Долгий запах черёмухи. Буй

               
 Мама со смехом любила вспоминать, как однажды в Буе повезла меня, семимесячного еще, в ясли, да по дороге и потеряла. Зимнее утро. Темно. Улицы не освещаются, тротуаров нет. Люди ходят по проезжей части, барахтаются в снегу, пробираются во тьме, кто как может. Санок не было, детей возили в самодельных плетеных корзинках. И где-то на повороте дороги в темноте я выпал из такой корзинки и провалился в сугроб.
Пропажа обнаружилась не сразу, и пока мама добиралась до работы, прошло какое-то время, и я лежал в сугробе совершенно беспомощный. Кинулись искать, да где-там? Меня же не видно, и в сугробе я лежал молча. Каким-то чудом мама все-же заметила в снегу отверстие и откопала сверток с ребенком. Зная свою маму, я абсолютно уверен, что был тогда так укутан, что даже не почувствовал холода. Но когда в саду меня распечатали, я, по ее словам, дал такого рёву, что слышно было с улицы.
Над этим случаем в семье всегда смеялись, вспоминая, но не придавая ему особого значения. Жизнь никогда не была для нас легкой, и случалось всякое… До сих пор перед глазами у меня стоит картина: мы в больнице, куда нас доставила «скорая», меня осматривают врачи и что-то говорят маме. Дальше я вижу, как она сползает по стене и теряет сознание. Ей несут стакан воды, что-то капают, усаживают. Помню операцию, наркоз, полет в бездну. Это было в раннем детстве. Интересно, но память хранит и совсем ранние воспоминания.
Церковь в Буе и первое причастие. Я у мамы на руках совсем маленький, мне нет и года. Священник дает мне ложечку с чем-то красным, сладкий вкус на языке… Яркое солнце в окне. Скорей всего, это пасха, месяц май.
В детстве я не знал, что такое «дежа вю», но одна и та же страсть периодически гнала меня на высокую железнодорожную насыпь, откуда открывался вид на бескрайние лесные просторы, зелеными валами уходившие к горизонту. Там, находилось что-то важное, - то, что властно влекло, заставляя до рези в глазах вглядываться вдаль и учащенно колотиться сердце. Я пытался своим детским умом проникнуть в тайну этого беспокойства. Иногда, в солнечную погоду, мне даже мерещился золотой блеск бесконечно далекого купола церкви, похожий скорее на блеск утренней звезды. И тогда я впервые испытал это странное состояние, как будто все происходящее со мной я уже когда-то видел, что у меня есть какое-то прошлое, которое я, почему-то, не могу вспомнить. Это было так же, как пытаться представить бесконечность времени и пространства. От попытки осознать его кружилась голова и черная воронка начинала затягивать меня в бездну. Тогда – же, в детстве, я испытал похожее чувство падения в воронку под наркозом на операционном столе. С годами это наваждение оставило меня, но осталось беспокойство, над которым я размышляю последние годы все больше и больше.
 
...Но ведь была же маленькая деревня Деменино Буйского района Костромской области, откуда началась история нашей большой семьи. Пылинка, которую даже не разглядеть, поднявшись в небо. Но из такой же бесконечно малой точки миллиарды лет назад возникла жизнь целой вселенной.
Взрыв, разметавший галактики, был промыслом, неведомым нам и поныне. Судьбы нашего крестьянского рода, так же как галактики, разметало в двадцатом веке от европейского Страссбурга до сибирского Тобольска и от  Череповца на севере до пограничного с Азией Оренбурга.
Запахи детства оттуда, из конца 1950-х, из бесконечно малой точки на карте, где прошло мое детство. Головокружительный запах цветущей у дома черемухи и утренний аромат пирогов с капустой, которые бабушка вытаскивала из печи. На этой печке, радуясь жизни, мы с моими двоюродными сестрами мутузили друг друга старыми пыльными валенками. Здесь, у дома мы играли в прятки и убегали от шипящих на нас гусей. До сих пор у меня обрывается сердце, когда нахлынет вдруг дурман черемухи...
По - другому пахнет сейчас в окрестностях моей первой родины, донецкой Макеевки. Это запах солярки и пороховой гари, запах беды. На украинской земле похоронены братья и сестры моего отца.
               
