Далеко от Москвы

В октябре 1973 года мы с женой совершили поездку в Среднюю Азию; в советское время это стало отдалением от Москвы на максимальное расстояние, - как в прямом, так и в переносном смысле.
Я заранее морально подготовился к погружению в неблагоприятную среду, и поэтому ввязался в приключение уже  по дороге - в самолете, летевшем рейсом Москва – Ургенч.
Было это так. Через два ряда кресел позади нас летели два мужика, которые разговаривали так громко, что их было слышно едва ли не во всем салоне. Выходило так, что они работали в одном и том же коллективе в разное время, и делились впечатлениями об общих знакомых. Говорил, по преимуществу, один из собеседников; второй – ограничивался скупыми комментариями и задавал вопросы. По ходу разговора «рассказчик» все более расходился; сначала матерные словечки он вставлял лишь изредка, но, поскольку возражений не последовало, он перешел на злобную матерщину (добродушная матерщина воспринимается, как диалект русского языка, и никого не оскорбляет).
- Ты знал Аню Черных? – спросил «молчаливый».
- А то! Ее не … только ленивый! – проревел «говорун» на весь салон, принявшись, не понижая голоса, описывать, как это происходило, под немоту собеседника.
Тут я почувствовал, что просто обязан вмешаться; я должен выразить свой протест, - и будь, что будет! Но я понимал, что мой голос должен звучать с силой; если я буду блеять, то ситуацию только усугублю; получиться ли у меня?
С часто бьющимся сердцем я встал, и на ватных ногах подошел к креслу «говоруна».
Передо мной, развалясь, сидел мужик примерно  лет сорока с круглой головой, большой плешью, широким ртом, и пухлыми губами. Его румяное гладкое лицо было бы невыразительным, если бы не волчьи глазки, сверлившие меня презрительным взглядом. Собеседнику «говоруна» на вид было лет двадцать пять; его мертвенно-бледное лицо было видно в профиль, так как он смотрел в иллюминатор.
Неожиданно для себя я вдруг услышал собственный голос, звучавший бесстрастно, как голос диктора из радиоприемника:
- В салоне женщины! Я требую, чтобы вы немедленно прекратили сквернословить!
На мои слова «говорун» даже не шевельнулся; выдержав паузу, я, покрывшись испариной,  вернулся на свое место. Подонок продолжал говорить, но уже без матерщины. «Вот, оказывается, как надо!» - торжествовал я внутренне. «Просто не надо бояться, и хам сникнет!»
После того, как произошла посадка, и пассажиры встали со своих мест, ко мне подошел «молчун», и с чувством меня поблагодарил.
И только теперь до меня дошел смысл всего случившегося. Подонок мог сделать со мной все, что угодно, так как хорошо понимал, какая публика сидит в салоне, и кто стоит перед ним, но он столь же хорошо понимал, в какое состояние он привел своего попутчика вылитой на него оскорбительной грязью, и не стал создавать повода обрушить его гнев на себя. А иначе следы от этого инцидента, возможно,  мне пришлось бы носить на своей физиономии всю оставшуюся жизнь.

Когда мы вышли из самолета, нашим глазам предстала картина, которую было невозможно представить в московском аэропорту: на взлетно-посадочной полосе, как на каком-нибудь провинциальном автовокзале, столпились пассажиры обратного рейса «Ургенч – Москва». Судя по тому, что они держали свои вещи в руках, и по их возбужденному состоянию, пассажиры собирались взять самолет штурмом.

Ургенч служит для туристов транзитным пунктом  для посещения Хивы, расположенной от него  в тридцати километрах, а во времена нашей поездки он служил для туристов местом ночевки, так как в Хиве гостиниц не было. В местном отеле мы познакомились со среднеазиатской спецификой. Нас двоих заселили в шестиместный номер в одноэтажном здании.  Выгребной туалет, расположенный во дворе, содержался в довольно приличном виде. Комната имела высокий потолок, побеленные голые стены, и чисто вымытый цементный пол. Высокие железные кровати с их монументальными спинками наводили на мысль об оборонительных сооружениях. Звукоизоляция обеспечивала, поистине, гробовую тишину.
