Хлюпик

1
Дед умел ходить на руках. Да что там ходить, он на них даже бегал, прямо ладонями по земле.

- Ага! -как шулера, намеренно громко, уличал его в этот момент Леха. – Конечно, тебе легко, ты руки накачивал.

Тот усмехался:

- Дело не в силе, дурачок. Умение – это воля. Не получается, а ты все равно.
Руки у деда были жилистые, а ноги разные. Точнее, одной из них не было совсем. Вместо нее какая-то железно-пластиковая фигня.

К ночи, когда бабушка включала телевизор, дед отстегивал эту ногу и двигал под кровать вместе с неизменными штанами галифе. Другие он попросту не носил, и бабушка на машинке немецкой фирмы «Зингер» настрочила ему пар десять.

Однажды Леха разглядел ту ногу достаточно подробно. Дед тогда лежал с высокой температурой, из него лезли осколки. Леха боялся этой жуткой картины, как из кино по Стивену Кингу. Внук сидел с какой-то книжкой под кроватью. Но сосредоточится на буквах не было никакой возможности. Нога до колена была пластмассовая, телесного цвета, внутри полая, к ней был приделан ремень, который нужно было перекидывать через плечо, а ниже колена - толстая белая железяка, оканчивающаяся круглой резиновой насадкой.

- Можно в инопланетян играть и оставлять такие следы на пыльной дороге, - иногда говорил Леха.

Дед посмеивался:

- Можно. А если на ней скакать, то вообще, как будто пьяный Пятачок от Совы домой возвращался.

В основном все дни Леха проводил с ребятами, которые так же, как и он приезжали из разных городов к бабушкам-дедушкам на летние каникулы. Развлечения были традиционными. Делали пугачи из медных трубок, трубки добывали у мужиков в колхозном гараже, что стоял за фермой. Пополняли запасы свинца, разбивая камнями или кувалдой старые, зарастающие за тем самым гаражом бурьяном, здоровенные аккумуляторы. Трубки потом гнули, один конец сплющивали, заворачивали и опять плющили, а уже после заливали туда немного раскаленного свинца, чтобы пугачи те от восьми головок спичек не разорвало. Прыгали с бабушкиными зонтиками в кучу песка с водонапорной башни. Надували соломинками пойманных лягушек у речки до такой степени, что те потом не могли нырнуть, подглядывали за доярками, купавшимися в озере голыми, после работы в шесть утра. Угоняли автобус «Кубань», что привозил в поле хлеборобам еду в рабочий полдень, пока водитель с поварихой чуть поодаль вели разговоры. Ездили в клуб в соседнюю деревню, где регулярно дрались с местными, доходило даже до применения не по назначению бильярдный шаров, балалаек и гитар, превращавшихся о чью-то голову в щепки. В общем, весело жили.

Бабушка порой пускала собаку по Лехиному следу, та, если находила, хватала мальчишку за штанину и тащила к дому, добросовестно исполняя бабушкино поручение, чтоб пацан зашел хотя бы перекусить.

Но про еду было думать некогда. Столько планов, спонтанных озарений! Пустела деревня только в часы тогдашних сериалов. «Четыре танкиста и собака», «Место встречи изменить нельзя», «Приключение электроника». Нередко можно было наблюдать такую картину – 8-10 велосипедов лежат на боку у чьей-нибудь террасы. Владельцы их у кого-то из ребят литрами дуют прохладное молоко или хлебный квас и кино смотрят.

2

Впрочем, бывали дни, которые Леха проводил с дедом целиком.

Существовала в деревне очередность пасти скотину. За корову – один день. Двух овец - полдня. А по две никто и не держал.

В шесть утра бабушка, нехотя, тихо будила Леху, произнося вечное свое «Поди, поспишь еще, Хлюпик?» Но Леха уславливался с ней о времени с вечера. А уговор есть уговор. Он одевался, умывался, пил чай с румяными боками плюшек, только что вынутых из печи, и на велосипеде ехал в луга с узелком еды. Ранним утром мир был таким, что сердце обмирало. Туман как будто бы увеличивал скорость велосипеда, в лощинах Леха нырял словно в холодное облако и ничего не видел, а с равнины открывались умопомрачительные виды: у перелеска ходили и фыркали лошади, причем видны были только их головы и спины, казалось, лошади плавали в большой воде.

