Насмерть

(Письма-отчеты генерала С. Г. Улагая в Штаб Белого Главнокомандующего, 1920 год).


* * * 

       По правде говоря, совершенно отчетливо должен представить, что выйдет из нашего сверхшанса полуфинального захвата – не выйдет. Так я хотел начать великую, с поднеморно-небесным грозового охвата письменность. Получилось иначе. Под сапогом, стоящим у двери, обнаружилась приклеенная запись-пластинка из тонкого гравированного железа, описывать прелести которого с известных персон подачи я не хочу и не могу. Открывая двери в дождь, я нес за-пазухой это. Между двумя домами дробь. третьим и дробь. пятым найденный жестяной ушат с доколенным уровнем держащейся в нем воды был минован мной петлевидным количеством раз, после чего гелиевая жужелица оповестила о начале гражданского утра, когда капля раннего дождя погладила ее, просачиваясь, между синемховых крыл.
      В дверях ели, стояли, крыжовниковое, испещренное узкими гранулами красной и другой икры, варево. Так значился первый заслон. За их головами обнаружилась стройная деревоносная вервь, и пройдя туда следом, я вскочил на коня и пешком мы двинулись разом по оба направления от центра, и там, стянув гранову’ю петлю, встали в довольно неряшливый строй, под раздачу почестей вовремя прибывшим командиром Мурзом Плащиковым. От сих приступлю к вышеописанию данных действий словами прижило’й падальщицы:
      Я, Мария Сидоровна, из гнезда ворон, Вороновой фамилии, свидетельствую, как в полночь, светлого часа по петроградским белых ночей часам, явился сюда выехать генерал Улагай на двугривом коне, расчесанным гребнем надвое. Позади него продвигался седой офицер в дирижерском фраке цвета малинового яблока, и несли на гребне, выставленном вочисто, ворох газет. Во испрошение указанных лиц, поставила я трехкрестья лап на ту надписанную бумагу, обмакивая их предварительно в темно-серые чернила. После чего взошла на небе луна, и взвыли падшие во из пруда ручьем головы приподняв могильно-лакомые в чреве ночи. Сызмальства носящая красно-бурый сарафан, свидетельствую я об обилии лап своих, на печати положенных и во постановление принужденных, во дворовых сыцей.
     Блином восходила луна, и была снята, когда как в кои-то веки разбуженных громоствольным биением прутьев папоротника, нашла я ночку ту за своим воротником, и дышло двугривого изо рта сияло.
_____

