Контракт

Прохаживаясь нынешним летом по Смоленской площади, я любовался преображённым обликом города. Идеально отштукатуренные фасады, несокрушимый гранит бордюров, тротуары под массивной плиткой, — всё это вызывало в душе едва уловимые вибрации. Совсем не то, что бывало при градоначальнике Гаврииле Попове…

Шпиль сталинской высотки теперь пронзает небо с особой гордостью. Отсюда тянутся неосязаемые нити дипломатии, манипулируя настроением мировой закулисы. Чуткие к свету истины, народы невольно становятся с нами на дружескую ногу. При желании у подъезда высотки можно подкараулить пыльный лимузин какого-нибудь изгнанного междоусобицей лидера с Ближнего Востока.

Однако мои душевные вибрации нарастали, мешая созерцанию прелестных завитков архитектуры. Будто пьяный деревенский утырок вздумал наяривать концерт Паганини на баяне — такова была какофония расшатанных нервов. Полагаю, тут уместно выразиться: «очко заиграло», — простите за сленг.

Увидев вывеску модного бара по ту сторону площади, я направился «залить зенки». Официантка уже несла запотевший графин, литровая кружка пива составила мне компанию. В это время по требованию каких-то «угашенных отморозков» бармен включил старую песню.

«У каждого мгновенья свой резон, свои колокола, своя отметина…» — пел проникновенный мужской баритон.

Депрессия всколыхнула нутро. Всё проходит, думал я, всё исчезает в бренном мире нашем. И когда «обломился ништяк» при жизни — не успевает насладиться пассажир. Старые косяки отзываются эхом.

Есть ли во мне хоть капля веры? Хоть с горчичное зёрнышко? Той самой веры, что помогала дедам сбивать «мессеры» над Волгой — с одним ружьишком на троих, без патронов, наперекор торжеству атеизма. Хотелось думать, что есть…

— Повеселимся, соколик?

Меня выдернула из тяжелых раздумий «крашеная шмара», нагло плюхнувшись за столик. Лицо у неё расплывалось — сколько ни вглядывайся, в фокус попадала только грудь. Кожа в вырезе платья казалась тонкой, как целлофан, натянутый на упаковку с курицей. Только эту курицу пробовать на вкус явно не стоило.

Мы хлопнули «егермейстера» на брудершафт, потом я принялся «гнать порожняк», смачивал декольте фальшивыми пьяными слезами.

— Где ж тебе нервишки так потрепало? — сочувственно спросила «шмара».
— В финансах... — хлюпал я носом. — Мама говорила: иди в стройку, там риски поменьше, сроки гуманные. А я, как лох педальный, попёрся в банк…
— Какие у вас там риски? Штаны небось протираете…
— Ага. Только шаг вправо, шаг влево — и всё, «зарубишься» моментально.
— Это как?
— Пристроят на шконку «восьмёрки крутить» или под фанеру спишут без формализма. Слыхала про заварушку на Ближнем Востоке? Бдительное око государства не дремлет. Ни фига не соскочишь теперь на условке.
— Сленг у тебя, милый, прямо уголовный. А с виду интеллигент.
— Да у нас в банке все так базарят. Профессиональный жаргон. Потому что фирма веников не вяжет. Бабло пилим как беспредельщики конченные. В космическим масштабе пилим, понимаешь? Циолковский бы слюнки пустил…
— Ну, удивил… Сейчас все пилят, даже в детском саду пилят… Главное — чтобы начальство было в курсе. Чего ты так напрягся?
— Да ничего ты не сечёшь, клуша! — расстроился я. — Кассовая борьба теперь обострилась. Центровые паханы уже на измене сидят. Сами не знают, кого первым сдадут с потрохами… Я вот даже предсказание получил. Полный стабилизец.
— Что, к астрологам бегал?
— Каким, в задницу, астрологам? Солидная фирма — ГУП «Системное про-видение». Тут рядом, на Смоленке. Нажучили такую цидулю — хоть на рельсы ложись.
— Что за балаган? Не слыхала про такое.
— Сама ты балаган! У них клиенты такие, что если че не так спрогнозируют, сразу «на подвал» сплавят…

Вот так мы мило трепались до самого вечера. Потом, на пути в туалет, я полез в драку с теми самыми «угашенными отморозками» — но они и без меня уже валились с копыт. Оставалось только вызвать такси.

