание! А сможет ли ваша княжеская высокость прямо ходить на ногах? Меня научили в монастыре такому высказыванию: «Прежде чем летать, научитесь ходить…»

- Сама же пани только что меня выгоняла.

- Ох уж с этим выгонянием! Думаю, что тут дальше делать…

- С чем?

- Со всем.

- Не понимаю.

- А что тут пану понимать. Был пан здесь, а теперь встанет и уйдёт. Более важные вещи в голове, чем это всё.

- Чем что?

- Ох, опять с вопросами! Ничего, только меня все спрашивают: а кто, а что, а как, а когда, а каким образом? Решись! Мне это уже могло до смерти надоесть. Разве нет? Пусть же теперь и князь пан капельку посоветует!

    Всё, что говорила панна Саломея, было внешними буквами внутреннего состояния души. Уже давно чувствовала в себе непонятную перемену. Не была прежней. Перестала быть свободной девушкой. Вроде бы всё было нормально и в порядке – всё как нужно. Окровавленный воин пришёл, получил опеку и удалился до тяжёлой солдатской обязанности. Что может быть проще? А вместе с тем, при одной мысли, что он уйдёт, нечто более отвратительное, чем все пережитые мучения, нечто более тяжёлое, чем смерть, заглядывало ей в глаза. Панна Мия крутилась мыслями в том, что, как только этот Одровонж исчезнет, надо будет сделать нечто, чтобы ускорить свою смерть. Нужно было выдумать что-то, что само по себе являлось бы достаточной причиной для предания смерти. Остаться опять одной в этой пустоте, с ходячим за ней призраком, с глухим, понурым Шчэпаном! Снова ожидать по ночам актов трагедии, которая всё ещё разыгрывалась: ночных нашествий, ревизий, грубостей… Вид этих будущих дней казался в тысячу раз более мерзким, чем (хоть это было так трудно доказать!) быстрая смерть… Жаль было только отца. Что будет, когда на своём заезженном коне подъедет ночью, постучится в окно, а ему ответит пустота? Пойдёт обратно и за проигранное дело отчизны, как жил мужественно, так и, сражаясь, погибнет. Поэтому желала по крайней мере потешить его тем, чтобы самой закончить в способ ему милый – то есть смерть понести. И снились ей красивые поступки, освещённые мрачным приговором. Видела их будто воочию, сжилась с ними. Одровонжа в этом всём будто не существовало. Иногда только припоминала, что это произойдёт из-за него и в тот момент, когда его рядом не будет. Испытывала к нему из-за всего этого скорее неприятие, чем какое другое чувство. Завалила его самыми разнообразными упрёками, а в общении с ним была необычайно резкой и не раз наносила обиды. А при этом втайне как же безмерно любила на него смотреть, особенно, когда спал! Волосы у него были длинные, свисающие чёрными прядями, похожими на великолепные перья, лицо с острыми чертами, одинаково затенённое молодой щетиной. Она уже давно, когда он переносил физические боли, мучилась вместе с ним, а скорее, в десять раз больше, вместо него, искупая его страдания. Его раны были в её теле и в душе, в сердце и в снах. Сколько же её снов наполнили, будто кровавыми, бесформенными привидениями, эти глухие и слепые раны!

