Я и моё дерево

Всё началось в тот дождливый октябрь, когда я окончательно понял, что больше не могу разговаривать с людьми. Притворяться и улыбаться мне уже стало тошно. Во дворе моего дома стоял старый, кривой ясень с облезлой корой, точь-в-точь как мой бывший завкафедрой — Сергей Викторович, в честь которого я его и назвал. 

У всех есть что-то своё: у соседа — собака, у начальника — иномарка, у бывших друзей — дети и семьи. А у меня — дерево. Не то чтобы я его сажал или оно было редким. Просто однажды я заметил: 

Мы были похожи. Весной он покрывался листьями — я надеждами. Осенью терял их — я иллюзии. Зимой стоял голый, но не гнулся — я пил, но не падал. Однажды я заметил, что трещина на его коре повторяет шрам у меня на колене — оба от неудачных встреч с автомобилем. 

— Сергей Викторович, — сказал я, присаживаясь на корни, — сегодня мне опять сказали, что я слишком много анализирую. Ты же понимаешь? 

Дерево ответило тем, что сбросило мне на голову сухую ветку. 

По утрам я приносил ему кофе в жестяной кружке — выливал под корни, пока соседи не видели. 

— Сегодня опять тот мерзавец Гаврилов на совещании говорил про «оптимизацию кадров», — жаловался я, облокачиваясь на шершавый ствол. 

Сергей Викторович отвечал тем, что ронял на меня капли росы — то ли сочувствуя, то ли просто стряхивая лишнюю влагу. 

Особенно хорошо мы общались в пятницу вечером. Я приносил две бутылки — пиво для себя, воду для него. 

— Знаешь, Сергей Викторович, — говорил я, разглядывая узоры на его коре, — мы с тобой одинаковые. Во многих смыслах. 

В ответ он шелестел листвой, будто соглашался, а иногда выползал муравей и кусал меня за руку — видимо, когда я слишком уж занудствовал. 

В дождь мы молчали. Я сидел под его раскидистыми ветвями, он прикрывал меня от непогоды, как старый профессор — нерадивого студента. 

— Спасибо, — шептал я, — ты единственный, кто меня укрывает. 

Капли стекали по его стволу, будто дерево плакало. Или просто намокало — я никогда не был уверен. 

Когда я рассказывал ему о своих неудачах, он иногда ронял свои «крылатые» семечки мне прямо в карман — как будто говорил: «Вот, посадишь новый смысл, когда этот окончательно сгниёт». 

Во дворе думали, что я сумасшедший. Бабки у подъезда крестились, когда я обнимал ствол. Дети дразнили: 

— Дядя, а дерево твой друг? 

— Да, — отвечал я, — но, по большей части, он меня терпит. 

Баба Таня с третьего этажа, проходя мимо, покачала головой: 

— Опять со своим деревом разговаривает. В молодости бы женился — не пришлось бы с растениями общаться. 

— Он не растение, — поправил я, — он доцент. По крайней мере, был. 

В очередной день философских размышлений во дворе появилась Марина — местная экоактивистка с розовыми волосами и значком «Спаси дерево». 

— Вы знаете, что этому ясеню минимум сто лет? — восторженно спросила она. 

— Сто пятьдесят, — соврал я. — Он помнит ещё царя-батюшку. 

— Мы должны его защитить! 

— От кого? 

— Например, от таких, как вы. Это что, остатки кофе на корнях? 

— Он любит флэт уайт. 

С тех пор на Сергее Викторовиче висела табличка «Памятник природы», а Марина ежедневно приходила измерять его обхват. 

— Он сегодня на полсантиметра толще, — радостно докладывала она. 

— Это от пива, — объяснял я. — Вчера мы с ним отмечали день рождения Чехова. 

Однажды вечером я заметил, как Марина сидела напротив дерева и что-то активно ему рассказывала. Оказывается, он не только меня слушал и понимал. 

Спустя время Сергей Викторович стал местной достопримечательностью: 

— Дети играли под ним, называя «деревом-великаном». 
— Пенсионеры ставили рядом лавочку (но сидели на ней редко — «корни мешают»). 
— Я продолжал приходить по вечерам, когда все расходились. 

— Слушай, — шептал я, — они думают, что ты — памятник. А ты просто мой друг. 

Он сбрасывал мне на голову листья. Похоже на: «Да и чёрт с ними». 

На верхней ветке поселилась ворона. Чёрная, с одним белым пером, как галстук у декана филфака. Смотрела на меня, как бухгалтер на неучтённую расходную накладную. Она наблюдала за нами свысока и временами вставляла своё «карр» в самые паузы. 

— Карр! — сказала она, когда я признался Сергею Викторовичу, что боюсь старости. 

— Вот видите, даже она согласна, — заметил я. 

Однажды во двор въехал оранжевый грузовик с бензопилами. Из кабины вылезли двое рабочих в касках, потягиваясь и равнодушно оглядывая наш ясень. 

— Аварийное, — буркнул один, постучав костяшками по стволу. — Гниль пошла, смотри-ка. 

Я подскочил к ним, как ошпаренный: 

— Какое аварийное?! Он же живой! 

Марина, услышав шум, выбежала в одних тапочках на босу ногу, с телефоном у уха: 

— Я уже звоню в управу! Троньте его — и я вас засужу! У меня справка из минприроды! 

Бабки с лавочки загалдели: 

— Да спилите вы его уже, он же весь покосился! 
— А вдруг на дом упадёт? 

Ворона, словно почуяв недоброе, закаркала с верхушки, перелетая с ветки на ветку. 

Приехал чиновник — плотный мужчина с кожанным портфелем. 

— Решение принято, — сказал он, доставая бумагу с печатью. — Дерево представляет угрозу. 

И в этот момент Сергей Викторович, будто в последнем порыве, сбросил сухую ветку. Та шлёпнулась чиновнику прямо на голову, сбив очки. 

Воцарилась мёртвая тишина. 

— Ну всё, — сказал рабочий, заводит бензопилу. — Теперь точно спиливаем. 

Я обнял ствол, чувствуя под пальцами шершавую кору. Сергей Викторович слегка дрожал — или это мне казалось. 

Первый надрез. Опилки полетели мне в лицо. 

— Прости, — прошептал я. 

Марина плакала. Бабки крестились. Ворона вдруг замолчала и улетела, выронив белое перо. 

Когда ствол с грохотом рухнул, чиновник, всё ещё потирая макушку, сказал: 

— Ну и дерево... Даже в последний момент гадость сделало. 

Я подобрал перо и сунул в карман. На пне остались только годичные кольца — как страницы дневника, который больше никто не прочтёт. 

Подобрал горсть семечек и положил в карман. В немом молчании побрёл домой. 

Теперь я выращиваю нового Сергея Викторовича в кофейной банке. Он пока маленький, но уже с характером — если забываю полить, тут же сбрасывает листики. Иногда мне кажется, он нарочно вянет, когда я рассказываю ему про работу. То ли ревнует, то ли просто, как все Викторовичи, не выносит глупостей. 

— Карр! — раздаётся иногда за окном. 

Я выхожу на балкон, но во дворе никого — только белое перышко качается на ветру. 

— Сергей Викторович, — говорю я банке, — кажется, нас по-прежнему слушают.