По дороге домой изношенное сердце, покрытое холестериновыми бляшками, ныло тупой болью. Печень с признаками цирроза набухла, сдавила желчный пузырь, а камни тревожили протоки.

***

Район Москва-Сити топорщится величественными небоскребами. Изощрённая паутина транзакций простирается отсюда вплоть до самых лакомых офшорных оазисов Тихого океана — Вануату, Кирибати, Макао. Быть хотя бы номинальной частью сложного механизма перетекания капитала — великая ответственность. Коллеги, бывало, упрекали меня в «холуйстве», но преданность вышестоящим — не порок, а служебная необходимость.

Обычно я появлялся в офисе ближе к полудню. Облачённый в серые шелка от Armani, проходил мимо «вертухаев» на проходной, глядя в пол. Только бы не учуяли утренний мандраж и похмелье — тогда налетят, как падальщики на раненого оленя…

Моя должность — страховочный якорь шефа на случай проверок. Титулованный «козёл отпущения», подставной бухгалтер. Каждый вечер приходили кипы бумаг на подпись. Тексты — чистейшая египтология, но суть простая: «распил».

Иногда меня вызывали протирать Armani на занудных «сходняках». Там рисовали схемы. Шеф перенёс принципы радиоэлектроники в финансы: транзисторы — это векселя, резисторы — фирмы-однодневки, а конденсаторы — карманные банки с «дутым» капиталом. Весь наш вшивый бизнес, как телевизор "Рекорд", держался на сопливой пайке.

Абрам Моисеевич, наш шеф, был изощренным садистом. Например, секретарш он сажал в люльки, вроде тех, в которых катаются по фасаду мойщики окон. Наши пташки сидели на верхотуре, по ту сторону стекла, — в любую погоду в униформе: мини-юбки из голубой шерсти и лёгкие блузки. Скрючившись на детских табуретках у школьных парт, набивали приказы на древних «Ундервудах», сверяясь со смартфонами.

Примечательна гибель финдира Злобина на концерте самодеятельности. Пригласили волосатого режиссёра из андеграундного театра — ставить «Человека-амфибию». Заслуженные тётеньки, с глаукомой и дряблыми телесами, крутили па-де-па в персиковых пачках под весёлую музычку. А Злобин, гипертоник со стажем, танцевал в чёрной резине — словно траурный презерватив. Потом свалился замертво.

Как и предсказывала «цидуля» из «про-видения», прилетело быстро и чётко. Буквально через два дня после памятной ночи в баре Абрам Моисеевич вызвал меня «на ковёр». Его лицо источало елей — словно передо мной стоял святой с Яффы, отмаливающий исторические «косяки» славян.

— Нам придётся расстаться, Руслан, — молвил этот святой садист и поморщился, будто открыл холодильник, где стухли продукты.

Спрашивать причины — значит разводить «гнилой базар». Я промолчал. Видимо, аукнулись тендеры по космосу, откуда сняли особенно жирные сливки. Если бы меня дёрнули на следствие, мог бы сболтнуть лишнего.

Волосатая длань шефа потянулась к столу. Палец в перстне нажал кнопку вызова службы зачистки. Мне предстояла экскурсия в подмосковные леса.

***

День выдался — загляденье. Душу выворачивало от жалости к себе. Берёзки шептали колыбельную, птички надрывались в ветвях, воздух пьянил не хуже монтепульчано… если бы не лёгкий привкус сероводорода со стороны свалки.

Могилка углублялась неторопливо — почва была глинистая, тяжёлая.

Два «братана» из зачистки ворочали лопатами, утирали медные лбы, бубнили себе под нос, как старухи на завалинке.

