Федосья Семёновна

                За чаем у бабушки

     Федосья Семёновну, бабушкину приятельницу из деревни Бутырёнки, я знал года с 1957 до её смерти. Она казалась мне странной особой. Например, родившись и прожив всю жизнь в деревне, она не знала, что одуванчики с их туманными головками — это те же жёлтые цветочки. Удивилась, когда я доказал ей это.

     Жила она в своей деревне с дочерью Клавдией, внучкой Лидой и племянницей Сашей. Муж её погиб на войне 1941 — 1945 г., как и её братья.

     Летом бабушка со мной, а иногда и с моей мамой, езживала к Федосье Семёновне. Собирала грибы и ягоды, помогала Лиде и Саше готовиться к предстоящим переэкзаменовкам. Нас угощали ржаными подовыми пирогами; ничего подобного я ни прежде, ни после не едал.

      Зимой Ф.С. гостила в городе у своих родственников и захаживала к моей бабушке. Пили чай с вареньем, наливая из чашек в блюдечки. Я наворачивал варенье и слушал.
     —О-о-о-о-ох, Мария Алексеевна! Чё ето делалося, чё делалося!
     —Кошмар, Федось-Семённа. Просто кошмар!
     —Зеть-от! Ох!
     (Зеть — это зять Федось-Семённы, муж Клавдии и отец Лиды. Он служил в тюремной системе. Клавдия с ним  рассталась).
     Шёпотом:
     —Зеть-от оперуполномоченный! Жили-то в Мукёнах. Тама ихня зона.
     —Ужас! Могу себе представить.
     В полный голос:
     —У его жили-то, у зетя. Ак кажинный день вино пил! Левольверт  у его. Боялася я. Как попьёт вина, не почал бы стрелеть!
     (Левольверт — надо думать, пистолет, скорее всего, ТТ).
     —Да, — вторила ей бабушка, — Именно так! И Гришка Шухман то же самое. Но вина он что-то не пил. Водку дул стаканами, пьяница, и, говорили, пивом запивал. Вечно пьян как сапожник!
     (Гришка Шухман — ленинградский лабух, в условиях кадрового  дефицита конца тридцатых годов ХХ века выбившийся в дирижёры).
     —Тако, тако, Мария Алексеевна. Издеватёль! Бил Клавку-ту. Я белльо-то мью (т.е. бельё стираю), а он Клавку-ту боот (бьёт). Кулакам её, окаянной! Оннакось к мене подбегит — корыто на мене опрокинул! А на ремнех-то левольверт  у его! Боялися мы.
     —Да, да, Федось-Семённа. Совершенно верно! В один прекрасный день так надрался, что партитуру посеял, единственный экземпляр. В трамвае оставил, идиот. Потом нашли, к счастью, в бюро находок, а пока Николай Сергеич пытался по клавиру и партиям восстановить. Но где же, времени совершенно не оставалось!
     —О-о-о-й, Мария Алексеевна! Чё делалося, чё делалося! Клавка-то ядрёна Лидкой, а он драчча. Кулакам. Издеватёль!  И левольверт на задях у его причепленный, боялися мы.
     —Конечно. Некогда же, давно пора с оркестром прогнать, сколько можно с концертмейстером по клавиру. А он и в ус не дует, негодяй!
     —Негодной, негодной! В говеньё убоину жорёт, окаянной! Я картошечки наварю, маслицем удобрю и ем. А он свинину лопаёт! Некошной его подал!
     —Вот именно. Темпов не помнил, сапожник! На спектаклях в стельку пьян, руки трясутся, глаза как стеклянные. Вступали не по его руке. Что-то невообразимое!
     —Ну. В партейну организацию Клавка ходила, ак пуще почал бить!
     —И правильно. Оркестр ведь не слышно, отдаётся из зала откуда-то, а на его жест невозможно положиться. Персимфанс какой-то!
     —О-о-о-ох, чё делалося, чё делалося! Все оне таки, партейны-то.
     —Но в конце концов его выгнали, слава Богу. Николай Сергеич продирижировал прогоны и генеральную. А ещё болтают, будто тогда был порядок. Какой мог быть порядок, ни малейшего порядка не существовало! Тем более после тридцать четвёртого года — форменный хаос воцарился!
     —О-о-о-ох, Мария Алексеевна, правильно, правильно! Воцарился он, зеть-от.
     Обе отводили душу в дружеской беседе.

     Наблюдая этих пожилых женщин, я мог бы, будь я поумнее, уже тогда уяснить, что люди обычно слышат только то, что им удаётся как-то перевести на свой язык, вместить в систему своих понятий. А эта система ограничена и всегда крайне инертна, ригидна даже.

