Законопослушный гражданин

Летний ветер гнал по улице листья и тополиный пух, когда Леонид Петрович Мымрин, сорокадвухлетний архивариус третьего разряда, шёл с работы домой. Его коричневый портфель, купленный ещё в студенческие годы, отчаянно хлопал по бедру, словно торопил хозяина. Но куда торопиться? В пустой однокомнатной квартире его никто не ждал — ни жена, ни дети, которых никогда и не было. 

Когда-то, в далёком детстве, Леонид был совсем другим — бойким мальчишкой с вечно разбитыми коленками и озорной ухмылкой. Он лазил по стройкам, пугал голубей, а однажды даже подрался с одноклассником, защищая девочку, которую тот дразнил. Но годы словно вымыли из него всю эту живость. После смерти матери что-то сломалось. Архив, вечные насмешки коллег: «Мымрин, ты как тень — всегда вовремя и всегда никому не мешаешь». Годы стёрли его, как ластик — след на бумаге. 

Кабинет Леонида Петровича напоминал склеп для документов. Бывшая кладовка в подвале горсовета, куда не доходили даже звуки шагов по коридору. Воздух здесь был густой, пропитанный запахом старых бумаг, сырости и металлических стеллажей. Единственное окно — узкое, на уровне тротуара — пропускало столько света, сколько получает заключённый в камере-одиночке: серые прямоугольники на потолке, которые к полудню растворялись в темноте. 

На стене висел календарь с оленями — подарок бухгалтерии к Новому 1999 году. Двадцать шесть лет олени стояли в одном и том же снегу, а за окном сменялись дожди, листопады и редкие солнечные дни. Под календарём — пятно от чашки, которую Леонид Петрович разбил в 2003-м, когда узнал о сокращении штата. Тогда его не уволили, но забрали вторую лампу. Теперь он работал при свете шестидесятиваттной лампочки, от которой глаза к вечеру болели, как после бессонной ночи. 

Его стол был идеально чист. Две ручки, папка с текущими делами, подставка для бумаг и фотография матери в простой деревянной рамке. Больше ничего — ни сувениров, ни открыток, ни даже календарика с котиками, какие были у всех коллег. Только следы от ножек предыдущего телефона — круглые вмятины в дереве, как шрамы. 

Когда-то, лет десять назад, здесь стояла ещё одна фотография — девушки с косичками и смеющимися глазами. Наташа. Лаборантка из соседнего отдела. Они встречались целый год, пока начальник канцелярии не перевёл её в другое здание. «По производственной необходимости». А через неделю Леонид Петрович увидел их вместе в кафе — Наташу и этого начальника. Она смеялась тем же смехом, что и на фотографии. Тогда он выбросил снимок в мусорное ведро возле выхода, но до сих пор иногда, проходя мимо, смотрел на тот самый бак. 

Мать умерла в тот же год. Инсульт. Её нашли соседи через два дня после того, как она не вышла за пенсией. Леонид Петрович тогда три недели не появлялся на работе. Когда вернулся, начальник отдела кадров положил ему на стол справку о смерти и сказал: 

— Соболезную. Заявление на материальную помощь надо писать в двух экземплярах. 

Коллеги избегали его взгляда — смерть была для них чем-то неудобным, как пятно на брюках перед важным совещанием. 

После этого он стал исчезать. Не сразу. Сначала просто перестал участвовать в общих чаепитиях. Потом пересел за дальний стол в столовой. Затем заметил, что его «здравствуйте» всё чаще остаётся без ответа. В конце концов он стал частью интерьера — как стул, который стоит в углу, но никто уже не помнит, зачем его туда поставили. 

— Мымрин? Ну да, вроде есть такой. Архив какой-то ведёт. 

Даже уборщица, которая раз в месяц заглядывала в его кабинет, вытирала пыль, не глядя на него, будто он был ещё одним стеллажом. 

В девять утра он приходил, в шесть — уходил. Между этими часами — тишина, прерываемая только скрипом его стула и шуршанием бумаг. 

