***
1622 год. Ведьма.
Золотистое сияние струилось через круглое витражное окно и столбом уходило вниз, в сумрачное пространство церкви. В потоке света, объятая им, светилась девичья фигурка, а вокруг мерцали пылинки: Анна убирала, двигаясь легко, словно танцуя – и пела. У неё был божественный голос.
Он услышал его на второй день знакомства: ее не оказалось в домике кюре и он, наудачу, пошел разыскивать ее в церковь. Некому было быть свидетелем ее простодушия, и пела она что-то нежное: как птица, не задумываясь.
Но слова… Слова были те же, что он слышал много лет назад: тот самый псалом на английском, что звучал однажды над волнами Адриатики! Однако, мелодия была иной: Анна не пела осанну, она разговаривала с Господом с поразительной непосредственностью. Оливье замер, не в силах издать хотя бы звук: белокурый ангел не удивлялся, не восхищался, он посмеивался над творениями божьими.
«Когда взираю я на небеса Твои –
дело Твоих перстов,
на луну и звезды, которые Ты поставил,
то что; есть человек, что Ты помнишь его,
и сын человеческий, что Ты посещаешь его?»
Она закончила на низкой ноте и неожиданно тихо рассмеялась, не то сомневаясь в силе господней, не то радуясь, что никто ей не помешал петь так, как она хотела. Но была ли обитель Божья тем местом, где следовало выражать свои сомнения?
Да, Анна, безусловно, была не такой, как все. Он понял это сразу, едва увидел ее. И сейчас, слушая божественный псалом царя Давида, он ещё больше уверился в том.
Но его это не отпугнуло, скорее, напротив – разожгло любопытство. Тут он сообразил, что Анна пела по-английски без малейшего акцента. И вообще, как это возможно: католичка поет в храме на протестантский лад? Он решительно был настроен узнать тайну, но сделать это так, чтобы не обидеть девушку.
Он не рискнул появиться перед ней и ушел так же тихо, радуясь, что хорошо смазанные петли дверей не выдали его. И было ещё вот что: он не хотел разрушить дивное видение, спугнуть светлый призрак, тающий в луче света. Откуда было ему знать, что Анна краем глаза заметила его, но ни жестом, ни взглядом не выдала своего любопытства – словно котенок, который, играя, делает вид, что кроме игрушки ничего не замечает. Но она видела всё и всё замечала: нерешительность графа, его замешательство, страстность его взгляда.
Силу своего голоса Анна де Бюэй знала еще со времен, когда она пела на клиросе в Тамплемарском монастыре. Именно пение очаровало наивного священника, отправлявшего там службу. А до него был епископ амьенский, приметивший ангельского вида девочку, и просивший мать-настоятельницу ставить ее в первый ряд церковного хора. Пение было единственным удовольствием, которое осталось Анне в стенах мрачной обители. Она знала, чего хочет, знала с первой минуты своего пребывания в монастыре. Она страстно хотела только одного: любой ценой покинуть эти стены! Даже то, что ее вынудили принять постриг, не было для отчаянной, но и достаточно расчетливой девицы, препятствием. И вот теперь, вместе с обретенной свободой, перед ней замаячила истинная цель. О, как она жалела теперь о своей любовной связи со священником! Отец Жорж стал для нее ныне опасной обузой.
Ее неженский, холодный и расчетливый ум непрерывно анализировал, сопоставлял и искал варианты.
Намеченная жертва послушно следовала в расставленные сети. Богатство, знатность, власть, возможность блистать при дворе – все это само шло ей в руки в лице красавца-графа. Предельная осторожность – и она заполучит этот сказочный приз, который сполна окупит годы прозябания в монастыре.
Но Анна не знала ещё характера своего будущего мужа.
Арман Огюст Оливье де Ла Фер был из той редкой породы людей, для которых принципы – основа жизни. Честь рода, верность слову, служение королю – это было смыслом его существования. Любовь, как он себе ее представлял, отлично вписывалась в эту триаду. Он, ослеплённый и полный радости, свято уверовал, что его избранница живёт и дышит тем же – потому что судил по себе.
***
Резкий возглас, звук падения чего-то тяжелого и звон разбитого стекла разбудил Оливье. Помедлив лишь секунду, он вскочил с постели, надел халат и бросился к двери будуара супруги. Он вовремя вспомнил, что следует постучать: Анна раз и навсегда определила, что утренний туалет она совершает в одиночестве.
