Случай на гарнизонной гауптвахте

               
           - Так, Степаныч, ты свои сопли сегодня уже знатно поморозил. Давай-ка мы немного нарушим устав, то не смертельно. На последнюю свою смену пойдешь гауптвахту охранять, хоть в тепле немного побудешь. Кольцов вместо тебя на вышке попрыгает, подравняем в конце службы смены по справедливости.
          - Есть товарищ старший лейтенант, - ответил я, ошалев от такой неожиданной радости, от неслыханно щедрого подарка, предоставленного мне начальником караула Андрюхой, командиром нашего курсантского взвода. Ну это мы его так между собой звали, Андрюхой. Наставника родного, Андреева Андрея Леонтьевича. Вот ведь, знает же он, что по постовой ведомости караула я закреплен за наружным постом, на вышке, а все же жалеет меня, разгильдяя. Поменять решил, пусть и мелкое, а все-таки нарушение устава гарнизонной и караульной службы на душу взять.

           Была, была сермяжная правда в его словах о немалой подморозке моей «морды лица». Три свои предыдущие караульные смены довелось мне провести на вышке гарнизонной гауптвахты. Наблюдал сверху за порядком в пределах видимости. Обозревал здание комендатуры, двор, колючую проволоку над забором, ограждающим по периметру такой важный военный объект в центре крупного города. В котором и штаб Уральского военного округа располагался, и училище наше военное, и еще немало разных воинских частей самого разного размера и принадлежности по родам войск.

            На вышке два часа зимой простоять почти без движения – «удовольствие» еще то. Январь, столица Урала, температура воздуха под минус тридцать. Ветер… пронизывающий такой, до самых глубин костного мозга достающий. Даже через огромный караульный тулуп пробирающий, просачивающийся сквозь толстенные варежки «шубинки» и неказистые войлочные валенки на ногах. Где-то на плече болтается автомат, почти неощутимый из-за толщины тулупной «брони». На стволе автомата закреплен штык-нож, в двух магазинах полный боекомплект из 60 патронов. Про таких бедолаг на посту не в бровь, а прямо в глаз, в самую что ни на есть в точку говорит старая армейская присказка: «часовой – это труп, закутанный в тулуп, проинструктированный до слез и выброшенный на мороз». Лучше и емче не скажешь…

            Два часа это семь тысяч двести секунд. Так легче дышится, если страшные в своем временном протяжении часы разбить на быстро убегающие секунды. Знай, отщелкивай те утекающие как вода в песок мгновения скоротечной жизни: сто один…, сто два…, сто три… Всего-то семь тысяч двести их, это же раз плюнуть. Стой да наблюдай за двором гауптвахты,  развлекай себя чем хочешь и как сможешь. Хоть песни пой, но про себя, потому что устав караульной службы не одобряет чревовещаний часового. Чревато поркой. Можно в грезы свои погрузиться, мечтаниям о чем-нибудь заветном предаться. Хоть как, но приближай заветный миг появления возле вышки разводящего со сменой. Потом, в тепле караульного помещения блаженное оттаивание наступит, с горячий сладким чаем и незамысловатой едой из армейского продпайка. Поесть, подремать немного в урочное время и… опять облачаться во все вот это снаряжение. Безмерно тяжелое, кондовое, казенное, кислятиной пахнущее. Зарядить автомат и обреченно брести на продуваемую пронизывающим ветром вышку...

          Так что, по доброте душевной начальника караула последнюю смену встретил я в теплом комфорте длинного коридора, по обеим сторонам которого расположились восемь арестантских камер. Пустовали в них нары, когда я принял свой пост.  Не было там сидельцев, проштрафившихся чем-то гарнизонных солдат и сержантов. Их на время трудового дня мои друзья товарищи из состава караула вывезли под конвоем на принудительные работы. Кого на овощебазу, кого в свинарник – строго по разнарядкам предприятий. В качестве дармовой рабочей силы. Ибо нечего разным «залетчикам» и прочим штрафным харям в воинском обмундировании дармоедствовать да попусту бока за государственный счет пролеживать. Должны были они хоть какую-нибудь пользу приносить обществу и заодно уж трудовое перевоспитание проходить.