               
                1930

Моя бабушка, Евдокия Андреевна, в девичестве Фролова, работала в поле, несмотря на то, что была беременной на 9 месяце. Для крестьянской семьи это привычно. Трудились все, чтобы прокормить себя и детей. Здесь же она и родила.
Отец, Борис Николаевич Соколов, появился на свет прямо на ржаном снопу, а не в больничной палате. Он был пятым ребенком в семье. А всего в семье Соколовых было 6 детей: Алексей, Александр, Валентина, Анатолий, Борис, Галина.
Мама моя, Александра Николаевна, родом из тех же мест, из деревни Кокотово Буйского района. Вспоминая те годы, она по рассказам старших, еще помнила достаток в многодетной крестьянской семье, живущей лишь своим трудом.

Из воспоминаний Александры Николаевны Соколовой:

«У нас ведь раньше-то, до колхозов, все свое было, и дом, и амбар. Во всем был достаток. Лошадь, корова, козы, куры, - все было. Отец работал один от зари до зари и полностью обеспечивал нас, троих детей и маму. Однажды, во время сильной грозы, когда он работал в лесу, заготавливая дрова, молния ударила в дерево, под которым он укрывался. Отец погиб, а мы остались одни с мамой. Тогда стали создавать колхозы и силой загоняли туда всех, а у тех, кто не хотел, отбирали все имущество. Пришли и нас раскулачивать. Отобрали все до последней крошки, - скот, запасы, посуду, ложки - все отобрали. Последние тряпки и те забрали. Пытались даже лавку отодрать, да она крепко была прибита... Осталась одна мама с тремя детьми в голой избе. Я совсем маленькая была. Вот, где хлебнули мы лиха!
Ни одежды, ни обуви нам не оставили. Мы спали на голом полу, на соломе.
Голодали ужасно, простыли, заболели. Помню, я все время плакала и просила у мамы поесть. А она мне и говорит, нет у меня ничего, идите к тете Маше (сестре отца). Тетя Маша своевольно запрещала маме вступать в колхоз, и чувствовала свою вину, когда у нас все отобрали. Ее и саму раскулачили, верну¬ли лишь колокольчик от коровы в насмешку, когда она вынуждена была записаться в колхоз. Мария пекла хлеб из картофельных очисток, очень горький, но есть все-равно всегда хотелось.
А по весне ходили в поле, добывали какие-то корешки, собирали крапиву, лебеду. Выкапывали остатки мерзлой прошлогодней картошки. Отмывали гнилые клубни, которые уже превратилась в крахмал. Вот он на дне осядет, мама высушит и печет из него булки. Колоски нам запрещала собирать, говорила, посадят меня из-за них, а вы куда денетесь? А соседи наши их собирали на поле, мололи зерно и пекли хлеб из этой муки. Память о голоде осталась на всю жизнь. Даже в благополучные послевоенные годы у мамы всегда стояла цинковая детская ванна, до краев наполненная солью, а на печке в укромном месте был спрятан чемодан со спичками.

Из воспоминаний Бориса Николаевича Соколова:

«Отец мой, Николай Алексеевич, после Гражданской войны какое-то время работал в милиции (тогда был общий комиссариат НКВД). Сталина не любил. Помню страшный 1937 год. Отец работает фуганком (строит наш дом на улице Куйбышева, 28), и поет: “...от края до края шагает в спортивках, а жопа худая”...
В магазинах ничего не было. За мануфактурой (так называли любые промышленные швейные изделия) мы с мамой стояли ночами в очередь. Записывали химическим карандашом номера на ладонях, зимой писали мелом на пальтушках, прямо на спине. По очереди грелись в доме крестьянина. Были проверки. Проспал, потерял очередь, записывайся заново.
За хлебом также занимали очередь ночью. В 1934-1935 годах, когда еще жили в деревне Деменино в 20 километрах от Буя, выходили ночью с мамой и в темноте шли 8 километров до Заломаева за хлебом».

