Русский фаду

Фаду  - португальский музыкальный жанр, буквально означает «фатум», «судьба»;  доминантной эмоцией в произведениях является
принятие горькой судьбы (из Википедии)

 
 
 
Доктор был молод, толстоват и иногда не слишком опрятен. Окончив институт лет пять назад, поучившись еще на терапевта, он пришел в больницу на окраине города, где его приняли не слишком радостно, не слишком нерадостно, а так – пришел и пришел, не он первый, не он последний. При этом и доктор не испытывал никакого трепета от своей профессии, как обычно описывают в романах – типа, призвание,  долг… Утром он приходил в отделение, делал, все, что полагается по правилам, – обход, старушки, пожилые мужики (старичков почти не было – старушки их, как правило, переживали). Когда попадался больной младше шестидесяти лет – все радовались,  в том числе и наш доктор – мол, можно подумать над болезнью, обсудить, полечить… Нет-нет, лечили, конечно, всех, но тут были, как правило, перспективы. Жизнь в отделении, в общем, текла по привычке. По привычке старшая сестра ругалась на докторов – слишком поздно пишут назначения, и сестры не успевают, доктора ругались на сестер – опять забыли отнести банку с анализом, и она так и стоит под старухиной кроватью уже сутки; заведующая привычно закуривала беломор и привычно отчитывала за ошибки, а также привычно засиживалась до ночи в своем кабинетике, привычно проверяя истории болезни.
Некоторое оживление наступало, когда на обход в отделение приходили преподаватели кафедры местного мединститута или приводили студентов показывать больных. Тогда все собирались в ординаторской, докладывались больные, потом толпой шли в палаты, где профессор или доцент важно описывали, что происходит с пациентом, заставляли студентов стучать пальцами по груди и мять  живот. Однако нашему доктору присутствовать при этом быстро надоедало, он стоял в задних рядах и маялся. Только один преподаватель, профессор Б., вызывал в нем интерес  - анализ случая, рассуждения, выводы… При этом рекомендации профессора очень часто срабатывали, что у некоторых коллег вызывало зависть, а у совсем некоторых – лютую, из-за чего он и погорел – его выжили с кафедры.
В общем, наш доктор не жил медицинской страстью. Чем же жил наш доктор? На этот вопрос трудно ответить, поскольку внешне он был человеком малоинтересным. В разговоре больше молчал. Правда, иногда у него случались приступы красноречия, которые удивляли окружающих, а у молодых сотрудниц вспыхивали щеки. И тогда его разговор, описание какого-либо события или картины окружающего мира были меткими и неожиданно глубокими. «Откуда что берется», - бормотала в таких случаях заведующая, стоя облокотившись о косяк двери ординаторской и слегка покачивая головой. После этого она разворачивалась и удалялась к себе в кабинетик курить беломор и проверять истории болезни, а наш доктор замолкал, и надолго.
Однако такие эпизоды не прошли бесследно. Две докторицы влюбились в нашего доктора по уши. Они всеми силами оказывали ему разнообразные знаки внимания: проходили грациозно мимо, ненароком задевали его нежно плечиком, угощали вкусными пирожками, и вообще….  Это видели все (тоже развлечение), кроме нашего доктора. Он оставался совершенно невозмутим, поглощая пирожки и даже не подозревая, что они являются знаком страстной любви.
Позвольте, что же мы все «доктор» да «доктор»… Как зовут нашего героя, когда и где история происходит? Зовут доктора Мефодий. Неожиданно, конечно. Родители его, филологи, весьма уважали зачинателей славянской письменности. Но если Кирилл, решили они, звучит достаточно обычно, то Мефодий -- совсем другое дело. Так что – Мефодий. Мефодий Павлович.
Время, когда наша история случилась, – конец девяностых.. А где – это уже не так важно. На просторах нашей горестной Родины всегда найдется место чему угодно.
Понятное дело, в школе Мефодия дразнили. Приклеилось прозвище – Фодя. Кричали: поп, а поп, перекрестись! Дразнившие обзывались исключительно интуитивно, вряд ли зная о том, что священномученик Мефодий, в честь которого назвали их одноклассника,  был епископом.. При этом его не били. Ни разу. Хотя наезжали, орали, замахивались, но ни разу не стукнули. А что Мефодий? Он вообще никогда никого не ударил. Впрочем, раз, зная эту его особенность, один задира, сказав какую-то гадость, призвал: «Ударь меня,  ну, чего, испугался?» Мефодий сжал кулак и ткнул парня в грудь. «Боится ударить», - сказал кто-из свидетелей. Это была неправда. Мефодий не боялся ударить, он боялся сделать другому больно.
