Ойна

Понимаешь, какая штуковина, снова лето и снова сидим без горячей воды. Как на зло, в раковине болтается последняя и грязная морковина. Решила потушить с ней капусту, хотя холодильник отнюдь не пуст.
Густо, зелено, жирно и звонко весь день за окном, а к вечеру начнут перемигиваться дом и дом, зажужжат мотоциклы, согревая асфальт, ёжик каштана превратится в морского ежа в пучине листьев, и свет, как вода, обольёт высоченные мачты-стволы, пока гул далеко, пока небо не просыхает под песню ойны.
И кто-то, спрятавшись в капюшон, пойдёт в магазин, потом покурить на балкон. И дождь со своею морзянкой опять ковырнет остатки чего-то, словно мало ему, что всё вкривь да вкось, и хуже того - наизнанку. Ну, ничего. Будет сон крепче и ярче, вперемешку с тревогой и поспешным рассветом. Бельё к утру так и не высохнет, зато небо выйдет в солнце одетое.
И будет однажды, всё-таки будет хрупкая, ясная тишина. Ни эха, ни тяжких раскатов, ни раздирающего воздух воя, слышишь, ты понимаешь, ничего однажды не будет, потому что заглохнет, сделается бессильной ойна.

Ойна, страшнее и злее чудищ, расплетает седые косы, и в поремканных рукавах её остывает пепел, а в глазах горят папиросы. И вздутое брюхо её сводит голодом, адовой болью, и тогда ойна ищет снедь, и тогда беда, горе. Рыщет и водит носом, куда бы примостить тулово, и не спрятаться, не затаиться, когда придёт за тобою.
Знать, ойна зарождается в сердце, не в земле и не в старых книгах. Когда меркнет в душе солнце, тогда север идёт против юга. Ойны вспыхивают и гаснут, перекрикивают друг друга. Им не спится в огне и грязи, их пристанище Кали-юга.

Вот такая случилась история. Снова лето и жить так хочется, переночевать негде, - так шутили в двадцатом веке, откликается в двадцать первом. Без горячей прожить можно, переспать дурную погоду. Как бы взять, исцелить любовью, покалеченное ойной.