О стихотворении АСП Когда за городом задумчив

Полное название: Стихотворение А. С. Пушкина “Когда за городом, задумчив, я брожу…”: вольное истолкование

       Данный “пост” находится в самой непосредственной, теснейшей органической связи с публикацией “Стихотворение М. Ю. Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…»: опыт независимого прочтения”, поэтому без предисловий.
 
       Завершающие строчки стихотворения Лермонтова: “Надо мной, чтоб вечно зеленея, / Тёмный дуб склонялся и шумел”. Не есть ли сей “дуб” тот же самый, что в заключительных строках пушкинского стихотворения: “Стоит широко дуб над важными гробами, / Колеблясь и шумя…”? Стихотворения разделяют всего пять лет: 1836 – 1841.
 
       Вопрос, очевидно, праздный. Но внешнее, формальное сходство налицо. (I.) Те же две заключительные строки. Возможно, осознанно или неосознанно, сознательно или подсознательно, М. Ю. держал в уме этот образ; ещё, конечно, надо выяснить, было ли стихотворение опубликовано до 1841 года, могло ли оно быть М. Ю. известно. Впрочем, вполне достаточно того, что сразу же после написания стихотворение уходит в так наз. ноосферу, становится всеобщим достоянием творцов, наделённых сверхчувственными способностями. В печатных публикациях уже нет необходимости, они (= творцы) без труда улавливают тончайшие волны и дуновения, исходящие из этой надмирной области.
 
       (II.) ШИРОКО ДУБ – мощный, раскидистый, в расцвете лет и сил; КОЛЕБЛЯСЬ – дует ветерок, причём стойкий и довольно сильный, раз такую махину раскачивает; ШУМЯ – полное совпадение.
 
       Над Михал-Юричем вволюшку “самонавыражались”, поэкспериментировали, теперь нежданно представился случай и Алексан-Сергеича подвергнуть пусть и беглому, но вполне осознанному анализу. Бросим же свой поверхностно-любительский взгляд  на то, с чем сталкиваемся в данной “пьесе”. (На филологическом факультете начиная с третьего курса специализировались по языку, а не литературе, и потом многие годы преподавали русский язык (литературу лишь от случая к случаю, в малых дозах) многоразличным контингентам “иноязычных граждан”).
 
       КОГДА ЗА ГОРОДОМ, ЗАДУМЧИВ, Я БРОЖУ – “ЗА ГОРОДОМ” – то есть за чертой города, вне его границ, не исключено, на значительном расстоянии.  Фактически это сельское кладбище. В те времена всё было не как сейчас: выходя за городскую заставу, человек сразу оказывался на лоне природы, в сельской местности, среди деревенских пейзажей.
 
       … ЗАДУМЧИВ, Я БРОЖУ… – Судя по всему, это для “лирического героя” обычное и довольно частое времяпрепровождение, причём никакие особо важные “дела в городе” этому не препятствуют. Что его к этому побуждает? Каков род его занятий в свободное от прогулок время? В каких отношениях находится с социумом? Да и насколько реальны эти его “прогулки”? Действительно ли они совершаются в тех местах, которые описывает автор? Можно ли автору верить на слово? Не есть ли они плод его фантазии, и ничего более? Вообще, насколько правомерно обращать такие вопросы к “лирическому герою” стихотворения? Ведь с какой стороны ни подойди, ответа не будет…
 
       Как видим, окончательно выяснить природу “лирического героя” – задача сложная, неоднозначная: возможно, это неотъемлемое “лирическое Я” самого автора, возможно, некая самостоятельная духовная “сущность”, “субстанция”, от автора не зависящая, живущая и действующая “сама по себе”, нередко автора себе подчиняющая, навязывающая ему сюжеты, образы, настроения; больше склоняемся именно ко второму варианту.
 
       И в связи с этим, “такое ощущение”, что если как следует присмотреться, то физически,  от “живого человека” в этом “персонаже”, по существу, ничего нет. Это какой-то совершенно нематериальный субъект, “абсолютный дух”, который так легко отправлять в странствия по любым местам, оставаясь в пределах столицы. Нечто вроде чистейшего духа шарообразной формы. Силой мысли его можно направить в любой пункт, в любую точку, и он, вернувшись, расскажет обо всём, что видел и слышал [* Примечание].
       [* Примечание – См, например, в стихотворении “Осень (отрывок)”:  “Плывёт. (= Корабль поэтической фантазии) Куда ж нам плыть?.. какие берега / Теперь мы посетим: Кавказ ли колоссальный, / Иль опалённые Молдавии луга, / Иль скалы дикие Шотландии печальной, / Или Нормандии блестящие снега, / Или Швейцарии ландшафт пирамидальный?”. – А. С., как известно, за пределы России никогда не выезжал.]
 
       И НА ПУБЛИЧНОЕ КЛАДБИЩЕ ЗАХОЖУ, – Определение “публичное” применительно к сельскому кладбищу – довольно странно; такая функция – быть ещё и “официальным общественным пространством” – для сельского кладбища вовсе не обязательна. Скорее это применимо к городскому. Публичное = общедоступное, заключающее в себе, помимо всего прочего, ещё и назидательный смысл – чтобы бОльшее число посетителей прониклось сознанием: (а) значимости тех персон, что обрели здесь последнее пристанище; (б) как и положено в таком месте, тщеты и бренности всего, что связано с земным бытием (масштабы упокоившихся личностей и богатое убранство могил должны усиливать доминирующее ощущение, как в первом, так и во втором случаях). В результате все, чей срок земной жизни пока не вышел, обратились бы в своих мыслях и думах к более возвышенным и важным предметам, как-то вечность, память в людских сердцах, посмертная участь, спасение души и т. п.
       