Его коричневый портфель — тот самый, студенческий, с потёртыми уголками — всегда лежал на одном и том же месте. В нём ровно ничего лишнего: паспорт, ключи, кошелёк с тремястами рублями «на чёрный день», носовой платок. И маленькая, размером с ладонь, книжка — «Стихи Есенина», подарок матери на восемнадцатилетие. Иногда, в особенно тоскливые вечера, он перечитывал «Письмо к женщине», её любимое стихотворение, и представлял, что читает ей. Глупость, конечно. Но в его пустой однокомнатной квартире даже такие глупости становились спасением. 

--- 

В здании горсовета, где располагался архив, ремонтировали водопровод, и Леониду Петровичу пришлось подниматься по главной лестнице, а не идти через чёрный ход, как обычно. 

В коридоре второго этажа он замедлил шаг — здесь было шумно, людно, пахло свежей краской и кофе из буфета. Он прижался к стене, стараясь никого не задеть, и вдруг услышал знакомый голос. 

— Ну, ты же знаешь, тот… который в подвале сидит. Архив там ведёт. 

Леонид Петрович замер. Говорила Марья Ивановна из отдела кадров — та самая, которая много лет назад подписывала ему трудовую книжку. 

— Ну как его… — продолжала она, постукивая ногтем по папке с бумагами. — Ну, в общем, этот… 

— Мымрин? — подсказал мужской голос. 

— Да нет, не Мымрин! Хотя… А может, и Мымрин. В общем, не важно. 

Они прошли мимо, даже не заметив его. 

Леонид Петрович стоял, будто вкопанный. В ушах звенело. «Не важно». 

Он вдруг представил, что завтра не выйдет на работу. Пропадёт. И что? Через неделю кто-то скажет: 

— А где тот… ну, который в подвале? 

А потом махнут рукой: 

— Да ладно, без разницы. 

Его пальцы судорожно сжали ручку портфеля. Он больше не хотел быть «этим». 

В тот день, разбирая архивные дела 60–70-х годов, Леонид Петрович наткнулся на пожелтевший листок «Герои нашего города». В документе сообщалось о гражданине Сидорове А. П., который «в период с 1968 по 1973 год проявлял исключительную законопослушность, чем заслужил уважение коллектива завода "Красный пролетарий"». Благодаря его примеру предприятие трижды признавалось лучшим в трудовой дисциплине. Сидорову вручили грамоту, внесли в Книгу почёта города, а в 1975 году даже выбрали депутатом райсовета. 

Леонид Петрович долго смотрел на фотографию — сухощавый мужчина с аккуратной бородкой и ясным взглядом стоял на трибуне, принимая поздравления. 

«А я ведь тоже мог бы…» — мелькнуло у него в голове, но тут же погасло, как всегда. В детстве он мечтал стать лётчиком, потом — учителем, потом — хоть кем-то, кого заметят. Но жизнь сложилась иначе. 

«Так бывает?» — прошептал он, озираясь на запылённые стеллажи. Ответом ему было лишь тиканье настенных часов. Он вдруг ясно представил, как его фамилию золотыми буквами вписывают в ту самую Книгу почёта. 

Вечером, возвращаясь домой, Леонид Петрович вдруг осознал: он тоже хочет быть замеченным. Не просто существовать в тени, а стать тем самым образцовым гражданином, каким был Сидоров. 

«Может, если я начну с малого?..» — он вспомнил, как в детстве бежал первым помогать дворнику сгребать листья, и взрослые гладили его по голове. Тогда он чувствовал себя нужным. 

«С чего начать?» — размышлял он, наблюдая, как лужи на асфальте отражают тусклый свет фонарей. 

--- 

Сидя дома на кухне и попивая чай с бергамотом, Леонид Петрович был поглощён мыслями о будущих свершениях. Ничего не приходило в голову, и он изо всех сил старался придумать первое хорошее дело. Наконец его осенило. Ещё в 1998 году сосед Коляныч одолжил ему пятьсот рублей на собрание сочинений Лермонтова. С тех пор прошло много лет, но он вдруг отчётливо вспомнил этот эпизод. 

Коляныч сидел на лавочке, как сидел, вероятно, последние двадцать лет. Лавочка эта была ему и домом, и кабинетом, и трибуной. В молодости он, говорят, работал на заводе — то ли слесарем, то ли электриком. Потом завод закрыли, он запил, жена его бросила, дети, кажется, уехали в Питер и делали вид, что отца у них нет. 