    Видела его неоднократно обнажённым и восхищалась бесстыжей красотой мужского строения. Когда зажили его раны и на глазах становился всё красивее, в её сердце тайно росло семя этого обаяния. По мере возвращения к сознательности он становился самим собой, возвращался к аристократическим склонностям, неприятиям, жестам, привычкам, зависимостям. Каждый его рефлекс принимала как непоколебимый закон. Любила то, что и он любил, ненавидела то, что ему причиняло малейшее огорчение. В том, чтобы ему угодить, чтобы справиться с его княжескими нуждами, ничем не могла помочь, поэтому оставалась в пассивном ожидании. При этом каждый её шаг, движение, мысль, каждое чувство и намерение только и ждали его сигнала и были во имя его блага. Она не хотела, чтобы он об этом знал. Стыдилась, как смертельного греха, выбранного поведения. Скрывала его перед князем и заслоняла внешней строгостью, но тем самым ещё более болезненно заламывалась и мучилась внутри. Раньше спали в одной комнатке. Потом, когда ночи уже не были такими холодными, перенесла свою постель в большой салон. Пока не имела в себе этих особенных чувств, могла спокойно спать в той комнате рядом с раненым и не обращать внимание на мнение всех людей, которые бы об этом могли знать. Теперь, когда почувствовала неподавимую, неуничтожимую боязнь перед отходом Одровонжа, застыдилась быть по ночам рядом с ним, застыдилась отсутствующих и невидимых людей, и даже себя самой. Хотя, по правде, в ней затлелось желание целовать его приятные губы и грустные, покрытые тенью глаза. Часто ночью намеренно оставляла лампу возле его кровати и, крадучись на пальцах из другой комнаты, останавливалась в дверях спальни и бесконечно смотрела на эти губы и закрытые веками глаза. Ей доставляло крайнее наслаждение тонуть глазами в его устах.

    Поцелуй не был чужд её губам. Она воспитывалась в доме, где было много подрастающих мальчиков – кузенов, родственников, где проходил непрестанный съезд гостей, соседей, знакомых, и красивая паненка постоянно становилась для всех предметом определённого внимания. Она не имела сил дать отпор всякого рода приставаниям и заигрываниям, а, поддаваясь им, сама познавала коварную силу томных взглядов, первых дуновений удовольствия, приятности уединения в тёмной комнате и бешеных поцелуев в лицо и шею, будто бы вырванных силой, украденных, но на самом деле предоставленных добровольно. Однако никто из мимолётных счастливчиков не овладел чувствами панны Мии. Это было, скорее, озорство красивой девушки, разнузданной своим успехом, фуга суровой и буйной природы. Один, уже взрослый, кузен, который в течение длительного времени веселился в Нездолах, нравился ей как мужчина. Был более других элегантный, милый и, что самое важное, симпатичный. Этого навещала два раза в его гостиной комнате, идя навстречу просьбам. Первый раз не запрещала ему целовать свои руки, во второй – объятий и поцелуев в щёки и шею. В последующем, однако, когда заметила, что кузен одаряет взглядами каждую симпатичную блондинку, пожалела о своём аффекте и ко всем подобным приключениям потеряла всякий интерес. О родственнике, когда тот выехал, позабыла. Совместное проживание и отношения между полами на нездольском дворе не отличались субтильностью. Это была жизнь богатой шляхты без излишней благовоспитанности. Разговоры были достаточно тривиальными; отношения с прекрасным полом чуть ли не ординарными. К тому же панна Саломея нахваталась различной информации от прислуги, а, главным образом, из мужских разговоров, касающихся половой жизни. Её мысли установились на нездольском уровне.

    Только лишь теперь в общении с князем Одровонжем отметила нечто иное: исключительную мягкость в обхождении, вежливость, чистоту, сдержанность в слове, несмотря на то что сожительство было таким близким и, в сложившихся обстоятельствах, непосредственным. О его семейных отношениях она практически ничего не знала. Во время болезни, из издаваемых от боли криков и горячечного бреда поняла, что у него есть мать. Когда-то ещё, будучи в сознании, упоминал, что учился в Париже и долго там пребывал. Наконец, из различных деталей пришла к выводу, что он, должно быть, вращается в богатых кругах и в восстании участвует вопреки воли ближайшей родни. Все эти обстоятельства окружили его туманом очарования, непобедимым притягательным ароматом. Будучи вынужденной удалиться из комнатки выздоравливающего, тут же наполнялась невыносимой тоской. Как скоро туда можно было войти, что-то несло её словно вихрь. Когда теперь князь начал возвращаться к здоровью, то и в её теле пробудились его силы. Усилились также заботы о безопасности. Вся душа была полна перемен и волнений, неожиданных огней, бьющих со дна сердца, а чаще всего – она попросту безрассудно теряла голову.

