Контакт

   Астероид упал в безлюдной холмистой местности в районе Урала за полярным кругом. Ни вспышки, ни заметных разрушений — просто глухой удар, вмятина довольно обширного пологого кратера в вечной мерзлоте, да сеть трещин на льду озера.

  Геологи, изучавшие кратер, не нашли почти ничего, стоящего внимания, лишь необычный обломок: не камень, не металл — нечто вроде черного, пористого стекла с одной странной особенностью - он был очень холодным на ощупь. Он был седьмым образцом по счету. Предыдущие шесть камней не представляли интереса, позже подтвердилось, что это местная порода, а вот этот необычный седьмой так и был назван: по имени места находки и по порядковому номеру образца. Его отправили в НИИ вирусологии в город N. Там образец "Урал-7" положили в криокапсулу.

   Профессор Лебедев, старый микробиолог с репутацией чудака, потребовал немедленного строгого карантина. Он тыкал пальцем в отчеты о необычных энергетических аномалиях вокруг обломка: "Мы не знаем ВСЕХ форм жизни! Это может быть носителем неизвестных агентов — прионов, наночастиц, ксеновирусов! Человечество биологически наивно!".

   Его доклад на ученом совете высмеяли: "Паника!", "Лженаука!", "Страшилки, которые ни на что не годятся! Они не годятся даже для получения гранта на изучение этого камня!", «Микробиология подтвердила безопасность образца!».
Лебедев метался по коридорам, в залатанном пиджаке, его голос дрожал: "Это не паника, а обоснованный страх — это естественная защита от неизвестности! Вы играете с огнём!". Но он не был услышан. Статьи, которые он подавал в научные журналы, отвергли. В соцсетях его травили мемами: "Лебедев ищет рептилоидов даже в собственном в супе"...

   Через месяц его уволили "по собственному желанию". Последние коллеги отворачивались. Он стал нежелательным собеседником в стенах института. Незавидная судьба пророка, которого легче признать сумасшедшим, чем попытаться услышать и понять.

   Тем временем едва заметные изменения в поведении людей начали распространяться, подобно кругам на воде от брошенного камня.

   Через неделю после увольнения Лебедева лаборант Петров, делавший рутинный замер образца "Урал-7", случайно разбил ампулу с содержимым. От удара, образец раскололся на мелкие осколки, которые мгновенно испарились, едва коснувшись каменного керамогранитного пола. Звук удара камня о пол, последовавший за ним громкий хлопок, и всё. В наступившей за хлопком тишине оказалось, что образец попросту исчез. Сначала Петров подумал, что обломки образца закатились за лабораторный стол, но тщательные поиски ничего не дали, образец попросту испарился.

   Начальник отругал Петрова за небрежность и на этом всё закончилось. Все забыли о стекловидном камне. Никому и в голову не пришло подумать о том, что такая способность астероидной массы мгновенно испаряться в воздухе при жестком ударе о твёрдую поверхность могла быть причиной того, почему на месте падения от удара прилетевшего небесного тела был довольно большой кратер, поваленные деревья заполярного мелколесья указывали на эпицентр обширного взрыва, а самого прилетевшего тела найти не удалось.

   Через месяц жена лаборанта Петрова, Ольга, начала замечать необычное поведение мужа. Он перестал смеяться над шутками сына-подростка. «Он же просто взрослеет», — отмахивался Петров, глядя куда-то сквозь сына. Его взгляд стал… гладким. Как поверхность того самого черного стекла. Он начал часто критиковать Ольгу: «Твоя сентиментальность мешает развиваться». На работе Петров стал инициатором проекта «Оптимизации кадров» — увольнение 30% «неэффективных» коллег, включая ветеранов института. Его аргументы были безупречно логичны, цифры — точны. Голос — ровный, как сканер. Коллеги слушали, кивали. Удивительно, но практически весь коллектив института попал под необычное внезапное появление харизмы лаборанта. Некоторые чувствовали странный холодок под лопатками, но слова Петрова звучали так разумно, что никаких возражений не было.