          В окружающем меня тесном пространстве ничего не предвещало хоть какой-то насыщенности событиями. Я гулял с автоматом с примкнутым к нему штык ножом по длинному коридору между камерами. Напевал про себя песни Высоцкого, кои помнил почти все наизусть. Главное, что тепло, а все остальное после промозглой вышки уже и не важно было. Время от времени погружался в грезы о приятном. О зимнем отпуске, время которого должно было наступить уже совсем скоро. Картина полнейшей легкости моего бытия сломалась мгновенно…

          Внезапно, откуда ни возьмись, на прилегающей к гауптвахте лестнице послышался шум, грохот тяжело ступающих ног, многоголосье, ругань. Через несколько секунд после этого в охраняемый мною коридор ввалилась толпа. В составе взводного Андрюхи, разводящего сержанта Гриши Марченко, прапорщика Соколенко, начальника гарнизонной гауптвахты и двоих огромных, здоровенных бойцов комендантского взвода. Они, церберы гарнизонные, втащили в коридор под скрученные руки два буйных полуобмякших тела cовершенно жуткого вида, расхристанных, с какими то опухшими мордами, на которых отпечатались свежие кровоподтеки. Очевидно, хлопцев тех приволокли для водворения в камеру и сдачи нашему караулу под охрану.

           Новоприбывшие арестанты были облачены в видавшую виды, сильно потрепанную форму, без ремней и головных уборов. Которых они по всем строгим правилам лишились при досмотре в комендатуре. На петлицах тех «воинов» красовались эмблемы стройбата. Ну, строители, известное дело, все сразу стало понятно мне. Стройбат в Советской Армии испокон веков пользовался очень дурной славой. Это был своего рода отстойник для всякой сволочи, алкашей, наркоманов и прочего криминального элемента, отбраковываемого при наборе пополнения для нормальных войск.  Служили там с лопатой в руках те, кому боялись доверять оружие. Как сказал бы о таком человеческом элементе один известный писатель, охранявший в свое время пенитенциарные учреждения – «сволочье, сучье да беспредельщина». Вот потому и нравы в тех «воинских частях» со строительным уклоном царили соответствующие.

            Амбре перегара от тел, определяемых на кичу, исходил такой, что тесное пространство гауптвахты мгновенно наполнилось мерзким зловонием. Да ещё вонь пота от их грязной формы с ошметками полузасохшей блевотины на сапогах. Весь этот замысловатый «коктейль» из совсем не нежных ароматов никак не освежал и без того спертый воздух ограниченного пространства. Иза рта постоянно трясущейся головы одного из «этапируемых» вояк непроизвольно вылетали ошметки пены.

           Перекрученные, стиснутые в огромных, сильных лапах комендантских бойцов, издавали те взнузданные незадачливые «воины» что-то вроде тихой звуковой помеси попискивания с помыкиванием да постаныванием. Наверняка их хорошо отметелили при досмотре крепкие гарнизонные держиморды. Не зря немыслимый своими размерами товарищ прапорщик нес в тот момент на лице своем такое страхолюдное выражение. Будто бы из камня была вытесана его физиономия с грубыми, незамысловатыми чертами. Кулачища у Соколенко были такие, что мое полнейшее почтение. С хорошую дыню размером, не забалуешь. Он легко, непринужденно, привычными и отработанными движениями швырнул обоих арестантов в камеру. Отвешивая вослед крепкие благословения в виде хороших подзатыльников. Ответом ему был приглушенный витиеватый мат. Да, явно в какой-то нехороший оборот угодили парняги эти по случаю допущенного ими злоупотребления.

      - До завтра проспятся, завтра уже следователь военной прокуратуры ими займется, - пояснил происходящее Андрюхе прапорщик Соколенко, закрывая дверь камеры.
      - Чего набедокурили-то черти эти ?
      - Да напились, мудозвоны, как скоты и молодого бойца у себя в стройбате в каптерке ухайдакали до состояния разрыва селезенки. Короче, допустили неуставные взаимоотношение и полное членовредительство в состоянии опьянения !  Еще там чего-то вылезло у терпилы того, кровотечение какое-то внутреннее открылось. Так что двушка дисбата им – это если только повезет очень и тот бойчишка молодой в госпитале кони не двинет или инвалидность пожизненно не огребет. Если двинет, то…, - прапорщик махнул рукой и добавил:
     - Так что уж давай старлей, повнимательнее будь эту смену. Новый караул я сам дождусь, тоже проинструктирую их крепко. Ты что ли на посту сейчас ? - спросил он, бросив оценивающий взгляд в мою сторону.
     - Так точно, товарищ прапорщик !
     - Давай, боец, смотри у меня !  Если что – мне звони, начальнику караула, - он кивнул на висевший на стене внутренний телефон, -  будут если барагозить хоть самую малость, так ты прямо сразу звони, вот немедленно, сию секунду, не доводи до греха. Вопросы есть ?
      - Никак  нет, товарищ прапорщик !
      - Ну все тогда, пойду коменданта встречать и докладывать, он уже подъехать должен. Ну и сами в порядке будет. Комендант у нас еще та зверюга, успеете узнать !
      - Так, Степан, - Андрюха уже не улыбался, был как-то непривычно собран, сосредоточен, - давай действуй четко и верно, как учили, без нарушений. Не дай Бог что, шуметь если будут очень сильно, - он поморщился, будто зубная боль его насквозь пронзила, - прямо сразу звони, успокоим. Отстоим последнюю смену без происшествий, сдадим караул с глаз долой !