Теперь Коляныч был философом. Философом в стоптанных тапках, с бутылкой портвейна «Золотая осень» в руке и вороном в качестве единственного собеседника. Ворон этот, кстати, был ему ближе всех соседей — по крайней мере, не врал, не делал вид, что его нет, и не отворачивался при встрече. 

Леонид Петрович подошёл к нему с видом человека, решившегося на нечто важное. 

— Коляныч, — начал он, поправляя очки, — помнишь, в девяносто восьмом ты дал мне пятьсот рублей? 

Коляныч медленно повернул к нему лицо, на котором время и портвейн выгравировали целую топографическую карту. Один глаз прищурился, другой смотрел куда-то в сторону, будто высматривая в прошлом тот самый эпизод. 

— Давно это было, Лёнь, — произнёс он голосом, похожим на скрип несмазанной двери. — Цены тогда другие были. 

— Я хочу вернуть долг, — твёрдо сказал Леонид Петрович, доставая новенькую хрустящую купюру. — Хочу быть значимым, как Сидоров А. П. 

— Ты что, прикалываешься? 

— Нет. Я хочу вернуть. 

— С процентами? 

— Какими процентами? 

— Ну, инфляция, блин! В 1998-м на пятьсот можно было пару бутылок купить, а сейчас — полстакана! Ты мне должен… — Коляныч притих, видно было, как его мозг старается делать сложные арифметические расчёты. — Сто тыщ рублёв. 

Леонид Петрович почесал затылок. 

— Но это же несправедливо. 

— А кто сказал, что жизнь — это про справедливость? — сказал Коляныч и задумался. В его положении задумываться было особенно не о чем, но он всё же сделал вид. 

— Ну… если по-честному… — он почесал щетину. — Сейчас на эти деньги мало что купишь. 

Он вздохнул, и в этом вздохе была вся история его жизни: разбитые надежды, несостоявшиеся планы, обещания, данные самому себе и тут же забытые. 

Потом неожиданно улыбнулся. 

— Да ладно, купи мне бутылку «Золотого» — и будем квиты. 

На следующий день, передавая Колянычу бутылку, Леонид Петрович почувствовал странное удовлетворение. 

«Это только начало», — подумал он, наблюдая, как сосед тут же откручивает крышку, делает первый глоток и на лице его появляется выражение человека, который, пусть ненадолго, но всё же победил судьбу. 

Они ещё долго сидели на лавочке в немом молчании. А ворон смотрел на них обоих с холодным птичьим равнодушием, потому что он-то знал: никакие долги не меняют людей. Они просто помогают им на минуту почувствовать себя лучше. 

--- 

Настоящий шанс проявить себя представился через неделю — в жаркую июльскую субботу, когда город плавился от изнуряющего солнца. 

Леонид Петрович шёл по набережной, поедая мороженое в стаканчике. Он уже почти смирился с тем, что мир не спешит предоставить ему возможность для подвига. 

«Может, просто подмести двор? Или сдать кровь?» — размышлял он, когда заметил мужчину в дорогом костюме, стоящего по пояс в воде. 

Тот что-то яростно кричал в телефон: 

— Нет, вы слушайте! Статья 109 — это не «убийство», а «причинение смерти по неосторожности»! Если он не хотел его убивать, но толкнул в лифте, и тот ударился головой — это не 105-я! 

Леонид Петрович замер. 

«Боже, он пытается покончить с собой!» 

Сердце заколотилось. 

«А если не успею? А если он умрёт, а я просто стоя тут упущу этот момент?» 

Без лишних раздумий он бросил мороженое и прыгнул в воду. 

— Держитесь! Сейчас помогу! 

Мужчина резко обернулся. 

— Да отвяжись ты, псих! 

Но Леонид Петрович уже вцепился в его рукав и потащил к берегу. Вода хлюпала в ботинках, пальцы болели, но он не отпускал. 

— Да что с вами не так?! — зашипел незнакомец, когда они выбрались на берег. — Вы хоть понимаете, что натворили?! 

— Вы… вы же в воде стояли… — запинаясь, проговорил Леонид Петрович. 

— Я искал ключи! — мужчиеа трясся от ярости. — Выронил их, когда доставал телефон из кармана! Они упали в воду, и я пытался нащупать их ногами! 