— Клиент негабаритный, — буркнул старший, перерубая корень. — Глубже копай, Серёга.
— В жопу иди, — отмахнулся тот, косясь мутным рыбьим глазом по сторонам. — У нас ещё четыре заявки на сегодня, а мы тут увязли. Может, пусть сам роет?
— Ты на него глянь. Этот тюлень пару раз черпанёт — и откинется.
— Нам же проще — контрольный в башку, и делов.
— Не по понятиям. Сказано списать клиента. Значит, валить надо, а не ждать, пока сам окочурится.

Нет в мире существа беспомощнее и нелепее, чем спалившийся бухгалтер, которому через минуту размажут мозги по ближайшей берёзе. Но в голове — ни мольбы, ни раскаяния, только старик Циолковский с его космизмом… Вот уж «непруха».

Я вспомнил бывшего соседа по лестничной клетке — спившегося стрелка ВОХР Остроумова. Что-то в нём было от Циолковского: задумчивое, крестьянское лицо, изрезанное морщинами; взгляд, теряющий фокусировку от кумара и пустых мечтаний; скрюченные, почерневшие пальцы, вечно сжимающие дымящуюся беломорину.

Сосед «зашивался» не раз, но неизменно срывался. Однажды, стреляя по нарушителю, промазал и пробил цистерну с серной кислотой. Пути размыло, и под шумок испарились четыре вагона с коньяком. Это происшествие заставило Остроумова сходить в библиотеку и взять биографию Циолковского.

Из всей книжки Остроумов усвоил одно — русскому человеку на земле хронически тесно. Эту мысль мы обсуждали вдвоем, распивая «пропавший» коньяк, а потом слюнявили спички, мазали их в побелке и кидали зажженными в потолок. Они горели там — точно ракеты на орбите.

А теперь бывший бухгалтер Руслан готовился покинуть матушку-землю. Полтора центнера живого веса — на корм червям.

— Ну чё, командир, — произнёс старший, ополаскивая руки из бутылки и вытирая о штаны. — Если курнуть не хочешь — тогда готовься.

Я обрезал молитву и в последний раз оглядел деревья.

И вдруг — вижу: птичка на ветке. Вёрткая, с красным хохолком. Не иначе — американский дятел, вудпекер. Хотя откуда он тут? Подмосковье, не Арканзас…

Я разинул рот от удивления, голова сама повернулась к дятлу.

Выстрела я не услышал.

***

Улица Косыгина славится монументальными зданиями — колонны, причудливая лепнина над мощными козырьками. Под этими крышами бурлит неуёмная фантазия научной богемы. Здесь, буквально из ничего, рождается «цифровая трансформация». На листах презентаций выдвигаются смелые тезисы, повторяющие грезы старика Циолковского и отчасти мысли бывшего стрелка ВОХР Остроумова.

В одном из таких зданий и размещалось государственное унитарное предприятие «Ноосфера». Центр инновационного бизнеса: пересадка органов, экспорт донорского материала за рубеж, испытания экспериментальных протезов… И, конечно же, на первом этаже — ларек с превосходной шаурмой.

По договорённости с больницами сюда регулярно подвозили свежих покойничков. Благо, прижизненное согласие на донорство в нашем отечестве — не требуется. Витрификация (особого сорта заморозка) творила чудеса.

Сюда меня и доставила труповозка после «откидухи». В обычных моргах — аншлаг, жара требовала оперативности от диспетчера. Тело моё обнаружил дачник с собакой: из глины торчал ботинок — присыпали могилу, надо сказать, небрежно.

В «Ноосфере» рулил Пудель — человек, похожий одновременно на прилизанного сутенёра и шамана из северных сказок. Одевался он в жилеты под хохлому, обладал авторитетом в научных кругах благодаря брошюре «Духовный ренессанс евразийской цивилизации».

Помогала Пуделю «подельница» Людмила — анорексичная медсестра с тяжким косоглазием, бывшая пациентка психушки. Ходили слухи, что её дед был очень непростым генералом ещё при советском режиме.