       РЕШЁТКИ, СТОЛБИКИ, НАРЯДНЫЕ ГРОБНИЦЫ, – Похоронены люди вполне определённого – и высокого – уровня достатка. Тремя строками ниже говорится о мавзолеях купцов и чиновников. Это, пожалуй, самое дорогое кладбищенское удовольствие, доступное лишь весьма состоятельным лицам.

       Ещё критическая въедливость останавливает своё внимание на этом “НАРЯДНЫЕ ГРОБНИЦЫ”, то есть новые, “свежие”; памятники установлены недавно; либо не столь “новые”, но находящиеся “в хорошем состоянии”, ухоженные. А далее в стихотворении видим “ВОРАМИ СО СТОЛБОВ ОТВИНЧЕННЫЕ УРНЫ”, а во второй части – “БЕЗНОСЫХ ГЕНИЕВ, РАСТРЁПАННЫХ ХАРИТ”, всё это очевидные признаки запустения, упадка. Так бывает, конечно, на любом кладбище; следовательно, “лирического героя” интересует лишь то кладбище (вар.: тот участок кладбища), где упокоились представители если не высших слоёв общества, то, выражаясь современным языком, верхушки “среднего класса”.

       ПОД КОИМИ ГНИЮТ ВСЕ МЕРТВЕЦЫ СТОЛИЦЫ, – Итак, “ВСЕ МЕРТВЕЦЫ СТОЛИЦЫ” – То есть хоронят, как можно заключить, всех подряд, и простолюдинов, и куда более “крупных фигур”, причём кладбище (довольно) большое. Тут, конечно, напрашивается такое направление “исследования”, далеко выходящее за рамки “анализа поэтического текста”: устройство похоронного дела и “система петербургских кладбищ” в 30-ых годах XIX века. Сколько их было, где располагались? Одно “большое”, “главное”, “центральное” и россыпь поменьше? По какому принципу? Кого и как на них хоронили? Было ли такое, что в центре кладбища – могилы “уважаемых, достойнейших граждан”, “высокопоставленных особ”, а дальше – уже народец попроще? Или существовали, причём в черте города, “закрытые кладбища”, для людей, выдерживающих определённый “имущественный ценз”, а простолюдины на них, естественно, не допускались? Какое кладбище – теоретически, гипотетически, наконец, фактически мог посещать “лирический герой” стихотворения? Такое вот, большое, “публичное”, в центре с богато убранными могилами “не самых последних” людей столицы? А дальше, ладно, бог с ними, пусть и обычный, неприметный “планктон” хоронится, тоже ведь люди, православные? Указать на карте, назвать его со всей определённостью?
 
        Это, как минимум, дипломная работа или глава кандидатской диссертации (в рамках “типа” “Семиотика города” и всё такое). Разумеется, возможности провести такое исследование у нас нет. Да и зачем? И так во многом уже ясно, а дальше станет “ещё яснее”, что соотносить содержание стихотворения, пусть и выполненного с виду в сугубо “реалистической манере”, с самой “реальностью”, “объективной действительностью” – занятие, лишённое глубокого смысла, до конца непонятно, какого. Вновь тот же принцип, “о котором” мы уже указывали, рассматривая “Выхожу один я…” – не смешивать “поэзию и правду”; заниматься нужно исключительно “поэзией”. А если всё же “смешивать”, то в лучшем случае можно получить материал для анализа “психологии творчества”, “работы механизмов” “поэтического воображения”, “творческой фантазии”. Но для нас пока главное – “остранение”, его всевозможные лики, формы и проявления.
 
       Поэтому было бы хорошо, если бы “герой” вообще никакое “реальное кладбище” не посещал и не мог посещать. Тогда всё стихотворение – лишь плод “поэтической фантазии”, создано “в мечтах, грёзах, видениях” за письменным столом, не имеет под собой никакой реалистической основы – либо причудливо соткано из отдельных фрагментов, “кусочков, обрывков” реальности: кладбище городское, “элитное” (или “почти”), но перенесено зачем-то за город; или “героя” интересует лишь “привилегированный” участок общественного кладбища, но он отправляет его за черту города, или ещё что-то, вполне иррациональное, алогичное, как в самом странном, в хорошем таком сюрреалистическом сне, и т. д.
 
***     ***     ***     ***     ***

       Итак, как выясняется, кладбище (либо его единственно посещаемый участок), на которое периодически забредает “лирический герой” стихотворения, – по всем признакам место упокоения “знатных людей” столицы, и, всякое может быть, как бы даже не знаковых фигур в целом страны. Зачем, спрашивается, после кончины вести их бездыханные тела куда-то в сельскую местность? Таких людей хоронят в самом центре, по крайней мере, в престижных районах столицы, чтобы родственники именитых усопших, тоже не последние люди, могли с комфортом посещать дорогие им могилы в любое удобное для них время. Затем: возведение скульптурных надгробий и тем более мавзолеев проще и экономичнее совершать по бывшему “месту жительства” покойного. Это ещё и элемент тщеславия – чтобы большее количество людей увидело, “заценило” и позавидовало. Ещё один аргумент в пользу того, что такое кладбище может быть только в городе, в столице, в легко доступном и массово посещаемом месте – любопытствующие всегда в большом числе найдутся.
 