   Ольга начала часто плакать. Петров смотрел на ее слезы без тени сочувствия. «Ты нерационально расходуешь энергию», — констатировал он. В его глазах не было злобы. Был лишь чистый, ледяной расчет. Он не поднимал на неё руку, не становился абьюзером в общепринятом смысле. Он просто… перестал видеть в ней человека. Она стала «фактором среды», требующим управления. Ольга в отчаянии пожаловалась старому другу мужа. В долгом рассказе Ольга пыталась изложить едва заметные по форме, катастрофические по сути изменения в их семейной жизни. Максим попытался вразумить Петрова, но тот лишь пожал плечами: «Ее эмоциональная неустойчивость угрожает моей репутации. Контакт с ней теперь нежелателен». Максим пытался втолковать, уговаривал. Петров слушал внимательно, кивал, не возражая своему другу, а в конце разговора рассказал ему новую историю о том, что человеческое общество устроено крайне нерационально. А на следующий день Максим, сидя за рабочими бумагами, вдруг подумал: «А ведь Петров прав. Слабость — это неэффективно. Надо отсекать балласт». Мысль пришла сама собой, ясная и холодная. Он позвонил Петрову. Они поговорили, и в этот раз разговор был исключительно о работе. Голос Петрова в трубке был спокоен, как гул холодильника. Через час Максим уже составлял список «слабых звеньев» на своем предприятии. Странное дело, но его аргументы были также безропотно приняты, как это было в случае с преображением Петрова, со стремительным взлётом общественной активности, безропотным признанием революционных тезисов о необходимости повышения необычной рациональности.

   Похоже, профессор Лебедев был прав. В образце "Урал-7" действительно содержалось нечто враждебное человеческой природе. Позже, когда было уже поздно противостоять наступлению эпидемии рациональности, патоген назвали вирусом "Урал-7", по названию образца. Он не менял ДНК. Не оставлял следов в крови. Он работал тоньше и страшнее: избирательно гасил зеркальные нейроны. Всего лишь. Механизм эмпатии - сложный танец биохимии и электрических импульсов в мозгу - просто… отключался. Как выключают свет в пустой комнате. Жертва не чувствовала боли, не замечала потери. Она лишь обретала кристальную, бесчеловечную ясность. Мир упрощался до схемы: ресурсы, эффективность, доминирование. Слабый — значит вредный. Эмоция — помеха. Любовь, жалость, стыд — архаичный мусор, мешающий двигаться вперед. К «своим» (еще не зараженным) возникало холодное презрение. Чужие вообще переставали существовать как субъекты.

   Зараза распространялась не через кровь или воздух. Исключительно через речь. Это был информационный вирус, проникающий в разум человека через логичные, бесстрастные аргументы, лишенные тепла и душевности. Через взгляд, который больше не отражал другого человека, а лишь сканировал его на предмет полезности. Достаточно было вдохнуть эту ледяную «разумность», услышать ее неоспоримую правоту — и в мозгу слушателя что-то тихо щелкало. Зеркальные нейроны гасли один за другим. Человек не кричал от боли, не корчился… превращаясь в самого настоящего рептилоида по своей сути, он не покрывался чешуей, никак не изменялся внешне. Он просто… начинал видеть мир иначе, и находить новую, бездушную логику невероятно убедительной.

   Через полгода в мэрии города N прошли «оптимизационные» кадровые перестановки. На ключевые посты пришли «эффективные специалисты» с очень спокойными глазами. Началась «борьба с нерациональной застройкой» — снос исторического квартала под «прогрессивный деловой центр». Протесты жителей назвали «эмоциональной истерией, тормозящей развитие». В газетах появились статьи о пользе «рационального отбора».


   На основе принципа региональной инициативы в школах ввели курс «Прагматичного мышления». Дети учились решать задачи, где люди были переменными, а сочувствие — ошибочным алгоритмом.