     Тогда мы поняли, кто ведет охоту на курей во дворе на постоянных основах. Это была ночь, и предусмотренной стезею выходили наши смотрщики как бы с лопатами, иными словами для того, чтобы копать червей. И тут-то увидели даму петушковую, пробирающуюся по огороду наощупь в укрытие, где грелись ночью ведомые их куры. И, путь себе пригнав веточкой, чертила дама по нему узор грандиозным окончанием тела своего, водоносным, как капля выползка, растрясывая с ночующих полуночных кустов их водобреющие брызгалки-капли. И, подобравшись к самому сараю, яростно дама вытолкнула дверь, и, отпихивая собой водяные емкости, бросилась зубами на самую сочную и спелую курицу, ростом на фоне других прочих выделяющуюся, и сгрызла сначала ей сберегающую артерию, а после, зубами же, вспорола живот до основного ливера, и весь курятник стал замершим в оцепенении, как пень.
     Бои шли ожесточенно и продолжались около месяца подле одной деревни, под командованием Мурза Плащикова, и было изъято шесть домов. Я был направлен следить под каждым деревом, и глинописная посуда вывозилась оттуда целой конницей. Дома те обобрали дочиста. Из первого, под коим условлено считать второго-дробь. четвертого было унесено стенное зеркало, находящееся на момент вторжения наших войск у двери, приводящей сени в главенствующую комнату. Таким образом, изначально раздельно значащиеся и бытующие дома дробь. второй и дробь. четвертый были сшиты воедино, и ключ лежал в изначальном дробь. четвертом во второй малой комнате, и был трудно проходим доступ к нему, создавая и создавая петляние. Желтые венчики мимозы-медуницы, привезенные мной с одного Кавказа и стабильно высушенные, были положены сверху на палатях до востления. Мы могли догадываться, как видимы наши делеса заглавным прапорщикам их, входимым в двери те через стенные сгустки. И как показывало око переднедомовой стены напротив стоящий дом, как большую палисадницу-башню, и работал пилой там по дереву новоприбывший сударь, хозяин. Перекрывали старую крышу. Цистерна-поливальня находилась прямо перед домом, в месте, неудобном для орошения территорий сада и огорода, и была к ней приставлена зоркая служащая, нацеленная шестьми норковыми поверх своих зрачками во уста обозреваемому дому. Лабиринт же был обустроен и из поймы продвигающейся тамошними их берегами реки, явно перенесенной и нисподложенной сюда из дальних мест, во охающие низины. В обмороки ледшие лежали рыбами заколдованными жители тех деревов, и плыло под ризом облако.
     Тенью легла на меня печать казачества. Осмотревши свою спину в подвижное зеркало, сделал есаул выводы, что имеются подлопаточные продухи в его зеленой шерсти спине, количеством даже двое. Был слышен звук застегивающейся на ткани молнии, мы выходили и мне показали прямо, промежду обоими, тогда еще полностью черными, глазами, выкрашенными маслом, выряднейших офицеров со шнурами. Правая оконечность руки одного из них смотрелась несколько нелепо тем, что была, лежа на эфесе, развернута слева-направо наоборот. С ним мы прошли четырехэтажным домом, зданием, насквозь и вышли в залые дворы, где разобрали изгородь по надсучьям. Обусловлен действием потребляемого через раскуриватель пороха, он вышел в ряд и стал стеной из слепленных по цельсию ограднико’в.
     Такого характера пришли ведомости из Девятнадцатого левого корпуса, что была на месте шахматной ноты восставлена будка, переносная сызверху палатка книг, и при моменте опущения той погрузочным аппаратом, пересекла гранью стены спящего кота, что лег отдыхать вопреки шуму и возжужжанию работающей техники в канаву, подготовленную экскаватором, что вызвало массу буйства в прессе, этой же палаткой и распространяющейся с утра следующего наступившего на утро дня.
     Розовые занавеси прозрачных пионов слетали на вошедшего в ризницу, и у стен была величавая роспись, тогда как за неимением краски изрисовали их глазами, выпущенными у некоторых рабов. Слева зевал дракон, как назвали бы это чудище апокрифеи раннего Средневековья, а справа же толпились мученики, и сцены многих битв были изображены истолопником в том задающем храме. Это были хищные иконы, настоящие иконы деспотов, затемняющие продухи пышущего десятилетиями жизни века. Входной притвор же был отделен загородкой из строительных лесов и парой пресноводных лампочек, что стояли без дела, не освещавшие проходы и иные пути, и там, с потолка, свисала люстра-абажюр, изображающая мой стиль, и на подоле черкески качалась длинная бахрома, заменяющая моей фигуре сапоги, а сабля…