Бабушка во время войны одна вытянула четверых детей. На мужа и двух старших сыновей похоронки пришли уже в 1941 году. Она одна зимой ходила пешком за 25 километров в деревню Мысы к своей сестры Ольге за продуктами и падала, как подрубленная, от усталости на пол, покрытая с ног до головы ледяной коркой... Дровами обеспечивали младший Борис с братом Анатолием, возили зимой на санках, летом на тачке из леса.


                1941

Незадолго перед началом войны мой дед, Николай Алексеевич Соколов получил в Ленинграде  квартиру на улице Сенная 3, кв.17, и вся семья должна была переехать туда. Переезд был назначен на 19 июня 1941 года. Дед не успел забрать всех. Слухи о войне ходили упорно, несмотря ни на что. Было тревожно. Что-то его задержало, к счастью. Потому, что 22 июня началась война, и он в первый же день ушел на защиту Ленинграда. Александр ушел на второй день, закрыв квартиру на ключ. А еще через несколько дней в наш дом попала бомба, разрушив его до основания. Так мы не стали ленинградцами, но остались живы.
А мой дед и дядя, Александр Николаевич, похоронены на Пискаревском мемориальном кладбище вместе с многими другими защитниками Ленинграда. Второй мой дядя, Алексей Николаевич, сгорел в танке, защищая Смоленск.
Интересно, что в 1946, когда отец учился в Ленинграде на курсах столяров, ему довелось разбирать кучи щебня и завалы на месте нашего разрушенного дома на Сенной. Там он впервые увидел немцев, которые воевали под Ленинградом. Глядя на серо-зеленые мундиры пленных, которые грузили обломки бетона в грузовик, он пытался увидеть в них врагов, и не мог, несмотря на всю боль от потери братьев и отца, которая жгла его долгие годы даже в мирное время.

               
                1942

Во время войны семья отца жила тогда в Буе, это был стратегический железнодорожный узел, связывающий не только Москву, и Ленинград, но и восточное направление на Сибирь. В 1941-1943 годах ежедневно и по ночам были налеты.  Взяв Тихвин, немцы оттуда летали бомбить и мост, и пути на Ленинград. Мост был совсем рядом с домом. Его хорошо охраняли войска ПВО, но на железнодорожные пути постоянно падали авиабомбы.
Именно возле железной дороги отец пас корову. Однажды на него спикировал самолет с черными крестами на фюзеляже и на бреющем полете прошел рядом, развернулся и снова пошел на него, прижимаясь к земле. Отцу было тогда 12 лет. Он растерялся и стоял, не шелохнувшись. Самолет прошел совсем рядом, метрах в пятнадцати, обдав пацана жарким шлейфом страха и нагретого металла. Летчик смотрел на него из кабины, и их взгляды встретились. Он не стал стрелять в ребенка и ушел в небо. А отец дал себе слово, что, когда вырастет, обязательно станет летчиком. Это было первое реальное ощущение близкой смерти.