Сообщение с Хивой обеспечивалось автобусной  линией, которая была сильно перегружена в связи с сезоном уборки хлопка, когда все население Узбекистана было брошено на хлопковые поля. Все встречавшиеся экипажи были доверху нагружены хлопком. Вдоль шоссе шли воинские части и отряды школьников, направлявшиеся на уборку хлопка.

Крепость Ичан-Кала (Внутренний город)  древней Хивы, впервые увиденная из окон автобуса, поразила необычностью своей визуальности: ее стены снаружи подпираются башнями, напоминающими кувшины из необожженной глины, наполовину врытые в землю с малым интервалом между ними. По верхним кромкам стен и башен пробегает ряд неровных, местами сточенных до основания зубцов, из-за чего крепостные укрепления кажутся первобытными сооружениями, оплывшими от времени.
И, контрастируя с ними, над их краями вздымаются геометрически идеальные силуэты минаретов и куполов, сверкающих на солнце своим мозаичным орнаментом.
Из архитектурных сайтов Средней Азии, Хива является самым поздним – ее постройки относятся к концу XVIII- началу XX века. На их стиле все больше сказывалось влияние Запада и проступали признаки декаданса мусульманской культуры. Портился вкус: - уходила глубина, вытесняясь избыточной декоративностью. Вместе с тем, ухудшение качества архитектуры в Хиве компенсируется огромным размером и фактической однородностью ее архитектурного ансамбля.
Мы испытали на себе, что некоторая вульгарность Хивы, ее, так сказать, «диснейлендность», позволяет ей служить популярным введением в мусульманскую культуру.
По ее узким, и поэтому тенистым улочкам, мы ходили заворожено; мы ничего не желали узнавать, отшив навязывавшегося  нам в гиды местного жителя, но только жадно смотрели окрест. В силуэте города нас привлекали четыре вертикали минаретов идеальной конической формы; особенно – недостроенного минарета Кальта-минор, наводящего на мысль о градирне, украшенной изразцами.  Ниже их громоздятся купола самых разных форм и размеров, а на поверхностях фасадов медресе, фланкированных башенками, – проемы с арочными и стрельчатыми сводами. Эти черты экстерьера, наряду с высокой плотностью и разновысотностью застройки создают впечатление присутствия в хорошо защищенном, благоприятном для жизни месте, согретом теплом человеческого улья, что контрастирует с индивидуалистическим идеалом Запада.
В интерьерах вызывали безмерное удивление мозаичные орнаменты, полностью покрывающие стены и потолки;  самым ярким примером такой декоративности явился Мавзолей Пахлаван- Махмуда, чьи украшения мне представились даже избыточными, - почти непереносимыми. Интерьер Джума-мечети привлек изобилием древних деревянных резных колонн.
Дневное пребывание в концентрированном поле мусульманской культуры позволило проникнуться ее спецификой с целью познания, однако это не значило, что я захотел бы в ней жить; - ведь она мне внутренне чужда.

В Ургенче мы погрузились в поезд Кунград-Тащкент, чтобы попасть в следующий пункт нашего путешествия – в Бухару.
В плацкартном вагоне, укомплектованном пассажирами полностью (свободных мест не было), мы были единственными русскими. Нас это как-то особенно не смущало, но лишь до тех пор, пока не наступило время намаза, когда все наши попутчики - до единого - вдруг  заняли молитвенную позу (поджав под себя согнутые в коленях ноги простерлись ниц, упершись лбом в пол), используя для этого любые горизонтальные плоскости: - от пола до спальных мест. При этом все они громко бормотали, время от времени прерывая бормотание резкими вскриками. Во все время намаза мы с женой, застыв от ужаса, стояли на маленьких пятачках пола, среди простертых тел молящихся, - там, где нас застала общая молитва. Продолжалось это минут десять, после чего все присутствующие вдруг превратились в обычных пассажиров, и мы, как ни в чем не бывало, продолжили свой путь.