* * *

       Так, о том, чего мне удалось увидеть в двадцати шагах от входа в парк, который мы все знаем. Шел туда с тем, чтобы якобы, но и не якобы, купить затверделые сладости в лавке «Сласти и сладости», где торгует Забор. Стоя за спиной в длинной очереди покупателей, заметил в руке у одного из них провода, другие же явно были судорожно посаженными из средневековых чисел на мордобойниковые подстанцы, и видел я на сей раз прямо, как спина гражданина того растраивается. В толкучке, в двадцати шагах простаивала вот уже несколькие часы запоздалого нами утра дозорница, в кульках у нее был миниатюрный, карликовый лук, по другую же сторону бесновалась толпа полуголодных граждан, пытаясь вырвать из рук другого покупателя кое-какие продукты. Протянув обе руки, смазанные предварительно нужным маслом, я смог объять его уши, а спустя и миги, шею, располагавшуюся под ними, и носящиеся с свистом над нашими шляпами подобия сил авиации не смогли отреагировать с достаточной быстротой на такие действия, и гражданин пал оземь, расплескав по обочине и по тротуару с четырехзубцовыми пластинами выделки купленные в лавке гранаты. Я повел его петляющими ходами подветренной стороны …-ого дворца, где располагались сваи для неначатой экспозиции, в холодное место укрытия, и там поросил о черном ветре. Черный ветер, черный ветер воет за Днепром…
     Открыли кварцевую засеку, и история перекрытая планом С, была сызнова и сызнова открыта.
     Культура вождения транспортными средствами в тех краях отсутствовала. Когда мне в единичности необходимо было под вечером перебраться из одной станции на другую и сделать это по большей части незаметно, я, как следует встав на обочине, обряженный во все черным-черное и примечательное, наподобие столба, пытался остановить автомобили либо повозки, но ни одна при виде статики моей не колыхалась, и все продолжали заданное движение, не сопутствуя. Тогда я вышел полем сам, и шел мимо новой растительности и понимал, что был отчасти пойман и отчасти выжжен.
     Далеко ли забрезжила заполночь, цветы у моих ног бились махровые и бархотные, и я размышлял о мире, что неужели он никогда не наступит. В кандалах роили поздние насекомые, ночные мотыльки и тонкие мокрые бабочки, и листья неброских луговых стебельков, этих среднезеленых, во многом серых растений принимали на себя их отягощенные светимые грузики. Никогда не было так много работающих насекомых в такое позднее время. Роилась и иная, совсем пылеобразная малая бестолочь. Ветви наверху, по обеим сторонам дороги, неминуемо сужались, путались, обещая в скором будущем углубление на местности, реку или ручей, и когда тот настал, я лег на его хвойный берег, и опустился к воде, и долго смотрел в ту воду. Когда бы я был пленником, а не воздвижником полевых конфигураций, то уделил должное бы созерцательству жизни теней, их своеглавой отрасли. Поле резко позеленело, она сидела на его провальном свету в форме зонтика, как если б его ножка была вытолщенной. Я поднялся одним движением, двинулся к ней, протянул вперед руки и пытался повлиять, но сетка движения орбитрального панциря тут же стерлась и переставала быть видимой. Дорого Запад заплатит за революцию, единственно подумал я. До станции добрались без приключений.

* * *

       Переброска обозначенных на краю стола спичками группировок военных сил была мной с четверга на среду осуществлена. Как бы не грандиозных размеров страх и недоверие, мы бы отбыли и отчитались ранее. Все семеро – по устоявшимся порядкам половина полноценного отряда – была явлена в назначенную комнату одновременно, хорунжий Х. велел им для начала перевязать обувные шнурки, крестами внутрь, что было всеми единогласно и безоговорочно исполнено, в то время как я протянул семикратно сложенный компактный жезл в открытое окно, коснувшись им до ветки дерева. Был холодный ветер, он подымался и раздувался с земли, Афанасьевна кипятила на коленях огромный кочанного типа самовар с полуистершейся графировкой, значащей инициалы М.А. и еще пару обоев-книжек. Мы предложили им расписаться в журнале. В ходе разработки этой операции мной было отмечено равнение на массовость в этой малочисленной группировке лиц, их четко затверженное следование известной установке. Я провел их всеми параграфами предписанного плана. Под видом служебного посещения электроснабдительской подстанции, до утреннего солнца я провел их пролезнетворными комнатами, из предмета в предмет, и для этой цели нами были использованы и те наручные часы, обозначающие буквы, стрелки. Мы вышли подвое, держась за охровенки стен, и оказавшись на сыром воздухе вне помещения, переводимые обрадовались, потому как очевидно негласно приняли тот факт, что ведут их на тюрьму и больше никуда не выпустят. Разговоры между нами не велись. Перед прощанием хорунжий Х., надев мой плащ, попросил каждого взглянуть на него хотя бы по разу, и переводимые были отпущены, как бы в свободный город, что, опять-таки, оставалось всеми негласно принято и в рамках плана, один отправился к висельной лавочке, двое пошли в сторону центра, где храм, толстая издревняя стена и органный лабиринт, еще другие разъехались на дальние окоемы.