                Германия. 1950

Служба в Германии в послевоенные годы оставила в памяти отца самые лучшие воспоминания, несмотря на испытания, которые сыпались на его голову постоянно
Из воспоминаний Бориса Николаевича Соколова:
«830 Гвардейский Слуцкий Краснознаменный ордена Суворова штурмовой авиаполк. Здесь я служил воздушным стрелком и четыре с половиной года летал с нашим командиром, полковником А.И.Треусом. После учебных стрельб по конусу в мишени оставалось до 30 зеленых дырок (стрелки красили свои пули в разные цвета, чтобы не путать попадания, мой цвет был-зеленый). 30 попаданий из 50 патронов в диске. А оценку «5» ставили за 5 попаданий.
На дивизионных учениях все американские «сейбры» всегда оказывались в перекрестии на пленке моего фотопулемета. Нам платили по 400 марок и 200 рублей каждый месяц, плюс 9 рублей в час за полет в сложных метеоусловиях. Два раза в отпуск домой ездил с чемоданами подарков, ежемесячно посылки слал домой и деньги. За успехи по службе часто отпускали в увольнение.
И вот однажды решили мы с моим другом Галли Сиушевым попить пивка в Плауэ, это остров посреди большого озера, там не было наших патрулей - чернопогонников, которые в Бранденбурге буквально охотились за нами. Взяли плоскодонку на лодочной станции, плывем, и не видим, как на фарватер выходит пароход, тянущий за собой три баржи. Короче, опомнился я в воде, увидев прямо перед собой, как два мощных гребных винта с треском в щепки перемалывают лодку. Немецкие яловые сапоги мгновенно намокли и превратились в пудовые гири, тянущие на дно.
Снять их было невозможно, так плотно они облегали ноги, не то, что наши кирзачи, которые мы не носили. Баржи прошли, и на поверхности воды остались лишь две наши пилотки. Где-то рядом слышу голос Галли:
- Борик, тону! – Это мне так показалось тогда. Оказывается он кричал «Не к тому!», - я плыл не к тому берегу, а до него чуть ли не километр, ни за что в сапогах не доплыть.
Спас нас немец, лодочник. Правда взял за разбитую лодку 90 марок. Расплачивались размокшими купюрами. А немец еще и спирта вынес нам, «оккупантам», чтобы согрелись. Отношения с немцами были всегда самыми теплыми, не так, как с поляками и прибалтами».
А еще во время парашютных прыжков он угодил в купол своего товарища Саньки Петухова из Рыбинска и стал его гасить. Тот не мог справиться со стропами и купол полностью накрыл отца. Тогда он принялся сам подтягивать к своим коленям Саньку, так и грохнулись с непогашенной скоростью, переломали оба ноги, но остались живы.
Во время бомбометания командир поздно вывел самолет из пике, и осколки своих же бомб прошили стабилизатор и бензобак с маслопроводом. Плюхнулись на брюхо – и опять живы...

14 апреля 1951 года на дивизионных учениях все три полка – 153 самолета, каждый с полной боевой выкладкой по 4 бомбы, по 4 РС, по 300 снарядов для двух пушек, по 1500 патронов на ствол для пулеметов ШКАС, невзирая на грозовую погоду, шли на полигон Куммерсдорф, когда огромная черная туча поглотила воздушную армаду.
Ураган разметал самолеты. В результате разбилось сразу 13 зкипажей. В мирное-то время! 26 гробов было захоронено на Потсдамском кладбище. За всю войну не было такого случая, чтобы с задания не вернулось сразу столько самолетов. Это был результат типичного начальственного самодурства. Пришла команда, и, гроза-не гроза, а лететь надо! И опять судьба спасает отца.
               
                1954

Бериевская амнистия... Пересадка в Орше.Толпы уголовников на вокзалах караулили прибывавших из Германии демобилизованных солдат. Возвращались при деньгах, каждый вез чемоданы добра, подарки. Летчики и моряки считали тогда друг друга братьями, и, когда в вагоне ехали вместе, сдружились и объединились для отпора блатным. Так удалось пробиться к кассам, закомпостировать билеты хоть куда, лишь бы уцелеть... Все было серьезно.
Хрущевские реформы вышли боком стране... С середины 50-х началось укрупнение колхозов, многие деревни были признаны неперспективными. Хрущевская блажь догнать и перегнать Америку по мясу окончательно разорила село: у крестьян отобрали скот, реорганизовали МТС, заставили выкупать технику.
Возник искусственный продовольственный голод. Началось повышение цен. Произошли известные события в Новочеркасске, где расстреляли митингующих рабочих. Разрушенный привычный уклад деревенской семьи, бесконечная нужда и голод двигали человеческими ресурсами, ломали родственные связи по всей стране. Сотни тысяч крестьян отправились на заработки.

               
                1956

А Украина в то время жила сыто. Магазины ломились от изобилия, мясные продукты стоили чуть больше рубля, ведро помидор в два кулака - 60 копееек. На шахте «Бутовская Глубокая», куда устроился отец, на проходке ствола и нарезке штреков проходчики какое-то время получали по 18 тысяч в месяц. Это более чем в 10 раз превышало зарплату квалифицированного специалиста на металлургическом заводе в Макеевке. За месяц можно было заработать на мотоцикл. Поэтому именно на Украину тронулись мы всей большой семьей.
Условия труда шахтеров Донбасса отец вспоминал не раз, удивляясь, как он сам выдержал на такой работе несколько месяцев. Многие и двух дней не выносили.

