Каждый четвертый

 Немцы прорвали оборону и заняли наш город осенью сорок первого. Из-за того, что прорыв им дался нелегко, с большими потерями, они решили запугать население, чтобы никто против них и не замышлял ничего. На другой же день в нашем районе согнали людей из всех окрестных домов и объявили, что убит их немецкий офицер, а за него они убьют в десять раз больше жителей города. Убил ли кто того офицера, или немцы это нарочно придумали, неизвестно. Только стали они из толпы выбирать каждого четвертого: отсчитают трех человек, а четвертому — выходи. Люди выходят, однако не верят, что их расстреляют, растерянно на всех смотрят. А немцы дальше отсчитывают.

Дошли до Жорки Жукова, ему хоть и было восемнадцать, но на войну призвать не успели, а сам он добровольцем не пошел. Немец указывает на него пальцем, а тот стоит - ни жив, ни мертв. Только фриц руку протянул, чтобы Жорку выдернуть из толпы, а у того вдруг закапало из-под брюк. Немец руку брезгливо отдернул, усмехнулся презрительно. Рядом с Жоркой старый дед Поликарпыч стоял. Он показывает фрицу: я вместо него пойду. Немец, пожав плечами, качнул головой: иди, мол, если хочешь. И на Жорку так внимательно посмотрел, а тот трясется больше от страха, чем от холода, аж зубы стучат.
А потом всех, кто четвертыми был, поставили в ряд и расстреляли. Люди, не веря своим глазам, сначала замерли, а потом женщины заголосили, кинулись, было, к убитым, а немцы автоматной очередью толпе под ноги, и все бросились к своим домам. Неделю не давали хоронить расстрелянных.

А Жорка полицаем записался. Носил белую повязку, свободно заходил в любую квартиру, брал все, что понравится. У моей свекрови — тогда еще молоденькой девушки – салфетки, ею вышитые, взял. Смеялся, что вернет, когда она замуж за него выйдет, и она боялась ему на глаза попадаться.
Таким гадом Жорка оказался. Сдал своего соседа как еврея, и хоть фамилия у того была русская, немцы его на месте застрелили. Кто косо на Жорку посмотрит, он запомнит и обязательно подлянку подстроит. Будто мстил за свой стыд, когда, став четвертым, от страха описался. Знал бы старик Поликарпыч, какую гниду защищает, не стал бы спасать.

Освободили наш город только через два года, тоже осенью. Жорка, было, ушел с отступавшими немцами, но те его прогнали, и он, поджав хост, вернулся домой. А когда красная армия Берлин взяла, бегал по улице, крича: «Наши Берлин взяли!» Соседи спрашивали: «Кто у тебя наши?» Посадили его потом, дали десять лет, а в пятьдесят пятом выпустили. Хрущев амнистию бывшим немецким прихвостням объявил. Все только удивлялись, что Жорка полным тезкой маршалу Жукову приходился.

Я уже после войны родилась, и эту историю мне свекровь, не попавшая в четвертые, по секрету рассказала. И когда я к мужу переехала, дядя Жора, как его все тогда называли, по-прежнему, жил в их доме. Был таким благообразным  пенсионером в сетчатой шляпе, с неизменной газетой в руках, и всегда здоровался. Лишь детям от него доставалось за то, что шумели на лестничной площадке.

Где-то в начале восьмидесятых дядя Жора вышел в магазин за хлебом и бесследно исчез. Родственники его особо не искали. Дочь была замужем за военнослужащим, и от него старательно скрывали прошлое добропорядочного тестя. Дядю Жору никогда больше никто не видел.


Июнь 2025