– Мадам, это я, откройте!
– Войдите! – И он толкнул створку.
Анна стояла у туалетного столика совершенно одетая, а у ног ее валялись осколки венецианской вазы и переломанные стебли лилий. У окна утирала слезы горничная графини.
– Мадам, вы не поранились? – бросился Оливье к жене и взял ее за руки.
– Я… нет, сударь, – всхлипнула она.
– Может, вам жаль вазу? – улыбнулся он.
Анна закивала и снова всхлипнула.
– Полно, какие пустяки!
– Я просила её… много раз… не ставить мне в комнату цветов.
– Кого?
– Жанну.
– Но это я велел, чтобы у вас в комнате всегда был свежий букет, любовь моя!
– Вы?! – ахнула графиня и побледнела, как будто в двух шагах от себя видела не мужа, а своего собственного палача. – Вы?
– Ну, конечно. – Он обернулся к горничной: – Выйди, приберёшь здесь после.
Девушка с явным облегчением выскочила из будуара.
Если бы граф не отвлёкся на горничную, то он увидел бы, как на мгновение застыл и остекленел взгляд Анны: в её бледных глазах была смерть!
Однако, когда он взглянул на неё снова, чёрные стрелы ресниц уже опустились.
– Ангел мой, – он коснулся ее губ нежно и легко, – вы не любите лилий? Вы сами как полевая лилия, чистая и благоуханная…
Граф прервался на полуслове, потому что Анна содрогнулась в его объятиях и какой-то сдавленный звук, похожий на клекот, вырвался из ее горла.
– Боже мой, мадам, что с вами? Анна, Анна, ответьте мне! О, боже мой!
– Оливье… – простонала она, – Оливье! Эти цветы… они убьют меня. Их запах… я задыхаюсь от них, а потом непременно будет мигрень… Я просила её, а эта дурочка уже который раз приносит их сюда!
– Действительно, дурочка.
– Мне кажется, она это нарочно!
– Как бы она посмела? Конечно же, нет. Простите её, дорогая. И простите меня.
– Разве старательная горничная не должна с первого раза запоминать просьбу госпожи?
– Будьте снисходительны к её простоте. И если Жанна не умеет угодить вам, это легко исправить, – Оливье поцеловал руку жены, задержав ее у своих губ. – Мы найдем, чем её занять.
– Может, ей просто не по разуму быть горничной, и ей не стоит работать в замке? – осторожно спросила молодая женщина.
– Я обещал ее отцу, что девушке найдется работа в моем поместье, – нахмурился Оливье.
– А я, как ваша законная супруга, не могу распоряжаться на своей половине? – удивленно подняла брови Анна.
– А вы хотите править, королева моя? Приказывайте!
– Вы смеётесь надо мной, господин мой?
– Вы же читали наш брачный контракт?
Анна прикусила губу.
– Так вы не читали!
Она опустила глаза, лихорадочно соображая, что отвечать. Это было упущение, большое упущение, что она так и не прочла толком брачный договор. Но нужно было убедительно изображать наивность, потому меркантильные вопросы были доверены «брату».
– Я думала, что это лишь формальность. Я получила вас, муж мой, всё остальное не имеет ровным счётом никакого значения.
– О, даже изгнание нерадивой горничной, да? – Оливье добился всё-таки, что его милая Анна улыбнулась, и продолжил: – Все права, согласно брачному договору, будут принадлежать нашему наследнику. Надеюсь, вы мне вскоре подарите его. Если же я покину этот бренный мир раньше вас, то до совершеннолетия нашего сына у вас будут права распоряжаться долей в имуществе. И у вас останется ваше приданое.
– Моё приданое? Но…
– У вас очень большое приданое, так записано в контракте.
– Ничего не понимаю, – пробормотал Анна, прикладывая пальцы ко лбу.
– У невесты графа де Ла Фер должно было быть большое приданое, понимаете? – улыбался Оливье. – Мы найдем время, и я вам все растолкую. А сейчас пойдёмте, у меня есть для вас подарок.
– Вы пойдёте прямо в халате?
– Думаете, не стоит? – оглядел себя и развел руками граф.
Анна хихикнула.
– Подождите, я быстро.
