Тропой Удода. Начало

Когда у матери прихватывало желудок, и она просила Павла сходить к источнику за целебной водой, он поначалу отказывался и говорил что-то вроде:
   — К врачу бы лучше сходила! Далась тебе эта вода!
   — Пашка, ну как тебе не совестно такое говорить! Мама же просит! Давай, одевайся и беги! — жена, конечно же, тут же встревала и без промедления, кстати начинала вспоминать все мужнины грехи: и носки вечно разбрасывает, и чайную чашку в жирную тарелку из-под борща ставит, и плитку в ванной никак не положит, и...
   Послушать Ольгу, так Пашка и не человек вовсе, а ходячий недостаток, сущий дьявол. Вот Павел её и не особо слушал, всё равно одно и то же талдычит. Жена, поняв, что тратил пыл впустую, пускала в ход главный козырь:
   — И сам прогуляешься, и Любушке удода покажешь! Давай, шевелись! — и, уже не сомневаясь, что муж на сей раз и словечка против не скажет, доставала большой, старый термос и сумку.
   Любушка, дочка любимая. Знала Ольга, куда надавить и как строптивого мужа заставить делать то, что семье нужно. Скажи лишь, что Любашенька хочет, что Любашеньке надо, и вей из Пашки верёвки. Ради ребенка он наизнанку вывернется.
   — Ладно уж, схожу. Одевай Любу.
   — Да она во дворе гуляет! Вот тебе сумка с термосом, смотри, не разбей, и иди скорее. Маме плохо.
   — Врача нужно вызвать.
   — Без тебя разберёмся, умник, иди уже!
   Павел вздыхал, выходил во двор, где Любашенька помогала деду — отцу Павла — кормить кроликов и, крепко взяв дочь за руку, вёл её на окраину города, туда, где странно и инородно торчала небольшая гора, на каменистом склоне которой и пробивался источник, чья вода — противная, горько-солёная, пить её отваживались лишь те, кого скручивала в бараний рог яростная боль, — успокаивала и залечивала желудок и, как утверждала мать Павла, была намного полезнее любых таблеток и микстур.
   — Мы куда идём? На гору? К птичкам? — Любашенька, как и почти все дети, спокойно ходить не умела, подпрыгивала на месте, срывалась на бег и дёргала Пашку за руку, мол, давай, шевелись, иди быстрее! — Они точно там будут? Да? Ты обещаешь?
   Павел крепче сжимал маленькую ручку дочери и чувствовал, как сердце переполняется любовью такой сильной, что самому страшно становилось.
   — Как же я могу обещать, Любашенька? Может быть и будут! А может быть и нет. Это же птицы! Им не прикажешь!
   — Прикажешь, прикажешь! Должны быть! — Люба топала ножкой и начинала злиться: пинать всё, что под её красивый башмачок попадётся..
   Росла она балованной, вздорной, властной. «Материн характер, да твоя вседозволенность! Вот из чего сделана внучка!» — вроде бы не одобрительно, а на самом деле даже горделиво говаривала мать Павла — Людмила Алексеевна и тайком умывала Любашу святой водой. Дитё-то ангельского лика, как со старинной, красивой картины сошло, а ну как сглазят или даже украдут? Ох, не дай Боже!
   — Как же я им прикажу, Любаша? Ты вот иди потише, помедленнее, птички шума не любят, тогда и покажутся нам. Ну-ка, вспомни, как они называются?
   — Уроды! — нарочно громко выкрикивала строптивая Любашенька и хихикала.
   — Удоды! — привычно поправлял её Павел. — Красивые птички, правда? С хохолком, с длинным клювиком! 
   — Красивые! На картинке красивые, а на горе они быстро улетают, я их не успеваю увидеть.
   — Потому что ты всегда кричишь, а надо вести себя потише. Птички же маленькие, тебя боятся, вон ты какая большая и громкая!