Чем же жил Мефодий, что наполняло его жизнь? Даже мне, который часто с ним общался, трудно ответить на этот вопрос. Иногда Мефодий приглашал меня на прогулку, и мы ходили по бульвару, иногда наполненному одуряющим ароматом сирени, иногда — запахом прелой листвы. Он никогда не говорил о работе, а если я что и заводил в этом направлении, он не поддерживал диалог – что-то мямлил и быстро сходил на другую тему. Было видно, что он живет в другом мире, отличном от профессии. Помню его рассуждения о высшем разуме, неведомом нам, о силах, которые создали всё и управляют всем, о бессмысленности мольбы к ним, действующим по своему плану, совершенно не считаясь с нашими интересами.
Однажды мы зашли в церковь, и он, стоя у высокого иконостаса, тихо воскликнул: «Какая же сила во всем этом!» И перекрестился. Это было неожиданно. Словно услышав мое удивление, он произнес:
— Ну, как-то надо утешаться…
Он как будто приоткрыл дверцу в свой мир.
В Мефодии видели хорошего доктора. Результатом этого  стало назначение его ответственным терапевтом в ночные дежурства, которые Мефодий ненавидел. Ответственный терапевт отвечал за все, а именно – за питание, водопровод, канализацию, пьяных медсестер (иногда хирургов), безобразие в реанимации, хамов-охранников, сумасшедших посетителей. И за больных, конечно. При этом разруха в стране ярко и ясно, как в увеличительном стекле, отражалась в происходящем в больнице. Например, на каждом дежурстве Мефодия лопались трубы. Горячая вода заливала подвалы. Слесари-матерщинники вылезали из своих нор, приезжали ремонтники, пациенты жили своей жизнью.  Добиться хирурга на консультацию – большая проблема. С руганью и воплями все-таки он приходил, отказывался напрочь признавать, что надо лечить пациента хирургическим методом и уходил спать.  Наутро пациента оперировали… Несколько раз в каше сворачивалось молоко, и Мефодий ходил чуть ли не драться на пищеблок, чтобы кашу переварили. Почему-то скандала не выходило, пациенты не возмущались, хотя новую кашу так и не варили.
Обход в отделениях – отдельная история, особенно посещение палат, где лежали женщины. Поскольку добиться чего-либо от дежурного по корпусу у них не выходило, они набрасывались на ответственного терапевта, то есть Мефодия, и требовали померять им давление – каждой! Пол-отделения – это тридцать, а то и сорок человек. И наш доктор терпеливо мерял, а пациентки блаженно улыбались. В это время приезжали скорые, сваливали страдальцев в приемное отделение («приемник» на местном жаргоне), медсестра искала Мефодия по всей больнице, тут лопалась очередная труба, ругалась на больных пьяная санитарка, в смотровых палатах изнывали пациенты, ожидая осмотра, одного тяжко больного волокли в реанимацию, а другого откачивали прямо в приемнике… Потом, около часов двух ночи наступало затишье, и Мефодий ложился  поспать. Ожидание, что вот-вот разбудят, не давало уснуть поначалу. Со временем доктор привык, сказав себе – когда разбудят, тогда разбудят, а до этого я посплю. И помогло.
Однажды под вечер целая компания каких-то накачанных в золотых цепях привезла такого же, но раненого. Его подняли наверх, в реанимацию, сопровождающие потолкались и ушли. Было довольно спокойно, наш доктор ушел прилечь. Через некоторое время зазвонил телефон и медсестра истошным голосом прокричала: «Мефодий Павлович, идите сюда скорее, скорее!»
Мефодий вышел в коридор. Перед ним стояло несколько человек, явных горцев, статных молодых мужчин с бородами. Медсестра пролепетала, дескать, вот они просятся в реанимацию, к тому, что привезли недавно. И исчезла. Один из группы подошел поближе.
— Слушай, брат, нам только, посмотреть, жив-нет, как пройти?
Второй тоже приблизился.
— Слушай, доктор, скажи, где он, вот возьми, хочешь, еще дадим… - И протянул доктору пачку денег.
— Нет, что вы, туда нельзя, это больница, там больные, их лечат, туда нельзя, нет-нет…
Доктора начали обступать. Мефодию стало страшновато. Он оглянулся – никого. Ни охранника, ни медсестер, ни санитарок. Никого. Незваные гости попытались пройти мимо Мефодия. Доктор расставил руки и загородил им дорогу:
— Нет, я же говорю, нельзя, больница, нельзя посторонним.
— Слушай, иди к себе и не мешай, а не то хуже будет, — сказал кто-то и на Мефодия уже надавили с силой.
Мефодий не поддавался и попытался сопротивляться натиску: «Нельзя, - повторял он, упираясь, — нельзя… туда, нельзя, там… больные…»
— Э-э-э-э, - раздраженно протянул один из окружавших Мефодия, взял со стола дежурного лаборанта микроскоп, зашел доктору за спину и тяжелой основой ударил его в затылок.
Мефодий лежал на полу, от его головы в анемичном свете белых ламп к стене тянулась темная дорожка, постепенно расширяясь и удлиняясь.
Уже снаружи приближалась милицейская сирена, уже горцы, не желая вступать в контакт с ментами, исчезли, уже откуда-то взявшиеся сестры, охранник и прочие хлопотали и охали , уже звонили главному врачу… Но все это было потом и уже неважно. 
«Как узнать о своем предназначении?» - как-то сказал Мефодий. Кто бы знал.