И день прошёл, и день грядёт

ГЛАВА ИЗ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ РОМАНА.


  Долго жить приживальщиком в доме "проклятой" Иван Панкратович не смог. Тёща, явно показывая, что не может его видеть, старалась избегать встреч с ним отсиживаясь в спальне, Тамара проходила мимо него тенью с каменным лицом, дочери смущались, без нужды старались с отцом не пересекаться, а унизительное самообслуживание, предложенное ему Тамарой, бесило. Когда же однажды он пришёл в пустой дом, поняв, что семья съехала на дачу, он собрал личные вещи и переселился в квартиру родителей на Московском проспекте.


  Через час, обойдя давно не посещаемые отцовские владенья, он впал в такое унынье, что напился. Утром, он ещё раз обошёл квартиру, где каждая вещь напоминала о детстве, юности, отце с матерью, брате, прилёг на диван, уставившись в лепной потолок и волна воспоминаний унесла в прошлое.


  У его любвеобильного отца Панкрата Фёдоровича, фронтовика, майора, от третьего брака было двое сыновей — Игнат и Иван, братья родились с разницей в четыре года. Отцу братьев была знакома армейская жизнь: пришлось пожить и в офицерских казармах, и в коммуналке, и скромной однушке хрущёбе, где и появились на свет братья, а позже и сестрёнка Ольга. Тогда семье с тремя детьми дали трёхкомнатную квартиру на Московском проспекте в сталинке, в ней маленькая Оленька умерла. Отец с женой и детьми был строг, жена молчалива, услужлива и до конца дней оставалась расторопной хозяйкой, немного не дожив до развала страны.
 

  Панкрат Фёдорович, любивший пояснять, что его имя переводится, как всесильный, дослужился до генерала. Будущее сыновей он видел в армии, но старший сын Игнат, заядлый книжник, поступил на философский, рано женился на студенте курса и ушёл жить в её квартиру. Со временем она защитила докторскую, сам он особых высот не достиг, перебивался работой в научно-политических журналах, но прожил с ней счастливую жизнь. Ушла она рано, он больше не женился, а на пенсии переселился на дачу в Выборге.


  Иван, проучившись в общевойсковом училище, по настоянию и не без протекции отца, поступил в знаменитую Ленинградскую специальную школу № 401 КГБ СССР, а службу продолжил в одном из подразделений ведомства. Когда мать умерла, Иван некоторое время жил с отцом, старший брат к ним наезжал проведать отца. Но жизнь с отцом для молодого и горячего Ивана была не мёдом: отец брюзжал, доставал его нытьём и морализаторством. Иногда Ивану казалось, что за ним установлена слежка: каким-то образом отец узнавал о некоторых его амурных похождениях, самодовольно говоря, усмехаясь: «Питер деревня маленькая».

  Из-за женитьбы Ивана на "варьетутке", отец так разгневался, что грозился лишить сына наследства. Когда же Иван сообщил отцу о женитьбе на Тамаре, старый чекист по своим каналам пробил сведенья о семье Джавад Заде и прочёл сыну назидательную лекцию, не забыв ему напомнить о его первой женитьбе, мол, говорил тебе — не женитесь на вертихвостках артистках.

  Материальное положение семьи Тамары он оценил положительно, но нашёл крупный изъян в лице тёщи, дескать, старая карга всю жизнь проработала на руководящих должностях, властная, станет нагибать, спокойной жизни с ней не будет, а жить отдельно от неё не выйдет: дочь мать инвалида не бросит. То, что невеста гуманитарий, тоже посчитал изъяном, считал, что жена должна быть из простых, как его супруга, не вякать умностей, быть послушной и хозяйственной. И даже то, что в Тамаре восточная кровь он посчитал даже не изъяном, а совсем плохим вариантом, сказав: «Их бабы терпеливы к шалостям мужа, но если взорвутся — это ядерная зима, не простят». Хорошо учили в его ведомстве анализировать ситуации!


  Для единственного сына он делал всё возможное по его продвижению по службе, крутые связи были подспорьем, но жёсткие политбеседы на тему гулянок продолжал. Иван обещал, клялся, применял конспиративные методы, но отец почти всегда вычислял его амурные похождения. В этих политбеседах отец непременно подчёркивал, что он должен брать способ жизнеустройства с отца-семьянина, что это верный залог успеха в карьере и вечно приводил один и тот же анекдотичный пример: мол, служил с ним один майор, который из-за своей любвеобильности, в итоге дослужился до лейтенанта.
    