Зрелище за окном интриговало нас своей необычностью, ибо мы ехали по пустыне Кызыл-кум, которая не укладывалась в пустынный стереотип, так как в ней совсем не было барханов, - просто каменистая равнина, на которой изредка встречались дромадеры (одногорбые верблюды). Хотя, если смотреть по карте, железная дорога вроде бы идет вдоль Аму-Дарьи, из окон ее видно не было; видимо, она держится на безопасной дистанции от  своенравно переменчивого речного русла.
Пятьсот километров пути прошли бы приятно, если бы не дневная жара (30 градусов). Но вскоре я нашел средство даже и от нее: нужно было лечь на спальное место головой к внешней стенке. Поскольку вагон на разбитой колее сильно раскачивался, при наклоне в мою сторону фрагмент его обветшавшей обшивки оттопыривался, и в возникавшую щель врывался поток наружного воздуха, вентилируя мою вспотевшую голову. Это неоспоримое дневное достоинство с наступлением ночи, когда температура наружного воздуха упала до нуля (все-таки, конец октября!), превратилось в сильный недостаток – голову пришлось обернуть одеялом.
Однако дорожные проблемы кончились, когда глубокой ночью мы прибыли в Каган – железнодорожный пригород Бухары.

Бухара

В Бухару мы с женой приехали уже ночью, и отправились в привокзальную гостиницу. Как только мы вошли в ее холл, ситуация  стала совершенно очевидной, хотя она была, конечно, стопроцентно предсказуемой: свободных мест не было. На креслах и диванах сидели мужчины и женщины в позах, характерных для глубокого обморока, с закрытыми глазами, - они, как убитые, спали.
- Мы бы хотели остановиться в вашей гостинице –  без всякой надежды, исключительно pro forma обратился я к мужчине на рисепшене.
- Свободных мест нет, и не предвидится – ответил он бесстрастным голосом.
- Есть ли поблизости другие гостиницы? – спросил я.
- В Кагане (пригород Бухары, где расположен вокзал) других гостинец нет, а до Бухары десять километров, и автобусы ночью не ходят.
- Может быть, можно устроиться на ночлег у местных жителей? – спросил я с робкою надеждой.
- Здесь Восток, где пускать в дом посторонних не принято.
- Можно мы переждем в холле до утра? - спросил я рисепшиониста.
- Нельзя. У нас здесь не зал ожидания. Идите на вокзал.
Перейдя через площадь, мы вошли в помещение вокзала, и отправились в зал ожидания. От его вида меня передернуло. Не только на лавках, но и на его полу в обрамлении костылей и протезов почивало десятка два нищих, одетых в по-азиатски живописное тряпье. Запах стоял соответствующий. О том, чтобы остаться здесь, не могло быть и речи. На улице было темно и зябко (стоял октябрь 1973года, а климат в Узбекистане – континентальный: днем – жара, а ночью температура падает до нуля). Мы вернулись в гостиницу.
- Мы побывали в зале ожидания вокзала; женщине там находиться ну, никак невозможно – со всею решительностью сказал я нашему знакомому, кивнув на жену. Разрешите нам побыть здесь до утра. Как только рассветет, мы сразу уйдем.
- Ладно, оставайтесь – он нам показал на два свободных кресла – сидите, но спать здесь нельзя!
Вскоре после того, как мы расположились, меня разбудил вежливый, но строгий голос мужчины:
- Не спите!
Так продолжалось всю ночь. Наташу он пощадил, но меня за ночь будил раз пять, однако через несколько минут я засыпал снова.