— Но… но вы кричали… 

— Потому что я — адвокат, мой клиент — идиот, а судья — бюрократ! — он провёл рукой по лицу. — А теперь мой телефон на дне реки, а вместе с ним — все доказательства, расписания и аудиозаписи! 

Леонид Петрович почувствовал, как подкашиваются ноги. 

— Я… я хотел помочь… 

— Помочь?! — адвокат закатил глаза. — Знаете, что вы сейчас сделали? Человек, который, возможно, не виновен, сядет в тюрьму. И всё потому, что какой-то… архивариус решил поиграть в спасателя! 

— Архивариус… — Леонид Петрович машинально поправил очки. — Откуда вы знаете? 

— Ваш пропуск, — адвокат мотнул головой в сторону размокшего удостоверения, выпавшего из кармана. — Леонид Петрович Мымрин, архив горсовета. 

Они стояли молча. Адвокат тяжело дышал, а Леонид Петрович смотрел на свои мокрые ботинки и думал: 

«Вот и всё. Вот он, мой великий подвиг». 

— Ладно, — адвокат вздохнул. — Бегите домой, сушитесь. А мне теперь надо объяснять судье, почему у меня нет ни документов, ни телефона. 

— Я… я могу написать объяснение… — робко предложил Леонид Петрович. 

— Объяснение? — адвокат горько усмехнулся. — Напишите лучше заявление в полицию. На себя. «Попытка спасти утопающего адвоката привела к уничтожению доказательств». Это хотя бы смягчит последствия. 

На следующий день в разделе «Происшествия» газеты «Вестник» красовалась короткая заметка: 

«Мужчина напал на адвоката в водоёме. Пострадавший заявил, что из-за инцидента может пострадать невиновный человек».

Леонид Петрович перечитал её трижды, но так и не понял, как «спасение» превратилось в «нападение». 

На работе коллеги встретили его многозначительным молчанием. Потом, конечно, зашептались: 

— Слышал, наш Мымрин адвоката топил? 

— Кто? 

— Ну Мымрин, из архива. 

— Аааа. Да нет, он вроде его спасал! 

— Странный он тип, конечно… Молчит всегда. Может, он того? Маньяк? 

Коляныч, узнав про эту историю, хрипло рассмеялся на своей лавочке: 

— Лёнь, да ты — настоящий герой! Только вот герои обычно кому-то помогают. 

Леонид Петрович молча отмахнулся от него. 

На следующей неделе в суде вынесли приговор. Клиент адвоката получил срок — без тех самых записей, которые теперь покоились на дне реки. 

--- 

После случая с адвокатом Леонид Петрович три дня не выходил из дома. На работе даже при всём желании не заметили бы его отсутствия. Он сидел на кухне, пил чай с лимоном и размышлял о несовершенстве мира. За окном шёл дождь, превращая двор в болото, а редкие прохожие прятались под зонтами, как черепахи под панцирями. 

На четвёртый день, когда запасы хлеба и колбасы подошли к концу, он решил выйти в магазин. В подъезде пахло сыростью и жареной рыбой. На лестничной площадке второго этажа Леонид Петрович столкнулся с соседом Дымовым, кондитером из местной пекарни. Тот тащил несколько брикетов с чем-то белым, это «что-то» высыпалось по чуть-чуть. 

— Что это? — спросил Леонид Петрович, чихая. 

— Сахар, — отмахнулся Дымов, поправляя стопку брикетов. — Для свадебного торта. 

— Так много? 

— Племянница замуж выходит. 

Коляныч во дворе усмехался. 

— Лёня, ну ты видел? Дымов мне тут всё засыпал своей пудрой. Таскает свой белый порошок. Мутный он тип какой-то. Что-то тут не чисто.

Леонид Петрович кивнул и пошёл дальше, но в голове уже засела тревожная мысль. 

«А вдруг не сахар? Вдруг наркотики?» 

Он вспомнил, как герои его любимых романов боролись с преступностью, и решил действовать. 

Вернувшись из магазина, он набрал номер полиции. Голос на другом конце провода звучал сонно: 

— Дежурная часть, слушаю. 