       Вывод: кладбище элитное, привилегированное; с “очень высокой степенью вероятности” расположено не в сельской местности, а в столице, причём либо в центре, либо где-то неподалёку. Посещение его “лирическим героем”, пусть и пребывающим в состоянии “глубокой задумчивости”, и, по его же свидетельству, постоянно совершающим прогулки в загородной местности, факт, скорее всего, ирреальный.
   
       В БОЛОТЕ КОЕ-КАК СТЕСНЁННЫЕ РЯДКОМ, – Всё верно: (а) местность болотистая, это столица, СПб; (б) земля на таких кладбищах очень дорогая, вот и жмутся друг ко другу.
 
       КАК ГОСТИ ЖАДНЫЕ ЗА НИЩЕНСКИМ СТОЛОМ, – “Вы, жадною толпой стоящие у трона” (М. Ю. Лермонтов “На смерть поэта”). Мол, даже после смерти ведут себя приблизительно так же, как и при жизни.
 
       КУПЦОВ, ЧИНОВНИКОВ УСОПШИХ МАВЗОЛЕИ, – Мавзолей на сельском кладбище – редкость, разве только фамильный богатого помещика, чья усадьба поблизости. А здесь мавзолеи, множественное число, то есть их, действительно, “много”. Ещё один штрих к “портрету” престижного столичного кладбища.

       ДЕШЁВОГО РЕЗЦА НЕЛЕПЫЕ ЗАТЕИ, – Ну, не все заказчики отличаются отменным вкусом. Вдобавок горе может быть глубоким и искренним, таким удручённым потерею клиентам можно сосватать и откровенную безвкусицу.

       По правде говоря, как бы этот “дешёвый резец” с его “нелепыми затеями” не омрачил нам целостность и стройность “концепции”, которую мы со всей страстностью и убедительностью, на какие только способны, будем немногим ниже отстаивать. Хотя особой опасности, пожалуй, что и нет. Если очень надо, то любую вещь или мысль можно поставить с ног на голову, вывернуть наизнанку. Сейчас попробуем.
 
       На этом якобы загородном / сельском кладбище похоронены вполне обеспеченные при жизни, состоятельные лица – купцы, чиновники и им подобные. Но в среде таких людей безупречный, изысканный художественный вкус – большая редкость. Часто для них основной критерий при восприятии и оценке произведений искусства – чтобы было “дорого-богато”. Поэтому в данном контексте “дешёвый резец” вполне может означать (;) “безвкусный”, “(весьма) сомнительных художественных достоинств”, хотя и стоивший заказчику немалых денег. А сами памятники, выполненные в подобном стиле, недвусмысленно характеризуют почивших в бозе.
   
       Более того, в дальнейшем, несколькими страницами ниже, это обстоятельство может ещё сыграть и в пользу нашей “концепции”.

       Остаётся, конечно, лёгкое ощущение уязвимости всех наших доказательных схем и построений именно в данном пункте. А вдруг и впрямь на загородном кладбище одни какие-то невзрачные мещанчики лежат, слегка поднявшиеся над нищетой, бедностью и поспешившие ещё и такой вот скорбной “символикой” закрепить свой подросший социальный статус? Вот ежели бы автор среди “важных покойников” ещё и генерала упомянул, хотя бы одного…
 
       НАД НИМИ НАДПИСИ И В ПРОЗЕ И В СТИХАХ
       О ДОБРОДЕТЕЛЯХ, О СЛУЖБЕ И ЧИНАХ; – Почти всё как сейчас; по-своему трогательно, по-человечески близко и понятно. Ещё обратим внимание: забредя на кладбище, “герой” выходит из состояния своей “глубокой задумчивости”, начинает внимательно смотреть по сторонам, тщательно фиксирует свой взгляд на деталях, подробностях кладбищенского убранства, изучает надписи, вдумывается, вчитывается в “пояснительные тексты”, выносит свои суждения относительного увиденного и прочитанного.
 
       ПО СТАРОМ РОГАЧЕ ВДОВИЦЫ ПЛАЧ АМУРНЫЙ; – Между мужем и женой всякое бывает.
 
       ВОРАМИ СО СТОЛБОВ ОТВИНЧЕННЫЕ УРНЫ, – За всеми не уследишь; приверженность некоторого числа индивидов асоциальному поведению неискоренима. И, надо же, даже такую мелочь подмечает: вот тут урна была, а потом её “свинтили”. И ещё, стало быть, не все “гробницы” на этом кладбище “нарядные”, есть и разорённые.
 
       МОГИЛЫ СКЛИЗКИЕ, КОТОРЫ ТАКЖЕ ТУТ, – Добродетельно, в согласии с благочестием не жили, вот и получайте соответствующий “последний приют”.
 
       ЗЕВАЮЧИ, ЖИЛЬЦОВ К СЕБЕ НА УТРО ЖДУТ, — Похороны на сельских кладбищах – событие довольно редкое ввиду малолюдности окрестных территорий. А в городе, тем более, в столице – ежедневная практика, рутина (потому и “зеваючи”), могилы, и не одну-две, а десятки, готовят заранее.