 
  Иван давал слово, правдиво вешал повинную голову, но отказаться от девушек-вольняшек не мог. Но однажды случай успокоил его — отец засветился сам.  Как-то с летом, с друзьями шалопаями и девушками вольняшками, Иван веселился в Сестрорецке и увидел у пляжа чёрную «Волгу» отца, с дремавшим в ней водителем. Сияющий отец на мелководье, потрясывая генеральским пузцем, обнимал совсем юную красотку в откровенном купальнике, годящуюся ему в дочери. Иван правильно понял лукавую назидательную тактику отца в отношении его жеребячьей активности: папаша без спешки закладывает в сырые мозги отрока основы подпольной изворотливости, учит жизни, пытается ему вдолбить, что не нужно светиться, быть умнее, хитрее, подстилать соломку, что такая жизнь залог успешной карьеры.


  По молодости братья дружили, пользовались всеми возможными благами тогдашнего Ленинграда, но со временем между ними образовалась трещина из-за идеологических расхождений. Споры между двумя молодыми коммунистами происходили часто, а отец не раз оказывался между ними третейским судьёй, но не отдавал первенства в споре ни одному из сыновей, помалкивал, резюмируя обычно, мол, жизнь покажет. Он хорошо знал кухню своей конторы и её законы, умел держать язык за зубами, в душе же был либералом. В рабочем окружении был правильным и ответственным советским руководителем, вне него поругивал власть и закостенелых властных старцев, при Андропове совсем поджался, пересидел, но внутренний вороний гул в конторе хорошо слышал — все ждали перемен, они назревали
   

  Однажды братья бурно рассорились и Игнат перестал приходить в дом брата.  Поругались крепко после апрельского пленума ЦК КПСС, при Горбачёве, и ещё сильнее после XVII съезда КПСС. Игнат, пародируя хуторской говор Горбачёва, жёстко раскритиковал идею перестройки. Даже соединил её с философским Кантовским «вещь сама в себе», мол, кто знает, что это за фрукты — гласность, перестройка, ускорение? Кто их щупал, видел, кто представляет ясно, что это такое, как будут осуществляется идеи, как можно рассуждать о том, о чём понятия сами не имеете, а народ тем более? Он предрекал провал проекта, приход в скором времени бардака, когда экономика и население сами будут определять, чем им заниматься, а значит главным станет прибыль, а тут уж — Боливар не выдержит двоих. Это путь к распаду страны, это путь к индивидуализму, раздраю монолитности народа — к капитализму, отвергающему традицию и общность народа, к проекту для избранных, чья избранность подтверждается материальным положением. Самого Горбачёва он называл аферистом с партийным билетом.


 Иван прекрасно понимал, о чём говорит брат, но вилял, мол, партия, наконец, стала понимать, что танки — танками, ракеты — ракетами, а люди хотят прилично одеваться, иметь дома технику, хороший сервис, пользоваться достижениями мировой промышленности, а не бегать по толчкам и рынкам в поисках джинсов, магнитофонов, обоев, кроссовок и нормальных сигарет. Народ хочет нормально жить, ведь так в программе КПСС и записано: «…курс на удовлетворение растущих материальных потребностей советского человека. Игнат, бледнея, говорил: «Ну да! Кто же это всё реализует, за какой срок, какими способами? Знаешь, чем закончится? Разрушением страны! Строили коммунизм — получи;те протестантизм — богат, благополучен, спасён!» Удивительно, но отец в этот раз поддержал Игната, сказав: «Амба Союзу! Враги и дураки в руководстве»


  И вскоре, как черти из табакерки высыпали наружу деятели, обещавшие благополучие за 100–500 дней. Свора хвостатых объединялась по принципу немецкой поговорки: «Свой чёрт — лучше незнакомого». После был кровавый октябрь 1993-го. Игнат Панкратович с женой уехали из города на постоянное проживание на дачу в Выборг, дачу он привёл в порядок, расширил, провёл коммуникации. Когда Иван Панкратович женился на Тамаре он с семьёй часто останавливалась у него во время шопингов в соседнюю Финляндию. Панкрату Фёдоровичу не довелось стать дедом, он умер за неделю до рождения внучки Верочки — два инсульта, больные почки, разрушенная печень.


