Ученый на день

Выхожу я, значится, во двор, сажусь в тенечке под навесом – а тут комарье прямо в рот лезет. Отмахиваюсь, мотаю головой – и вижу: весь навес завоевали, гады летучие. Я ж, дурак, прямо перед домом выставил бочку с водой про запас – ан не пригодилась, вот я и оставил ее и не приближался к ней. А то было ровно год назад, самый разгар лета, для всякой мошкары просто счастье – вот на радостях и наплодили мне целую бочку своего потомства. Ну и штука, думаю, хоть огнемет бери. А избушка-то у меня немолодая, дырявая: протиснутся ночью в какую-нибудь щель – и кранты, считай, проснешься весь красный. Нет уж, думаю; не дождетесь, кровопийцы. Буду воевать.
 
Да куда ж ты уходишь? Стой же, сейчас самое интересное будет. Дело-то было как: не с комарами мне тогда воевать пришлось, а знаешь с кем? Уж верь не верь, а сразился я тогда против олигархов. Вона как.
 
Началось-то оно по-будничному: бегаю по двору, хлопаю комаров – и вдруг забегает ко мне Потапыч. Знаешь ведь Потапыча? Из горуправы который. Не знаешь, значится. То-то и оно: Потапыч человек важный, с кем попало не водится. Вишь какие связи у меня с властью.
 
А дальше просит он меня: выручай, Фома Есеньевич, без тебя не справимся. Ну, говорю, раз ко мне само государство обращается за помощью… Давай, мол, выкладывай.
 
И рассказал мне Потапыч, что собрались у нас в Залесье строить завод по пестицидам. Центр, мол, того и гляди даст добро, а потому надо этой затее срочно помешать.
 
– А я в толк не возьму: что здесь дурного? – говорю. – Пестицид нам нужен, без него тут сущая чума. Вот у меня во дворе комарье злодействует. Как тут без пестицида прикажешь?
 
– Да ты пойми, Фома Есеньевич, тут беда еще хлеще будет! – раскудахтался Потапыч и повел меня за город.
 
Прошли совсем малость по шоссе и добрались до лужка. Знаю я этот лужок очень хорошо, с детства там любил прогуляться. До города – рукой подать, а красота такая, будто в самом сердце природы. До самого оврага, где ручей течет, сплошь цветочки-мотылечки; и так мягко стелется, что хоть под солнцем засыпай; и в глазах разыграется такой веселый, разноцветный праздник; и все это чудо колышется, жужжит, стрекочет и радуется, что родила его на свет благодатная мать-земля; а запах-то, ой... нужно ли травить себя алкоголем, когда здесь, раз вдохнув, мигом опьянеешь до безумного восторга!..
 
– Тут-то они завод и отгрохают, поганые, – проворчал Потапыч.
 
Я всполошился.
 
– Помилуй, разве можно! Да кто ж такую красоту губить осмелится!
 
– Ради деньги чего только не сгубят. Место-то какое: ровное, как по линеечке, почва мягкая – в самый раз под стройку. И шоссе рядом.

– Да что ты мелешь-то, Потапыч! Рядом жилсектор. Кто тебе позволит здесь дымить?

– А ты на лапу дай кому надо, он и позволит.

Каюсь, тут я выругался крепко. Но ведь по делу выругался, да и Потапыч поддержал.

– И что делать будем? – спросил я.

– Ясно дело, забор ставить. Делать вид, что город сам эту землю использует. А уж когда начнут доискиваться – мол, с какой целью, каким образом… уж совсем не знаю, как выкручиваться будем.

– Мать честная, какой еще забор! Вот придет народ на лужок, захочет полюбоваться природой – и на тебе, забор! Вся красота псу под хвост!

– Не будет никто ничем любоваться. Раз забор ставим – значит, и пускать нельзя.

– Да как ты смеешь, бюрократ!

Тут уж мы с Потапычем разругались вдрызг. Наверняка и разошлись бы на весь остаток жизни врагами, если бы не пришла мне в голову гениальная мыслишка. Вот видишь, старый стал Фома Есеньевич, а еще могёт!