Людмила вела мою «креативную реабилитацию». Я выделял её среди других: за интеллигентность, за трогательную худобу, за почти нежное безумие.

Она относилась ко мне с лаской: гладила ладонью по швам на черепе, приносила в трёхлитровой банке спирт, куда мы добавляли микстуры и «колёса» из шкафа Пуделя. Спирт помогал справляться с фантомными болями и суставной ломкой. Кроме того, я постоянно мёрз, будто пролежал в той глине не день, а целый век.

Именно Людмилу я увидел в момент пробуждения на секционном столе, когда в грудь подали разряд, а пятки забарабанили по железу.

— Очнулся, — сказала она, прикасаясь к моему лбу, шее, животу и даже паху. — Вы мою руку чувствуете?

Я тогда не мог ответить — мешал механизм нижней титановой челюсти, что разросся на шее как адский электронный зоб.

Скажу откровенно: привыкание к новому облику шло тяжело, мало-помалу. Бывали минуты, когда, глядя на собственное изуродованное тело, хотелось добровольно лечь в печь крематория. Всё лето меня «дорабатывали»: ампутировали обе ноги — чтобы опробовать израильские протезы с «умной» начинкой, — причём разные для левой и правой конечности.

Мои внутренние органы не пошли в переработку — из-за стресса, алкоголя и общего износа. Спасибо дятлу, пуля лишь частично снесла череп.

Но Пудель измывался над моим телом с вдохновением. Швы проходили крест-накрест, на свежую нитку — будто пьяные большевики проложили железную дорогу через калмыцкую степь.

Мозг, несмотря на встречу с загробным миром, оказался живучим. Чипы с нейросетями последнего поколения уверенно регистрировали сигналы — сотрудничество не из приятных, не то, чего ждёшь от реинкарнации.

***

Однажды в августе мы с Людкой глушили спирт на пару. Дело было ночью, в помещении морга. Пожалуй, я «угасился» до соплей.

Людка крутилась на табурете, как чёртова юла. Потом тормозила — один глаз, жёлтый и затуманенный, залипал на точке в потолке, другой шарил по кругу, будто ловил невидимую муху.

Вдруг она навалилась на меня — горячая, пьяная, вся наэлектризованная возбуждением — села мне на колени, зашептала в ухо:

— На контракт хочешь?
— Чего? — изумился я, сквозь вязкий спиртовой угар.
— Ты вообще патриот или как? — залепетала она, нащупывая рукой тот орган, что не захотел отрезать Пудель.

Моя титановая «мясорубка» шевелилась не в фазе с ходом мысли. Звуки отставали от мимики, как при плохом дубляже в старом кино. Я долго пытался вспомнить нужную фразу с телевизора… и наконец выдал:

— С детсада мечтал сапоги омыть… в Индийском океане. Если прикажут — хоть в Атлантическом.

— Молодец, дохлятина, — усмехнулась Людка. — Время сейчас стремное. Каждый трупак должен занять место в строю. Вот оклемаешься — сгоняешь в Синегорск. Там красиво: скалы, сосны, Енисей. Рыбка, правда, не клюёт — от радиации вся передохла. Но тебя сотня-другая микрорентген только взбодрит. Считай, командировка за счёт морга.

— Зачем?

— Это долгая история. Ты вообще в курсе, кто этим миром реально рулит?

Её глаза на секунду сфокусировались у меня во лбу, потом снова разлетелись в разные стороны.

— Ну, масоны, наверное… — стал вспоминать я. — Ещё эти… рептилоиды с Зоны-51 и феминистки из Лэнгли.
— Пелевина начитался, дурачок? — хихикнула Людка. — Запомни: с семидесятых годов все нити глобального управления сходятся в один узел — систему АК-ЗР «Энгельс-9». Слыхал о такой?

***

В сентябре я с умилением огрядывал Каланчёвскую площадь. Из динамиков доносились хриплые завывания «Прощания славянки». Отрадой отзывалось в душе всеобщее оживление.