  От воспоминаний у Ивана Панкратовича, разболелось сердце и неожиданно подумалось: «Когда ж мы виделись-то с Игнатом? Да это аж в Рождество прошлого года. С Тамарой, Любой, Надей останавливались у него без старухи, она тогда болела и осталась в Питере с Верочкой. Последний раз я звонил ему на его день рождения, он бодренько отвечал, мол, корабль ещё на плаву, но в гавань пока не собирается. Нехорошо, однако, надо бы позвонить». Он было взял телефон, но не стал звонить, подумав: «Если бы умер, соседи бы сообщили, живём рядом, завтра воскресенье. Поеду, проведаю, развеюсь».


 Выехал он по прохладе вечером. Прекрасная скоростная платная автострада приятно его удивила, через два часа он остановился у дома брата. За забором тот оживлённо беседовал с мужчиной с голым крепким, загорелым торсом, мосластыми руками, опирающегося о черенок лопаты. Худенький и сгорбленный стан Игната, в бесформенно висящем на нём пиджаке, выглядел настолько снулым, что дрогнуло сердце, он открыл рот, но мужчина с лопатой тронул Игната за плечо, кивнув головой в сторону открытой калитки. Тот обернулся, поправил очки, прищурился и радостно воскликнув: «Ванечка! Ванечка! Какая радость!» за руку втащил его во двор. Он смотрел на него повлажневшими глазами, сипло повторяя: «Ах, годы, годы, годы, что они со всеми нами делают, волосы-то, волосы, совсем подсолились. Ванечка, Ванечка, Ванечка, как же ты на отца-то сейчас похож».


 Мужчина с лопатой хотел тихо уйти, но Игнат, сияя, повернулся к нему, так интенсивно потирая руки, словно собирается лучиной разжечь костёр: «Петро, это Иван, мой брат». Мужчина, улыбаясь, протянул руку. Думая: «Не рука, а лапе;нь, такой и руку оторвёт не моргнув», Иван ответил на рукопожатие. Из-за дома вышла дородная женщина в сарафане и платке, концы которого обернула вокруг шеи и завязала на затылке. «Панкратович…начала она и засмущалась, увидев гостя, — здравстствуйте вам». — «Это брат мой Ванечка, Оксаночка, сообрази нам того-сего в беседку, век не виделись…и горилочки, горилочки». — «Та я ж мигом, — расцвела женщина, произнеся это мигом с южным мягким г». — «Петро, умывайся и за стол» — суетливо сказал Игнат. «Спасибо, Игнат Панкратович, мне к соседу нужно, ждёт. Крышу не достлал я, а небо-то, гляньте, хмарится, як разом хлыне?» — «Так после подходи к нам, с устатку расслабиться».


  Игнат взял Ивана за руку и привёл в беседку. Улыбчивая и быстроногая Оксана уже успела поставить на стол посуду, бутылку, тарелку вареников, блюдо с зеленью, редиской, соленьями, стеклянный кувшин с взваром. Игнат взял бутылку, но появившаяся из ниоткуда бойкая Оксана, поставила на стол тонко нарезанное сало с прожилками и пирожки. Игнат придержал её за руку: «Присядь с нами, выпей за дорогого гостя». — «Та шо вы! У меня ж варенье на плите и голубцы варганю», — смеясь отмахнулась она.
 

— Ванечка, Ванечка, — разлил водку в стопки Игнат Панкратович и рассмеялся, — помнишь, как мы с отцом пикировались? Я ему: «Привет, Догнат», а он мне: «Привет, Перегнат». Когда это было, догнать и перегнать Америку! К чему эти тараканьи бега привели… отец Америку перегнал, а я вот-вот догоняю, финиш-то, вот он, в прямой видимости. Царствие небесное Панкрату, родной крови, за отца давай.
   