   Любаша раздувалась от гордости (ей очень хотелось поскорее стать большой, тогда и громкости прибавится!) и даже начинала идти медленно и важно. А Павел, погладив дочь по золотистым кудряшкам, задумывался о прошлом.  Потому-то и не любил он ходить к источнику, очень уж эта дорога напоминала ему о том, что случилось лет десять назад и навевала уже привычные мысли-мечты: а если бы Любашеньку родила не Ольга, а Олеся? Какой бы тогда была дочка? Эти мысли пугали Павла до чёртиков и погружали в тёмную топь вины. Как он может так думать? Почти предавать Любашеньку? Вроде бы менять её на какого-то другого ребёнка, пусть даже и в мечтах? Нет, нет, прочь, думы! Что было, то прошло! Вот она Любушка — любимая дочка, Ольга — жена, тоже почти любимая, а Олеся... пусть является лишь в тех редких снах, вносящих в душу раздрай и смятение.
   — А почему тропа удода?
   — Что? — Павел не сразу возвращался к реальности и, посмотрев на дочь, на самое крошечное мгновение видел другую девочку — темноволосую, тихую, задумчивую. Наверное, такую дочь и родила бы ему Олеся, если бы...
   — Почему так дорога называется?
   — Так её назвал один мальчик, и почему-то название прижилось.
   — Что?
   — Почему-то людям понравились эти слова, и они стали говорить: «гора Удода» и «тропа Удода».
   — Аааа, — Любаша снова начинала подпрыгивать, пританцовывать и тянуть отца за руку. — Пошли скорее!
   — Мальчика звали Петька, — продолжал рассказывать Павел, прекрасно зная, что Любашенька его уже не слушает. — Он был очень любознательным и наблюдательным. Почему был? Он и сейчас наверняка есть! Вырос, закончил институт, нашёл прекрасную работу, может быть даже женился. Нет, рановато ему жениться! Это я загнул! Сколько ему сейчас? Так и не смог запомнить дату его рождения. Лет семнадцать или восемнадцать или больше? Тогда ещё учится... — Павел неспешно поднимался по каменистому склону и придумывал жизнь ребёнку, сломавшего его, Пашкину жизнь, одним фактом своего существования, ребёнку, который был ему отчаянно ненавистен. Безо всякой на то причины.
***
   С Олесей Пашка познакомился в аптеке. Скрутило у него желудок (забыл Пашка про материно сомнительное и неизбежное «наследство» — склонную к болячкам требуху — и не удержался, съел на рынке два беляша — жирных, сочных, огненных, опасных для тех, кто гвозди переваривать не умеет), да так отчаянно, боль была чуть ли не до обморока, что с трудом доковылял до ближайшей аптеки и почти простонал:
   — Дайте что-нибудь от живота, мочи нет, как болит.
   Как же он верил в чудодейственную таблетку! Вот сейчас выпьет, подождёт минут десять, и всё как рукой снимет!
   — Вам к врачу надо, срочно! — строго сказала ему девчонка-провизор и решительно сняла рубку телефона, чтобы вызвать скорую помощь, хотя Пашка и отказывался, и говорил, что в свою жизнь никому лезть не позволит, а нелюбовь и недоверие врачам — это у них дело семейное! Да и вообще, не будет он кишку глотать! Мать рассказывала, какая это пытка! А они ж, врачи эти, ждут не дождутся, как шланг в глотку человеку засунуть!
   — Шиш тебе, пигалица, а не экзекуции! — Пашка с удивлением поняв, что боль слегка отпустила, выкрутил нахальной девчонке кукиш и побрёл домой, где мать напоила его каким-то горьким отваром, а позже приказала Пашкиному отцу — Фёдору Семёновичу — сбегать за той самой целебной водой, которая и заставила боль затаиться до поры до времени. Пашка отлежался (больничный не брал, отец на фабрике договорился), слегка пришёл в себя и неожиданно подумал: а ведь зря он ту девчонку-провизора оскорбил! Она ведь как лучше хотела! Да и по роду службы ей положено верить в официальную медицину! Торгует ведь не мышиными хвостами и отварами из жаб, а таблетками и микстурами. «Извиниться бы надо», — почему-то подумалось Пашке, хотя, если строго судить, полезла девчонка не в своё дело, вот и отхватила. «Но и я хорош!» — строго сказал сам себе Павел, купил простенький букетик цветочков, шоколадку и пошёл виниться.