      Прапорщик тем временем заглянул в глазок и сделал новоявленным сидельцам крепкое напутствие:
      - Так, обезьяны. Вы себе уже срок на яйца намотали. Хотите добавки – организуем. Не будете, суки вошкастые, тихо сидеть – пеняйте на себя. Лично угондошу и напишу в рапорте что следует ! Все вам, сволочугам, лишней строкой в дело пойдёт. Всё сказал !
      - Да пошел ты, кусок дерьма, козе в трещину ! Хрена ли зыришь сюда ? – было ответом главному гарнизонному тюремщику из закрытого каземата.
      - Вот бляха-муха, недомудохал, - пробормотал Соколенко со злобой в голосе. После чего молниеносным отомкнул дверной замок, влетел в камеру и воткнул резкий, хорошо поставленный хук слева в челюсть дерзкому, не в меру говорливому  «воину». 
   
      Нормальные, трезвые люди после таких щедро отвешенных «подарков» приходят в чувство долго. Пьяные куда как менее восприимчивы к крепкому караюшему воздействию. Вот и оглушенный могучим ударом, поверженный наземь боец быстро поднялся, встряхнул головой, сплюнул кровавый ошметок и даже дерзко улыбнуться попытался, глядя на Соколенко – мол не на того напал, вертухай позорный, прапорюга дешевая !
 
      Тем не менее, после такого «вдохновляющего» нравоучения от начальника гауптвахты в камере всё стихло. Взглянул я на часы, вздохнул. Сорок пять минут еще до смены с поста, немного. Ну а там уж будет смена всего караула, а потом наконец-то прыгнем в кузов машины и домой поедем, в училище. Светясь от маленького счастья и в предвкушении отдыха. В родную теплую казарму направимся, на такую милую койку с чистым казенным бельем. Выспаться в неге от души после этих промозглых суток. Завтра лекции, где милые сердцу товарищи преподаватели с умными, интеллигентными лицами будут вещать нечто познавательное. Если интересно, то и послушаю, не очень – так и вздремнуть на такой лекции не грех или книжку почитать. В любом случае это не то, что лицезрение звероподобных, обблеванных и  отмудоханных харь в камере гауптвахты. То будет совсем иная грань такой многослойной армейской реальности…
 
      Но все же недолгим было молчание в камере. Пяти минут не прошло, как начались какие-то невнятные звуки, движения, гортанное бульканье, удары по стенам. Заглянул в глазок железной двери и увидел отчего шло то бульканье. Поверженный начальником гауптвахты арестант обильно блевал, жутко ругаясь между накатывающими спазмами. Видимо, не прошёл даром крепкий хук, потряс он бедолаге мозги. Его сотоварищ, хлопал своего подельника по спине, помогая тому очиститься изнутри. Рвотные массы лились, вонь в духоте тесного, хорошо отапливаемого помещения нарастала. В голове у меня сами собой мысли завертелись: пора ли уже звонить докладывать или чего людей по мелочам дергать. Ну проблюются, успокоятся, при смене новому караула доложу обстановку, пусть разгребают.
 
       Вскоре блюющий арестант пришел в себя, отдышался. После чего он стал носиться по камере и возбужденно, на высокой ноте своего нерва выговаривать своему товарищу накатившую боль души:
       - Ты, это ты, падла в блудняк меня втравил ! Нахрена тебе тот молодой увалень был нужен ? Чего просто не пилось спокойно ? Какого х… ты дневальному сказал его позвать ? Вот он сейчас в больничке крякнет, а нас с тобой ему вослед подтянут по расстрельной статье. В составе группы лиц. По предварительному сговору ! Целую охапку статей нашьют ! Расстреляют ведь еще, бля.а..а…ха..
       - Да пошел ты, - хмуро, со злобой в голосе отвечал не принимая упрека второй заключенный, менее буйный, - чего, я что ли его первый мочить начал, я ? Мы же его позвали пояснить ему за наряды, а ты ему взял и вломил с ноги на ровном месте, когда он чего то быковать стал, не помнишь что ли ? Я же тебе говорил, что давай просто втолкуем барбосу этому политику партии, что работать надо резче, что выработки не канают у нас, а ты его мочить стал зачем-то !
      - Ты следаку тоже так скажешь ? Что это я за все пыхтеть должен ? Что ты не при делах, что мимо проходил и в сторонке кумарил ? – продолжал наскакивать беспокойный арестант.
      - Как надо так и скажу, - отрезал подельник.
      - Ну ты и гондон. Слушай, а раз нас эти военные тупорылые в одну камеру с тобой сунули, так может, пока следствие не началось, обговорим чего да как следаку плести…
      - Да не буду я с тобой ни о чем договариваться. Ты же сявка ещё, ты потом против меня чего и ляпнешь лишнего. Пусть колят меня как хотят, а я скажу как было все. Да не сепети ты, сядь уже, и без твоих дерганий тошно на душе !
      
