Несущая конструкция

Что я вам скажу за лизоблюдство... У нас в Научно-исследовательском институте «Перспективных тупиков» (официально — НИИ «Перспектива») это не недостаток. Это даже не профессия. Это — высокое искусство, сродни каллиграфии или икебане. Требует десятилетий практики, врожденного таланта и абсолютно гибкого позвоночника. В Большом театре есть примы-балерины, а у нашего директора, Степана Игнатьевича Баранова, есть прима-кивала — Аркадий Витальевич Звонков.

Вы его сразу видите. Он в кабинет директора не входит — он в него просачивается. Как ртуть. Плавно, бесшумно, огибая секретаршу Веру, которая смотрит на него с выражением лица человека, обнаружившего в супе муху, но молчит. Она знает: сопротивление бесполезно. Звонков уже просочился.

И вот он перед Ним. Перед Степаном Игнатьевичем, человеком, чье лицо застыло в выражении умеренной государственной скорби еще со времен Политбюро. Тело Звонкова в этот момент — само совершенство. Легкий поклон, ровно пятнадцать градусов. Четырнадцать — это панибратство. Шестнадцать — это уже холуйство. Аркадий Витальевич — эстет, он не опускается до крайностей. Его пиджак, всегда идеально отглаженный, кажется, тоже кланяется, но под углом в десять градусов, создавая сложную полифонию почтения.

А голова! О, его голова — это скрипка Страдивари в оркестре подхалимажа. Она всегда наклонена чуть набок, вправо. Поза внимательного психотерапевта, который слушает ваш трехчасовой рассказ о детских травмах, а думает о том, не забыл ли он выключить утюг. Взгляд преданный, но не собачий. У собаки взгляд бескорыстный. А у Звонкова — взгляд с пролонгированным кэшбэком. Он уже авансом восхищен всем, что Степан Игнатьевич сейчас произнесет. Даже если тот просто звучно чихнет, Звонков прошепчет: «Мощно, Степан Игнатьевич! Сразу видно — сильный организм, государственный подход к здоровью!»

Вот типичная сцена на утренней летучке. Баранов, обведя тяжелым взглядом нас, простых смертных научных сотрудников, изрекает, пожевав губами:
— Коллеги. Надо бы... э-э-э... углубить.

Мы, сирые и убогие, начинаем судорожно переглядываться. Что углубить? Отчет? Колодец во дворе? Кризис среднего возраста? Наш мозг, натренированный на формулах и графиках, впадает в ступор.

Но не Звонков. Он прикрывает глаза, будто его ослепил свет внезапного прозрения. Он делает паузу, давая нам, плебеям, осознать всю глубину сказанного. Затем он выдыхает, но не просто выдыхает, а издает звук, похожий на шелест купюр.
— Гениально, — шепчет он, и этот шепот слышен в каждом углу конференц-зала. — Как всегда, Степан Игнатьевич, зрите не в бровь, а в самый эпицентр проблемы! Не расширить, не усилить, а именно — углубить! Какое точное, какое многогранное слово! В этом вся суть диалектики!

И тут же он хватает свой ежедневник из крокодиловой кожи (подарок самому себе на день рождения начальника) и начинает яростно выводить на странице слово «УГЛУБИТЬ!!!». Он пишет его заглавными буквами, обводит в рамочку, ставит три восклицательных знака и маленькую сноску внизу: «(цит. С.И. Баранов, летучка, 10:05)». Будто это не просто слово, а недостающий фрагмент скрижалей Моисея.

А если Степан Игнатьевич шутит... О, это отдельная опера. Юмор у нашего директора специфический. Он может рассказать анекдот про Штирлица, который был несмешным еще во времена самого Штирлица. Но для Звонкова это неважно.

Сначала он замирает на долю секунды — это называется «фаза интеллектуального анализа». Он не ржет, как мы, в стадном порыве. Он оценивает конструкцию шутки, ее изящество. Затем его лицо озаряет улыбка — не улыбка, а восход солнца над Альпами. Искренняя, чистая, будто ему только что сообщили, что его ипотека сама себя погасила. И только потом начинается смех. Смех у Аркадия Витальевича многоступенчатый, как ракета-носитель «Протон».