— Здравствуйте, я хочу сообщить о подозрительной деятельности, — прошептал Леонид Петрович, прикрывая рот ладонью. — Мой сосед таскает в квартиру белый порошок. Целыми брикетами. 

— Адрес? 

Он назвал адрес и повесил трубку. Через двадцать минут во двор въехала полицейская машина. Леонид Петрович наблюдал из-за занавески, как трое оперативников поднимаются в подъезд. 

Приехали, вломились, кондитера вывели в наручниках. 

— Для торта, — объяснял Дымов. — Вот рецепт. 

— Поступила наводка, — твердил оперативник. — В отделе проверим. 

На следующий день Леонид Петрович узнал подробности из разговора дворников. Оказалось, в брикетах действительно был сахар. Свадьба племянницы отменилась, невеста сбежала с другом жениха, который должен был везти гостей. А торт всё равно не понадобился. 

Уже перед сном в дверь Леонида Петровича постучали. На пороге стоял Дымов. В руках он держал коробку. 

— Это тебе, — хмуро сказал он и протянул коробку. 

Леонид Петрович осторожно открыл её. Внутри лежали пирожные в виде улиток, аккуратно покрытые глазурью. 

— Спасибо, но зачем? — растерялся он. 

— Просто так, — Дымов повернулся и пошёл к себе, бросив на прощание: — Кушай на здоровье. 

Леонид Петрович закрыл дверь и долго смотрел на пирожные. Они выглядели аппетитно, но есть их почему-то не хотелось. Он поставил коробку в холодильник и лёг спать. 

Утром, выйдя во двор в подавленном состоянии и увидев дворника Степана, Леонид Петрович спросил: 

— Дымов принёс мне пирожные в виде улиток. Как думаешь? Это намёк? 

— Нет, это просто пирожные, — ответил дворник. — Но если бы был намёк, то на что? 

— На стукача. 

— А, ну тогда да. — Ухмыльнулся Степан.

--- 

Выборы стали для Леонида Петровича последней надеждой. Две недели он изучал программы кандидатов, делая пометки на обрывках архивных карточек. 

Утром он надел единственный галстук (подарок матери на выпускной в техникуме) и тщательно вычистил ботинки. В зеркале отражался незнакомый человек — подтянутый, решительный. Почти Сидоров. 

На избирательном участке пахло дезинфекцией и бюрократией. Леонид Петрович нервно переминался в очереди, наблюдая, как бабушка с палочкой получает три бюллетеня — за сына и невестку, стоящий неподалёку молодой человек в наушниках рисует похабную картинку, а член комиссии зевает, уткнувшись в телефон. 

«Вот оно — гражданское общество», — подумал он с горечью. 

И вдруг… 

Женщина из комиссии (громоздкая дама с причёской «бабетта» и вечной сигаретой за ухом) быстрым движением швырнула в урну пачку бюллетеней. 

В голове у Леонида Петровича что-то щёлкнуло. Перед глазами поплыли архивные документы — протоколы, печати, подписи. Он вспомнил, как Сидоров боролся за справедливость. 

— Фальсификация! — его голос прозвучал неожиданно громко, даже для него самого. 

Он бросился к урне, обхватив её руками, как мать — ребёнка. Бюллетени посыпались на пол. 

— Да вы что, охренели?! — завопила «бабетта». — Это голоса маломобильных граждан! 

— Врёте! — задыхался Леонид Петрович. — Я видел! Вы… вы… 

Он вдруг осознал, что держит в руках чей-то бюллетень с аккуратной галочкой. В глазах потемнело. 

Начался хаос. Одна старушка упала в обморок, мужчина в спортивном костюме снимал происходящее на телефон, а председатель комиссии орал в трубку: 

— Срочно присылайте наряд! 

Когда приехала полиция, Леонид Петрович уже сидел в углу, прижимая к груди пустую урну. 

«Почему опять так?» — стучало в висках. Он представлял, как Сидоров с фотографии качает головой. 

Вечером по телевизору показали репортаж: 

«В районе сорваны выборы. Провокатор, представившийся архивариусом, устроил погром на участке». 

Камера крупным планом показала его криво завязанный галстук и бледное, с расширенными зрачками лицо. 

В дверь постучали. На пороге стоял Коляныч с бутылкой: 

— Ну что, герой? Теперь ты у нас точно как Сидоров — на весь город прославился. 