       ТАКИЕ СМУТНЫЕ МНЕ МЫСЛИ ВСЁ НАВОДИТ, –
       ЧТО ЗЛОЕ НА МЕНЯ УНЫНИЕ НАХОДИТ. –
       ХОТЬ ПЛЮНУТЬ ДА БЕЖАТЬ… – Некое, можно даже сказать, явное противоречие. Судя по всему, посещение данного кладбища “лирическим героем” – действие довольно частое (см. начальную строку стихотворения; такие прогулки, “блуждания”, как можно заключить, повторяются с завидной регулярностью, удовлетворяют какую-то стойкую “внутреннюю потребность”). И, кстати, с какой целью столь подробно описывать то, что “не любо”? С другой стороны, это событие всякий раз ввергает героя в угнетённое состояние духа. Достаточно, наверное, и одного такого “опыта”, зачем же раз за разом сюда возвращаться? Чтобы снова предаваться смутным, раздражённым мыслям и настроениям, вновь погружаться в уныние? Или чтобы – по контрасту – с обострённой радостью – ну, не с радостью, но с чувством светлой поэтической грусти вступить в пределы того, любимого сельского кладбища? С особой силой испытать благостное умиление, умиротворение, какое-то особое, непередаваемое душевное расположение?

       Или же это неосознаваемое, болезненное предчувствие близкой смерти, оно и вынуждает “героя” постоянно – вопреки его воле – оказываться  в этом скорбном и столь неприятном ему месте? До того, сельского, часто не наездишься, а это, как мы выяснили, городское, всегда к услугам.
 
       НО КАК ЖЕ ЛЮБО МНЕ –
       ОСЕННЕЮ ПОРОЙ, В ВЕЧЕРНЕЙ ТИШИНЕ, – В такую пору, при таком состоянии природы и атмосферы элегические чувства и переживания должны быть особенно ощутимы, рельефны.
 
       В ДЕРЕВНЕ ПОСЕЩАТЬ КЛАДБИЩЕ РОДОВОЕ, – Видно, родственники, предки государственной службой, служением Отечеству себя особо не утруждали. Хотя, и это отметим особо, в стихотворении мы имеем дело, в сущности, не с реалистическим описанием, а со “сновидением”, в котором возможны самые неожиданные и замысловатые сочетания деталей “объективного, материального мира”. К тому же посещение и этого, вполне “настоящего” сельского кладбища также может носить воображаемый характер, с помощью всё того же шарообразного “абсолютного духа”. Во всяком случае, оно не может быть столь же частым, как посещение того, “городского”. Всё же “герой” – обитатель “столичного мегаполиса”, опутанный, предположительно, соответствующими его статусу занятиями и обязанностями, его регулярные выезды в родовое имение едва ли возможны. Тем более, что посещение родового кладбища не может быть их основной целью, только факультативной, сопутствующей, а так обычно в деревню влекут хозяйственные дела.
 
       ГДЕ ДРЕМЛЮТ МЁРТВЫЕ В ТОРЖЕСТВЕННОМ ПОКОЕ. – Какой контраст: тут “дремлют” (в ожидании, надо понимать, всеобщего воскресения накануне Страшного Суда), а “там” “гниют”; для них даже и воскресения не предусмотрено; заведомо ясно, что рассчитывать на благополучный исход Суда им не приходится.
 
       ТАМ НЕУКРАШЕННЫМ МОГИЛАМ ЕСТЬ ПРОСТОР; – Реалистическая деталь: пространства на сельских кладбищах неизмеримо больше, чем на городских. Обратим внимание и на эпитет “неукрашенные”: могилы самые что ни на есть “простые”, “бесхитростные”, “незатейливые”.
 
       К НИМ НОЧЬЮ ТЁМНОЮ НЕ ЛЕЗЕТ БЛЕДНЫЙ ВОР; – На бедную могилу вор не позарится, там поживиться нечем. Ему, само собой, подавай богатую.

       БЛИЗ КАМНЕЙ ВЕКОВЫХ, ПОКРЫТЫХ ЖЁЛТЫМ МОХОМ, – Этот сельский “последний приют”, конечно, старше столичного. Хотя, кто знает, камни это не могильные, а лежат тут с незапамятных времён, к ним просто “подзахоранивают”. Но, безусловно, сообщают общей картине бОльшую “поэтичность”, “очарование старины”, “прелесть увядания” (?), создают “ауру вечности”.
 
       ПРОХОДИТ СЕЛЯНИН С МОЛИТВОЙ И СО ВЗДОХОМ; – Мирный пейзанин, носитель простых, “естественных” и в то же время строгих, незыблемых нравственных добродетелей в духе каких-нибудь французских просветителей; не чета ютящимся на столичном кладбище.
 
       НА МЕСТО ПРАЗДНЫХ УРН И МЕЛКИХ ПИРАМИД, – Обычная, традиционная кладбищенская “эстетика” того времени для граждан с определённым уровнем доходов. А урны, вроде бы, уже все украли (или ещё не все?)?

       БЕЗНОСЫХ ГЕНИЕВ, РАСТРЁПАННЫХ ХАРИТ – Потихонечку приходит в запустение; тоже с “давней историей”. Если родственники появляются крайне редко или сами уже перешли в “мир теней”, то естественным порядком утверждается хаос. А вот на сельском кладбище всё как-то само собой, без каких-либо усилий со стороны живущих и пребывающих в (относительно) добром здравии сородичей поддерживается в должном порядке.
 
       А вообще, несколько, а то и “сильно” странно: “герой” попал, наконец, на столь дорогое его сердцу отдалённое сельское кладбище, а мысли его по-прежнему заняты тем, городским, и родовой приют описывается посредством образов столичного некрополя – да, через их отрицание и “осуждение”, и всё же. В “ментальном пространстве” автора / героя эти образы явно превалируют. Получается, в рамках какой-нибудь “структуралистской дихотомии”, что городское статусное кладбище – это “сильный”, маркированный член оппозиции, а патриархальное сельское – “слабый”, немаркированный.
 