   Она, не она? Пашка стоял в аптечной очереди и старался припомнить, как же та девчонка выглядела? Запомнилась она ему совсем юной, чуть ли не школьницей. А за прилавком стояла хрупкая, не высокая, симпатичная молодая девушка. Серьёзная, внимательная, строгая даже. Пашка дождался, пока все страждущие больные купили себе облегчение от страданий и робко поздоровался в девушкой.
   — Я... как бы сказать. Недавно вас обидел. Вот, — он положил на тарелку для денег букет и шоколадку и, оробев, бросился вон из аптеки, словно вот только что совершил некий страшный поступок. На улице немного пришёл в себя и выругался.
   — Да что ж я себя веду, как шкодливый малолетка!
   Решительно открыл дверь и уже извинился по всей форме:
   — Простите, обозвал вас. Просто желудок страшно болел, а врачей боюсь до жути. Мама меня ими в детстве пугала. Всех бабайкой или разбойниками пугают, а меня докторами! Смешно, правда? Такой большой, а как вижу белый халат, тут же в обморок валюсь! — Пашка трещал как сорока, почему-то боясь, что если он умолкнет, эта прекрасная девушка строго скажет ему выметаться вон. Но она улыбалась и внимательно его слушала.
   — Вот. Так что... — выдохся Пашка и робко посмотрел на девушку.
   Была она красива той неброской, тайной красотой, открывающейся лишь пытливому, внимательному взору. Посмотришь на такую девушку мельком и подумаешь: «А! Ничего особенного!» Посмотришь повнимательнее и увидишь таинственные, серо-зелёные глаза, красиво очерченные губы и нос немного не по размеру, слегка большой нос для такого милого личика, впрочем на нос можно долго и не смотреть, а вместо этого полюбоваться нежными щечками, до которых так и хотелось прикоснуться и густыми, каштановыми волосами, стянутыми в самый обычный «конский хвост». И вроде бы самая обычная девушка, и вроде бы чудо. Так сразу и не поймёшь.
   Пашка так загляделся, стараясь как можно лучше запомнить каждую чёрточку её лица, что девушка густо покраснела и сказала:
   — Понимаю, ничего страшного. Со всеми бывает.
   И умолкла. И Пашка молчал. Стоял бревно бревном, а в голове у него было пусто и гулко, лишь одна ехидная мысль бродила там: «Что ж ты так остолбенел? Не влюбился ли часом?» Пашка в любовь с первого взгляда не верил. Со второго тоже. Как всегда говорила ему мать, любовь — слово книжное, романтическое, придуманное можно сказать. А в жизни-то как бывает? Понравился тебе кто-то? Присмотрись, обмозгуй всё, представь, что вот этот кто-то будет рядом с тобой всю твою жизнь, и если случится какое горе, то поможет ли тебе этот кто-то его пережить. Вот это и есть самая настоящая любовь, а не те вздохи, сердечные порывы, слова, букеты и конфеты, о которых так много талдычат. И Пашка матери всегда верил, до вот этого самого момента верил! А сейчас стоит болван болваном и лишь сердце из груди выпрыгивает, да желудок противно урчит, подлец!
   — Вам что-нибудь нужно? Вы у врача были? — этими словами девушка разбила молчание деликатно, нежно и тем самым проложила дорожку для милой, лёгкой беседы
   — Не был. Боюсь их, я же говорил. Воды из источника попил, полегчало. Больной желудок — это у нас наследственное. Гордо звучит, правда? Красиво даже! У аристократов подагра, а у нас желудок! — Пашка заливался соловьём и сам удивлялся, откуда в его словах появилась эта лёгкость, можно сказать вдохновение! Он щебетал и щебетал до тех пор, пока в аптеку не зашли покупатели. Умолк, подождал, пока девушка споро и ловко достала коробочки, пузырьки и прочие надобности с полок, пробила чеки, отсчитала сдачу. И лишь потом, набравшись храбрости, пригласил Олесю (прочитал её имя на табличке, стоявшей возле кассы, мол, если возникнут жалобы на Олесю Александровну Шубину, звонить по такому-то номеру телефона) в кафе.