И Оливье покинул будуар жены.
Молодая графиня в задумчивости топтала каблуком хрустящие стебли лилий. За этим занятием её и застала опять некстати вернувшаяся горничная.
…А потом у графа так и не нашлось времени вернуться к обещанному супруге разговору о брачном договоре.
***
Отца Жанны Оливье знал всю свою сознательную жизнь: Вивьен Борель был солдатом и прошёл с графом Ангерраном де Ла Фер все войны, что выпали на долю Франции в последней трети шестнадцатого столетия. После граф поселил старого ветерана на ферме в окрестностях Ла Фера. С тех пор Борель выращивал коз и делал отличные сыры, которые ценились знатоками Пикардии, и это давало Борелю неплохой доход. Женился он поздно, жена умерла через пять лет, оставив его с малолетней дочерью. История не новая, но от этого не менее печальная: одинокий старик и весь свет его жизни – красивая дочь. Девочка росла работящей, рано стала помогать отцу, но нрав у нее был вольный. И ещё она приглянулась рыжему конюху. Старик Вивьен, боясь, как бы с дочкой не приключилось греха, решил пристроить её в замке, там работы много, и не пыльной, не то, что дома, да и за служанками присмотрят всегда. Кроме того, Жанне не мешало бы пообтесаться среди господ, а там, глядишь, и замуж отдадут девушку за приличного человека из графской челяди. Чего лучше бы?
Так рассуждал папаша Борель, а молодой граф, помня заслуги старого солдата и уважая память своего отца, пообещал, что позаботится о Жанне. Так девица Борель заступила на место горничной графини.
После инцидента с цветами Анна всё-таки слегла на целых два дня, страдая от головной боли – и была очень убедительна. Жанну она к себе не допускала. Графу не осталось ничего, как отправить девушку под начало управляющей женской прислугой в замке. Та, недолго думая, определила её на кухню, и там, вопреки ожиданиям, Жанна быстро сумела стать незаменимой. Привыкшая к физической работе, она успевала везде, всегда с улыбкой и песенкой носилась она по кухне, вызывая ответные улыбки и смех. Да и рыжий конюх не отставал от неё, частенько наведываясь в кухню, и был то угощаем куском пирога, то изгоняем мокрым полотенцем: ведь он так и норовил приобнять девушку и украдкой ущипнуть за щечку!
Один раз их заметила госпожа, но не сказала ни слова, только посмотрела как-то очень странно, застывшими пустыми глазами. А через месяц или около того Жанна пропала. В замке никто этого не заметил: она отпросилась навестить отца. Не забеспокоился и старик Борель: дочь бывала дома не чаще раза в неделю. А потом крестьянские дети нашли Жанну в ручье, в зарослях дикой смородины, с удавкой на шее. Это была даже не веревка, это был тонкий шнурок от её собственной накидки. Видимо, девушка скатилась со скользкого берега, а шнур зацепился за ветку: сильный рывок просто сломал ей шею.
Когда её принесли в замок – страшно распухшую от пребывания в воде, узнаваемую только по одежде и по родинке на щеке, все стали косо посматривать на рыжего конюха, шептаться, что это всё из-за него: мол, скоро бы обнаружился позор, вот девица в петлю и полезла. Значит, не зря её графиня выгнала, не зря…
Однако, парень ходил весь чёрный от горя, а каких-либо весомых доказательств самоубийства Жанны не находилось. Несчастный случай, конечно. Или всё же убийство?
Обезумевший от горя старик Борель в этом не сомневался: то был приказ госпожи.
Он бормотал что-то невразумительное, стоя перед графом на коленях и судорожно теребя свою шапку.
– Это она, она…
– Да кто же?
– Ведьма, которую вы впустили к себе, ваше сиятельство!
– Полно, Борель, – нахмурился граф.
– Следующий – вы.
– Что?!
– Берегитесь, добрый господин…
– Ты угрожаешь?
– Берегитесь… берегитесь… – словно в бреду твердил несчастный старик. – Моя Жанна первая… а потом вы. Я доверил вам свою девочку, а её погубила эта приспешница дьявола!
– Ты помешался с горя, Борель, лишь потому не понесешь наказания. Ступай и помолись за душу Жанны. Её похоронят не как самоубийцу, а по всем правилам, на освящённой земле. На мой счёт. Это большее, что я могу сделать.