Серые автобусы шли вереницей, подвозили курсантов в камуфляже. Парни отбывали на дальние рубежи. Провожали их матери, жёны, подруги. Некоторые, по чисто женскому недомыслию, облачились в чёрные платки и размазывали тушь по щекам — будто похороны, честное слово!

Старенький «Икарус», чадя как паровоз времён первых пятилеток, привёз стайку отважных студенток. По зелёным курточкам с эмблемами сразу было видно: стройотряды вернулись в моду. В руках у каждой — совковая лопата в брезентовом чехле. Из обрывков разговоров я понял: их гонят в Охотск, возводить крупнейшую в мире морскую дамбу. Ну что ж, попутного ветра, девчата, флаг вам в руки.

Людка принарядилась: лёгкий ситчик в цветочек, будто сошла с экрана послевоенного кино. На плечах — синий шёлковый платок. Вот же стерва, поймала кураж. Ветер натягивал ткань, обрисовывая костлявую фигуру. Курсанты смотрели угрюмо, с почти ревнивой тоской: встретят ли они ещё настоящую женщину на недружелюбных дальних рубежах?

Мои протезы хандрили не по-детски. Синхронизация глючила, я приплясывал, словно русский турист в Анталье, хлебнувший дозу халявного вискаря. Типичный «облико морале»: жирная туша на ножках-спичках, живот — как барабан. Несоразмерность фигуры компенсировал дорогой спортивный костюм от Hugo Boss и ветровка Camel Active. За спиной — рюкзак с трёхлитровым жбаном спирта, буханкой чёрного хлеба и банкой тушёнки.

На груди болтался дятел из чёрного серебра с рубиновым хохолком — новый талисман. Внутри — GPS-маячок. Людка заказала изделие спецом на ювелирной фабрике имени Крупской, с душой подошла.

Обнялись мы почти по-родственному, но поцелуй не вышел — мешал титановый зоб, да и нижней губы не хватало. Чтобы не пугать народ, я носил шарф, хотя стояла жара. На прощание — прямо на перроне — выпили по кружке спирта. Потом повторили, чтобы поддержать светлый настрой.

Я посмотрел на Людмилу. Её глаза на миг сошлись в точку, стрельнули в мой пластиковый нос лучиком нежности, потом снова разбежались в разные стороны и закружились. Я вспомнил её медкарту — пухлый том с грифом «пограничное состояние». С таким обычно на работу не берут, но ради памяти деда сделали исключение.

Косоглазие Людка заработала в раннем детстве. Сидела на коленях у деда, вдыхала запах его парадного мундира. Дед инспектировал полигоны — ядерные, бактериологические, химические. Людка надышалась. Остаточной дозы хватило, чтобы парализовать нервную систему. С тех пор — анорексия и неконтролируемое движение глазных яблок.

Дед погиб на даче в Малаховке при странных обстоятельствах. Пожар уничтожил все улики. Старый вояка не доверял подмосковным электросетям, пользовался блиндажной керосиновой лампой, сделанной из гаубичной гильзы.

Зато теперь Людка — чуть ли не единственный в мире специалист по жидким перфокартам.

Жидкие перфокарты — тема кучерявая, ещё с совка. Насколько я понял, код вбивают («мастырят», как говорят профи) иглами в замороженный спецраствор — на молекулярном уровне. Работают под микроскопом, вручную. Это вроде как татуировать инфузорий.

Одна такая перфокарта была надёжно «заныкана» в контейнере, замаскированном под ланч-бокс. Людка трудилась над ней лет десять. Этот мерзлый брекет, похожий на стухший мармелад, я и вёз в Синегорск — вставить в приёмный модуль «Энгельса-9».

***

Под шум колёс я вчитывался в газетные вырезки, что Людка сунула мне перед поездом. Пожелтевшие ксерокопии, пропахшие архивной пылью и плесенью. От них веяло безнадёжностью: моя миссия по «реанимации» и перепрошивке подземного вычислителя казалась авантюрой.