       Буйный товарищ на несколько секунд замолчал, но потом издал какой-то сдавленный нутряной стон, припал лицом к стене и вдруг как-то обреченно вдруг зарыдал. Вскоре он начал в такт своим звукам мерно раскачиваться, время от времени ударяя головой о стену, но совсем не обращая на это внимания, будто бы не чувствуя никакой неудобства для своей черепной коробки. Словно  пытался этот заблудший дурак выдавить из себя внутреннее потрясение, которое все больше овладевало им по мере отрезвления. Видимо, понемногу приходило к нему осознание сотворенного и понимание всей меры ответственности, которую предстояло за это понести. Это же самый настоящий выстрел наповал лучился в ещё не раскрывшееся многоцветие его юной жизни !
      
        Подельники продолжали обмениваться бессвязными репликами, перемежая их бесконечным матом. Потерянными они выглядели. В голосах, суетливых движениях конечностей, в выражениях лиц – во всем читались нездоровое возбуждение и растерянность.
      
        Вдруг беспокойный сиделец будто бы почувствовал, что я наблюдаю за происходящим в камере. Дернулся он, уставился в сторону двери. Удостоверился в том, что мой моргающий глаз действительно находился в открытом пространстве дверного глазка. Что-то в эту секунду перемкнуло в его голове, вывело из ступора, дало новые мысли и побуждения к совершению активного действию. Заверещал этот барагоз дурным голосом:
        - Чего зыришь, падла вертухайская ? Закрой створку, сука позорная !
      
        Его, дерганого, будто бы подорвало от нахлынувшего негодования, аж вверх подбросило. Он бросился в сторону двери, замахнулся рукой на глазок. Я отшатнулся назад, не успев закрыть задвижку  и успел увидеть, как он прыгнул на железную дверь и изо все силы стал колотить в неё всеми конечностями – бить руками, пинать низ двери ногами и дико орал при этом:
      - Выпускай, падла ! Открывай двери, сучара. Выйду – угондошу, отвечаю !
      
      Загудела стальная дверь, ходуном заходила от неистовства буяна. Пример этого дерганого внезапно вдохновил, взбодрил  его подельника, который начал было уже предаваться глухой тюремной тоске. Тот тоже подскочил, присоединился к товарищу своему:
      - Бляха, сейчас дверь сломаем, отпетушим тебя, гада прямо тут, на парашу определим. Открывай дверь, гондонище !
      
      Затем он подбежал к все ещё незакрытому мною глазку и начал смачно в него плевать, пытаясь выцелить меня в пространстве коридора .
      Отойдя в дальний угол помещения, я глянул на часы. Тридцать пять минут еще оставалось до смены. Ладно, чего сердце рвать, отвечать дуракам, пререкаться с ними. Пусть побесятся пока внутри камеры, а доложить о происходящем надо, обязан. Кому положено прибегут, утихомирят.
      
      Поднял трубку телефона, нажал кнопку прямой связи с караульным помещением. Ответил мне разводящий Гриша:
      - Слушаю, Степыч, чего тебе ?
      - Гриша, давай быстрее, скажи Андрюхе, что эти, козлы подследственные, барагозить тут круто начали. Орут, камеру крушат, обблевались все. Пусть хватает прапора, бойцов его и сюда, хотя бы по разным камерам их придурков растащат.
      - Ладно, сейчас передам.
   
      Ну и ладненько, подумалось мне, минуты две понадобится хлопцам дойти от караулки. Арестанты тем временем расходились все больше. Они сами себя завели неимоверно, взбодрили свое дерьмо внутреннее, да и я к тому же своим равнодушием из себя их вывел. Крики их и ругань становились все истошнее и вдруг я услышал, что они начали изнутри дверь камеры таранить чем- то тяжелым. Всё ясно стало – нары сломали, толстенную доску он них отодрали и начали ей в дверь долбить, как стенобитным  бревном  в ворота крепости. Чего за бардак у этого прапора Соколенко ! Зачем подельников в одну камеру засунул, нары толком в его хозяйстве не прикручены !
 