  Они выпили. Братья давно не виделись, в дороге Иван почему-то нервничал, напрягался от вертящихся в голове вероятных сценариев встречи с Игнатом, модулировал разные варианты манеры своего поведения. Он трусил, представляя неизбежные вопросы брата о жизни, семье. Но от искренней радости брата, радушного поведения незнакомых людей напряжение и скованность пропали. Странно чувствовал он себя сейчас. Не было ни скованности, ни отторжения к этой совершенно иной действительности, совсем не похожей на мир, который окружал его в городе, мир в который он врос корнями, привык, вжился. У встретивших его людей не было ни манерной осторожности горожан при встрече с людьми, ни напряжения от вида незнакомого человека, ни игры лицом.  Для них это был просто новый эпизод жизни, в которой они привыкли жить, говорить с людьми, действовать так, как они всегда действуют и говорят.
   

  Брат опять наполнил стопки, подложил ему в тарелку вареников.
— Ешь пока горячие.  Оксана как-то особо их готовит, с жареным лучком с кусочками сальца, мировой закусон.  Давай теперь за здравие твоих деток, я, бракодел, не сподобился оставить после себя семя.


  Ивану есть не хотелось, но вареники в самом деле были так необыкновенно вкусны, что проснулся аппетит. Они ели, а он думал о том, что должны начаться расспросы о семье и никакие придумки не шли в голову.
— И вправду мастерица, — начал он, — наполняя рюмки. — Соседи?
— Соседи, — улыбнулся Игнат, — мы, брат, все соседи на земле, земля круглая. Они уже год живут у меня, с задней стороны дома Петро пристроил комнату с отдельным входом.
— Как, Игнат? Квартиранты? Что ж не позвонил, я бы помог финансово, зачем тебе эта морока, чужие люди?
— Одному тяжко, Ваня, а люди они хорошие. Я прописал их, без прописки ты не человек — бомж, а они этого не заслужили.
— Они местные?
—  Из-под Харькова.
— Это, что ж … из с той самой вильной? — поднял брови Иван.


  — Оттуда, Ваня, я болею, мне уход требуется, давление, ноги слабые. «Ниву» я доверил Петру, он и в аптеку сгоняет и на рынок, участок обихаживает, руки золотые, Оксана рядом, в чистом хожу. Вас тревожить не хочется, хотя и недалеко живёте, но не через забор же. Ваши телефоны они знают, если костлявая настигнет, сообщат вам. И… давай об этом позже. Расскажи, как вы, ты как? Как Тамарочка, девочки, Клавдия Дмитриевна, вы же у меня последний раз давно были, аж на прошлый Новый год, без неё приезжали. Ты раза три позвонил за год, на мои звонки отвечал коротко, без энтузиазма, понимаю, работа. Вот Любаша со всеми праздниками поздравляет, Тамара звонит, да разговор с ней, как под копирку, мол, всё хорошо, это на неё не похоже, как-то грустна, болеет мать? Ничего не случилось? — глянул на него пристально Игнат.
   

  О том, что он недавно по телефону говорил с Клавдией Дмитриевной и Тамарой, в день её рождения, когда они были на даче, он умолчал. Он спросил Тамару о брате, она как-то скомканно увела разговор в сторону, поблагодарила и передала телефон матери.  Она и прояснила ситуацию. Кисели не стала разводить, когда он спросил об Иване. Выдержав паузу, сказала раздражённо: «Посеявший ветер, пожнёт бурю», и он не стал расспрашивать дальше, всё поняв.
 

 Иван попытался увильнуть, развёл руками.
— Девки, понимаешь, запросы, чувства, играй гормон, бракодел я.
— М-да, девчонки и мальчишки, а так же их родители. Ты какой-то не свой, век не виделись и рассказать нечего? Выглядишь неважно, не случилось ли чего, Ваня?
Иван крутил пальцем по краю стопки с видом человека, у которого болят зубы. Вздёрнувшись, расплёскивая водку, он наполнил стопку, залпом выпил под пристальным взглядом Игната, и ломая пальцы, с искрившимся лицом, срывающимся голосом, тяжёлым выдохом вытолкнул из себя, как пробку из бутылки:
— Случилось! Случилось! Разводимся мы!
— Стоп, стоп, Ваня, — накрыл его руки Игнат. — давай-ка тише, тише, успокойся.
 