На сём граф велел поднять старика, отвести домой и приглядывать за ним, чтобы в порыве отчаяния он не совершил чего-нибудь непоправимого.
Графиня в те дни была грустна и задумчива. Но это была лишь маска: её изощрённый ум кипел, по крупицам собирая разрозненные факты, сопоставляя, отсеивая несущественное. Значит, дурочка Жанна, вечно входящая невовремя, всё же не только что-то увидела, но и рассказала отцу? Дважды дурочка, потому-то она теперь мёртвая. Жорж был аккуратен и не оставил никаких следов…
Анна благоразумно не докучала супругу требованиями избавиться от старика Бореля, а лишь спросила:
– Оливье, почему? Ну почему всё вот так? Уедем отсюда куда-нибудь, всё равно, куда. Ведь вы говорили, что у вас есть особняк в Париже.
– Непременно уедем, любовь моя. И будем устраивать праздники с иллюминацией и итальянскими музыкантами. Вы ведь и сами божественно поете.
– Графиням можно петь? – улыбнулась Анна, вопросительно приподняв бровь.
– Графиням можно всё.
– О, мне это нравится!
– Только через месяц назначена большая охота. Будут гости. Займитесь нарядами, и время пролетит незаметно. А как ваши уроки верховой езды?
Белая кобылка-иноходец, недавний подарок графа, была прекрасна, и Анна уже чувствовала себя в седле довольно уверенно.
– Ко дню, на который назначена охота… А на который день она назначена? – спросила графиня.
– На тринадцатое июля, – ответил граф.
– Ну, значит, к тринадцатому июля мне придется стать амазонкой! Но после – в Париж, ваше сиятельство.
– Непременно, милая моя амазонка, в Париж, обещаю!
…
Они с Гримо уже собрались перекусить в маленьком трактире на площади у собора св.Монтена, но Атос внезапно спешился и, секунду поколебавшись, направился к входу в храм. Им овладело непреодолимое желание зайти внутрь, посмотреть, как он выглядит спустя много лет. Очень хотелось, чтобы все осталось неизменным, таким, как он запомнил, когда на их семейных местах рядом сидели отец и мать. Как же это было давно…
Светило солнце, нарядные витражи в итальянском стиле, частью уже подновленные, сияли и переливались, прекрасно гармонируя с золотистым камнем облицовки. У дверей сидел благообразный старик с длинной седой бородой, должно быть, сторож.
Увидев, что к нему подходит важный господин, он с кряхтеньем встал со своего места.
– Ваша милость желает посетить нашу церковь? – он низко поклонился и, хотя седая борода прикрывала его грудь, глаза смотрели молодо и цепко.
– Я бывал в этом храме в юности, – Атосу стало не по себе от ищущего взгляда старика. – Хотелось бы оживить воспоминания.
– Пожалуйте, господин, я отворю вам, – что-то в голосе привратника зацепило графа: чем-то знакомым, но давно забытым, повеяло от внешности старца, и он внутренне напрягся, предчувствуя некое откровение.
– Наша церковь не такая уж и древняя, но замечательная. А сколько знатных и славных людей видела она в своих стенах, – не спеша рассказывал старик, но Атосу его словах почудилась неведомая угроза, и он с трепетом ждал продолжения. – Когда я был помоложе, я несколько раз присутствовал на мессе. Тогда в этой церкви был наш старый граф с семьей.
Атос дернулся и сделал движение к выходу.
– Погодите, ваше сиятельство, – старец ухватил его за край плаща. – Погодите и послушайте, что я вам скажу.
Граф растерянно молчал, даже не рассердившись неслыханной дерзости собеседника, пока не прозрел: эти глаза он видел не раз.
– Борель! Вивьен Борель! – пробормотал он. – Ты жив!
– Жив, ваше сиятельство. Я узнал вас, еще когда вы только подъехали со слугой к кабачку. Я, по правде говоря, никогда и не считал вас мертвым. Не мог наш господин так просто уступить «старику с косой»!
– Лучше бы я тогда умер, – глухо пробормотал Оливье.
– Значит, прав я был, когда увидел дьявола в смазливой девице? – Борель пытливо заглянул в глаза графу.
– Да, – тяжело выдохнул Атос.