Наконец, наступило утро; первым же автобусом мы доехали до центральной площади Бухары, на которой стояло четырехэтажное здание гостиницы. Крупный солидный мужчина, дежуривший на рисепшене, мне сказал:
- Ни у нас, ни в других отелях города мест нет; не теряйте зря времени, попробуйте съездить в Рометан, - там есть  сельская гостиница, в которой бывают свободные места.
- Это далеко?
- Двадцать километров, но туда ходит автобус.
Так мы и поступили. Автобус – ПАЗик – стартовал с площади, примыкающей к крепости Арк, замечательной контрастом между простотою гладкой наклонной стены, развернутой по всему ее широкому фронту, и изысканной вычурностью Регистанских ворот, обрамленных двумя изящными башенками, соединенными двумя галереями, расположенными одна над другой выше входного портала – нижнюю галерею обнаруживает ряд окон с каменными ажурными мелкоячеистыми решетками; верхняя галерея - полностью открытая; ее перечеркивают лишь две тонюсенькие колонны. К входному порталу ворот ведет крутой въездной пандус, огражденный по краям  сплошными  перилами.
Первые десять километров пути на Раметан шли по асфальтированному шоссе Бухара – Навои, затем автобус свернул на грунтовку, проложенную через убранное хлопковое поле. Проехав по пылящей дороге десять километров, автобус въехал в большой кишлак, и длинной  улицей, окруженной обмазанными глиной дувалами, добрался до центральной площади, остановившись вблизи от такой же глиняной стены, в которой темнел прямоугольник двери, над  которой виднелась  вывеска «Гостиница». Открыв дверь, мы вошли в узкий коридор, в стене которого было проделано прямоугольное окошко, закрытое сплошной створкой. Мы в нее постучали; окошко открылось, и стало видно, что с другой его стороны вплотную к стене стоит кровать с застеленной постелью, на которой, сложив по-турецки ноги, сидит усатый старик в тюбетейке, и пьет из пиалы чай. На наш вопрос он ответил, что свободный номер в гостинице есть, получил  деньги, и протянул через окошко ключ, объяснив, как добраться до нашего номера. Оказавшись в комнатке с земляным полом, побеленными стенами, окном во внутренний двор,  двуспальной кроватью, и маленьким столиком, мы были несказанно рады своей удаче – ночлег нам теперь был обеспечен. Правда, радость была сильно подмочена, когда Наташа обнаружила, что постельное белье оказалось грязным – от длительного применения оно даже было сероватого цвета, а посередине простыни красовался след от рифленой подошвы ботинка. Мы явились пред очи администратора, смущенно заявив:
- Белье грязное! По простыне даже ходили в обуви.
- Неужели? Так переверните его на другую сторону – сказал старик с недоумением, что, мол, как можно быть такими недогадливыми, а еще из Москвы!
С грязным бельем пришлось смириться – в возмущении съехать с гостиницы мы не могли себе позволить; пришлось спать одетыми, завернув подушки в свое нижнее белье.
Так вот и продолжилось наше пребывание в древней Бухаре. С одной стороны, мы восхищались экзотической красотой ее архитектуры. Над плоским городом, с его преимущественно одноэтажными глинобитными постройками, пересеченным узкими улочками, окруженными глухими дувалами, возвышались величественные фасады многочисленных мечетей и медресе, украшенные глазурью разноцветных мозаик. В отличие от Самарканда и Хивы, в которых обширность и пестрота глазурованных панно экстерьеров храмов избыточны, в Бухаре царствуют мера и вкус – из-за этого они смотрятся много убедительнее, не только вызывая у зрителя восторг, но внушая благоговение если не перед религией, то перед историей. В эпицентре этого мощного эстетического поля небо пронзено силуэтом минарета Калян, имеющего в своем облике нечто антропоморфное – он подобен стражу, с тревогою осматривающему горизонт. Но не только мечеть Калян и медресе Улугбека, гордо возносящие над городом свои сверкающие лазурью купола, стали для меня символами Бухары. Душу мне разбередила скромная медресе Мулло Турсунджон, выходящая своим немного покосившимся порталом на тихую узкую не мощеную улочку.