Первая ступень: низкий, бархатный, почтительный рокот в груди: «Кхм-кхм-кхм». Это для солидности.
Вторая ступень: заливистое, но интеллигентное «Ха-ха-ха!», с легким крещендо. Он показывает, что юмор дошел не только до ума, но и до сердца.
Третья, финальная ступень: он откидывается на спинку стула, хлопает себя ладонью по бедру (но не громко, чтобы не нарушить благолепие момента) и смахивает невидимую слезу умиления из уголка глаза.
— Ну, Степан Игнатьевич, вы просто Вольтер нашего времени! Уморили! Я этот анекдот внукам рассказывать буду! Как образец тончайшей иронии!

Он знает все. Какой температуры должен быть кефир «Биобаланс» для начальника (ровно 12 градусов, достать из холодильника за 8 минут до употребления). Какую минеральную воду тот пьет при изжоге («Боржоми»), а какую — для вдохновения («Ессентуки-4»). Он помнит кличку хомячка внучки Баранова и день, когда у тещи директора годовщина свадьбы. Он не человек — он швейцарский нож с функцией безграничного обожания.

Мы думали, что достигли дна. Но однажды снизу постучали.

В нашем НИИ появился новый заместитель по инновациям — Геннадий Павлович Свечкин. Молодой, энергичный, с дипломом MBA и глазами, в которых горел холодный огонь карьеризма. Свечкин был представителем новой школы подхалимажа. Цифровой.

Если Звонков был классиком, мастером устного жанра, то Свечкин был модернистом. Он не просто хвалил. Он визуализировал.

На первом же совещании Баранов, ткнув пальцем в диаграмму падения всех наших показателей, мрачно изрек:
— Нужен прорыв.

Звонков уже приготовился выдать свою коронную тираду о прорывах, сравнив Степана Игнатьевича с Петром Первым, прорубающим окно в Европу. Но Свечкин его опередил. Он щелкнул кнопкой на своем ноутбуке, и на большой экран вывелась заранее подготовленная презентация в PowerPoint.

— Гениальная мысль, Степан Игнатьевич! — воскликнул Свечкин, щелкая слайдами. — Я позволил себе набросать драфт вашего видения. Вот! «Концепция стратегического прорыва им. С.И. Баранова».

На экране появились разноцветные стрелочки, кружочки и графики. Слово «ПРОРЫВ» было написано огненным шрифтом и вращалось вокруг своей оси.
— Мы видим здесь, — вещал Свечкин, указывая лазерной указкой, — мультипликативный эффект синергии, основанный на ключевых KPI, имплицитно заложенных в вашу, Степан Игнатьевич, парадигму! Это не просто прорыв, это квантовый скачок в новую реальность!

Баранов, который из всех этих слов понял только свою фамилию, смотрел на экран с видом человека, которому показывают устройство адронного коллайдера. Но ему нравилось. Это было ново, модно и очень по-инновационному.

Звонков смотрел на Свечкина с ненавистью Моцарта, впервые услышавшего бравурный марш Сальери. В его глазах читалась вся боль старого мастера, которого теснит бездарный, но крикливый молодняк. Началась великая битва титанов. Дуэль двух школ лизоблюдства.

Это было невероятное зрелище. Они сражались за внимание Баранова, как два гладиатора на арене Колизея.

— Степан Игнатьевич, у вас сегодня галстук такого глубокого синего цвета! — начинал Звонков. — Это цвет государственной мудрости и океанской безбрежности вашей мысли!

— Не только галстук, Аркадий Витальевич! — тут же парировал Свечкин. — Вы обратите внимание на узел! Это же не просто узел «Виндзор». Это узел стратегических решений! Завязан так крепко, что ни один кризис не развяжет!

Они ненавидели друг друга лютой, первобытной ненавистью. Но на Баранова смотрели с таким синхронным обожанием, что казалось, сейчас из их глаз польется елей и закапает на персидский ковер в кабинете.