Из воспоминаний Бориса Николаевича Соколова:

«Спуск на глубину 1200 метров, где мощность пласта была 60 см. Длина лавы 200 метров от штрека до штрека, ширина захвата комбайна 45 см, остается 15 см, так называемая присуха. Вот эту присуху мы и отбивали обушками лежа и кидали на ленту транспортера, а за нами шли крепильщики и крепили лаву: две стойки и распил. Орошение на комбайне не работало, дышали угольной пылью и метаном, темнотища, свет только от лампочки с аккумулятором на каске, ничего не видно, и жара за 40 градусов. Ад! Поднявшись на - гора, целый час под душем выкашливали угольную пыль из легких... А зарплаты Хрущев шахтерам как раз тогда и снизил».
Здесь, в Макеевке я и родился. Старшая сестра отца Валентина уехала чуть раньше с семьей. Они получили там квартиру и приютили нашу семью. Жили у них в трехкомнатной квартире, где меня и вынянчили с Борисом Николаевичем Кулеминым, мужем Валентины. Он был родом из соседней с Деменино костромской деревни Мисково. Дядя Боря был легендарным танкистом, Героем Советского Союза и просто замечательным человеком. Весь город ремонтировал у него автомобили, потому что он был лучшим автомехаником и не отказывал никому, причем денег за свои услуги не брал.
Его все любили. Звезду Героя ему в Кремле вручал лично Н. Шверник, Председатель Президиума Верховного Совета СССР. Сейчас невозможно представить себе то, что он смог совершить с экипажем своего тяжелого танка ИС-2.

Из наградного листа Бориса Николаевича Кулемина:

«Гвардии старшина Кулемин Б.Н. в боях с превосходящими силами противника 22-27 января 1945 года проявил воинское мастерство, героизм и мужество. Разбил оставшуюся в г. Кобылин группировку немцев. Сжег 1 танк, уничтожил 5 орудий и 30 солдат и офицеров. Танк, прошел с боями 300 километров и по технической причине остановился на перекрестке дорог у д. Пенково. Начиная с ночи на 24 января экипаж с автоматчиками вели бой с немцами. Кулемин подпускал на 50-100 метров уходящих на запад немцев и расстреливал их из пулеметов. Немцы решили уничтожить танк.
Три дня танкисты отбивались от противника. Огнем из танковой пушки и танковых пулеметов, автоматов и пулеметов, отбитых у противника, уничтожено 338 солдат, 40 офицеров, бронетранспортер, 4 автомашины с боеприпасами, 1 штабную машину, 11 подвод с грузом. Захвачено 48 винтовок, 3 крупнокалиберных пулемета, 18 пистолетов. 27 января танк был атакован ротой пехоты и танками противника в количестве 40 машин. Немецкие танки открыли беглый огонь по нашему танку. Кулемин открыл ответный огонь. Вскоре израсходовав все снаряды, танк, получивший 18 прямых попаданий, сгорел. Командир танка был тяжело ранен. Погибли заряжающий и один из автоматчиков. Остальные по приказу старшего по званию оставили сгоревший танк и укрылись в деревне Пенково, где и были освобождены разведкой 3 гвардейской армии».
Вскоре мы покинули шахтерский край и уехали искать счастья в северный Череповец, где разворачивалось строительство нового металлургического комбината и требовались рабочие руки. Остальные наши родственники так и остались на Украине, кто где. С тех пор наши связи стали распадаться.

Из воспоминаний Александры Николаевны Соколовой:

«После Донбасса вернулись мы в Буй, там снова я голодовала. Работы не было никакой, муж все, что зарабатывал, отдавал своей матери, у которой мы жили… Та меня совсем не кормила. Я же денег в дом не приношу… Тарелку воды поставит, накрошит туда хлеба, картошку старую покрошит, масла растительного капнет. И так каждый день. Ела только эту тюрю. От недоедания у меня пропало молоко, чем ребенка кормить? Чирьи по всему телу пошли от истощения…
Увидала меня знакомая, ужаснулась. «Я тебя, Шура, спасу!» Она работала заведующей детских яслей. Взяли меня няней, стали кашу манную давать, а я больше двух ложек проглотить не могу, желудок сжался. Так, с криками и понуждением она меня откормила. Вову устроила в ясли.
Получала я по тем временам 30 рублей. Свекровь заставляла меня 10 рублей ей отдавать. Оставалось 20 рублей на все. Надо было и ребенку вещи покупать, и себе. Обносилась, стыдно было на медкомиссию идти, даже сорочки не было. Ходила босиком. А дороги шлаком посыпаны. Идешь, ноги разбиваешь… Знакомые смеялись: «Что ты, Шурка, все босиком ходишь? Надеть, что ли нечего?» А мне совестно признаться, говорю,- ноги стерла, обувь надеть не могу. Нет, чтобы признаться, правду сказать. Может быть, кто и подарил бы старую обувку, ненужную»…
               