       СТОИТ ШИРОКО ДУБ НАД ВАЖНЫМИ ГРОБАМИ, – Ага, Алексан-Сергеич, невольно проговариваемся: гробы-то непростые, а VIP! Вроде как деревенское “смиренное кладбИще” описываем, и вдруг такое вторжение реалий из того, столичного, для избранных. Явное смешение, очевидная диффузия образов двух кладбищ. На столь любезном сельском погосте могилы могут быть только “простые”, “безыскусные” (“кротких, благонравных поселян”) либо “дорогие” (близких родственников). Нет и не может быть на скромном сельском погосте никаких “важных могил”, они все в СПб на “элитном кладбище” остались, которое вы, А. С., негодуя и отплёвываясь, якобы поспешно покинули, и на котором в концовке стихотворения взяли и неожиданно, скорее всего, даже для себя самого, вновь оказались. И в то же время, объективно глядя на вещи: всем предыдущим повествованием вы этот, на первый взгляд, столь неожиданный финал подготовили собственноручно.
 
       КОЛЕБЛЯСЬ И ШУМЯ… (1836) – Прямое воспроизведение этого образа в заключительных строках “Выхожу один я на дорогу…”. При желании можно усмотреть у М. Ю. неявную полемику с образом пушкинского “дуба”. (При желании всё можно). “Лирический герой” у А. С. с большой симпатией описывает во второй части стихотворения сельское кладбище, со всей определённостью давая понять, что не прочь бы именно там обрести своё последнее пристанище. Хотя, как нам упорно представляется, неосознанно, глубинно, не отдавая себе в том отчёта, он стремится к иному кладбищу, из первой части, с виду такому отталкивающему, лишённому какой-либо “привлекательности” – см. как предыдущий, так и следующий абзацы. (Кладбище из второй части такой внешней “привлекательностью”, несомненно, наделено). А “герой” М. Ю. готов возлечь практически под тем же самым дубом, но в противовес А. С. заявляет: “Но не тем холодным сном могилы…”.

       А если уж совсем делаться занудою, то сначала идёт ОСЕННЕЮ ПОРОЙ, В ВЕЧЕРНЕЙ ТИШИНЕ, а теперь выясняется, что КОЛЕБЛЯСЬ И ШУМЯ; дуб “большой”, ветер должен быть изрядной силы. Так что там, безветрие или мощные порывы воздушных масс? Если ветер силён, тем более осенний, пронизывающий, то предаваться “элегическим настроениям” будет уже не столь “комфортно”. А это “шумя”? Сильный ветер уже к концу сентября все деревья без листвы может оставить. М. Ю. более предусмотрителен: у него в “Выхожу один я…” вечное лето, все листочки на месте.
 
       Какому месту будущего упокоения “герой” А. С. отдаёт предпочтение – ответ ясен. Но, может статься, подлинная картина совсем иная: с виду манит это “аутентичное” сельское кладбище, но неосознанно, вопреки, казалось бы, однозначному выбору, всё тянет к тому, “городскому”, и тёмное, “страшное” “Оно”, таящееся в герое, как и в каждом из нас, сила, над которой человек никак не властен, вопреки всем уверениям “героя”, заявляет, что уютнее, “комфортнее” будет себя чувствовать среди купчиков, чиновников и других более или менее солидных господ. Ведь почему “герой” без конца туда возвращается, хотя затем покидает его с неизменно тяжёлым, безотрадным чувством? Сначала, задумчивый, весь погружённый в собственный “внутренний мир”, неторопливо вступает в его пределы, и там уже обращает умственные взоры во внешний мир, начинает с интересом изучать могилы и памятники, а потом, плюясь, бежит… И так всякий раз во время загородных прогулок, с настораживающей периодичностью. Почему не обойти, не пройти мимо, не сменить маршрут вообще?
 
       На этом псевдо-, квазисельском кладбище покоятся персоны, “духовно чуждые” герою, вдобавок, отличающиеся низким художественным, эстетическим вкусом (“дешёвого резца нелепые затеи”). Тем, вероятно, большее впечатление должно произвести это безотчётное стремление “героя”, на протяжении всего стихотворения пребывавшее в тени, умело маскировавшееся под неприятие, отторжение “публичного кладбища” и всего, что с ним связано, – но на самом деле стремление именно к этим людям с их вполне определёнными “нравственными качествами” и безвкусными, “китчевыми” надгробиями.
   
       Таким образом, в стихотворении видим два кладбища, и оба, по уверению автора, сельские. НОМЕР 2 – сельское настоящее со всеми, как положено атрибутами, отличительными признаками за исключением “важных гробов”, выглядящих как типичная, образцово-показательная “оговорка по Фрейду”.
 
       НОМЕР 1 – также, если верить автору, сельское, однако поэтическое воображение наделило его всеми чертами городского, причём центрального, привилегированного, элитного; аналога, возможно, Новодевичьего, по крайней мере, Донского в Москве. В общем, одно кладбище реальное, а другое – призрачное, фантомное. Вот как хочешь, так и понимай…
 
       Что же в итоге? Опять, как и в “Выхожу один я на дорогу…”, “жёсткое” остранение. Стихотворение только с виду “реалистическое”, а на самом деле всё то же “сновидение” со всей его алогичностью, несуразностью.
 
       Если судить с точки зрения “нормальной, дневной” логики, то перед нами нечто странное: противоречиями, несообразностями вопиет чуть ли не каждая строка. Но если принять, что стихотворение создаётся примерно по такому же принципу и посредством тех же, в основном, под- и бессознательных механизмов психики, что соединяют картины, образы, впечатления и ощущения – от самых чётких и ясных до предельно смутных, расплывчатых – в сновидении, то всё как раз-таки правильно, всё совершенно в рамках “поэтической нормы”.
 