«Таёжный комсомолец»

Синегорск, комплекс «Гранитная гора», ноябрь 1976

ЭНГЕЛЬС-9: шаг в будущее с благословения науки

В условиях нарастающего противоборства двух мировых систем Советский Союз вновь доказал своё безусловное лидерство в области технического прогресса. Диалектический материализм, помноженный на мудрость Партии, — вот основа курса, ведущего в светлое будущее.

Нынешний исторический момент знаменуется тем, что социалистическая держава уверенно формирует глобальную повестку, направляя подводные течения мировой политики. Хотя подобная роль вызывает раздражение у империалистических кругов, прогрессивная часть человечества — включая Чернокожих марксисток Зимбабве и Ассоциацию внуков Голды Мейер — выражает солидарность с инициативами СССР.

Венцом отечественной научной мысли стала автоматизированная система закодированных решений под условным наименованием «Энгельс-9».

Разработка велась при координации ведущих институтов, с привлечением специалистов по радиолокации, биохимии, приборостроению и кибернетики. Аппаратная часть системы включает радиоламповые блоки, гироскопические узлы, механические вычислители — по ряду параметров превосходящие западные аналоги.

В целях укрепления глобального равновесия предложено уникальное решение: идеологические тезисы кодируются в специальных капсулах. Достаточно растворить микродозу в питьевой воде — и поведенческая модель подопытного субъекта поддаётся мягкой коррекции на нейрохимическом уровне.

По результатам исследований, после должной обработки сознания у политических лидеров многократно возрастает склонность к согласию с предлагаемыми инициативами в духе марксистско-ленинского интернационализма.

DER SPIEGEL, Oktober 1989

ENGELS-9: Der kybernetische Wahn der Sowjets

Советская техноутопия, превратившаяся в ядерный абсурд

Москва. Самый масштабный кибернетический эксперимент в истории СССР — автоматизированная система «Энгельс-9» — сегодня лежит в руинах. Проект, преподнесенный как научная опора социалистического планирования, оказался монстром, вышедшим из-под контроля.

Система, задуманная как комбинация вычислительного анализа и нейропсихологического воздействия, начала сбоить уже к концу 70-х. Один из первых тревожных симптомов — приказ о подземных ядерных взрывах вблизи населённых пунктов РСФСР и Казахстана, за пределами полигонов.

По данным западных разведок, в результате возникли 124 радиоактивных кратера. Мощность отдельных зарядов в 5–7 раз превосходила бомбу, сброшенную американцами на Хиросиму.

«Это была внутренняя ядерная катастрофа, о которой никто не хотел знать», — утверждает бывший советский инженер, ныне проживающий в Венгрии.

Реакции общества не последовало — информация была засекречена. Партийная пресса распространила легенду о «виброударной интенсификации нефтеносных пластов».

В 1986-м наступила Чернобыльская трагедия. Радиация достигла Швеции. Мир осознал не только уязвимость советской атомной программы, но и тупик стратегии управления во главе с механическим ивалидом «Энгельс-9».

Причиной краха стали не только ошибки проектирования, но и типично советская тяга к бюрократии. В систему загружались без разбора директивы, доклады, протоколы, лозунги, стенограммы пленумов. Машина буквально захлебнулась в макулатуре.

«Это всё равно что попытаться пилотировать шаттл с помощью полного собрания сочинений Ленина», — заявил один западный эксперт.

Официальная причина сбоя — «лямбда-перегрузка шестого коленвала и загрязнение циркониевого ацетона в блоке питания» — звучала как техническая абракадабра. Вероятнее всего: никто не понимал, как эта «умная» рухлядь в принципе работала.

Согласно другой версии, система так и не получила свой корневой файл — главную индексную таблицу, реестр всех реестров. Его либо потеряли, любо не удосужились создать.

«Энгельс-9» оказался не машиной будущего, а тревожной метафорой бюрократического маразма, в котором застряла целая страна».