      Стуки, крики, жуткая ругань становились все сильнее, интенсивнее, нервничать я начал и прервал наконец свое молчание:
      - Так, арестованные, предупреждаю – у меня оружие, - проговорил, скрывая насколько получалось сильное волнение.  Стараясь не тараторить, говорил громко, внятно, без заметного напряжения.
 
      Ответом ко мне прилетела страшная брань:
       - Давай, пой сосунок ! Предупреждай ! Сейчас вот мы выйдем и тебе вафель за щеку напихаем, а ружье твое глубоко засунем ! Подсказать в какую дырку ? – проревел буйный.
       - Ага, будет тебе сейчас. Открывай камеру, пидор ! Выпускай нас на волю, гондон штопаный ! – поддержал его подельник.
       - Смотрите, хлопцы, я вас предупредил.
 
       Опять ругань и вдруг я увидел, как нижний край двери начал отгибаться. Эти черти стали пытать расширять щель внизу, проталкивая туда оторванную от нар доску. Быстро прикинул в голове, что если им удастся доску туда просунуть, надавить на нее вдвоем и действовать начать как рычагом, то, пожалуй, они могут и дверь сорвать с замка.

        Снова подбежал я к телефону, нажал кнопку. Как прежде сонный голос Гриши лениво ответил:
       - Ну чего тебе ? Как обстановка ? Шумят ?
       - Ты сказал взводному, нет ?
       - Да его комендант вызвал. Прапорюгу тоже, сижу жду.
       - Гриша, бляха, о том, что ты тормоз великий, все знают. Но сейчас то хоть не тормози, не время на ручник вставать !  Говорю же – дверь они уже ломают ! Давай беги бегом, зови ты их уже, потом досовещаются !
       - Да ладно, - немного растерялся Гриша, - ты это, давай там, по Уставу. Четко действуй, сейчас кликну.

       Со злостью я повесил трубку и опять отошел от греха в дальний конец коридора. Начал  быстро оценивать обстановку. Так, если получится у них сломать дверь, так они сразу попытаются на меня наброситься, автомат с патронами забрать. Дальше чего им в голову придет ? Подследственные с оружием в центре города ! Так, мои действия какие ?… Забегали мысли, забурлили чувства. Только вот выбора-то особого не было. Если вырвутся, то обязан я сразу же очередью по ногам их полоснуть, скосить. Лучше так, ранить обоих, положить здесь, чем беду за стенами гауптвахты допустить.
 
       Но тут же сразу и предательские, малодушные мысли в голове моей забегали. Ну а вдруг перебью кому-то из них ненароком бедренную артерию ? Все тогда, грех убийства на душу возьму. Только вот как иначе-то поступить ? Не дам я очередь по ним, так они меня прибьют, автоматом завладеют, дел наделают нехороших. Зверьки ведь они, да еще пьяные, возбужденные, злые. Нет, однозначно надо бить на поражение !
 
       Подрагивающей рукой я резко сдернул с плеча автомат, быстро дослал патрон в канал ствола, направил оружие в сторону двери. Преодолевая волевым усилием еще более усилившееся волнение, давя дрожь в голосе, я вновь попробовал вразумить буйны головы арестантов:
      - Ребята. Я ведь не шучу. На поражение буду стрелять если что.
      - Ага, яйца себе не отстрели только, вафлер ! Да мы…
 
      Похабщина из их поганых ртов лилась редкая. Волнение меня не отпускало. Давя его, внушал себе громким внутренним голосом, который просто надрывался во мне, сопротивляясь панике: «Ну чего ты, чего ? У тебя же оружие в руках ! Боевое, личное, много раз в деле проверенное. Ты же в нем уверен, через день его в казарме чистишь, смазываешь, проверяешь, на полигоне пристреливаешь. Два магазина при тебе, целых шестьдесят патронов. Не абы каких, а боевых, да еще со смещенным центром тяжести, по-настоящему мясорубных. В твоей же власти мгновенно превратить этих двоих в самый настоящий фарш… но… как ? Через себя как переступить, через свой собственный культурный слой, будь он неладен, через годами воспитываемый гуманизм, как ?  Там же, в камере, живые люди, хотя и редкостные сволочи они, наверное. Но живые, такие же молодые парни, как и я, лет по девятнадцать им с виду. Ну выпили они, ну да, шумят… Но… Вот здесь и сейчас, безотносительно принципов гуманизма и христовых принципов непротивления злу насилием обязательно так выйдет, что если не ты их, то они тебя. Оприходуют. Весомо, грубо, зримо, им мало что терять уже будет. Оружием завладеют, вырвутся, друзей твоих в караульном помещении могут перестрелять. Можешь ты поручиться за то, что они так не поступят, если ты не будешь в них стрелять, не положишь обоих россыпью пуль, как тебе уставом предписано действовать при нападении на часового ??? Если не выполнишь до конца предписанное тебе, то и по писаному закону и, более того, что куда страшнее, хуже – по всем неписаным понятиям ты  будешь и трус, и негодяй ! Да просто предатель, не давший отпор на вверенном тебе рубеже. Товарищам и всем ни в чем неповинным жителям большого города угрозу создавший. Осудят тебя как преступника и это будет совершенно справедливым тебе воздаянием за трусость и малодушие ! Что в уставе написано… что караул – выполнение боевой задачи в мирное время… а уставы кровью пишутся. В том числе – кровью таких вот оболтусов, вроде тебя, пренебрегающих заповедями службы. Переживающих и страдающих вместо того, чтобы действовать без всяких малодушных сомнений. Не выполнишь заповеди устава до конца, то получается, что дезертируешь… позором себя вечным покроешь»…