***     ***     ***     ***     ***

       Что там ещё у нас, какие принципы анализа, помимо выискивания в текстах всевозможных “остранений” и противоречий с точки зрения “естественной, обыденной логики” мы уже опробовали на материале “Выхожу один я на дорогу…”? Связь с органами чувств? – Ничего особенного, как обычно, превалирующая модальность – зрительная, ведущий канал восприятия – органы зрения. Что видит, то и перечисляет, описывает. Возникающие при этом эмоции – главным образом в сочетаниях лексических единиц, передающих вполне негативное отношение к объектам изображения (“стеснённые рядком” “мертвецы гниют”; “могилы склизкие”, покойные что “гости жадные за нищенским столом” и т. п.). В целом в плане эмоциональном: от неприятия, отторжения мест захоронений “духовно, нравственно чуждых” герою персон – к  умиротворению и просветлённо-элегическому душевному состоянию, обретаемому на родовом сельском кладбище. Но такое представление может оказаться не совсем верным – или вообще неверным (см. и выше, и ниже).
 
       МАРШРУТ – “Герой” периодически покидает пределы города, чтобы оказаться на “публичном” сельском кладбище, неизменно получает там заряд “негативных эмоций” с тем, чтобы по контрасту испытать умиление и утишение страстей на скромном сельском погосте. То есть маршрут вроде бы вполне определённый: Столичный город, читай: СПб (“болотистый”) – Выход из города – Сельское “публичное” кладбище с могилами “уважаемых людей”, “почётных граждан” – Сельское родовое кладбище с могилами обычных деревенских жителей и предков, близких родственников “героя”.
 
       Но возможен и такой вариант, когда сюжетные линии и смысловые коллизии стихотворения предстают более сложными и запутанными. Мы только что обозначили эксплицитный, “поверхностный” сюжет. Возможен и “скрытый”, имплицитный, раскрывающий подлинный авторский замысел и намерения. Конечный пункт сюжета / маршрута: возвращение – эмоциональное, духовное, “ценностное” – вновь к Кладбищу № 1 как действительному центру тяготения и интереса для “лирического героя”. Для нас эта деталь имеет самодовлеющее значение, перекрывает все прежние авторские уверения: в концовке Дуб шумит над “важными” (sic!) могилами. Таковые могут быть только на первом кладбище. На втором, “настоящем” сельском, они все без исключения бесхитростные, “простые”, “неукрашенные”. Сюжетная композиция выглядит уже как кольцевая; так и подмывает ввернуть словечко “уроборос”, чтоб было непонятно, но заковыристо.

       Действительный маршрут такой: от Кладбища № 1 – к Кладбищу № 2 – и снова к Кладбищу № 1 – это конечная точка и главная цель движения как сюжета, так и “душевных настроений”, их перемен, испытываемых героем.
 
       Параллельно “эмоциональный маршрут”, то есть соответствующие изменения эмоционального, душевного состояния “героя”: неприятие, отталкивание от себя – с виду вроде бы недвусмысленное, но на деле нарочитое, декларируемое, – “эстетики” и “атмосферы” Кладбища № 1 – Тихое и радостно-умилённое погружение в “атмосферу” родового сельского Кладбища № 2 – Подспудное, но стойкое, непреодолимое (?) тяготение к Кладбищу № 1, в котором “герой”, судя по всему, едва ли когда себе признается – сколь бы отталкивающим ни выглядел  этот городской некрополь в описании автора.

       И не видим ли в стихотворении наивную и в то же время изощрённую попытку, выполненную рукой всеми признанного мастера, обмануть, запутать самого себя и читателей, мысленно выведя “элитное” Кладбище № 1 за черту города и обозвав его “загородным”, “сельским”? Но на самом-то деле душа лежит именно к нему? Хотя и к сельскому родовому – тоже, но к этому – “больше”.
 
       И впрямь, вызывают немалое недоумение, настороженность постоянные посещения “героем” первого, “публичного” кладбища, приводящие в движение сюжет стихотворения и всякий раз оборачивающиеся для него “плохим душевным самочувствием”. Это для нас аксиома и, как можно заметить, краеугольный камень нашей “концепции” и всех вытекающих из неё рассуждений.
 
     Или же такой вариант: герой раз за разом (частота “выходов” достаточно велика) покидает пределы города, чтобы оказаться на столь “не приглянувшемся” ему Кладбище № 1. Этим во многом “частные” сюжеты в рамках общего сюжетного построения и завершаются. Количество посещений сельского родового кладбища, легко предположить, заведомо составляет меньшую величину по сравнению с “престижным городским”. Загородные прогулки “героя” – явление, несомненно, более частое, чем выезды в родовое поместье.
   
       Всё это при условии, что мы – хотя бы временно, в порядке смены угла рассмотрения, введения нового ракурса – помещаем стихотворение в “физический, реальный контекст”. Если хотя бы на какое-то время отходим от мысли, что всё “действие” происходит в воображаемой сфере, а сам автор вообще никуда не выходит, всё время располагается в кабинете за письменным столом.
 