***

В Синегорске меня встретили ребята из «Чебураха» — крепкая, сплоченная молодёжь из частного охранного бизнеса. Батальон у них особый, егерский: присматривает за урановыми рудниками. Все ребята были при оружии, в балаклавах. Искромётный сибирский юморок приправлял беседу. Старые добрые шутки — про кувалду и черенок от швабры — как незамысловатая азбука воспитания.

Мы пили чай из термоса в вокзальном буфете. Ребята вспоминали ликвидацию аварии на химкомбинате. Дышать парами гептила без противогазов тяжело, но безусловно закаляет волю. Очистные сооружения прогнили ещё при Горбачёве, кто-то из спасателей обгорел, с кого-то слезала кожа лоскутами — но некоторые выжили. Лучшей школы жизни не придумаешь.

До «Гранитной Скалы» добирались в два этапа: сначала — на ПАЗике с усиленной подвеской по степной дороге, потом — на старом вертолёте. Машина тряслась и металась в небе, как торчок с передоза. Хотелось выпрыгнуть без парашюта из-за угрозы выблевать последние мозги, но обошлось. Вокруг — матушка-тайга, наводящая священный ужас на городского жителя.

Прилетели — и сразу окунулись в атмосферу тайны. Среди камней и скал раскинулся пионерский лагерь. Правда, бутафорский, с корпусами из кирпича, флагштоками и спортплощадками. Цель простая — спрятать вход на объект. Когда-то по лагерю шныряли переодетые волкодавы из «конторы» и контрразведки — изображали пионеров. Мол, детишки оздоравливаются. Для этого отбирали худощавых и низкорослых офицеров по всей стране.

Теперь — пустота. Ветер посвистывает в оторванных жестяных табличках, на волейбольной площадке — бурьян по грудь.

У подножия горы — колхоз, тоже фальшивый. Силосные башни, коровники — сплошной обман. Внутри строений — замаскированные системы ПВО. Из трубы порой торчит ракета, из крыши сарая выглядывает параболическая антенна. Работает даже сигнал «судного дня»: в эфир идет затяжной зумер. Стоит ему оборваться — и по заданным координатам взлетает термоядерный сувенир.

Под землёй — целый город. Свет тусклый, лампы в решётках помигивают от перебоев напряжения, бетонные тоннели уходят во мрак. Толстые кабели тянутся по стенам, грохочет вентиляция. Пожилые женщины в мышиных халатах возят уголь в тачках к паровым котлам, суетятся у рубильников подстанции, ведут учёт в толстых амбарных книгах. Лица у многих словно высушены до костей — это побочка от химикатов.

От приступа тоски я залил в себя три кружки спирта и залез в электропоезд. Состав с тревожным гулом покатил вглубь массива.

Высадили меня на заброшенной станции. Бетон здесь потрескался и крошился, с потолка хлестала ржавая жижа. На прощание проводники оставили набор выживания: карту, фонарь, счётчик Гейгера и универсальный ключ — такой, что откроет любую дверь.

К лифту я шёл по извилистому коридору. Потолки низкие, воздух спертый, как в гробу. По стенам тянулись провода, в простенках встречались выцветшие плакаты по технике безопасности: «Не дави глазным яблоком в окуляр перископа!», «Продуй шланги перед входом в шлюз!»

Когда лифт начал спуск, счётчик Гейгера затрещал, как вьетнамская швейная машинка. От этого звука свело мышцы в паху.

Зал управления напоминал метро «Площадь Революции»: мрамор, бронзовые статуи, чёрные от сажи потолки. Помпезно, зловеще, словно музей вымершего социализма.

На стенах висели панели с лампочками — зелёными, красными, жёлтыми — все мигало вразнобой, создавая ощущение тревожного карнавала накануне Армагеддона.

Центральный блок управления был встроен в бюст старика Энгельса. В выдвижной челюсти — приёмник жидких перфокарт. В глазах — сигнальные лампы. А в откидной макушке — ячейка получения готового продукта.