– А мы, – говорю, – сей же час эту землю и начнем использовать. И безо всяких заборов управимся!

– Как же? – оторопел Потапыч.

– Да ты глаза-то разуй! Тут всяких цветочков-мотылечков уйма неписаная! Отправь сюда натуралиста из нашего нацпарка – и он тебе на год вперед Красную книгу пополнит! Так и прогоним этих олигархов отсюда: мол, здесь куда ни плюнь, любая травинка под государственной охраной!

– Э-эх… – протянул Потапыч. – не проканают твои натуралисты. Был я у них, советовался. Нацпарк это место еще лет пять назад изучил вдоль и поперек. Флора и фауна разнообразная, говорят, но особой ценности не представляет.

– А коли приврать чутка?

– Ученым? Врать? Даже не проси их! Сразу заведутся, как часы.

 Я осмотрелся угрюмо, перевел дух – да и хлопнул с размаха рукой по бедру:

– К черту! Сам ученым буду!

– Ты?! – опешил Потапыч.

– А почему бы и не я? Мне-то научные принципы врать не мешают. И физиономия у меня умная; не боись, не догадаются.

– Уж больно умная, с твоей-то рыжей бородой, – засомневался Потапыч, но все-таки махнул рукой и согласился.

– Валяй, – говорит, – но только от своего лица. Ничьих имен не называй, а то начнут копать – и по самую шею нам докопаются.

– Тогда мне бы костюм покрасивше, – заказываю я, – и журналистов. Пустим сюжет в прессу, тогда и народ поддержит.

– Ох, еще и перед прессой позориться, – заныл Потапыч.

– А ты что предлагаешь? Забор ставить? И ждать, пока они еще кому-нибудь подсунут, чтоб снести забор?

– Ладно! – рявкнул Потапыч. – Завтра будет твое шоу, я все организую. Гуляй тут пока, выбирай самое незнакомое и сочиняй свои бредни.

И Потапыч ушел, а я принялся нарезать круги по лугу. Легко сказать: выбирай, сочиняй. А я вот хожу-брожу, смотрю на эту живность – и такое чувство, будто мне любая тетка на базаре все тут по именам назовет и вдобавок невеждой обхает. Ну домосед я, что поделать. И фантазия моя тоже приуныла, ничего не могу придумать. Нашел под вечер пару экзотичных этаких кустиков – да и спать пошел. Утро вечера мудренее, думаю; авось, завтра и придет что-нибудь в голову.

Наутро приехал ко мне Потапыч со съемочной командой и одел меня в пиджак. Глянул, что вышло, – и прыснул со смеху:

– Как в мешке, ей-богу.

Пришли на луг.

– Ну, – спрашивает, – готов?

А я бегаю глазами по лугу – и не могу вспомнить, где я вчера кустики нашел, – отшибло напрочь. Ладно, думаю: если уж я врать собираюсь, надо бы в этом деле и размяться.

– Полностью готов, – говорю уверенно и сильно, как Левитан. – Матерьялу хоть на диссертацию хватит.

– Ну, веди.

Я жестом подозвал оператора к первому попавшемуся цветку и, глубоко вдохнув, начал:

– Перед нами, дамы и господа, чрезвычайно редкое и, разумеется, краснокнижное растение. Встречается оно только в наших краях…

Посмотрел я сам на цветок и замялся. Какой-то он щуплый, чахлый, грустный. Что про него сказать-то?

– Это растение, – наконец выдавливаю из себя, – представитель вида «нытик усохший».

Краем глаза вижу, как обомлел Потапыч.

– Уникальность этого цветка, – продолжаю, – заключается в том, что он всю жизнь находится в этаком увядающем состоянии. Он как будто плачет по своим братьям и сестрам, которых задавят бесчувственные стены этого вашего пестицидного завода.

«Во завернул!» – думаю с удовольствием. Мельком глянул на Потапыча; он прямо оживился – похоже, ему понравилось. Значит, надо продолжать в том же духе.