       Ещё раз обратим внимание на определение “ЗАДУМЧИВ”. – ЗАДУМЧИВ – возможна и такая “коннотация-ассоциация”: герой во время загородной прогулки настолько глубоко погружён в свои мысли и думы, что, возможно, не замечает почти ничего из того, что его окружает. Однако непроизвольно, раз за разом ноги как бы сами “выносят” его к кладбищенским воротам. Здесь он выходит из состояния глубокой задумчивости, начинает неспешную прогулку по аллеям, вполне осознанно фокусирует свой взгляд на деталях кладбищенского убранства, внимательно рассматривает памятники, надгробия, вчитывается в стихотворные и прозаические надписи,  и затем в деталях повествует обо всём увиденном.  Действительно, если бы “всё это” его каким-то образом не привлекало, к чему были бы все эти частые посещения одного и того места, причём далеко не самого приятного, и подробный отчёт обо всём, что открывается там его взору? Да, будто некая сила постоянно завлекает его на это сельское “публичное” кладбище, а на самом деле, как нам удалось выяснить (если только в наши рассуждения не вкралась ошибка), “элитное, эксклюзивное, статусное” городское, столичное.
 
       И если бы мы придерживались принципов и догматов фрейдистского вероучения, то, наверное, сказали бы, что в этих частых посещениях проявляет себя вторая могучая сила, господствующая над человеческим поведением: Танатос, влечение к смерти. А что “элитное, привилегированное” – в том сказывается возможное подспудное тяготение к более высокому социальному статусу, к его атрибутам, пусть и выполненным в погребальной стилистике. Статус же непременно влечёт за собой и вполне определённый уровень материальной обеспеченности. (Воздержимся от напоминаний о всем известных стеснённых материальных обстоятельствах автора стихотворения, омрачавших все годы его брака).

       Однако всё сказанное именно к А. С. может не иметь никакого отношения. Всё это касается только “лирического героя” стихотворения. Герой “живёт”: (а) внутри стихотворения; (б) внутри личности автора, но может быть и в большинстве случаев полностью от неё независим, автономен. Живёт по каким-то своим правилам, самочинен, своеволен, никто ему не указ, что хочет, то и творит.
 
       Некая иноприродная сущность, то ли архетипическая, то ли хтоническая (это ли не то же самое?), то ли ещё какая, там, платоническая, из горнего мира идей, то ли инфернальная (а скорее всего, в ней и низменного, и возвышенного с избытком понамешано), вселившаяся в авторскую монаду и превратившая поэта в своего послушного медиума, или, того хуже, в сомнамбулу [* Примечание]. А медиумические, сомнамбулические тексты от обычной логики предельно далеки. 
       [* Примечание – “Я узнаю их по глазам – и детей, и взрослых – по особому непередаваемому выражению… У них и возможна самая глубокая степень гипноза – сомнамбулизм, с перевоплощением в кого угодно, во что угодно, с абсолютным самозабвением. Дыхание древних тайн…” (Леви В. Л. Нестандартный ребёнок. – 2е изд., доп. и перераб. – М.: Знание, 1988. – С. 52).]

       В самом деле, немного отходя от основной линии, искусство, его “психология” и “техника” во многом основаны на внушении. Например, режиссёр внушает актёру: “Сегодня ты не имярек, а Гамлет, принц Датский… Фигаро… Чацкий… Лев Гурыч Синичкин…”. Это придаёт мощный импульс уже актёрскому самовнушению: “Я Гамлет… Фигаро… Чацкий… Синичкин…”.

       В “искусстве слова” внушение (благожелательные отзывы критики) и самовнушение (“Я, гений Игорь Северянин, / Своей победой упоён: / Я повсеградно оэкранен! / Я повсесердно утверждён!”) также присутствуют, хотя, вероятно, и в меньшей степени. Больше – медиумизм: по словам А. А. Ахматовой, либо тебе кто-то свыше диктует стихи, и ты их записываешь, либо не диктует (приводится  общий смысл её высказывания).

       Возможно, в данном стихотворении как раз видим слияние двух стихий: медиумизма и сонамбулизма как крайней формы внушаемости. Внушающий – “лирический герой”, внушаемый (он же медиум и сомнамбула в одном лице) – автор стихотворения.
 
***     ***     ***     ***     ***

       Ещё нам с некоторых пор полюбилось натягивать жёсткую, едва гнущуюся сетку “драматургических координат” на содержание любого, даже “самого” лирического произведения. Нет ничего проще, чем проделать данную операцию с очередным объектом нашего непритязательного анализа.
 
       ЭКСПОЗИЦИЯ, ЗАВЯЗКА ДЕЙСТВИЯ – Выход “героя” из города, посещение им сельского “публичного” кладбища (на самом деле, “престижного столичного”).
 
       РАЗВИТИЕ ДЕЙСТВИЯ – Неторопливый обход Кладбища № 1, тщательная фиксация всего увиденного, нарастание внешнего, эксплицитного эмоционального неприятия “эксклюзивных мест захоронения”.
 
       ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ ДЕЙСТВИЯ – Посещение “героем” Кладбища № 2 (отдалённого, сельского, родового). Контрастное сопоставление Кладбищ № 1 и № 2 с очевидным – внешним – предпочтением последнего. Подспудный рост “драматургического напряжения”, предшествующий столь неожиданному, на первый взгляд, и вопреки всем ожиданиям, мысленному возвращению “героя” к Кладбищу № 1, хотя телесно “он” по-прежнему находится среди “простых” и “незатейливых” могил родового сельского погоста.
 
       КУЛЬМИНАЦИЯ – Эксплицитно не выражена, однако естественно предположить, что в душе “героя” сталкиваются два противоположных настроения, и одно из них – вопреки сознательной воле и стремлению автора – в конце концов побеждает. Какое – мы со всей определённостью обозначили.
 