       Бывают в жизни такие минуты. Когда все – и сознание, и подсознание, и опыт прошлый и что-то неведомое извне сливаются воедино, ведут свою неведомую работу, перехлестывая друг друга, порождают хаос мыслей, ассоциаций, переживаний, воспоминаний. И либо запутывают человека окончательно, парализуют волю, способность что-либо соображать, реагировать, приводя в итоге к необратимым бедам… Либо сплетаются во что-то ясное, цельное, осмысленное. От чего этот конечный исход зависит – Бог весть… Но в тот момент весь мой внутренний хаос начал вдруг быстро рассеиваться. Будто бы извне, по чьему-то наущению начало приходить спокойствие и понимание того, как следует поступить. Показалось даже, что кто-то добрый вливал в меня, как в сосуд, наступающую ясность разума…
      
      Окрепла душа, исчезло малодушие, рассеялись сомнения, ушла внутренняя дрожь. Твердость наступила такая, будто бы меня нанизали на стержень стальной. Да, теперь уже, если злодеи вырвутся, обязательно полосну длинной очередью по их ногам, выполню свой долг. Только вот прежде всего  предупредительный выстрел надо сделать, как по уставу положено. Иначе потом, при разбирательстве случая применения оружия, военный прокурор может и не понять такого упущения…
    
       Подпираемая снизу доской дверь камеры заскрипела. Кожей почувствовал я напряжение утомленного металла, его готовность лопнуть в самом тонком месте, открыть этим дуракам дорогу.
        - Стой, стрелять буду ! – голос мой даже мне самому показался небывало твердым, куда из него только делось все, что еще недавно выдавало мою внутреннюю смуту.
       - Я тебе сейчас стрельну, петух опущенный, сейчас, погоди только, - внизу двери, в продавленной толстой доской от нар щели показалась красная, перекошенная от злобы морда буйного стройбатовца.
   
       Время разговоров для меня закончилось. Перевел предохранитель в положение одиночных выстрелов и без колебаний выстрелил, прицелившись в самый угол потолка, чтобы пуля наверняка вошла в стену, не отрикошетила от плоской поверхности, пойдя гулять по коридору, не наделала мне вреда в этом своем свободном рикошетирующем блуждании по стенам. Сами собой вспомнились мне в тот момент школьные уроки физики и заученные на них правила про равенство углов падения и отражения. Спасибо советской школе, крепко учили...
   
        Очень громко звучит выстрел в тесном пространстве, когда звуковой волне некуда деваться из замкнутого толстыми стенами помещения.  Громкость эта подействовала на злодеев весьма отрезвляюще. Сквозь щель я успел заметить, как буйного будто бы отбросило от двери вглубь камеры. Несколько секунд молчания были прерваны наконец новой отборной порцией страшной ругани. Да бессильной руганью все и ограничилось. К двери злодеи уже не подходили. Видимо, изменившееся состояние моей души неуловимыми флюидами передалось и арестантам, приведя их в чувство…
   