   Тогда же в городской газете «Прогресс» появилась рубрика «Рациональный Взгляд». Сначала это были безобидные колонки о тайм-менеджменте и экономии бюджета. Потом проскочила статья «Эмоциональная Энтропия: Как Чувства Тормозят Развитие Мегаполиса». Автор, скрывавшийся под псевдонимом «Аналитик», виртуозно доказывал, что жалость к малообеспеченным и бездомным снижает инвестиционную привлекательность центральных улиц, а ностальгия по «старым кварталам» — это «регрессивный сентиментализм». Статьи звучали безупречно логично: цифры, графики, ссылки на «мировой опыт».  Читатели кивали: «В этом что-то есть…».  Холодок, который не так давно впервые появился в словах Петрова, теперь тек со страниц газет и экранов в ежедневных телесюжетах о «неэффективных социальных группах».

   А через месяц мэрия объявила конкурс на «Рациональную оптимизацию городской символики». Старый герб города N (ладонь, держащая хлебный колос, да симпатичный пушной зверёк) был признан «устаревшим и не отражающим динамику современного урбанистического кластера». Победил проект под девизом «Порядок и Энергия»:  абстрактная композиция из трех переплетенных стреловидных линий, устремленных вверх. Они напоминали одновременно стилизованные молнии, как символ энергии и… что-то древнее, руническое. Газета «Прогресс» восторженно писала: «Новый символ — гимн рациональной энергии и целеустремленности! Он очищен от архаичной эмоциональной нагрузки!». Лишь немногие, глядя на холодный, динамичный знак, ловили себя на смутном ощущении тревоги. Он казался одновременно слишком простым и слишком агрессивным, как клык.  Но возражать было «нерационально». Новая необычная форма массового согласия людей с повсеместно изливающимися потоками рациональности уже захватила большинство населения.

   Никто не кричал «Хайль!». Не было коричневых рубашек и факельных шествий. Просто город постепенно покрывался тонкой, невидимой глазу коркой льда. Люди ходили на работу, покупали хлеб, смотрели телевизор, где под новым «руническим» символом дикторы говорили о «рациональных решениях». Но все чаще они проходили мимо плачущего ребенка, не реагируя, не задумываясь, не останавливаясь (Не мой ресурсный цикл). Все чаще соседи не здоровались (Нет операционной необходимости). Все чаще решения властей казались… безупречно разумными, даже если под снос шла последняя библиотека (Устаревший информационный хаб), а пенсии «оптимизировали» до прожиточного минимума (Экономическая целесообразность). На улицах стало тише. Уличные музыканты, которых раньше можно было встретить в центре города, исчезли как класс (Акустическое загрязнение).  Появились первые патрули «Общественного Порядка» в строгих серых униформах без опознавательных знаков, разве что кроме того-самого, нового, стреловидного символа на рукаве. Они не грубили. Они просто… пристально сканировали прохожих холодными глазами, оценивая их «потенциальную полезность/вредность» для «Системы». Этот почти гипнотизирующий взгляд патрульных неведомым образом повышал рациональность тех, кто своим взглядом натыкался на сканирование патруля. Это сканирование даже уже рациональных людей делало ещё более рациональными.  Холодная логика «Урал-7» становилась новой нормой, а новый символ на зданиях и бланках документов был ее безмолвным, неумолимым воплощением. И никто не замечал, как стремительно они переставали быть людьми. Они просто становились… эффективнее. Как черное стекло астероида. Гладкое. Холодное. Бесчувственное. Идеально приспособленное для того, чтобы отражать только самого себя и дробить все живое на мелкие испаряющиеся осколки.

   А профессор Лебедев, лишенный доступа к лаборатории и права голоса, наблюдал за этим из своей однокомнатной квартиры. Он видел новый символ на экране телевизора и понимал, что его "паника" была последним криком человечности в наступающей тишине черного льда. Он ощущал, как этот крик застыл у него в горле, словно осколок того самого черного стекла.