       РАЗВЯЗКА_01 (ВНЕШНЯЯ, МНИМАЯ) – Умиротворение, “душевное успокоение”, “благодать”, обретённые “героем” на сельском родовом кладбище.
 
        РАЗВЯЗКА_02 (“ГЛУБИННАЯ”, ПОДЛИННАЯ) – Возвращение “героя” к образу Кладбища № 1 (“важные могилы”), которое его “подсознание”, не считаясь с декларируемыми, программно, в лоб заявленными предпочтениями, рассматривает как более достойное и желанное место упокоения.
 
       И тот факт, что в заключительных строках “герой” от пасторального сельского кладбища вновь в подспудных помыслах своих и побуждениях обращается к тому, городскому, внешне постылому, как нельзя более свидетельствует о трагической раздвоенности его “внутреннего мира”.
 
        Тогда и жанр стихотворения можно было бы определить как “трагедия под маской сатиры (часть первая) и кладбищенской элегии (часть вторая)”.

       Действительно, “Развязка_02” мало что “развязывает”, а лишь усугубляет “мрачную разобщённость”, царящую в душе “героя”, его метания, отсутствие твёрдой духовной, “экзистенциальной” почвы под ногами. И его постоянные загородные блуждания – знак неприкаянности, потерянности.
 
        “Карочи”, нет мира и гармонии в душе “героя”, и “отеческие гробы” тут не панацея. К тому же, если нам правильно открылось, все эти визиты на “кладбИще родовое” вполне укладываются в формулу: «Элемент “САМО-” умножить на сумму [(внушение) + (успокоение) + (обольщение) + (обман)]».
 
***     ***     ***     ***     ***

       Невозможно пройти мимо ещё и такой параллели – и в связи с “трагизмом”, и с формальными моментами. Всего годом ранее А. С. было написано стихотворение “Полководец” (“У русского царя в чертогах есть палата…”), обнаруживающее значительное сходство с рассматриваемым нынче нами. Тот же неторопливый, размеренный шестистопный ямб, парно рифмованный, то же настроение и интонация меланхоличной задумчивости, отрицание-противопоставление как формообразующий и повествовательный принцип (“Тут нет ни сельских нимф, ни девственных мадонн, / Ни фавнов с чашами, ни полногрудых жён”), то же подробное перечисление увиденного и внимательное рассматривание, вглядывание – теперь в лица героев войны 1812 года, представленных на портретах в Военной галерее Зимнего дворца.
 
       И контраст с конфликтом там тоже есть, правда, вполне линейные, разворачивающиеся в одной плоскости: между устоявшимся нелицеприятным (и глубоко несправедливым!) мнением относительно действий и решений М. Б. Барклая де Толли в кампанию 1812 года и фактической его ролью спасителя Отечества. – А в “Когда за городом…” они у нас получились сложными, атипичными, кольцевыми, причём последний элемент оказывается внешне не явленным. Существенная и главная часть конфликта сокрыта. Вдумчивый, проницательный, беспокойный реципиент, смысл и цель жизни видящий лишь в том, чтобы пробиваться ко всему сокровенному и тайному, лишь местами проступающему сквозь видимую ткань реальности, везде и всюду высматривающий завуалированные мотивы и намеренья, обнаруживающий – тщащийся безудержно, неугомонно! – подводные течения и камни, должен восстановить главную составляющую конфликта самостоятельно, к чему и была предпринята настоящая попытка.
 
       Таким образом, в  стихотворении “Когда за городом…”, если наш анализ верен, имеем контраст мнимый, обманчивый. Истинное предпочтение на самом деле отдаётся тому, что внешне осуждается.

       На месте в “Полководце” и трагедия героя, оклеветанного молвой, но неуклонно, до тех пор, пока была такая возможность, проводившего в жизнь свой план по заманиванию Наполеона в смертельную ловушку, – несмотря на бешеные нападки, уничтожающую критику всех его действий и решений, по существу, открытую травлю со стороны русского генералитета и в целом “общественного мнения”. (А Михайла Илларионыч Кутузов, став главнокомандующим, фактически продолжил линию Барклая и, низведя наполеоновское войско до самого жалкого и ничтожного состояния, довёл её до логического завершения).
 
       Есть там, как и должно быть в трагедии, катарсис: “О люди! жалкий род, достойный слёз и смеха! / Жрецы минутного, поклонники успеха! / Как часто мимо вас проходит человек, / Над кем ругается слепой и буйный век, / Но чей высокий лик в грядущем поколенье / Поэта приведёт в восторг и в умиленье!”.

       А вот в “Когда за городом…” элементов катарсиса нами пока не обнаружено. Как знать, не становится ли оттого положение героя ещё более горестным и трагическим?
 
***     ***     ***     ***     ***

       В конечном итоге всё, о чём мы тут попытались сказать, образует мощный подтекст, некий подземный или даже несколько подземных “этажей”, ходов, лабиринтов, что обычно придаёт содержанию произведения весьма высокую неопределённость и неоднозначность, чем, в свою очередь, “подлинная” поэзия отличается от рифмованных поделок “на случай”, публицистических высказываний и проч. “пересортицы”.
 
***     ***     ***     ***     ***

       В заключение вспоминается, что сам А. С., приобретя место для будущего своего упокоения в Святогорском монастыре, то есть на уединённом, вдали от шума городского, на самом настоящем, всамделишном сельском кладбище, был очень доволен: песок, место сухое, никаких червей. И к светской черни, обустраивающей себе пышные захоронения, относился с презрением.
 
       Вот, наверное, пока и всё, амен.