Я вставил контейнер с перфокартой. Сразу почувствовал едва уловимые сейсмические вибрации. Потом затряслись стены, посыпалась штукатурка. Отодрались светильники со стен и поползли вниз, болтаясь на проводке. Один бронзовый пограничник с выпученными шарообразными глазами накренился и рухнул, расколов мраморную плиту.

Пограничный пёс сорвался с постамента, со страшным скрипом заскользил по наклону в мою сторону. Из ближней ниши от тряски выбрался бронзовый пролетарий с молотом. Повертел его в руке, будто прикидывая — использовать черенок или всё же сам молот. Пока пролетарий шагал, с него свалилась голова, что не помешало туловищу подобраться к бюсту Энгельса.

Кувалда с приятным гулом опустилась на макушку теоретика марксизма. Приоткрылась крышка. Внутри, в ячейке, лежала коробочка пиндосовских мятных таблеток Altoids.

Людка, стерва желтоглазая, опять в спирт «колес» намешала.

***

В политике символы работают как программный код. Это не просто лозунги, картинки и значки — это «витрины выбора», гиперссылки к наборам идей, эмоций, автоматических реакций. Увидел — вспомнил, почувствовал, поверил. Власть утверждается не только силой, но и знаками. Причём часто ложными, оторванными от реальности. Вера в символ заставляет человека подчинить свою волю чуждым интересам.

Символ — это жрец, которому мы поклоняемся, даже не замечая его влияния. Символы преследуют истину, пока она не укроется в блиндаже по нашу сторону окопа.

Теперь волноваться не стоит. Назначение и отмена любого символа на планете регулируется таблетками Altoids.

Что до меня… Одну таблетку я закинул под язык на автомате — от нервов. Мята ядрёная, как и обещано в рекламе. Чипы прогрелись, мозги повело — и полезла из меня патриотическая феня, будто труха из лагерного матраса.

Остальные конфетки пошли по адресу. Результат не заставил себя ждать: по телевизору — только хорошие новости. Прямо как в восьмидесятые. Трамп каждый день выкидывает номер на бис. Даже Китай, говорят, развернулся к нам лицом, прищурился добродушно на Дальний Восток.

Теперь мой позывной — Вудпекер. Дятел — птаха удачи. Именно она не дала бухгалтеру Руслану окончательно загнуться — вывела на тропу к свету. Хотя, если по-честному, и без Пуделя с косоглазой Людкой ничего бы не вышло.

После Синегорска у меня на ветровке висит цацка — золотистая, блестящая, заслуженная подвигом. Пришла и новая миссия. Вернусь ли из следующей командировки? Не факт.

Говорят, в Союзе была одна секретная военная часть. Там замутили нечто особенное: игра в прятки в пространственно-временном континууме. Умудрились «заныкать» целую армию с техникой, складами и корпусами — и с 1976 года никто найти не может.

Самое удивительное — рация у них до сих пор работает. В эфир сквозь белый шум прорывается то шифровка, то человеческая речь, будто радисты переговариваются. Пеленгуют место, приезжают — а там бурьян, заброшенные казармы, и ни души. Мистика чистой воды.

Говорят, чтобы попасть туда, надо нырнуть в разлом. Технология простая: садишься в старую вертушку, в рюкзак пакуешь трёхлитровую банку спирта, буханку черного хлеба, банку тушёнки. Завёл мотор — и поплыл над тайгой, улавливая прибором точки G. Это такие аномальные зоны. Половину, подозреваю, дед Людки сварганил — в рамках проекта «мирного атома».

Потом — плановое крушение. Если повезёт, ты уже на месте. Обратно не вернёшься — даже мымрики из Академии наук тут пасуют. Но мне-то зачем назад? Я и так списанный чиновник, заштопанный мертвец без собственных убеждений.

Возможно, в той самой точке G время остановилось. Стариковская вера и пуленепробиваемый атеизм до сих пор кружат в героическом вальсе. Ну а что ещё нужно бывшему бухгалтеру с титановой челюстью и отравленным ядреной мятой нутром?