       Лестница, уводимая судорожно сквозящими вверх и вниз по ней пешеходами, двигалась к облому. Наверху шел свет, и впереди меня продвигающийся высокого роста офицер К. был меньше. Разговоры людей были слышимы в незначительной гулкости. К. шел, как на казнь, у каждого виража ступеней норовя приостанавливаться. Спросил гулким звуком, что будет, когда лестница оборвется, закончится. Я умолк. Он достал платок, повернул немного искоса на меня голову, был хорошо виден один его глаз, полный водой. Хорошо. Последний, знаковый пролет мы проходили двое, остальные ходимые остались ниже по той лестнице. На мрамор прилетела бабочка. К. уставился на меня. Я повернулся, и больше в Штабе мы не виделись, утром открывались глаза. Портомойня ждала известиями, впрочем, не произносимыми громкими голосами вслух, сейчас уже мало ожидают от нас хорошего, нас хорошего.

* * *

       Сначала идете направо. В ногах у вас стелется осень со всем своим взрывным колким ледяным накатом, месивоподобными, хрупкими листьями. Жизнь уже закончилась, осталось запирать ворота, собирать оставленные чаевые. Знал, скелет, куда замуровать мои на’жити. Потом поднимаемся прямо вверх. Я предвидел это, это и еще это – говорю вам. На площадке нас ждет золотая дверь, и досрочный этап крещения бенгальским огнем косвенно завершен. Беремся за рудниковые поручни, здесь темно, это провал шахты. В уме считаю сорок голов, пятьдесят голов… Дообеденный утренник. Над головой возлетает свист, одноглазые каверзы глядят по плитам, и наши с вами руки сходятся на том пересечении, где остались когда-то давно слева. В тот момент просвистела по нами известная птица, все было сжато, дорога извести подпала под уклон, хрящи коммуникаций были порваны. Наступает тринадцатый век. Створки ладанницы мерещат пылким пламенем, воздыхает в углу пишущий, трясутся колени. Мы с вами уже почти враги, деремся шашками. Несоразмерно в вязи лет мое биение, усталый язык после бойни падает об пол. Дано: пишет под па’лестью го’ссол. Вы меня слышите. Вы и я – маленький человек в паутине ризниц, кредоточение башен шевелит смущенными листьями, когда порыв всегласного ветра затихает. Тогда начинается образовываться двигаться впалая стена своим песче’ным поддыхом. Белая, глинисто-водяная, облепляет стохронными движениями пологих колец свой влитой и малый внутрибашенный хребет, громит под сводами. Я его пыльче. Вскакиваю с пола, ставшего могущественной спиной, и башня выносит меня на себе, вцепившегося когтями. Шум голосовых валов на примойнях падает о крыши, трезубенные выхваты ударяют, сообразно валам, в их лощеную плащаницу. Первый вал обдает холодом, второй жаром, третий холодом, четвертый холодом, жаром. Тигр вскочил на башню, но она еще отперта, под нахватом зме’я борется великолепный тигр о ста полос своими клюквенно-веретенными ксатрами. И плыло озеро. Сердце его светилось, билось в омоло’ке, когда башни были отражены и отвержены гордым тигром на стороны четырех-пяти звеньев, распадаясь о гребни проникновенных скал, покрытых золотом. Плоское дно берестяной лодки высвечивалось в одноголосой натруженной мгле, и тигр кивал змею взглядом. Преполосатым об землю ударом хвоста своего расцепил тигр остальные сети, и с того часа пренаклонной стала земля, и стало в компасе мира два севера.
_____