  Из-за дома показалась улыбающаяся Оксана, но глянув на опустившего голову гостя, приостановилась, неслышно поставила на стол кастрюльку и бесшумно исчезла. 
— Разводимся! Разводимся, Игнат! — вскинулся Иван, потянувшись к бутылке, в которой водки осталось на донышке, но Игнат придержал его руку.
— Успокойся, успокойся. Я не стану спрашивать, кто инициатор, причину и детали, дело это интимное, двоих дело, но ты мне не здравствуй и до свидания, кровь родная. Как же я радовался на твоей свадьбе, какие вы с Тамарой красивые и счастливые были, какие мирные и довольные, когда у меня останавливались с девочками после финских туров. Всё бывает, да, всё, к сожалению, в жизни бывает, но девочки, девочки, как им без отца, Ваня? Время-то какое сейчас — беспутное, дурное, грубое, стремительно стирающее наш прежний быт. Вы ещё вместе живёте?


  — Уже нет, я на Московском, семья съехала на дачу, Игнат, мне ещё выпить нужно.
Игнат долго смотрел в стол, разглаживая складку скатерти, резко встал.
— Я принесу.
Он вернулся, открыл бутылку. Разлил по стопкам, говоря:
— Водка не выход, Ваня, такая анестезия чревата побочками.
Они выпили. Не закусывая, Иван, закурил, закурил и Игнат Викторович, глянув на него, тихо заговорил:


  — Тамаре и тёще твоей звонить я не стану, не судья, нечего на соль раны сыпать, представляю их состояние и девочек. Ты сам скажи, что такого наделал, как довёл всё до этого ужаса, а впрочем … можешь и не говорить, я точно знаю, что не Тамарочка здесь виной, не поверю такому. Глаз что ли нет у меня и жизненного опыта?! Глазолюб я, моя методичка: глаза — зеркало души, работает. Я хорошо видел, как она ласкова, заботлива с девчонками, как глаза горели нежностью и любовью, когда мать обихаживала, как со мной общалась. Женщина, которая так смотрит на своих детей и стариков, так заботится о матери, людей любит, искать дешёвых удовольствий на стороне не станет. А ты …ты, Ваня, как бы это сказать правильней … к своим девочкам и Тамаре был подчёркнуто ласков, а глаза никакие, словно вынужден этикет соблюдать, как дипломат на ответственных визитах, будто время убиваешь, а на тёщу смотрел, как пустое и неприятное место. Тебе нужно бы сейчас мозгами подраскинуть, а они у тебя есть, как склеить разбитую посуду, если хотя бы один осколочек ещё остался. И себя спасти, чай не мальчик, болячки придут, одичаешь, время, время неумолимо, вспомни отца.


  — Вот ты как! — поддался нахлынувшей злобе Иван, но тут же обмяк, расслабленно опустил голову.
— Прости, прости, это невозможно! Невозможно склеить! Разлетелись кусочки, не собрать!
Оба молчали. Игнат нервно курил, переминая сигарету в руке, глядя куда-то вдаль, Иван сидел опустив голову. Солнце давно село, от лесного озера потянуло сырым холодом, дождь пробовал силу, небо было беззвёздным. Оксана неслышно подошла к столу.


  — Что, Оксаночка? — улыбнулся Игнат.
Она бросила опасливый взгляд на понуро сидящего Ивана.
— Шли бы в хату. Холодно, вы вон в шлёпанцах на босу ногу, протянет. Я вам туда всё занесу мигом.
— А Петро пришёл?
— Куды! Рыбачить попёрся на ночь…
Иван молча налил стопку, выпил, пошатываясь встал, не дав ей окончить.
— Спасибо, Игнат, поеду я.
— Шо ж вы удумали-то, хмельным, да в ночь ехать?! — всплеснула женщина руками и прикрыла ладонью рот.
— Тихо, тихо, Ванечка, — обнял его за плечи Игнат, — тихо. Утро вечера мудренее, идём, идём спать, дорогой.


  С налившимися влагой глазами, Иван упирался, но не сильно и недолго. Придерживая его на ступеньках, Игнат провёл его в комнату.
— Раздевайся, шмотьё на кресло бросай и в кровать, я на диване пристроюсь, утро вечера мудренее.


  Иван шумно разделся, скинул одеяло к ногам, лёг на спину, подложив руки под голову, лёг и Игнат на бок, лицом к нему. Не набрав силы, дождь стихал, всё реже постукивали капли по оконному откосу, дремавшая за облаком луна проснулась, высвободилась из его объятий, осветив близкий умытый лесок.  Иван лежал с открытыми глазами.
— Как ты? — заговорил Игнат, — не мутит? Принести взвара холодного?
— Всё хорошо. Отпустило, — не меняя позы, ответил Иван.