               
                2015

Отец много раз задумывался, почему столько раз смерть обходила его, словно ангел спасал. И немец, не ставший стрелять, и бомбы прошли стороной. В Германии, когда самолет не разбился в грозу, когда тонул. В голодном Ленинграде бандиты не раз нападали с ножом, били до потери сознания пьяные хулиганы во время тренировок, сбивала машина, проломив череп, - и так всю жизнь. Подобные происшествия преследовали его с невероятным постоянством.
Если обреченный столько раз выживает неправдоподобно и вопреки всему, значит это для чего - нибудь нужно? Может, сам ангел его бережет для какой-то ему предназначенной миссии?...
Он нашел ответ в зрелые годы, когда недуг сковал его легкие, сказалась-таки работа в угольной шахте. Стал обливаться холодной водой, заниматься моржеванием, бегать. Создал клуб любителей бега, затем другой, третий...Организовывал пробеги по всей стране. После международного сверхмарафонского пробега в честь 30-летия Победы в Великой Отечественной войне по маршруту Москва - Варшава - Берлин (2200 км) в составе советской сборной ему присвоили звание «МАСТЕР СПОРТА СССР».

Постепенно отец стал не просто фанатиком бега, но и неистовым пропагандистом здорового образа жизни. Он нашел себе множество единомышленников по всей стране, а ведь интернета тогда не было. Письма приходили к нам домой ежедневно пачками, и он отвечал всем, просиживая ночи. Последовали приглашения в Брюгге (Бельгия) на европейский марафон, в Нью-Йорк на международный марафон, в Новую Зеландию на азиатский пробег имени знаменитого гуру Шри Чинмоя.
Первый в истории спорта зимний экстремальный марафон, который он организовал, лишил его пальцев на ногах, которые он отморозил. Их пришлось ампутировать. Он опять не успокоился, стал самостоятельно изготавливать себе особую обувь и бегал без пальцев, продолжая организовывать все новые клубы любителей бега. Наверное, тысячи людей привлек к здоровому образу жизни, кому-то, несомненно, продлил жизнь, вернул здоровье.
Карта Советского Союза, висевшая в нашем доме, была вся в красных флажках, отмечавших места спортивных мероприятий, в которых он участвовал и где жили его спортивные единомышленники.
Так и бегал бы он до ста лет, как сам наметил, если бы не смерть мамы, сразившая его на 85 году параличом.

- Так быстро все закончилось, вдруг сказал отец, когда ему исполнилось 86 лет. И я понял, как увлеченно он прожил, даже не заметив старости.
В последнее время отец стал все чаще уходить на берег реки, где в старой березовой роще построили новый храм. Он не был воинствующим атеистом, но никогда не интересовался и духовными материями. И сейчас в храм не заходил и не молился. Просто садился на лавочку и целый день проводил в молчаливом сосредоточенном одиночестве.
На мои попытки разговорить его на эту тему лишь однажды признался:
-Красота-то какая...
Все-таки, что-то ему открылось. Глубоко сокровенное, личное. Какое-то мощное дежа вю открыло ему свой потаенный портал... Красота-то какая...
               