       Север мирра восвещался черными однегласными шестиугольными, во золотом чаянии, соцветиями с фосфором на конце, и означал стужу. Север свайна разворачивался ко гробу’ стоя, и знак его белел выпоротниковыми заурядицами, означая сток холма. Мы плыли прямо.
       Грот пещеры на весле обзавелся лодочниками, и дышало в лице плавучего оторослью корабля равновременное море, разогнувшееся длинной и тонкой рекой, по которой плыли. Ари-цери-веси… Считал возничий задонные кубы, качая оторопь темной двухвостой и двуглавой воды тонкими остроугольными красными веслами. Ари-цери-веси… И облако взбиралось под фронтонные вы’ноги ламп, и вскоре река перехитрилась в плавучую запруду.
       Мы делали по ней круги, круги, круги. Сооружение, бедностью форм напоминающее вымоченную печень гепарда, глазело со' мосту предвосхищенными очами. Не включающихся огней ламп было объято верхнего этажа колонобитное гнездилище, и я знал, что некто – там, держит хвост, играя, замирающей тритонихи-моржихи. Окопаться вокруг данного здания к утру было велено начальству Шестого и Пятого Дивизионов, и лег светом упругим и пасмурным последний сезон дождей – осень, почти зима – октябрь – на развезенной стопьями дорог родине-чужбине. Но все же больше родине. Передовица карты показывала, что пешие не смогут пройти в грязь, и были сооружены, двери-мосты, по которым.
       Высветь ее скользнула по стволу стены, изрядно-ржавчатому, пыль от каблуков воздвиглась к простертому через отспущение крыши среднепасмурному небу, в котором, как пряжа по бокам сюрту’ков незаурядных офицеров, рвались квартартерии… Мне только половину души – было заказано со смехом, который не сулил нам, казалось, ничего в дальнейшем хорошего. Барышня та взяла, стоя фронтально перед пришедшим и объявившимся открыто мной, свои губы, располагающиеся пластилином на святом лице, и вытолкнула в клюв, и мы считали, что дело выиграно. На руках ее лап были надеты, на каждом отпальцевании, седые хромовые кольца, она бы выразила их как «перстни», - тут я обнаружил деталь, которая означила, возможно, в дальнейшем преважное: существование объекта тела ее заканчивалось на том самом градуированном пороге, где неретки шли в обкос, таким образом делая пальцы недопушенными, и перед моим осознанием открылась явственная картина затяжных десятилетий грядущей в скорости войны, где будет активно использоваться данная тематика, с обрубками кистей, называемая принадлежащем … кодом «ручка». Я. Исхватить оттуда пару грызе’й с обоев, что заиндевели многослойным, но наживо и скоро поклеенным о’трубом, я сумел. Верхними шли, опишу бы: темно-зеленые со светлыми клеенчатыми полосами, плюща там в помине не было, но был попугай, выпотрошенный в цветную рябь, что прятала его ювелирные внутренности, прикидываясь цветами. Ниже верхних шли розариевые, кремовые, с кажущими понтолы’ки ро’жками, как бы перевоеванные, красивые. Ниже шли кипучие, кричащие обои, а под ними – чернолетье из себя изображающие голубые, таящие хилых бабочек. Червоточину давали следующие за ними совсем тонкие, двойственные, не ухватимые обои, а дальше уже шло пиршество из некогда обдоминальных полотен, бывших в употреблении у тех-то – тех-то, открепившихся от внешних стен.
       В городе Саратове, где опрокинулся с цветами балкон, впоследствии восстроится дереворезная фабрика, где произведут на станке длинные нити полых коленчатых погремушек, собранных небольшими неширокими шторами и висящих в томных дверных проемах, что ведут, как правило, ведут в незаканчивающееся темное освещение семи сторон.
       Задувало коричневым мхом, я сделался резв и вымерз иглу чернильницы, глядя тайком в глаза этой кажущей поднебесное владычество пирамидальной стихии. Нашим войскам было честно предложено покинуть их времеобразование заданным ею путем, но я избрал возможность начертать путь выхода самостоятельно, оказав тем самым разнонаправленные стволы воздействия на это воздающееся лицо. Мы негласно отошли.
       На стене там висел календарь, который меня, единственный изо всего, озадачил.
       После этого я заболел, болел долго. Пишущая машина, привезенная мне из пятьдесят пятого бастиона, положенная упакованная в разнолистный мятый картон, проложенный и укрытый пальмовыми листьями, содержала одну недопустимую клавишу. С этого символического уве’ртка началось мое развязывание шнуров из дальнописных странствий, под коими действовать первые отдельные воины смогут начать лишь много времени спустя. Яма с розоватым маленьким щебнем привлекла нас с хорунжием У., когда мы проходили вечером с дозором дугой на половину всей нашей территории. Взяв из нее горсть камней, прямо там, не сходя с места и используя хорунжего У. как самостояльца, я высчитал молекулярно запас дней и составил на него план работ, озадачив моего свидельца тем, что три на десять раз повторил слово «камень», и присутствующий, почуяв лихо, заболел и спал долго, высчитывая в себе огонь.
       В ту же ночь, глубоко, открыв окно под лай загорных диких собак, я сидел и составлял дея’тельность, позволившую бы дополнительный месяц удержаться с войсками на полуострове. Ко мне приходил.