       Трех минут не прошло после выстрела, как в коридор влетел прапорщик Соколенко. За ним семенил Андрюха, расстегивая на ходу кобуру пистолета. Воистину, пока гром не грянет, советский прапорщик не перекрестится. В одной руке у начальника гауптвахты были ключи, в другой он держал пару наручников, это я сразу заметил. Вновь мгновенно, не глядя, он отомкнул замок, влетел в камеру. Молча, без слов, с перекошенным от нахлынувших чувств лицом. За этим воспоследствовали два глухих удара, громкие вскрики, хрипы подвергающихся очередной экзекуции бедолаг. По полу растеклись свежие пятна крови. Полусогнутые, припавшие на пол, корчащиеся от боли, мгновенно окончательно обмякшие тела только что буйствовавших «воинов» были растащены наконец по разным камерам. Пристегнуты наручниками к батареям. Арестанты больше не издавали никаких звуков, только постанывали, время от времени вытирая кровь своими свободными, не примкнутыми к батареям руками. Начальник гауптвахты громко, с раздражением захлопнул двери камер, защелкал замками, а закрыв их, произнес каким-то  явно опустошенным в голосом, обращаясь ко всем присутствующим сразу:
          - Пусть козлы эти побудут пристегнутыми пока, до утра, а там потом разберемся.
          
          Повернувшись ко мне, он внезапно улыбнулся и спросил:
         - Ну что боец, встряхнуло тебя ? Как бы действовал в дальнейшем, после своего предупредительного ?
         - По уставу, товарищ прапорщик, открыл бы огонь на поражение по ногам.
         - Это верно. Живи по уставу, завоюешь честь и славу. Так… давай-ка ставь на предохранитель свое оружие сейчас же, не зевай, - он покосился на автомат и заметил я, что в горячке события забыл выполнить такое важное действие, - ну а так, ты молодец, все правильно делал !
         
         Он опять улыбнулся всем своим подобревшим лицом, но теперь уже по-настоящему, широко, по-доброму. Улыбка эта окончательно скрыла грубые, неотесанные черты лица начальника гауптвахты, сделала его выражение очень даже располагающим к себе.
 
         - Дело обычное, - продолжил он балагурить, обращаясь теперь уже только к нашему взводному, - это такие обычные здесь заячьи да поросячьи концерты, часто бывают. Какой только сволоты тут не увидишь. Почти каждый день разные солисты свои арии исполняют. То русском, то на узбекском каком-нибудь. Всякой твари не по одной паре ! Уже ко всему привычен стал.
         - Ну и кто больше всего дисциплину безобразит ? – спросил Андрюха.
         - Ты вроде впервой тут, Андрюх, да ? – поинтересовался в ответ Соколенко у взводного, - не примечал тебя раньше.
         - Ну да. Взвод мой в порядке очереди на полугодие, до лета закрепили здесь, чтобы два раза в месяц службу нести караульную, охранять вас.
         - Ну, ясно. Привыкнете. Обстановка простая. Полк связи тут неподалеку, это интеллигенция армейская. Но те хоть и нарушают дисциплину, но как-то по-своему, по – интеллигентски. Если и загремят сюда в камеру по пьянке, то хоть не безобразят. Ну и стихов да песен разных наслушаешься от них, милое дело, хоть телевизор не включай. Вот… Ну, железнодорожный полк еще на сортировке размещен, но там такой народец, средний, обычный. Не беспределят, но и стихов от них не дождешься. Вот только стройбат этот поганый жить по-настоящему мешает ! Там одни скоты редкие да отморозки. Шваль беспредельная, отбросы, если одним словом сказать. Приблатненными прикидываются, под урок косят, а сами дешевки все в основном, сявки. Я-то сам настоящего лихого люда уже вдоволь навидался в свое время, в конвойных войсках раньше служил. Это потом уж в армейку пролез с прицелом на пенсию. Но вот видишь, опять же по прежнему профилю своему пристроился.  Но тут всяко-разно спокойнее. Да и без поездок этих долгих в вагонах по этапам. Ну а так дело привычное, вертухайское, - улыбнулся прапорщик Соколенко.
        - Понятно, - огорченно протянул старший лейтенант Андреев, - значит, полгода нам тут веселиться с этими безобразничающими гражданами.
        - Ничего, старлей. Злее зато хлопцы твои будут и опытнее. Вон, смотри, - прапорщик показал на меня, - дитя же дитем еще, а с местной публикой потрется, так быстро и повзрослеет. Он и так считай уже оружие применил, обстрел свой первый прошел и вообще нормально действовал. Где еще такому научат его ?
       - И то верно, - вздохнул Андрюха.
   
       Между тем прикрученные к батарее буяны немного отошли от увесистых «гостинцев» начальника гауптвахты. Начали подвывать, пытаясь обратить на себя хоть какое-то внимание.

         - Пусть повоют. У меня если такие вот пристегнутые сильно шуметь начинают, я им окна в камерах открываю, да морозца уральского для освежения добавляю. Лучшее успокоительное лекарство. Ни одного еще не встречал такого, чтобы не подействовало оно… 
         - Хорошо ты это придумал, - с улыбкой заметил взводный.
         - Ну так, мастерство не пропьешь, опыт.

