Счастье в моменте

Всю свою жизнь я очень любил провинциальные дворики спальных районов. Это те места, где не вершатся судьбы целых стран или народов, где не развязываются войны и не заключаются мирные соглашения грузными и чёрствыми политиками. 

Это те места, где взрослеют поколения, где происходят самые счастливые и самые грустные моменты одной, какой-то неповторимой и оригинальной жизни. И таких жизней там — сотни. 

Сегодня я забрёл в один такой двор. Он был окружён глыбами девятиэтажных «панелек» со всех сторон. Дома создавали собой квадрат, вход и выход в который осуществлялся через небольшие арки между домами. Там мог проехать ровно один автомобиль и пройти ровно два человека рядом, за руку. 

Сами дома выглядели как коробки из-под обуви, только грязнее. Ветер шевелил пакет у мусорки — то ли «Белочка», то ли «Макфа». Асфальт в трещинах, в одной из них увязла жвачка, и теперь она напоминает абстрактное искусство. 

Усевшись на лавочку и достав из пачки одну сигарету (именно столько нужно человеку, чтобы в полной мере испытать катарсис в нашем информационно-клиповом мире), я стал наблюдать. 

Напротив меня сидели три старушки. Вид стандартный — разноцветные халаты в цветочек (цветы у всех разные), рядом — маленькая пухлая собачонка, которая живёт в этом дворе уже двенадцать лет и считает каждый куст «своим», а также лица, как у партийных деятелей на закате СССР — полные вселенской усталости и ненависти ко всяким «мимо проходящим» личностям вроде меня. 

Я чувствовал, как их взгляды прожигают меня насквозь, как они обсуждают между собой: 

— Гляди, Петровна, опять зашёл какой-то проходимец. И ведь сидит, чего-то ждёт, наркоман, может. 
— Да, может, очередной хахаль Людкин, я за эту неделю четверых насчитала. 

И вот я уже напрягся от того, что одна из них — именно та, около которой крутилась собачонка — решила подойти и спросить у меня, «когда же сударь изволит с лавочки откланяться». 

Спасла меня та самая Людка, которая, пошатываясь (видимо, после довольно бурной и бессонной ночи), вышла из-за поворота и направилась к входной двери в подъезд. Вектор внимания и осуждения был направлен с моей скромной персоны на неё. 

— Вот, полюбуйтесь! Плывёт. 
— Да-а… Не видит тебя твой прадед. А ведь он — фронтовик, уважаемый человек. А внучка-то… Боже. 

Людка отмахнулась, с язвительной улыбкой так, что остатки съеденной кем-то помады расплылись по губам: 

— Не ваше дело, Антонина Петровна. Вы за своим лучше Мишкой следите. Вон, третью «Столичную» за домом допивает. 

Антонина Петровна явно была не рада смене обсуждаемого героя: 

— А ты про Мишку моего ничего не говори! Он парень работящий, мне помогает, на даче работает. Да, выпивает иногда — надо же отдыхать мужику. 

Людка, не останавливаясь, зашла в подъезд, и я понял, что про меня благополучно забыли. Людкина персона — сейчас главная новость на ближайшие пару часов, точно. 

И ведь вот так, сидя каждый день перед родным подъездом и находя счастье в этих бесчисленных разговорах, они говорят о чём-то важном. Очень важном. Настолько важном, что через пять минут забудут. Но сейчас — священнодействуют. 

Я вдруг понимаю, что это их ритуал. Они не ругаются — они живут. 

Тем и интересны подобные места: они наполнены событиями, которые не важны в масштабах мира, страны или, на худой конец, города. От событий, происходящих тут, ничего не поменяется во вселенском круговороте жизни. Но в масштабах одной конкретной жизни тут происходит что-то крайне важное, что-то, что мне, обычному прохожему, не суждено понять. 