* * *

       Длинное бездорожья поле. Стелется, колется внеурочный одинаковый злак, восшедший опосля, наискользь, когда пространство уже выполото к зиме. Мы едем с в шубу завернутой оно’й, змеей глаз ваших, высокоблагородие. Почтовая звенящая колокольчиками, а может, самой памятью, пустыми ее дугами, доподлинная карета, лошади – две серых островерхих кобылы – хвать волну ушами – кучер, прямо на Северный полюс. Так показывает стрелка указателя, география – перемудреная наука. Развяжи рукава, растяни руки, определи наощупь стороны света. Почему же они уходят под диагональ? Mo - The - We – The… Где юг, где север? Нет, не этот, а второй север. Второй. Два их.
       Вороненочек садится на ветру в карету со свистом, и так и стелятся, как млеководные слезы цариц, по следам эти вяжущие ямки-копытницы. Воде не взяться сверху, и тогда она возникает из-под низу, ей безразлично, она беспрепятственно крутит, переворачивает земной шар вниз головой, вверх головой, слева направо, а в руках кучера дрожит неуемная неколеблемая, прямая, как стебель, стрелка рукотворного антропотворного компаса.
       Проехали болото.
       Далекое зарево гари освещает наш трудный покачивающийся мягкими рессорами, редкими подвзлетами путь.
       Там, за грушевым поворотом поросоли, будет замедление и лавка. Скрюченные старцы, ожидающие на дороге письменные силуэты, домов, подковами гнутся ветви груш, я встаю. Фонарь светит один на всю округу, от душной туманной мороси во тьме не продохнуть, пути от фонаря движутся в разные стороны, приводят в поселок. Левенские. Кучер начинает кружить от и около фонаря, плутает, не видит элементарной дороги меж сырых нежилых домов со тщательно укрытыми садами и вскопанными грядками, но наглухо закрытыми окнами. С некоторого раза нам удается попасть в тень того фонаря, кучер как бы прозревает и видит перед собой нужную дорогу. Там, впереди – будет свет дикой зелени и павильонного вида лавка, выделанная венчиками, ягодами и стручками. Даже кукол здесь изготавливают без рук и ног, литого, цельного куска дерева, с выпученно-выкрашенными лохматыми глазами и растопыренными ноздрями, как у чертей, чтобы, видимо, не имели права шевелиться и буйствовать перед начальством, но я сказал, что всего не знаю. Веретена. Маленькая деньга ссыпалась выжженной линиями драгоценной старой кошельковой кожи в шелохнувшуюся тарелку.
       А вот мы в погребе. Просторнейший зал, подходим к переключателю, при нажатии пальцами на кнопку здесь возникает другой свет, другая зала, и так по множеству.
       В окне, если глядеть ночью в стекло, отразится все содержимое дома. Одетая в красное кухня, половики, тоже розовато-красные, застывшие фигуры людей: один, маленький, тянется снизу к столу, в полосатой кофте, тысячелетие корчит яблоко, вонзимое в руку, полотенца свисают искоса, дергается стрелка глаза, и комната уже легонько поплыла, внеурочная девочка косится белыми створами век на брата, падает крышка со стола, в отраженном окоеме прячутся еще две фигуры. Птицы. Я зашевелился замертво в продохнувшей карете, кожа на моем каркасе груди была толстая, кожаная, я помялся и рассказал, что она снята с одного героического капрала, вздумавшего ехать некогда со мной ночью по степи.
       Воздремные. Калачи ворот, открытых на’стего, предупреждают о погибели въезда. Карета начинает подпрыгивать быстрее, убиваясь о камни, лежащие вспять по дороге, кружится морок во тьме, кружится луна. Она возникает судорожным прицельным светом над краем земли, опоясанная этим хладом, и мы едем дальше в темное поле, минуя высыпавших из тлелых домов – это заброшенный оставленный пионерский лагерь, а не база отдыха инопланетян, как принять тут было верить. Задавили червяка.