     Когда бабушка стала совсем плоха и уже не выходила из дома, Федосья Семёновна была ещё хоть куда, приходила к нам, и чаепития продолжались. Но дряхлела и она. Однажды она попросила взаймы пять рублей. Для неё это была значительная сумма, стоимость двух бутылок водки. Дело в том, что она ложилась в «больничу». Как она рассказала, «сердце заболело, пендицит живота вырезать надоть». Других поводов лечь в больницу она не знала.  Моя мама навещала её в больнице и узнала несколько более достоверный вариант диагноза. «Врачи-те сказывают, гепатит печени в животе есть! Ак от его и сердце болит», рассказала старушка.

     Федосья Семёновна умерла. Не стало и моей бабушки. Прошло сколько-то лет, и явилась неизвестная нам родственница Федосьи Семёновны: принесла пять рублей, долг. Чаёвничать не осталась, застеснялась и ушла.

     Как жила Клавдия, расставшаяся со своим оперуполномоченным, не помню. Видел я её раза три. «Племеннича» Федосьи Семёновны Саша устроилась в больнице санитаркой, потом окончила медучилище, вышла замуж и куда-то уехала с мужем. Лида, «внука», ещё при живой своей бабушке пошла работать на железную дорогу проводницей и потрясла Федосью Семёновну, выкрасив волосы в морковный цвет, невиданный в деревне Бутырёнки. Жизнь Лиды закончилась трагически — пьяный сожитель зарезал её. Что стало с Клавдией, матерью Лиды, не знаю.


                Чтение в избе Федосьи Семёновны
 
     Однажды летом бабушка оставила меня в избе гостеприимной Федосьи Семёновны, а сама уехала на несколько дней домой. Я должен был гулять в лесу, дышать свежим воздухом и поглощать чернику, которая в тот год высыпала особенно обильно. Федосью Семёновну тревожило, что я буду курить и подожгу избу. Уговаривала меня не делать этого. Что мальчик моего возраста может и не курить, она вообразить не могла. Убедилась только эмпирически.

     И представьте себе, Федосья Семёновна читала мне стихи!

      Стихи  д о л ж н ы  — что они должны? Отражать коренные чаяния и упования народа, выражать глубокие религиозно-философские идеи, прививать возвышенные патриотические чувства. Так? И по возможности в изящной форме. Но прежде всякой формы, разумеется, важна назидательность, нравственная полезность. Особенно для молодёжи. Всё это нам, конечно, ясно на этом сайте, изобилующем молодыми авторами от 60 и старше. В те далёкие годы никаких сайтов ещё не было, но Федосья Семёновна понимала поэзию не хуже нас, сайтовиков. В плохую погоду, когда я не бродил по лесу, и в часы, когда уставал пялиться в свой микроскоп на стёклышко с инфузориями, она поучала меня из книг.

     Книги хранились не в горнице, а как положено — на чердаке в пыльном ящике. Старушка лично слазила туда и принесла истрёпанную пожелтевшую брошюрку, напечатанную крупным шрифтом по дореволюционным правилам орфографии. Выразительно закатывая глаза, она не без труда зачитывала мне оттуда стихи. Кое-что, прочитанное многократно, я запомнил и вечером занёс (уже по современной орфографии) в свою тетрадь с латинскими названиями инфузорий из книги Догеля. Тетрадка сохранилась и недавно нашлась. Вот начало эпической поэмы, изданной для народа в утерянной нами доброй старой России:

                Ох, трудно мне
                В чужой стороне!

                Я папашу не послушал,
                Я мамашу не слушал.
                Ох, трудно мне
                В чужой стороне!

                Я из дому ушёл,
                В чужу сторону пришёл.
                Ох, трудно мне
                В чужой стороне!

                Я вино пил,
                Я деньги пропил.
                Ох, трудно мне
                В чужой стороне!

     И так далее, и так далее. Сюжет развивался по мотивам новозаветной истории с блудным сыном, но в финале папаша не кормит героя поэмы тучным тельцом, а угощает розгами.

     Такая поэзия не увлекала меня. В школе уже прошли и «Слово о полку Игореве», и «Евгения Онегина». Я сам полез на чердак и нашёл в ящике Библию. Ветхий Завет и Новый. В синодальном переводе, не на церковно-славянском, так что разобрать было можно. Тоже дореволюционное издание. Как читать i десятеричное, ять, фиту и игнорировать ерЪ в конце слов я сам догадался, а ижицу мне объяснила приехавшая вскоре бабушка. Форзац Библии служил владельцам книги страницей для заметок, например: «На Иванов день корова загуляла», что тоже было любопытно.

     Федосья Семёновна не препятствовала такому чтению, но наказала внучке: «Лидка, гляди учительнице не сказывай!» Учительница не одобрила бы чтение религиозной литературы. Не надо сказывать ей.

     Правильно, а то ещё, не ровён час, в чужу сторону попадёшь.