– А ведь она, упаси Господь, и по сей день жива, и творит черные дела?
– Нет, Борель, она умерла. На этот раз окончательно. – Атос удивился, как легко ему дались эти слова.
– Умерла? И как, осмелюсь спросить?
– Так, как и положено умереть дьявольскому отродью, ибо дела его переполнили чашу терпения людей на земле и бога на небесах.
Атос сделал попытку развернуться и уйти: этот допрос был невыносим.
– От вашей руки, ваше сиятельство? – старик был непостижимо настойчив, а Атос так же непостижимо уступчив.
– От руки палача.
– О, тогда моя Жанна отомщена! – воскликнул Борель, не скрывая своего удовлетворения.
– Не только она, – процедил граф.
– Вот как? Ну а вы, ваше сиятельство, вы смогли смириться с тем, что совершили такую ошибку?
– Не знаю, почему я отвечаю тебе, Борель, но отвечу: теперь я не понимаю, как мог жениться на ней. Она поглотила меня всего. Иногда мне кажется, что во мне тоже не осталось ничего доброго. Все отравлено в душе. Но почему ты у меня спрашиваешь об этом? У тебя нет права судить меня.
– О, это вы, ваше сиятельство, Великий судья, да! Но слепота не извиняет и судью, если в результате страдают невинные.
– Борель, ты нагл и жесток!
– Я справедлив, господин. И я не хочу думать, что сын моего господина, попав под чары ведьмы, забыл, как различить добро и зло. Оставайтесь человеком, господин граф. Верьте людям, но отличайте зерна от плевел.
– Это – самое трудное, – пробормотал Атос, не поднимая глаз. – Во всяком случае там, где дело касается женщин. Но ты, солдат, теперь стал прислуживать в церкви? Ты говоришь не хуже лица духовного. Скажи честно, ты принял сан?
– Ваше сиятельство, не смейтесь над стариком; я стараюсь пребывать с Господом нашим в душе.
– И у тебя получается?
– Я молю Бога, чтобы он снизошел к моей заблудшей душе, – Борель поднял глаза к потолку, где под сводами парил Святой Дух.
– Разве ты совершал что-то недостойное в жизни?
– Я убивал.
– Я тоже, но сомнения испытываю только по поводу одной истории, – Атос пожал плечами.
– Если сомневаетесь, значит вы приблизились к пониманию того, что важно для человека, – с убежденностью проповедника заявил Борель.
– А что важно? – Атос, склонив голову к плечу разглядывал старого солдата, ступившего на путь искреннего раскаяния.
– Всегда и везде оставаться милосердным.
– Но ты же доволен, что графиня умерла? – вопросительно приподнял бровь бывший мушкетер.
– Она не была человеком.
– И ты нашёл, где граница между человеческим и дьявольским? – пораженный до глубины души этой искренностью и убежденностью Бореля в своей правоте, Атос облокотился о колонну, чувствуя, что ему изменяет выдержка.
– Надеюсь, что Господь вразумил меня, – старик перекрестился.
– Так в чем же это отличие?
– В способности плакать.
– Сомневаюсь. Я знаю немало людей, которые грешат, а потом оплакивают свои грехи, – Атос пожал плечами еще раз, демонстрируя недоверие к словам Бореля.
– Они плачут от страха. Я имел в виду совсем другие слёзы.
– Какие же?
– Слёзы сочувствия. И слёзы очищения.
Атос ничего не ответил, но вытащил кошелек.
– Я много лет не делал пожертвований для церкви, – глухо произнес он. – Пока это все, чем я могу помочь. Я подумаю над твоими словами, старый солдат. В них есть смысл, и они могут оказаться мне полезными. Прощай, и помолись за меня.
– Я найду слова для Господа, чтобы он заступился за вас, господин граф, – серьезно, с поклоном, полным достоинства, ответил старик. – Только оставайтесь человеком, наш господин.
Атос кивнул Борелю и вышел на площадь. Солнце ударило ему в глаза, и он прикрыл их ладонью. Вдруг в воздух сорвалась стая голубей, засвистели крылья, заулюлюкали и захохотали им вслед мальчишки, лоточник зазывал покупателей, где-то смеялись и спорили, а посреди площади держал лошадей в поводу верный Гримо.
____________________________________
*смерть во французском языке мужского рода
Свидетельство о публикации №225062400488