                2018

Мы не знали в последние годы почти ничего о судьбах наших близких на Украине. И вдруг, каким-то образом, мой младший брат Вячеслав из Череповца через интернет разыскал наших сестер, которых он вообще никогда не видел.
Страшно оказаться в нужде, когда тебе за шестьдесят. Когда, похоронив всех родственников, ты окажешься чужим в родной стране.. Они объявились в рождественский сочельник. Мои двоюродные сестры Татьяна и Тамара на днях звонили из Череповца от брата. Была очень плохая связь, но услышав их голоса, я снова испытал это странное чувство, словно и не было между нами шестидесяти лет. Что еще возможно снова заглянуть за горизонт. И что в жизни может еще что-то случиться...
Сейчас наша обезлюдевшая родина, Костромская область находится на казначейском обеспечении федерального центра. Большие города в свое время вытянули трудовые ресурсы из неперспективных районов. Зато сейчас у москвичей стали популярны организованные фототуры по глубинке, по заброшенным деревням. Тракторами тащат беспомощные джипы по брюхо в грязи ради гламурного тлена фотографий. Ветхость в тренде. Она безошибочно наделяет автора снимков статусом креативного мышления, а любая модель, всего лишь отставив свой зад, уже будет на его фоне убедительно загадочной… Откройте интернет, и целой жизни не хватит, чтобы пропустить через себя этот креатив. Ведь «имя им – легион…»

Залохта. Это больше, чем три десятка деревенских изб, брошенных и заросших травой. Здесь нет даже птиц! И в полной тишине, крепкие раньше и надежные пятистенки, изъеденные дождями и ветрами, клонятся к земле с почти ощутимым физическим сопротивлением. Я был уверен, что если зайду в один из домов, обязательно увижу на стене цветную иллюстрацию из журнала «Огонек», какую-нибудь васнецовскую «Аленушку», или «Чаепитие в Мытищах»… Судьбу этой деревни разделили тысячи таких же деревень Вологодской, Костромской, Вятской и других областей Русского Севера, в исторических названиях которых словно отпечаталась горькая судьба предков: Пузово, Грязовец, Мусора, Ирдоматка, Избоище, Шишовка, Угрюмово, Целковская, Верхний Конец, Смердомская, Дикая, Блудново.
Строительство металлургического гиганта в Череповце, а затем и предприятий большой химии оторвало от земли десятки тысяч рабочих рук, в основном, жителей северных сел, которые бросали свои дома и целыми семьями перебирались в город за лучшей долей. Но промышленному Молоху этого было мало. Ведь не секрет, что все великие стройки советского периода были обеспечены трудом заключенных. Череповец был буквально опоясан барачными поселками, где за колючей проволокой жили после смены работяги в черных бушлатах, в основном строители.

Трухлявые и поваленные остовы деревянных домов выглядят жалко и вызывают чувство обреченности. Ведь это все бывшие родовые гнезда. Многих подворий и вовсе нет, а на их месте, в зарослях бурьяна, лишь смутные прямоугольные пролежни, похожие на матрицы былой цивилизации. Значит, дома разобрали и перевезли в другие места или просто развалили на дрова. И таких деревень-призраков на нашем русском севере тысячи. Есть среди уцелевших заброшенных домов и подлинные жемчужины деревянного зодчества, например, дом крестьянина Мартьяна Сазонова из села Асташево Чухломского уезда.

Как жили многие работящие крестьяне до коллективизации и раскулачивания можно наглядно убедиться, побывав в Костроме возле Ипатьевского монастыря, где свезены в музей под открытым небом памятники деревянного зодчества дореволюционной постройки. Деревянные срубы, пятистенки, жилые помещения, мельницы, церкви, амбары, лавки, домашняя утварь - все выглядит и сейчас добротно, прочно, красиво. На совесть делали, для себя. Ведь работали не только топором, но и душой. Топор самый необходимый инструмент и любой хозяйственный мужик владел им в совершенстве. Топорная работа, это ручная работа.
Многие смыслы и связи рассыпаются, пока нас несет инерция жизни. Меняется информационный код поколений, меняются ценности. И все же наше прошлое не уходит бесследно. Остаются плоды созидания или руины. Остается запах черемухи или пепелища. Остается тайна горизонта, за которым начинается новое будущее...

На фотографии слева: В центре Алексей Соколов (прадед), справа его дочь Екатерина Алексеевна, слева сын, Николай Алексеевич, мой дед  (после ранений возвращается домой, в Буй).
                Снято в Москве, 1916г.

На фотографии справа: Николай Алексеевич и Евдокия Андреевна Соколовы,
первый год после свадьбы, 1917 г.