  С минуту оба молчали. Игнат прекрасно понимал, что сейчас не самый удачный момент для прямых нравоучений в лоб. Он включил торшер рядом с диваном и открыл книгу с закладкой.
— Слушай, Ваня, что писал великий человек Марк Аврелий тысячу лет назад: «Ищут уединённых убежищ, хижин, морского берега, гор, и ты любишь мечтать обо всё этом. Какая наивность! Раз тебе дозволено во всякий час удаляться в собственную душу! Нигде не найти человеку более спокойного, в особенности, если есть в нём самом то, чего при созерцании достаточно для возвращения спокойствия. Обновляй в нём силы, наслаждайся ясностью души твоей». Понимаешь, Ваня? Во всякий час дозволено! Без цензуры, без ропота, без посторонних указок. Нет душ, в которых всё черным-черно, в каждой есть всегда белые уголки...
— Не нужно больше, не нужно, — чуть ли не простонал Иван, укрылся одеялом и повернулся спиной к нему.


  Игнат выключил торшер. Сон не шёл. Он думал о положении, в которое попал племянник, о его разбитой семье. Метафора Клавдии Дмитриевны о сеющем ветер и пожинающим бурю говорила лучше всяких подробностей. «Конечно, измена. Но почти тридцать лет семейной жизни, половина жизни, — думал он, — не шуточный срок совместного житья. Разрыв, измена… единичный случай, бес в ребро или системный стиль жизни сластолюбца? Впрочем, и одна измена мужа не одну женщину не обрадует, для многих это может стать крахом мироздания. Помню, как отец после его первого брака и скандала при разводе с той шустрой фигуристкой, потребовавшей половину однушки, которую он купил Ивану, жалился мне на него, мол, сластолюбец, что доносят ему о его беспорядочных связях.  Жалился, но как-то вскользь, мол, пошёл в деда, а тот живчиком был до старости. Да, кажется, его больше заботила карьера отпрыска, что гулянки могут нанести вред реноме сына чекиста, которого он опекал и двигал по карьерной лестнице. Иван же обиженно мне говорил ещё до свадьбы, что Тамара и её семья отцу не нравятся. Чем интересно? И до смерти наш отец не сошёлся с новой роднёй, не общался, сохранял почему-то дистанцию.  до внуков не дожил. Я его спрашивал, он отмалчивался. Может быть от того, что был членом ещё одной семьи — конторы, с известной аббревиатурой, где бывших не бывает, где учат правильно лавировать между струйками дождя? Где матрица осторожности и подозрительности может довлеть над сердцем? Родная кровь и душа потёмки? Он даже в наших спорах с Иваном отмалчивался. А спорили мы тогда горячо, под хмельком, конечно. Я брату отцу и Ленина приводил, и Маркса, идеологов капитализма, свои аргументы. Всё о том же спорили — о дальнейшем пути России, который у продажной власти, по всему, был уже решён. Нам не нужно было браться за оружие, как это было в 1918 году, двое, одной крови — один военный, второй уже кандидат наук, оба проходили и «Научный коммунизм», и «Политэкономию», и с трудами марксистов были знакомы, в советской школе учились. Иван, соглашаясь со мной в том, что любая перестройка, ломка старой модели, чревата непредсказуемыми последствиями, доказывал мне модным тогда посылом, «так больше жить нельзя», мол, всё омертвело, нужен воздух свободы, мол, это назрело. Назрело-то, назрело, говорил я, да ведь видно же, что как всегда вместе с водой выплеснут и дитя — замечательного советского человека-трудягу, ради свободы торгашей и буржуазии. По Ленину-то — буржуазия предаст Родину и пойдёт на все преступления, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои доходы, а будущие буржуа уже выросли в советских яслях — цеховики, кооперативщики, молодые партийцы из коммунистических журналов, лже-экономисты обработанные дихлофосом Сороса, предатели во власти. Иван упрямился, мол, не попробовав, не увидеть результата, у нас ещё есть армия, милиция, КГБ. Я возражал — люди не подопытные лягушки и собаки, что тайный враг использует недовольство меньшей части государства для слома общего проекта и традиции, что недовольство большей части советских людей своим положением преодолевалось через совершенствование себя, а не призывами к ломке государственных устоев, не к доминированию частного выше традиции, выше общего. А потом был октябрь 1993-го. Отец ходил удручённый, соглашался, что это вооружённый захват власти. К этому времени мы вдоволь насмотрелись на мелькание малосимпатичных лицемеров с лицами сутенёров и аферистов, но он, впрочем, без убедительности, всё твердил и твердил, что это временно. Ничто, Ваня, так не постоянно, как временное, говорил я. По Джону Кейсу, не дожившему до наших дней, капитализм — это исключительно вера в то, что деятельность самого гнуснейшего подонка, движимая наиболее низкими мотивами, каким-то образом окажется на благо всем. Иван, Иван, — брат мне, кровь родная, я знал, что он меня понимает и согласен со мной, но в лоб об этом не может сказать, оттого, что и он был членом ещё одной семьи — конторы, где бывших не бывает, А отец … пестовал сына, оберегал его карьеру, зная, что это надёжная и сытая дорога, а душу сына проглядел…
 — — — 