С другой стороны, мы постоянно чувствовали себя не в своей тарелке в чуждой для нас цивилизации. Улицы и площади Бухары были пустынны – на них только нищих было много. Прохожие избегали встречаться с нами взглядом; женщины ходили, отвернувшись, чтобы их лиц не было видно. Встретившись взглядом с мужчиной, я успевал только заметить, что у него черные блестящие глаза – так быстро он отводил свой взгляд в сторону. Узбеки неразговорчивы, но склонны «устанавливать контакт» другими способами; так, Наташе при поездке в переполненном автобусе не раз приходилось давать отпор молодым людям, принимавшимся бесцеремонно ее ощупывать. Русских в Бухаре практически не было. Лишь однажды нам повстречался наш земляк, когда мы сидели за столиком на площади Ляби-Хауз, и пили зеленый чай, подаваемый официантом в заварных фарфоровых чайниках. Молодой русский мужчина с лицом землистого цвета, видимо, с перепоя, за соседним столиком пытался осилить завтрак. Глаза у него были не черные и блестящие, как у узбеков, а серые и тусклые, и он с нами заговорил по собственной инициативе, чтобы, как земляк землякам, сообщить нам некоторые полезные сведения.
- Вы не знаете, где можно купить касу? - поинтересовалась Наташа.
- Зачем вам нужна коса? – спросил удивленно мужчина, посмотрев на густые наташины волосы.
- Нет, мне нужна пиала местного производства.
- Значит, вы имеете в виду кясу. Нужна ли она вам? Знаете, - на то, что здесь кажется местной экзотикой,  вам в Москве, может быть, и смотреть не захочется – с неожиданной мудростью изрек наш русский собеседник.
- Впрочем, дайте мне три рубля - я вам достану кясу!
Взяв деньги, наш новый знакомый встал из-за стола, сказав:
- Подождите меня здесь.
Мы прождали сорок минут, но наш соотечественник так и не вернулся.
Сильное впечатление на нас произвел необыкновенно изобильный рынок, на котором чего только не было; здесь возвышались целые горы золотистых бухарских дынь; прилавки ломились от  великолепного среднеазиатского винограда с тугими кистями пряных, мясистых, сладких-сладких ягод янтарного цвета. Стоил он довольно дешево, и был отменной едой, но, чтобы его помыть, надо было отстоять очередь к единственному на всем рынке крану, из которого вода лилась тонкой струйкой. После такого недостаточного мытья казалось, что теперь мы обязательно подцепим какую-нибудь инфекцию, ибо в городе, по крайней мере, на вид, царила жуткая антисанитария: мостовые и тротуары были посыпаны пылью, и все окружавшие нас предметы были грязные; тут и там попадались больные бездомные собаки.
Но самая большая неприятность была связана с особенностями нашего квартирования в Бухаре. Дело в том, что последний автобус на Рометан отправлялся в три часа пополудни, а к этому времени у нас никогда не был выполнен план осмотра достопримечательностей, и, вместо того, чтобы сесть в последний автобус, мы отправлялись на окраину, чтобы осмотреть мавзолей Исмаила Самани (IX – XI в.в.), с его пряничными стенами, или шли в восточную часть Бухары, где, окруженные толпой детишек, протягивавших ладошки для подаяния (так здесь встречали любых туристов), любовались жемчужиной среднеазиатской архитектуры – дарвазаханой (вход в медресе) Чор-Минор. Это четыре одинаковых минарета, - каждый под куполом лазурного цвета, - тесно обступивших маленькое сооружение кубической формы, тоже снабженное куполом; памятник архитектуры напоминает четырех бойцов, занявших круговую оборону.
За все эти эстетические утехи приходилось расплачиваться поездкой на попутках по местности, на которой и при дневном-то свете находиться было небезопасно, не то, что в темноте.