         Прапорщик Соколенко вдруг сделал резкое движение в сторону, наклонился и подобрал с полу мою стреляную гильзу. Торжественно вручил ее мне, напутствовав:
         - Сохрани эту на память, ценное у тебя от дня сегодняшнего воспоминание останется. Ну а для отчета о происшествии cегодняшнем уж найдете какую-нибудь. У вас, танкистов, такого добра должно быть как дерьма за баней.
         - Найдем, - охотно подтвердил я…

         По дороге в расположения училища ожидал нас величайший сюрприз. Подарок из подарков. Слоняра, трудившийся весь день конвоиром с рабочей командой арестантов, с улыбкой развязал свой вещевой мешок и пустил его по кругу:
          - Ну, дармоеды, угощайтесь, сегодня мой день был ! Пофартило на работе.

          Мы не поверили своим глазам. Вещевой мешок курсанта Слонихина был под завязку набит самым настоящим шоколадом. Правда, куски его были какие то бесформенные, на каракатицы похожие. Но от этого неприглядного внешнего вида божественное лакомство не стало менее вкусным. Вожделенные кусочки, отламываемые от бесформицы разного размера, просто таяли во рту. То была самая настоящая, почти неземная радость для нас- поедать такую вкуснятину,  дрожа от тряски и январского холода в кузове грузовика.

         - Слоняра, ты где нап…л – то столько добра вкусного ? - быстро утолив свое первое вожделение, поинтересовался Володька Панин, носивший смешное прозвище Ганс,- ты же на свинарник сегодня возил своих арестантов.
         - Так там и нарыл, - улыбнулся Слоняра, - то свинтусам с кондитерской фабрики отходы на прокорм привезли. Раз в неделю оттуда им такой хавчик доставляют, вот и выпало на мой день счастье такое. Прямо вот позавидовал поросятам этим. Наглые они такие, сволочи. Им из кузова в кормушку целую гору тех этого добра высыпали, так мигом кинулись. С визгом, хрюканьем свое отъедать начали, еще и друг друга дербанили, кусали. Мне штык ножом пришлось в хари им, прямо в пятаки тыкать, чтобы отгонять это зверье наглое. Так еще и возмущались, верещали на весь свинарник, что я их объедаю. Но ничего, бойцы мои поднадзорные быстро помогли, спроворили и себе наесться, и мне два мешка с собой. Гостинец вот вам, оглоедам собрали.
      - Слоняра, зачет тебе ! День удался, - похвалил Гриша счастливого добытчика, с трудом произнося звуки через набитый шоколадом рот. Он, товарищ сержант Марченко, у Слоняры командиром отделения был.
      - Не, Гриша, так просто ты зачетом пустопорожним от меня не отделаешься. Не в хитрую твою хохляцкую морду такой мой шоколадный корм. Давай-ка включай меня в эти выходные в списки увольняемых, а то яйца мои родимые уже от тоски стонут, разгрузку им давно пора делать.
      - Ну, Слоняра, все от тебя зависит. Не залетишь если до субботы или двойку какую не получишь, то включу, вот при всех зуб даю.
      - Вот, это ты как мужчина ответил, на такое дело мне для тебя и шоколада не жалко ! Трескай, Гриня, командир ты мой дорогой !
 
         Да, неимоверно многогранна и непредсказуема наша жизнь. Где и какой поворот да заворот обретешь, что случится вскорости... Пути Господни неисповедимы. Так нежданно -негаданно шоколада налопались по пути в училище, что об ужине уже никто и не думал. Да и сутки почти без сна позади, быстрее бы плашмя в кровати упасть…

        Уже утром события дня минувшего не казались мне чем-то исключительно важным. Так, мимолетное событие случилось да прошло, оставив свой отпечаток жизненного опыта. Пышущие цветущей наполненностью жизни восемнадцать лет не делают человека склонным к слишком глубоким рефлексиям. Потом только лишь, годы спустя, я начал осознавать истинную цену и глубокие смыслы того, что произошло со мной в ту последнюю смену гарнизонного караула. Большое действительно видится на расстоянии. В тот январский вечер я по-настоящему проверил себя в деле и поверил себе. В то, что действительно был готов был идти до конца, преодолеть, если надо для дела, свой толстый культурный слой, насыщенный немалым числом прочитанных в детстве нужных книг, да и вообще прожитыми годами жизни, всеми окружавшими меня такими милыми людьми.
       
        Такая вера дорогого стоит, с нею можно жить широко дыша, с уверенностью в дне завтрашнем. 


P.S. За действия на посту я вскоре был поощрен благодарностью начальника училища и внеочередным увольнением от командира роты.