  Проснувшись, Игнат испугался — кровать Ивана была накрыта одеялом. Думая: «Неужели так и уехал?» он торопливо оделся, и выбежав на крыльцо, рассмеялся: голый по пояс Иван, фыркая, умывался под краном, рядом стояла весёлая Оксана с полотенцем в руке, что-то быстро говорившая ему. «Доброго утра, Панкратович, оживляем брата вашего», — сказала она, весело, — ухой будете похмеляться, знатных пескарей Петя натягал». — «А сам где? — «Та у соседа, крышу достилает, вчера не закончил». Утеревшись, Иван улыбнулся ей, поблагодарил, пружинистым шагом подошёл к брату и крепко обнял.


  Оксана уже хлопотала у стола. Иван ушёл одеваться, когда вышел из комнаты, Игнат сидел за столом. Оксана хохотала, он услышал её последние слова … ох, и ска;жите ж вы другой раз, Панкратович. Иван не знал о чём речь, но ему стало весело, улыбаясь, он присел к столу. Игнат разлил уху по тарелкам. Такой вкусной ухи Иван не едал никогда! Он попросил добавки, неожиданно подумав: «И про жизнь такую забыл, когда всё вкусным казалось и людям радовался».


  Когда Иван попрощался с Оксаной, Игнат, пробежав в дом, вернулся с папкой, и бросив Ивану: «Я присяду в машину», сел на пассажирское место. Начал он сразу: «Сначала о деле», достал из папки два файлика и протянул их Ивану: «Посмотри, пожалуйста, тщательно, правильно ли юридически ли составлено?» Иван долго просматривал завещания, заверенные нотариально, вернув их дяде, глянул на него с удивлённо поднятыми бровями: «Абсолютно правильно, но…». — «Знаешь, вечно эти пресловутые но, всегда тормозят жизненные планы. Жильцов моих кинули здесь наши аферисты, у них были деньги за проданную квартиру и дачу в Харькове. Я давно решил, что оставлю дом Петру с Оксаной. У меня самого каких-то страшных проблем с жильём никогда не было, скитаться не пришлось, эти люди любы мне, знаю, ничего приобрести они не смогут, а у вас есть комфортабельный особняк в Вырице, от моей хижины вам никакого прока нет. Приезжать сюда раз в году? Здесь всё разрушится,  если за домом не смотреть, вам его придётся продать за бесценок, так пусть хорошие люди будут счастливы. Любаше совсем не помешает моя квартира с эркерами на Петроградке, жильё в цене бешено растёт. А ты…ты проследи, пожалуйста, чтобы Петра не обидело шакальё, когда помру. Что ты так смотришь на меня?  Что не так?»

