Песочный переулок

 Первый фотоаппарат я увидел в руках у соседа дяди Коли. Переехав из Буя, в начале 60-х мы жили на квартире в частном деревянном доме в Песочном переулке в Череповце. Длинные огородные грядки упирались в покосившийся забор, за которым протекала знаменитая Серовка, самая важная река моих детских приключений. Зимой она не замерзала, и над ней всегда клубился плотный туман испарений, а деревья по берегам всю зиму были сказочно красивы в мохнатых шубах инея. Летом мы любили лазать по соседским садам, забираясь в них со стороны Серовки, где нас никто не видел.

Мы не рвали яблоки с деревьев. Гораздо вкусней были падальцы, в изобилии валявшиеся в траве. В падальцах был лимонад! Нужно было найти подпорченные плоды с темными пролежнями и высасывать из них сладкий сок. Серовка была отнюдь не серого цвета, а бурого, потому что текла с городского мясокомбината, сбрасывавшего отходы прямо в реку. От нее шел тяжелый дух…

Но это была наша территория! Никто из взрослых здесь не ходил. Серовка впадала в Ягорбу, по которой сплавляли лес и плавали моторные лодки. Ягорба соединялась с большой судоходной Шексной, по ней ходили огромные «Волго–Балты» и белоснежные многопалубные круизные теплоходы с туристами, летали по воде «Ракеты» и «Метеоры»  на подводных крыльях.

Наконец, Шексна, широко разливаясь за Череповцом, превращалась в Рыбинское водохранилище, по которому вообще можно было уплыть хоть куда. Однажды я так и сделал. Сел на «Метеор» и через Рыбинск – Ярославль оказался рано утром в Москве у памятника Ломоносову, во дворе факультета журналистики МГУ, где начиналась совсем другая для меня жизнь.

Фотоаппарат меня сразу околдовал. Он роскошно блестел хромированными деталями, отливал голубым светом на выпуклых линзах объектива, мягко жужжал механикой затвора. И в довершение всего – у него был гладкий футляр из коричневой кожи, обшитый изнутри красным бархатом… Как вкусно он пах! Это был «Ленинград», один из самых дорогих и редких тогда малоформатных профессиональных фотоаппаратов.
Ничего подобного я еще не видел. Не знаю почему,но мне страшно захотелось сфотографироваться, и я стал просить маму. Те фотографии чудом сохранились. На них я сижу на лавке, а рядом мама и Авдотья, наша квартирная хозяйка.

 Авдотья регулярно поддавала, и в компании, и в одиночестве. Выпив, она всегда заводила песни, несмотря на время. Пели тогда все, собираясь в шумные компании по праздникам, причем начинали петь сразу после первой рюмки. В нашей семье почему-то любили украинские песни и всегда подпевали, даже не зная слов. Наша хозяйка умела веселиться и в одиночестве. Зачастую мы просыпались от ее песен далеко за полночь. Отец все время ругался с ней, но ничего не помогало… Авдотья была натурой независимой. Благодаря ей, я с детства выучил основной застольный репертуар того времени. Помимо «Шумел камыш …», она любила петь «Хазбулат удалой…» и, конечно, «Эй, баргузин, пошевеливай барк…».

Баргузины мне нравились. Они носили смешные широкие кепки и весело скалили зубы, продавая на нашем базаре яблоки. Яблоки я просто обожал. В более старшие годы, когда я приходил после школы домой, уже с порога, как собака, носом чуял яблочный аромат. Мама прятала их от меня подальше, чтобы не съел все сразу. Но обоняние никогда не обманывало. Я открывал платяной шкаф и безошибочно среди тряпок находил заветный сверток.

…Самым страшным местом в детстве был туалет. То есть, в современном смысле, его вообще не было. В задней половине дома находилась дверь, которая из сеней (что-то вроде прихожей, нежилой части дома) открывалась в темный и холодный полумрак сарая, еле освещенный слабой лампочкой.

Какие-то жерди вели по шатким доскам к нехитрому сооружению, в полу которого зияла жуткая Черная Дыра, куда я с содроганием сердца боялся даже заглянуть. Зимой оттуда тянуло ледяным сквозняком. Бревенчатые стены и доски сооружения покрывала наледь. Живое воображение пугающе и навязчиво рисовало картины одна страшней другой: а что, если вдруг провалишься ТУДА ???

В темноте сарая, где в дальнем углу было навалено сено, прятался бадяй, мерзкое существо, которым меня всегда пугали взрослые. И это очень сильно осложняло мое существование в детские годы. Поход в туалет сопровождался страхом. Когда я, держась за жердину, пробирался к Черной Дыре, в углу обязательно начинало шевелиться сено, бадяй пытался поскорей из него выбраться, чтобы схватить меня. Но я уже несся во всю прыть, подстегиваемый ужасом, к спасительной двери и взлетев на печку, еще долго дрожал всем телом, постепенно успокаиваясь в тепле. Я очень хорошо представлял его: длинные руки с нестриженными ногтями, короткие толстые ноги, покрыт рыжей шерстью и очень неуклюжий, что меня и выручало. Бегал я гораздо быстрей неловкого бадяя.

С детских лет я был приучен к самостоятельности. Сам ездил в детский сад через весь город в трамвае и возвращался домой. Ходил с бидончиком в лавку за керосином, стоял в очереди к бочке за молоком, сам разводил блинное тесто и пек блины на электрической плитке. В те годы товар в магазины привозили в огромных деревянных коробах, нерасфасованный, и продавщица подолгу отоваривала покупателей, свертывая кульки из грубой серой бумаги и взвешивая отдельно каждому свой товар. Народ часами простаивал в очередях. Это было привычно. В очередях знакомились, обменивались новостями,сплетничали.