Двери одного из подъездов с шумом открываются. Оттуда вылетает мужчина лет тридцати в синих потрёпанных штанах и куртке, расстёгнутой нараспашку. Он несётся к автобусу, зажав подмышкой прозрачный пакет с батоном. Он бежит, как олимпийский спринтер, но автобус, возможно, специально закрывает двери и тихонько стартует. 

Мужик останавливается, тяжело дышит, смотрит вслед уходящему транспорту. Потом пожимает плечами: 

— Да и чёрт бы с ним. Правильно в гороскопе говорили: «Раки — сегодня не спешите». 

Он откусывает кусок батона и идёт назад. Видимо, решил, что раз уж опоздал — можно и поесть. 

Бабушки с материнской печалью смотрят ему вслед: 

— Юрка-то, бедолага… Какой был работящий. А как жена ушла — всё у него наперекосяк. 

Закурив вторую сигарету и постепенно прирастая к лавочке, я вижу, как из арки выходит мальчишка с огромным рюкзаком. Взгляд серьёзно направлен в сторону располагающейся во дворе секции самбо. Лицо у него такое, будто он идёт на Голгофу, а вместо рюкзака тащит на спине тяжелый крест. 

Но из дверей секции выходит мужчина размером с бурого медведя и с усами, как щётка для обуви. Он улыбается добродушно и машет мальчишке. 

— Привет, Сергей Иваныч! — кричит тот, и в голосе столько радости, что даже бабушки на секунду замолкают. 

— Давай, боец, раз-два, раз-два. Тебя только и ждём, — улыбаясь, говорит тренер, кладя огромную руку на рюкзак и помогая ему его взять. 

Они скрываются за дверью с надписью: «Секция самбо "Упал — вставай"». 

Тут я поймал себя на мысли, что вот оно — это странное, почти предательское чувство радости. Как будто где-то внутри ещё теплится надежда, что мир не совсем безнадёжен. Что если есть люди, способные встречать тебя с улыбкой, то, может, и каторга — не каторга, а просто ещё одна тренировка. 

На улице начинает появляться закатное зарево. Уже собираясь вставать (к облегчению бабушек), я замечаю пару влюблённых на такой же скамейке, как и та, что является моим недвижимым объектом спокойствия. 

Девушка в лёгкой белой юбке, скинув туфельки и подогнув ноги под себя, что-то шепчет, парень рядом краснеет. Они уже час сидят в двух сантиметрах друг от друга так тихо, что я не сразу их заметил. 

Этот двор — для них единственное значимое место на земле. Им уже давно пора, но никто не решается сказать заветное «пока». Я поймал себя на мысли, что вот она — вечная история. Люди не могут расстаться не потому, что им есть что сказать, а потому, что боятся этой последней фразы, за которой — пустота. 

Они обнялись. Он что-то бормотал, она засмеялась невпопад. Потом наступило молчание, но ни один из них не сделал движения уйти. 

Он держал в руках сумку, она теребила край платья. Казалось, ещё секунда — и один из них встанет. Но проходили минуты, а они всё сидели, будто прикованные невидимой цепью.
 
Интересно, — подумал я, — сколько времени можно так просидеть? В моей практике рекорд был три часа сорок минут — потом начался дождь. 

А эти двое, похоже, были готовы продержаться до утра. 

Ко мне подходит бродячий пёс, обнюхивает кроссовки и, не найдя ничего съедобного, уходит. 

Сминая пустую сигаретную пачку, ловлю себя на мысли: 

Счастье — в моменте.

Счастье — это когда ты понимаешь, что все эти люди, включая тебя, — часть одного большого, нелепого, но уютного мира. 

Завтра всё повторится: бабушки будут ругаться, кто-то опоздает на автобус, влюблённые снова будут сидеть на скамейке. И это хорошо. Потому что если что-то из этого исчезнет — двор перестанет быть двором. 

А я, наверное, снова приду сюда, сяду на кривую скамейку и буду ждать, когда тот самый пёс снова обнюхает мои кроссовки. 

Надеюсь, в этот раз я принесу ему бутерброд.