Леонид Петрович молча взял бутылку. 

Они пили молча. По телевизору крутили его лицо на повторе. 

— Знаешь, — хрипло сказал Коляныч, — может, ты просто не там ищешь свои подвиги? 

— Где же? 

— Да хрен его знает. Но улитки-то хоть вкусные были? 

Леонид Петрович не ответил. Он смотрел в окно, где тускло горел фонарь — ровно так же, как горела когда-то его надежда стать хоть кем-то. 

Теперь он определённо стал «кем-то». Тем самым сумасшедшим с выборов. 

«Зато заметили», — горько усмехнулся он про себя и налил ещё. 

Снаружи завывал ветер, унося в темноту тополиный пух и упаковки из-под сладких батончиков, разбросанные детьми. Как бюллетени, которые никто так и не посчитал. 

А наутро в почтовом ящике лежала повестка — явиться к участковому. Леонид Петрович вздохнул. 

«Опять неприятности», — подумал он. 

Но где-то в глубине души теплилась надежда, что, может быть, в этот раз его наконец-то поймут. 

Хотя бы участковый. 

--- 

Кабинет участкового пах дешёвым кофе и пылью. На стене — календарь с медведями. Участковый Дегтярёв, мужчина с лицом уставшего ангела-хранителя, разливал чай в потрескавшиеся кружки. 

— Ну что, Мымрин, — вздохнул он, — опять в историю влип? Выборы, адвокат, кондитер… 

Леонид Петрович молча вертит в руках кружку. На дне — осадок, похожий на его надежды. 

— Я хотел как лучше… — начал он. 

— Все хотят, — кивнул Дегтярёв. — Только вот «лучше» у каждого своё. 

Тогда Леонид Петрович рассказал ему про Сидорова — про фотографию, про трибуну, про золотые буквы в Книге почёта. Говорил горячо, сбивчиво, как ребёнок, рассказывающий про Деда Мороза. 

Участковый задумчиво почесал щетину. 

— Сидоров, говоришь? Алексей Петрович? Ну да, помню… 

— Вы его знали?! 

— Знал. В Москву уехал. В депутаты пролез. А потом… — участковый сделал жест рукой, изображающий падение. — Бутылка. Дно. Конец. 

Леонид Петрович почувствовал, как в груди что-то ломается. Как будто последний маяк погас. 

— Но он же… образцовый… 

— Образцово-показательный, — поправил Дегтярёв. — А это, брат, разные вещи. 

Он налил ещё чаю. За окном кричали вороны. 

— Вот слушай, архивариус, — сказал участковый, неожиданно мягко. — Ты думаешь, герои — это те, кто на досках почёта? Да хрен там. Герой — это кто утром встаёт и не гадит в подъезде. Кто старушке сумку донесёт, даже если никто не видит. Кто… ну, ты понял. 

— Но как тогда… 

— Да просто будь. Человеком. Без трибун и грамот. 

Он хлопнул Леонида Петровича по плечу и выписал штраф за нарушение общественного порядка — чисто для протокола. 

--- 

Вечер. Лавочка. Коляныч. Бутылка «Золотой осени» на троих (третий — ворон, который клюёт крошки и смотрит на них с птичьим презрением). 

— Ну что, Лёнь, — хрипит Коляныч, — теперь кто ты? Герой? Преступник? Сумасшедший? 

Леонид Петрович посмотрел на газон, где торчит табличка «По газонам не ходить». Он вдруг понял, что всю жизнь ходил только по тротуарам. А ведь трава — она мягче. 

— А, к чёрту! Я — это я, — сказал он и встал. 

— Куда? 

— На газон. 

Он делает шаг. Потом второй. Трава действительно мягче. 

Коляныч хохочет: 

— Ну ты даёшь, Мымрин! Настоящий бунтарь! 

Но Леонид Петрович уже не слышит. Он идёт по газону, и кажется, что где-то там, в архиве, одна пожелтевшая фотография — та самая, с Сидоровым — тихо рвётся по сгибу. 

А вороны кричат. Как всегда. И в этом крике он услышал не только обыденность, но и некую новую свободу. Возможно, законопослушность — это не следование правилам, а обретение собственного пути, пусть даже он и лежит через запретный газон.