    В этот весенний день всё стало близким и понятным. Тёплое веяние помогало доставать слова из сомкнутых губ, нести их и добавлять звуки, которых не хватало в сжатой груди. Князь, полулёжа на подоконнике и опершись о раму, смотрел в уничтоженный сад. Мягко улыбнулся и произнёс:

- Если бы не пани, лежал бы уже в этой мокрой земле. На мне бы выросла молодая трава.

- Тогда была бы с пана хоть какая-то польза. А так только одни переживания.

- Точно. По крайней мере, конь московский пощипал бы меня и подкрепился. А так, очевидно, одни переживания. Хотя, всё-таки, не раз же просил, чтобы меня прикончили. Никто не хотел. Даже драгунский поручик…

- Видно, пан предназначен для какой-то высокой цели.

- Для высокой цели – из дерева.

- Опять за своё. Постоянное указывание на свою пресловутую триумфальную арку…

- Я? Да где уж там!

- А как разрыдались бы всякие разные княжны, когда бы прознали, как князь насухо приготовлялся в кадке! К счастью, они об этом никогда не узнают, так как пан утонет в наводнении слёз…

- Чему суждено висеть, не утонет.

- Ох, только не виселица! Как-то пока смерть пана не берёт - что будет, то будет, но виселицы не будет.

- Если пани всегда меня будет защищать от смерти, то она мне ничего не сделает.

- Всегда! Это «всегда» будет длиться, может, день, два, неделю и ещё неполную. Как же тут спасать, когда пан исчезнет…

- Пани меня постоянно отсюда как-то словами выгоняет.

- Конечно. Такая уж из меня негостеприимная хозяйка. В кладовке шаром покати, а тут нежданный гость, да ещё вдобавок князь…

    Одровонж поднял голову, отвернулся и направил взор в другую сторону. Она прекрасно знала, что тяжелые слёзы капают из его глаз на ободранную стену под окном. Что-то схватило её за горло. Неосмотрительные слова врезались в грудь, словно зубья пилы. Она то ехидно улыбалась, то беспомощно на него смотрела, не зная, что предпринять. И вот непроизвольно, когда от волнения, казалось, займутся огнём волосы надо лбом, положила руку ему на плечо. И, положив ладонь, почувствовала, что оторвать её не может. Слегка потрясла его за плечо. Не повернул головы. Слёзы всё ещё капали из его глаз. Тогда, не владея собой, поднесла дрожащую руку и начала ею ласкать его длинные, блестящие, чёрные волосы. Успокаивала его, как несчастного ребёнка, ласково шепча испуганные, тихие фразы. Наконец, наклонилась и, всецело преобразившись в улыбку, начала целовать его белый лоб. Целовала мягко, деликатно, как цветок, который невозможно рассмотреть или разнюхать, пока не поднесёшь его к себе поближе. С забытой любовью проводила губами по прядям его волос. Долгое время не поворачивал своей головы – и ни озадаченный, и ни тронутый таким её поступком. Сердце его, погружённое в глубокую печаль, не удивилось и не обрадовалось. Когда поднял на неё глаза, они всё ещё полны были слёз. Он смотрел на неё сквозь беспрерывно наплывающие слёзы, оплакивая несчастную долю страны, поражения, при воспоминании о которых леденела кровь… Говорил ей, на какие рассчитывали силы и как ожидания не оправдались, о вере и надежде, от которых осталось лишь одно отчаянье. Прижала его голову к своей и нечто радостное шептала ему в глаза и в уши. Не могли бы распознать, потому что уже не понимали, были то поцелуи или только слова и взгляды. Их души нашли друг друга, сплелись и, взаимно влюблённые, неслись над землёй, как два весенних облака.