В последний наш день в Бухаре мы голоснули на шоссе междугородный автобус, который оказался служебным. В салоне находились двое молодых узбеков, которые встретили нас весьма радушно.
- Вы из Москвы? Осматриваете Бухару? Туристы? Здорово! А едете куда? В Рометан, в гостиницу? Дался вам этот жалкий кишлак! Как вас зовут? Олег? А жену? Наташа? Слушай, Олег, поехали с нами в Навои! – выпалил все это с пулеметной скоростью более молодой из двух мужчин.
- Спасибо, завтра мы уезжаем. Остановитесь, пожалуйста, у ответвления на Рометан.
- Слушай, Олег, это - полный абсурд: приехать в Бухару, и не побывать в Навои! Это такой город! Там нет проблем с размещением, - отели на лучшем мировом уровне! Поехали с нами – не пожалеете.
Эти уговоры продолжались во все время нашей поездки – уже приближалась нужная нам дорожная развилка, и я вежливо прервал красноречие узбека:
- Большое спасибо, но все же высадите нас у ответвления на Рометан.
От возмущения мой собеседник даже всплеснул руками.
- Я не могу вам позволить такую глупость – отправляться в убогий Рометан, когда вы можете поехать с нами в Навои!
И здесь мне стало по-настоящему страшно. Было невозможно поверить, что этот парень хочет осчастливить людей, которых он увидел впервые пять минут назад. Что ему было от нас нужно, было неизвестно, но было очевидно, что ничего хорошего нас не ожидало. И мы были совершенно беспомощны, находясь с двумя здоровыми молодыми мужиками (третий – шофер), в салоне автобуса, мчащегося по шоссе. Но, взяв себя в руки, глядя своему попутчику в глаза, я твердо тихо произнес охрипшим от волнения голосом:
- Я настаиваю на том, чтобы вы остановили автобус у поворота на Рометан.
Узбек замолчал; его лицо окаменело: он напряженно думал, какое принять решение. Наконец, повернув голову, он резким голосом крикнул шоферу:
- Остановись у поворота на Рометан.
Автобус остановился, скрипнув тормозами. Дверь открылась, мы вышли. Мои ноги дрожали; я мгновенно покрылся испариной. И когда автобус, газанув, умчался, я испытал огромное облегчение: опасность, пролетев над нами, и обдав меня жаром, миновала.

Железнодорожная поездка в Самарканд (всего каких-то 250 км)  ничем не запомнилась; не было, видимо, и никаких проблем с отелем; мы неспешно ходили по улицам этого полу-восточного, полу-русского города, перемещаясь от одного комплекса архитектурных памятников – к другому (они вкраплены в его структуру, как друзы – в пустую породу).
Если Хива представляет позднюю исламскую архитектуру, а Бухара является музеем истории архитектуры Средней Азии в ее всевозможной полноте – десятками первоклассных памятников,  датируемых IX -  ХIХ веками, то Самарканд демонстрирует ее  высшие достижения времен империи Тимура (XIV-XVII в.в.).
Архитектурный ансамбль  Регистан был мне известен с детских лет по картине Верещагина в Третьяковской галерее, но масштаб порталов трех медресе, окруживших с трех сторон небольшую квадратную площадь, поверг меня в немое благоговение, которое смягчали жизнерадостные цвета мозаик, украшающих фасады, - особенно веселили  хитрые мордочки  тигров, нацеливающихся на ланей, фланкирующих арку портала медресе Шир-Дор, вступившей в спор с самой старшей из них, и самой строгой  – медресе Улугбека. Так они и стоят друг к другу лицом, А медресе  Тилля-Кари, стоящая между ними, стремится их примирить – она шире  по своему фасаду, и минареты, поставленные по ее углам, - много ниже, чем у двух конкурентов. Все они трое сплочены в ансамбль, вне которого ни одну из них невозможно даже представить – это шедевр мирового уровня.