Уже осмелев, подбираю с тропинки червячка, во всех тонкостях описываю его огромный вклад в науку и с истинно академическим гневом обвиняю олигархов в том, что они лично хотят убить этого червячка. За кадром у всех аж челюсти отвисли. «Ух я оратор!» – нахваливаю себя в мыслях.

Иду я дальше, вещаю про вред пестицидов для насекомых и посматриваю по сторонам – ищу, понимаешь, что-нибудь особенное для грандиозного финала. И замечаю издалека вот такущий красный цветок. «Ну и штука! – думаю. – Как же я тебя вчера не обнаружил! Ух, сейчас как гряну что-нибудь про кровь невинных – и плакал ваш завод, буржуи окаянные!»

Подходим мы к цветку, наклоняюсь вместе с оператором – а по лепесткам жук ползает. Такой крупный, черный. Увидел камеру – сразу к ней пополз. «Что с тобой делать-то, кинозвезда ты незваная? – думаю. – Такой цветок в кадре, а тут ты взялся…»

И уж совсем от балды выдаю:

– А это, дамы и господа, один из последних представителей почти вымершего вида – австралийский спиногрыз.

Потапыч, гляжу, аж потемнел. Неладно дело.

– Как явствует из названия, – выкручиваюсь, – завезен этот вид к нам из Австралии. Там он не прижился, климат-то слишком жаркий… А здесь, видите ли, холодно ему… Капризный гражданин, однако…

Чувствую: уже подустал, теряюсь, робею. Ни с того ни сего вмешался еще оператор:

– Так это кожеед, – показывает на жука.

Потапыч схватился за голову, хотел было прервать съемку: оно и ясно, муть какая-то получается. И вдруг стукнуло меня вдохновение:

– Конечно, кожеед! – кричу. – Он же в народе более известен как спиногрыз. А известно ли вам, за что данный вид так назван? А за то и назван, что незаметно забирается человеку на спину и грызет кожу до самых костей!

У Потапыча, вижу, прямо на лице написано: «Что ты мелешь, дурак?!» Но я не унимаюсь:

– Укусы данного спиногрыза чрезвычайно ядовиты! Да что там – смертельно ядовиты! Поэтому, дамы и господа, строить здесь всякие заводы и вообще совать сюда свой нос опасно для жизни!

«Кажись, вырулил!» – думаю.

– Исходя из вышесказанного, – заколачиваю крышку, – можно заключить, что строительство завода на данной местности категорически не-до-пу-сти-мо!!

Потапыч выдохнул, будто гора с плеч, буркнул «снято» и подошел ко мне:

– Все, иди отсюда прочь. Запрись дома и не вылезай.

Я, вестимо, пиджак отдал – и домой. Сижу и думаю: «Ох, и нагородил же я дров…» А через день снова зашел ко мне Потапыч и положил бумажки:

– Официальный отказ города. Ты у нас научный консультант. Ставь роспись, – вытащил последний листок и ткнул в самый низ.

Читаю – перед моим именем приписано: «д-р биол. наук».

– Что это значит?

– Расписывайся уже, а! – сует мне ручку прямо в ладонь.

Ну, черкнул я свою закорючку. Потапыч забрал бумажки, еще раз предупредил, чтоб я из дома ни ногой, и ушел, не попрощавшись.

Двое суток сидел я взаперти и понятия не имел, что да как. На третьи сутки надоело, зашел к соседке Клаве. Она сказала, что меня давеча по телевизору показывали. Возвращаюсь домой – а тут как раз объявился Потапыч и погрозил мне кулаком:

– Ты куда намылился? Пока не уляжется эта история, даже носу со двора не показывай! Ученый ты этакий.

И тихонько поставил мне что-то под стол, так что я едва заметил. Когда он ушел, вытаскиваю – коньяк французский.

Вот так все и было. А если б не вмешался Фома Есеньевич? Было бы тут все в таком дыму, что и не продохнуть. Так-то. А теперь расскажу, как я бревно лаптем разрубил…