На Марсовом поле

Мой две тысячи восемнадцатый год выдался на редкость беззаботным. Я был, как говорится, молодым человеком без особых примет — провинциалом, выброшенным на берега Петербурга. Не то чтобы город манил меня чем-то особенным, скорее, он просто оказался следующей остановкой в череде случайных событий, куда меня несло, словно щепку по Неве. 

Первое время я ютился с приятелем в комнатушке коммунальной квартиры. Комнатка была крохотная, но беспорядок в ней царил монументальный, несмотря на спартанское убранство: стол, диван, шкаф да матрас на полу. Мы жили, как и положено двум молодым людям, то в эйфории, то в глубокой печали. Хотя, если честно, печали было куда больше. 

Потом, после череды мелких взлетов и вполне себе крупных падений, я обрел некоторую независимость. Или, как сказал бы мой бывший сосед по коммуналке: «Наконец-то съехал, слава богу». Независимость выразилась в собственной комнате, хоть и в той же коммунальной квартире, но уже в центре. Веселья поначалу было мало, грусти — с избытком. 

Но вот что осталось в памяти — так это вечера. Вечера с точно такими же одинокими душами, как и я сам. Мы дружили, если можно так назвать наши редкие встречи для совместного культурного досуга в компании нескольких бутылок. Это были не просто случайные знакомые — скорее, интеллигенты в телах современной молодежи, что само по себе звучало как диагноз. Со стороны мы выглядели как обычные студенты или праздношатающиеся, но стоило заговорить, как из-под вороха модных, но поношенных вещей проступала какая-нибудь заумная цитата из Бродского, сказанная с небрежностью, мол, «ну это же очевидно». 

— Слушайте, вы когда-нибудь задумывались, — спросил однажды Юрка, щуплый очкарик, вечно носивший свитер не по размеру, — почему мы, молодые, умные, с потенциалом, сидим здесь и пьем дешевое вино, когда могли бы… ну, не знаю, покорять мир? 

— Мир, Юр, — это слишком громко, — отрезала Аня, единственная девушка в нашей компании, всегда идеально накрашенная, будто собиралась не на Марсово поле, а на бал. — Для начала хотя бы снять нормальную квартиру, без тараканов и бабки-соседки, которая стучит в стену, если ты дышишь громче положенного. 

Юрка вздохнул. 

— Верно. Мечты должны быть соразмерны нашим возможностям. Или их отсутствию. 

Он поправил очки, вечно норовившие сползти на кончик носа, и посмотрел куда-то в сторону Петропавловской крепости, словно искал там ответы, но находил лишь рекламные вывески. 

Нам было лет по двадцать, может чуть больше, и мы, конечно, были уверены, что жизнь, которую мы ведем, — это лишь временное явление. Что вот-вот, еще немного, и все наладится. Но пока оно «налаживалось», мы продолжали сидеть на холодной траве, дышать вечерней сыростью и пить теплое вино. 

Это было необычно. Мы собирались на Марсовом поле. Кто-то прихватывал плед, кто-то — бутерброды, но непременно и без напоминаний каждый нес несколько бутылок. Я отвечал за культурную программу, то есть за укулеле. Мой репертуар ограничивался тремя-четырьмя аккордами, но энтузиазма хватало на небольшой оркестр. 

Однажды мимо нас прошел пожилой мужчина, еле державшийся на ногах. Он заплетающимся языком пробормотал что-то про «бездельников» и «молодежь пошла не та», а потом, пошатнувшись, вдруг поклонился нам, словно великим князьям. Мы переглянулись. Что это было? Проклятие или благословение? В Петербурге никогда не знаешь. 

И вот мы сидели. Молча. Слушали Вертинского — танго «Магнолия». Ветер, всегда немного наглый, трепал волосы, шуршал страницами старой газеты, забытой на скамейке, и доносил обрывки чужих разговоров. Казалось, он смешивал наши мысли с чужими судьбами. Бутылки пустели, звезды мерцали над городом. А потом, уже под утро, мы разбредались по домам — молодые, бедные, пьяные. И, представьте себе, чертовски счастливые. 

Словно Вертинский пел специально для нас, прямо там, на Марсовом поле. И каждый из нас, наверное, тогда думал, что вот это — и есть настоящая, непридуманная жизнь. Пока еще не совсем понятная, но уже такая знакомая, как старый, но любимый пиджак.