К юго-западу от Регистана над городской застройкой возвышается купол с глазурью интенсивно синего цвета мавзолея Гури-Эмир – усыпальницы династии Тимуридов. Купол опирается на барабан, стоящий на восьмиграннике здания мавзолея. Интерьер его украшен мозаикой с геометрическим узором, изысканность и красота которого неописуемы. В зале мавзолея установлены несколько надгробий, из которых выделяется могила Тамерлана, изготовленная из нефрита темно-зеленого цвета, переходящего в черный. До сих пор ее верхушка, выступающая над ограждением, стоит перед моими глазами; - такова сила  искусства, создавшего усыпальницу.
К северо-востоку от Регистана высился полуразрушенный купол  мечети Биби-Ханым – свидетеля неумеренной амбиции Тимура, пожелавшего построить самую большую мечеть в мире. Купол постоял-постоял, и обвалился. Она меня привлекала именно своим руинным обликом; не уверен, что сейчас, когда мечеть полностью восстановлена в ее первоначальном виде, она столь же привлекательна, как была тогда (в этом выводе я руководствуюсь отрицательным примером подмосковного Царицыно).
Еще дальше к северо-востоку на каменистый южный склон городища Афрасиаб взбирается некрополь Шах-и-Зинда. Он состоит из вереницы мавзолеев и мечетей, построенных в большом разнообразии архитектурных стилей. Этот ансамбль ценен не только своими сооружениями, но и их привязкой друг к другу, и к окружающей местности, представляя собой в каждом новом аспекте совершенно иное и неповторимое зрелище. И вместе с тем, когда увидишь любую сделанную с него его фотографию, с губ тотчас слетает: «Шах-и-Зинда»!
Последним пунктом нашего путешествия был Ташкент. Он нам предстал обычным советским городом. И хотя в нем тоже имеются несколько архитектурных памятников Средневековья, мы решили не  портить впечатления, которыми переполнились в Самарканде и Бухаре. Кроме того, нас утомила среднеазиатская специфика: захотелось домой, в Москву.
Чтобы немного придти в себя, мы решили не лететь самолетом, а по пути отдохнуть в купейном вагоне поезда (ехать было почти двое суток). Однако, когда мы явились в свое купе, то оказалось, что всюду, где только было место, понапиханы коробки с виноградом и другими фруктами, которые наш попутчик – молодой узбек - вез в Москву на рынок. В купе было настолько тесно, что Наташа высказала свое возмущение, и собралась пожаловаться начальнику поезда (с проводником узбек, как было очевидно, уже договорился).
- Не надо, - запричитал наш попутчик – в Москве я с вами щедро поделюсь своими отличными фруктами!
- Правда? – недоверчиво спросила Наташа – ну, ладно!
Вторым нашим попутчиком был инженер, наш ровесник – рослый мужик, возвращавшийся в Москву из командировки; багаж его был минимальный, но он непрерывно «кадрил» Наташу; то, что она его ничуть не поощряла, его не  останавливало нисколько, и он продолжал свою атаку, несмотря на мое присутствие, и даже отзываясь обо мне в третьем лице. А что было делать? Уйти  было некуда, вышвырнуть этого бугая из купе у меня не хватило бы сил; приходилось терпеть.
Когда поезд стал приближаться к Москве, Наташа сказала узбеку, что уже приготовила тару для самаркандских фруктов, то он принялся канючить, что он – инвалид, и жизнь его тяжела… Поезд остановился, и, покинув докучливых попутчиков, мы вышли на перрон. Как, однако, было приятно, постранствовав, вернуться домой!
Из нашей среднеазиатской поездки мы сделали два вывода.
- Удивителен, экзотичен и прекрасен мир Востока
- Мы – не какие-то воображаемые советские люди, а люди русские, и это значит, что не азиаты мы, - а европейцы!
                2017, 2025 г.г.