Однажды я по рассеянности не взял сдачу с новой десятки за три литра молока и очень испугался, что дома меня будут ругать, деньги были большие. Три литра стоили семьдесят две копейки. На сдачу приходилось девять рублей двадцать восемь копеек. Но мама, лишь вздохнув, взяла меня за руку и повела к продавщице, несмотря на дальний путь. Сдачу тут же вернули без всяких разборок, время было честное.

Как-то во время игры я нашел в траве чей-то паспорт, и мы с мальчишками всей толпой понесли его в милицию, на вокзал. Все были уверены, что нас за такой поступок обязательно должны наградить. Поэтому я с гордостью выпятил грудь, когда милиционер подозвал меня, чтобы расписаться. На этом все, к моему разочарованию, и закончилось. Вообще, как я понял гораздо позже, в жизни сюрпризов мало. Обид было гораздо больше. В том числе и на взрослых.

В Буе веселый сосед наш, что жил напротив бабушки, любил меня разыгрывать, а я ему все время верил. Вот он увидит меня и кричит через дорогу:
- Вовка, беги сюда скорее! Я тебя медом угощу!
А я и рад стараться. Бегу, падаю…
- Открывай, Вовка, рот пошире! - И целую столовую ложку меда с горкой – мне в рот…
А это не мед! Это хрен натертый!!! Кругом – хохот, а у меня дыхание перехватило и слезы текут.

У нашей воспитательницы в саду была оригинальная методика наказания. Провинившегося ребенка ставили в центр группы и стаскивали трусы. Все остальные дети сидели на стульчиках вокруг и смеялись. Это продолжалось довольно долго. Наказанный плакал, группа веселилась. Воспитательницу звали Роза. Долгие годы при этом слове я вспоминал не цветы.

В детском саду в каждой группе висели портреты Ленина. Идеологическое воспитание начиналось с малых лет. Мы все знали, что был такой очень хороший человек, дедушка Ленин, который заботился обо всех детях. И что нам повезло родиться в великой стране, которую он создал. Помню, как мы заучивали стихи:
       
        Когда был Ленин маленький,               
        С кудрявой головой,               
        Он тоже бегал в валенках               
        По горке ледяной.
        Камень на камень,
        Кирпич на кирпич.
        Умер наш Ленин
        Владимир Ильич!

Осенью рубили тяпками зеленые листья капусты в деревянных бочках, - из них получались очень вкусные серые щи со сметаной,- квасили капусту со свеклой, с клюквой, солили и сушили грибы. Припасов всегда было много. Одно время у нас даже жила пара гусей, которых я помнил еще по буйским годам и всегда боялся. Помногу пилили березовые чурки, кололи дрова и складывали поленницы - на долгую зиму. Запах свежих опилок возвращает меня в детские годы, как и запах черемухи у бабушкиного дома.

Между поленницами оставалось тайное пространство, где я любил прятаться от взрослых с Муськой, которая пробиралась туда за мной из любопытства. Авдотьина кошка Муська невзначай меня заразила, и я долгое время лечился в больнице. Как говорили взрослые, Вовка лежит с глистами. Но никаких глистов со мной не лежало. Просто сильно болел живот.

А мой гневливый отец объявил Муське войну, пытаясь отомстить за меня. Он носился за ней по двору с топором, чтобы казнить, не обращая внимания на причитания Авдотьи. Травля продолжалось долго, пока меня не выписали, но единственное, что удалось тогда отцу, это отрубить кошке хвост. Но даже это его не усмирило, и однажды он, все-таки, накрыл бедную Муську мешком и совершил свою казнь, утопив ее в Серовке. Я долго и не по-детски глубоко тогда горевал.

Когда темнело, в Песочном переулке разгорались голубые огоньки, и воздух наполнялся сладким запахом керосина… Хозяйки в каждом дворе готовили ужин. Помню, как варили самогон. В бак заливалась брага (перебродивший сахар с дрожжами), на дно помещалась кастрюля для конденсата. Сверху на бак ставился таз со снегом. Стык промазывался хлебным мякишем для герметичности. Кипящие пары охлаждались на холодном днище таза и капали в кастрюлю. После выгонки самогон проверяли на крепость: наливали немного в блюдце  и поджигали. Синим пламенем жарко горел самогон.

Не только советская колбаса запомнилась с той поры стандартом настоящего вкуса. Нынешнюю-то и вообще нельзя есть с учетом удельного веса в рецептуре химических веществ, солей и консервантов. Советская колбаса действительно была едой, потому что состояла из мяса. И она все время была свежей,потому что хранилась не больше трех дней. В моем "советском детстве" почти все блюда были натуральными, без добавок, имели настоящий вкус - и пирожные-корзиночки с лебедями, и пирожное-картошка, и шоколад, и те самые "хлебные" котлеты, которые мы за обе щеки уплетали на  переменах в нашей школьной столовой.

Почему-то нигде и никогда таких котлет я больше не встречал. Мы просто обожали их, и готовы были есть и с холодными макаронами, и с картофельным пюре. Школьный завтрак стоил 20 копеек. Сюда входила порция второго блюда (котлета с гарниром из пюре или макарон), компот из сухофруктов и хлеб. Котлета была обязательно с подливой на мясном соусе. Этот вкус я помню до сих пор.