Апогеем их противостояния стал проект «Горизонт-2020». Никто не знал, что это такое, включая самого Баранова, который придумал это название во сне. Но проект был спущен сверху, и под него выделили бюджет. Начались бесконечные совещания.

На одном из них, когда стало ясно, что проект представляет собой черную дыру, в которой бесследно исчезают деньги, Баранов впал в панику.
— Что делать-то будем?! — почти взвизгнул он, теряя свое обычное величие. — Через неделю комиссия из Министерства! Нас всех… разгонят!

Наступила мертвая тишина. Все смотрели в стол. И тут поднялись они. Звонков и Свечкин. Они переглянулись. И в этом взгляде было не соперничество. В нем было понимание. Понимание того, что если тонет капитан, то первыми на дно идут его самые верные помощники. И они объединились.

В день приезда комиссии они устроили шоу, которому позавидовал бы Цирк дю Солей. Свечкин подготовил 150 слайдов. Звонков — речь на сорок минут. Они работали в паре, как фигуристы.

— Итак, уважаемые члены комиссии, — начал Свечкин, и на экране появилась диаграмма, показывающая отвесное падение всех показателей проекта «Горизонт». — Что мы здесь видим? Неопытный взгляд увидит провал. Но мы, под чутким руководством Степана Игнатьевича, видим не провал, а… плановую отрицательную динамику!

— Именно! — подхватил Звонков, выступая вперед. — Степан Игнатьевич, с его стратегическим чутьем, изначально предвидел, что прямой путь к успеху — это ловушка для дилетантов! Он сознательно повел нас через тернии, чтобы закалить коллектив и выявить скрытые системные риски! Это не падение, господа. Это — прививка от будущих неудач!

— Мы не потратили бюджет, — продолжал Свечкин, щелкая на слайд с огромным нулем. — Мы его инвестировали в бесценный опыт! Мы создали уникальную методику «Как не надо делать», которую теперь можем продавать конкурентам за огромные деньги!

Они говорили о том, что отсутствие результата — это самый главный результат. Что провал — это просто успех, вывернутый наизнанку. Они использовали слова «диверсификация», «рефрейминг», «парадигмальный сдвиг». Они цитировали Сунь-цзы, Макиавелли и самого Степана Игнатьевича.

Комиссия, состоявшая из таких же Барановых, только рангом повыше, слушала их, открыв рты. Они ничего не понимали, но это было так убедительно, так красиво. В итоге председатель комиссии, пожилой человек с лицом, похожим на печеное яблоко, встал и сказал:
— Да-а-а. Сильный у вас коллектив, Степан Игнатьевич. Мыслящий. С таким подходом к анализу неудач вам любые горизонты по плечу. Премию вам выпишем. За инновационный подход к управлению проектами.

Баранов был спасен. Он сиял.

На следующий день он вызвал к себе Звонкова и Свечкина. Мы думали, он выберет одного. Но Баранов был мудрее. Он создал новую должность. Даже две.
Аркадий Витальевич Звонков был назначен Советником директора по духовно-нравственным ориентирам.
Геннадий Павлович Свечкин стал Советником директора по цифровой трансформации и визуализации смыслов.

Теперь они сидят в соседних кабинетах. Они больше не воюют. Они достигли нирваны. Они стали несущей конструкцией. Они держат на своих гибких шеях и послушных языках весь этот наш карточный домик под названием НИИ «Перспектива».

И знаете, что самое страшное? Иногда, глядя на них, я думаю: а может, они и правы? Может, без них все бы давно рухнуло? Ведь кто-то же должен превращать глупость в «нестандартное решение», а провал — в «бесценный опыт». Кто-то же должен постоянно говорить: «Гениально!», чтобы механизм, пусть со скрипом, пусть в неправильную сторону, но продолжал крутиться.

Так что это не лизоблюдство. Это — смазка истории. Густая, вязкая и абсолютно незаменимая. Картина маслом. Или, как сказал бы Степан Игнатьевич, «углубить и проработать».