       Я радуюсь жизни на ее исходе. Повозку во тьме поджидают. Рука с пистолетом выбрасывается вперед, на крытый завес налегают две большие животнообразные тени, слышен рык, кровь сгущается. Но вот рука с пистолетом снова выбрасывается вперед, опять выбрасывается, таю. Оставлен лежать крытой тенью на дороге мой запасной. Луна поджигает небо красивым копировальным россветом. На этом пути даже кусты малины необычные. Дородное лакомство свисает, алыми гроздьями, смесь цинкового, фонарно-зеленого, хвоистого и…
       Горы, горы, горы. В темноте, наталкиваясь на горы, понимаешь, что это – свитоогранные кроны дерев, впоследствии капли тумана ударяются и разлетаются с лапника, убираем кровь с щеки. Закочница – древоколенное насекомое – свисает со ствола, с размаху вныривая в паутину. Из шляпы дерева развевается кайма зеленых лент, переплетенных, и играет по’ низу. Часто тикают секунды сердца. Утомленный охотник притаился здесь, под кустом, сжимается его стоко’льная варежка на вязи парадоксального арбалета. Рядом лежит строчка перепелов, с их упругими сизо-синими выхвостнями, затейливо прибереженных листьями сена и курящимися ладанками. Цокает пластмасса пояса, когда я вкладываю туда складной фонарь – сейчас приугоститься бы.
      В вышине, на глазах ламп, светоотражается стальное время, бесперспективные часы погони за окоченелым омутом, рябь углеродной руки в его воде. Мне довольно холодно, хочется сесть. С нагрудного плеча у меня свисает нутрия – потомственная шкура с про’дергами из глаз и когтей, где были линии. Выстроченная зигзагом, заходит о’полночь за синюю тетиву окаймленного соснами леса, мы поднимаемся и едем дальше.
       Пересекая, переиначивая все полосы ночи, всемогущая, длится-тянется Корица-Царевна, так называем мы нашу двоечку с подомшелым кучером. Далеко ли до знаковости, уходит мед из моих колен, мох, выстилаемый полом, снова и снова заставляет топтать свое великолепие. Подарок. Беспрестанные зарницы лап широкого ельника, выученным шагом, приближаются кони к своей очереди’. Стегает их кучер рукой нещадной, свистит рваной книгой во тьме звук его хохота, смеха. Поиски фламинника увенчались успехом. Мы вскидываемся встать, учащенный ворот рубахи на дальнем, на ближнем холме, не спешит сверкнуть.
       В окрестности заорали петухи. Синеглазые, сорвались у людей со своих насестов, выбили третий час ночи. Вся ночная накипь собралась поильным решетом, содрана и выплеснута была с покрова этой местности. Мы заехали в упор. Возлегло шевелящимися стрелками часов на дороге здание, большая башня, светилось в глазу ее покрывало. Огромная, с рост, восковая белая свеча белела на ее берегах, впереди того покрывала. Вскинув шапку на’ново, я осмотрел ее глаза, несущие недоразумение. Мы были целы, грохот полосни’ц полился’ из шаткой ванной, завороченная в засне’ги тьма колец стояла над городом, но это было в помещении.
       - Докуривай, - сказал я услужливо ожидающему ямщику, и пошел открывать газовые краны, один газовый кран. Мы подвели ее под руки, и усыпили, ни дать ни взять, укрыв пуховиком, двинулись дальше.
       Стрелы цикады и кузнецов начинали оживать в рассветном булькающем поле кровести, возлагая свое заочное уповальное пение на тростни’ц, с грохотом и молоньей ковали прибежные кузнецы свое железо. Так, что пахло им. Я выспался. Предстояло долгое возвращение обратно, в Крыму меня ожидала долгая вереница дел, оставленных до отбытия.
       По возвращении все оставалось урочным образом, лишь у встречного канцелярита белел, глядел на меня алмаз в носу, означая выученную ноту. Благодарствую. Дальше вам все ведомо.
_____