   Свои встречи-свидания Пашка не то, чтобы хранил в тайне. Нет. Просто умалчивал, где и с кем проводит время. А какое кому дело? Вот когда надумают с Олесей пожениться (в том, что дело идёт именно к свадьбе, Пашка ни капельки не сомневался, чувствовал, что Олеся — именно та самая, с которой и в радости, и в горе ему хочется прожить всю, до самого последнего вдоха, жизнь!), тогда всё чин по чину сделают! С родителями познакомятся, праздник устроят! А пока...
   — Ты с кем связался, дурачина!
   К скандалу Пашка не был готов. Вот только что они с Олесей гуляли по городскому парку, ели мороженое и беседовали о пустяках, наполнявших душу тем особым светом и радостью, которые хочется сохранить навсегда, только что они целовались и клялись друг дружке в вечной любви, только что жизнь была прекрасна и чиста. И все эти чувства разрушил материн гнев.
   — Идиот! Ты знаешь, что у неё нагулянный ребёнок?
   — Знаю.
   Олеся о своём Петьке рассказала ещё на первом свидании. Фотографию показала конечно же. Пашка особо её не разглядывал. Пацан и пацан, мелкий, на Олесю похож вроде бы. Подумаешь, воспитает его Пашка, как своего собственного! А поженятся, Олеся дочку родит! Вот она-то и будет Пашкиной любимицей! А Петька что... глазом не успеешь моргнуть, как вырастет и уедет куда-нибудь. Так что пацана можно в расчёт и не брать.
   — Знаешь? И что она тебе о нём рассказала? Что ты вообще об их семейке знаешь? А?
   Мать упёрла руки в боки и вылила на Пашку ушат отборнейших сплетен, суть которых сводилась к одному простому приказу: бросай её, она тебе не пара.
   Семья Шубиных всегда жила тихо, спокойно. Учительская семья, как может быть иначе? Мать — химичка, то есть учитель химии, отец — математик. Дочка — милая, приветливая, умная. Идеальная семья. Так все знакомые и соседи и считали. Достаток в доме присутствовал — старшие Шубины частные уроки давали, да и родители учеников бывало благодарили их за помощь и участие. Казалось бы, живи и радуйся, но, как известно, застой и постоянство ведут к упадку, поэтому судьба обязательно подкинет что-нибудь эдакое, что нашлёт на тихое море семейной жизни шторм, бурю и ураган, чтобы посмотреть, как с этим справятся подопечные.
   В семью Шубиных испытание постучалось, вернее, позвонило в дверь, под видом соседки Аллы Сергеевны, чья дочь, учившаяся в институте в далёком городе, позорно провалила сессию.
   — Александр Гаврилович, миленький! Знаю, что лето, и у вас отпуск, но позанимайтесь с моей дурой, будьте добреньки! — так однажды, угодливым соседским голоском, и прозвучал гонг судьбы.
   — Отчего ж не позаниматься! Вы не переживайте так, Алла Сергеевна!
   Соседка шмыгнула носом (дочурка пила кровушку почище любого вампира) и пообещала щедро заплатить, а также попросила разрешения, чтобы вместе с её непутёвой девчонкой Викой на уроках поприсутствовала Викина институтская подружка, а то вот приехала в гости и теперь отчаянно скучает. Пусть, мол, тоже наукой напитается по самые кончики длинных волос.
   — Отчего же нельзя, конечно можно! — беспечно ответил Александр Гаврилович Шубин, верный семьянин и муж, сорока лет от роду.