  — «Игнат, брат, что ты заторопился? Честно скажи, чем-то серьёзно болен? Скажи, у меня врачи есть сильные». — «Мелочи жизни, Ваня, — отвёл глаза в сторону тот и неожиданно схватил его за руки, — ищи, ищи, тропы к примирению, дорогой мой. У тебя три девчонки! Без отца остались, а время обманное, хотя и мирное поверху. Рядом с матерью девочка становится женщиной, а без отца? Не будет примера общения с мужчиной, родным отцом, любящим их мать, охраняющего её здоровье, достоинство, красоту, уважающего её, готового на подвиг ради неё и детей. Брошенные в миру девчонки столкнуться с другой, жестокой реальностью, где можно сломаться. Твои девочки тебя помнят, любят, побереги их, общайся, кто знает, каким боком завтра судьба повернётся к нам всем, нынче всё с ног на голову перевёрнуто. Оттого и случайные семьи, случайные дети, от однокоренного —   случка, матери одиночки со случайными детьми, со случайной жизнью. Ваня, жизнь есть жизнь, никуда не деться, — у тебя же внуки будут, внуки, Ваня! Внуки, девочки, мальчишки, с нашей фамилией, Ваня! Обнимемся?


  Иван приник к нему и быстро отвернулся. Игнат подошёл к Оксане, она погладила его по плечу. Иван смотрел на них из окна машины, дёрнувшись, нервно, включил передачу, поглядывая в зеркало, тронулся, брат с Оксаной вышли на дорогу, махали ему. Через пару километров, когда он уже разогнался, он увидел в зеркале заднего вида усиленно ему «моргавшую» Ниву. «Так это же машина Игната! Что-то случилось?», — включил он правый поворотник, притормаживая. Из Нивы вышел улыбающийся Пётр, протягивая ему в окно пластиковый бокс, улыбаясь, он говорил: «Вот Оксана вам голубцы передала, погнала, мол, вы и не попробовали их вчера». Дежурные слова благодарности застряли в горле, улыбаясь, он протянул Петру руку: «Передай жене, что она мастерица и красавица, я вчера чуть пальцы не съел, никогда таких вкусных вареников не ел». — «Это стоит ей передать, — расхохотался Пётр, — неделю пилить не будет. Шершавой дороги тебе, брат».


  Иван поглядывал в зеркало на одиноко стоящего на шоссе Петра, пока дорога не ушла в сторону. «Когда же меня в последний раз кто-то братом называл? — неожиданно подумал он. В завалах памяти стоял гул, бежала лента годов, мелькали лица, имена. «Димка Завьялов! Мы с ним девчонок провожали, драка с пятью стриженными отморозками во дворе на Лиговке. Он мне быстро бросил: «Замес будет крутой, стоять спинами к друг другу, не стесняйся, брат, бить по тестикулам, здесь правил нет». Мне тогда досталось, съездили по затылку так, что мир закрутился, из носа кровища, долго ходил со свекольным ухом. Я одного обездвижил, лягнув между ног, а Димка, подхватив арматурину, бил не шутейно. Сдрыснули, козлы. Полгода мы с Димой братовались. На Камчатку его перевели, полгода списывались, потом связь оборвалась. Я в часть написал — погиб смертью храбрых. А после друга не нажил: товарищ капитан, товарищ майор, товарищ подполковник, товарищ полковник, и коллеги, коллеги, коллеги, по отчеству, а к некоторым нужным попроще — Фомич, Ильич, Петрович, с непременным — не в службу, а в дружбу, даже к тем, кого терпеть не мог.  И компаньоны, собутыльники дешёвые, нужные люди, банные партнёры, ловкачи, прилипалы, менялы, офисная челядь. Я будто в другом мире побывал! А Игнат… Игнат собой остался, живёт, как жил».
   

  В раздумьях он отвлёкся от дороги, сдвинувшись влево к сплошной линии шоссе. Позади оглушительно рявкнул мощный большегруз, Иван успел глянуть в зеркало заднего вида, и похолодев, испуганно и резко сдал правее, заработав испуганно визгливый сигнал легковушки справа от себя. С колотящимся сердцем, он въехал на правую полосу. Впереди был съезд на второстепенную дорогу, он съехал на неё и остановился в небольшом кармане.  Слева зеленел берёзовый лесок, прихватив сигареты, он вышел из машины. Руки тряслись, с третьего раза он прикурил. Жадно затягиваясь, он смотрел вдаль, поверх верхушек деревьев, солнце было в зените на чистом небе, рука с сигаретой подрагивала, грудь наполняла давящая тяжесть, сигарета выпала из руки. Он закачался, сдавил голову руками, зарыдал, шепча: «Тамара, Тамара, Тамара…»