   Уже позже городские сплетницы скажут, мол, не стоило всей школе пышно отмечать юбилей математика, плохая примета радоваться сорока годам. Вон оно как вышло!
   А вышло так, что серьёзный мужчина без памяти влюбился в юную соседскую подругу Катерину (так она всем представлялась) — особу лёгкую, воздушную, певунью и плясунью, обожавшую публику и внимание. Зачем ей понадобился солидный Александр Гаврилович? Кто ж знает! То ли польстило его уважительное внимание, то ли раздразнило его внимательное равнодушие, и юная кокетка, оскорбившись тем, что к ней относятся так же, как к этой дуре Вике, распустила прекрасную, русую косу, надела короткое платье и, подгадав момент, когда Александр Гаврилович был дома один, пошла в решительное и настойчивое наступление, сопротивляться которому смог бы лишь человек с железной волей, а также осведомлённый о планах коварной юности.
   Что там произошло? Как Катерина смогла мгновенно влюбить в себя верного мужа и нежного отца и склонить его к побегу? Про то никто так и не узнал, также как и позорному бегству Александра Гавриловича и его «любви на всю жизнь» (так он говорил о Катерине) свидетелей не нашлось (неприятная сцена признания жене в чувствах к другой, а также сбор вещей прошли за закрытыми дверями, в обстановке ошарашенной секретности). Да никто бы и понятия не имел, что почтенный, даже нудный, блёклого вида математик совершил такой отважный шаг, если бы не та самая соседка, растрепавшая всему городу о постыдном романе, случившимся прямо перед носом общественности и, конечно же, жены и дочери изменщика.
   Городские сплетницы жадно вглядывались в лица Натальи Викторовны Шубиной и Олеси, которой тогда было десять лет, ища в них следы бессонных ночей, наполненных слезами и проклятиями в адрес мужа и коварной девчонки-разлучницы. Но, ко всеобщему удивлению и разочарованию, брошенные дамы не высказывали никакого волнения, глаза имели ясные, не заплаканные, а на все ехидные вопросы о муже и отце отвечали: мол, поехал навестить свою матушку, приболела она что-то.
   — То ли дуры малахольные, то ли дуры бесчувственные! — вынесли вердикт сплетницы и забыли про Шубиных на полгода.
   Ни Наталья Викторовна, ни Олеся идиотками не были. Отрыдав в подушку несколько дней и ночей, Наталья Викторовна раскинула мозгами, для собственного успокоения решила несколько заковыристых химических задачек, успокоилась и твёрдо сказала Олесе:
   — Папа вернётся, не переживай!
   — Скоро?
   Наталья Викторовна, колеблясь, зачем-то посмотрела на исписанный формулами лист и уверенно ответила:
   — Скоро! Всем говори, что он поехал ухаживать за больной бабушкой.
   То ли наука химия умела предсказывать будущее, то ли Наталья Викторовна хорошо знала своего мужа и человеческую натуру, но оказалась она права. Александр Гаврилович, потрёпанный и смущённый, вернулся накануне Нового года.
   — Бес попутал... Примешь обратно? Простишь ли? — спросил он жену, не решаясь переступить через порог родной квартиры.
   — Зайди, поговорим. А там видно будет! — Наталья Викторовна, чья душа ревела от боли и любви, мысленно уже ответила «да» на оба вопроса, но провинившемуся мужу нужно было выучить урок. Выучить крепко, навсегда.
   Городские сплетницы, захлёбываясь слюной, обмусолили эту прекрасную новость (вернулся, поджавши хвост! эх, мужчины! а та девчонка-то тоже какова! профурсетка, тьфу! с неё-то как с гуся вода, а человеку жизнь чуть не искалечила!), обсмотрели её со всех сторон, осудили Александра Гавриловича и, конечно же, вскорости обо всём забыли. Но не навсегда. Эта история надёжно хранилась в памяти города, словно все знали: будет ещё повод вытащить её на свет Божий и заново, со вкусом обсмоктать.
Продолжение следует завтра
©Оксана Нарейко