Где-то далеко на болотах трубили в свои тромбоны невидимые журавли, пахло медом и цветами, которым Леха тогда еще не знал названия.

Хлюпиком Леху прозвала бабушка. Любя. За чрезвычайную чувствительность. Он так переживал, когда кошка съедала мышь, когда, сидя на старинном с завитушками на спинке, диване они с сестрой сидели за столом и кидали под стол тот котятам мясо.

Вдруг Леха соскользнул с валика, у которого не было петель, и тот упал на котенка и его прибил. Леха рыдал два дня. Бабушка окропляла его святой водой и читала молитвы, давала просфору. А когда приходила пора с каникул уезжать в город, Леха вообще падал в обмороки. И ничего поделать с собой не мог.

Дед, постелив на пригорке плащ ОЗК, обычно полеживал на боку, и листал толстенный календарь, численник. Он всегда брал такой с собой. Говорил, что приноровился таким способом культурно обогащаться.

С дедом Леха еще раз завтракал, печеные, в крапинку, яйца из печки, были на воздухе необыкновенно вкусны.

На скорлупу сразу зарились подлетевшие невесть откуда сороки или вороны, поджидали чуть поодаль, громко обсуждали. Недоеденную часть завтрака, дед убирал в выцветший туристический рюкзак. Иногда дед с внуком отлучались, чтобы собрать допустим разбредшихся по лощинам овец покучнее. Когда возвращались, частенько рюкзак был разорен. Еда съедена. Это пройдошные козы или наглые вонючие козлы, которых держали древние бабуси, но сами их никогда не пасли, нанимали за пузырек местных, воровали даже яйца. Как они их разбивали и чистили оставалось загадкой.

Стояли потом, щурили глаза от кайфа и водили челюстями из стороны в сторону.
Они же являлись главными смутьянами в стаде. Овцы лягут и лежат часов до 4 дня.

Эти же вечно, будто назло, норовили пробраться либо в подрастающую пшеницу, либо в сладостную, еще молочную, кукурузу.

- Цыбы, - негодуя кричал дед и опережая Леху, мчался.

Коров же было пасти легче. В обед их пригоняли к реке, они заходили в воду как тяжелые катера и стояли там по шею в воде, периодически доставая из этой воды хвост и отмахиваясь им от неугомонных оводов и слепней.

Нередко и Леха бултыхался рядом с животинами, уворачиваясь от неожиданно всплывающих коровьих лепешек. Плавать он еще тогда не умел. И дед привязывал к его ноге конец кнута, который был заплетен в косичку, сделанной из волос конского хвоста.

Если Леха, привязанный к кнуту, заплывал за буйки из коров и начинал вдруг тонуть, дед подтаскивал внука и велел продолжать и не филонить. Так потихоньку внук и выучился сносно держаться на воде.

А еще в то лето под наблюдением и наущениями деда, мальчишка выучился ходить на руках. Эх и радости было, особенно у бабушки, когда Леха со словами «смотри, как умею» не удерживал равновесия и падал спиной в парник и ломал помидоры.

3

Бабушка еще продолжала работать. Трудилась она в соседнем селе на почте. Лехе нравилось бывать там. Эти запахи сургуча, страниц журналов, газет. А главное, что нравилось ему, это даже не форма, которая была очень красива, и не вместительная кожаная сумка, а то, что каждые пять лет почтальонам выдавали новые велосипеды. Пусть дамские, но взрослые. У Леши в ту пору был школьник.

Со временем она стала доверять внуку доставлять почту в соседние населенные пункты. Там оставалось не так много народу, в основном тихие старушки. Они радовались Лехе как родному, привечали, потчевали. Совали с собой пряники и конфеты. Иногда даже пастилу.

И вот как-то бабушка доверила внуку разносить даже пенсию. Велосипед его тогда был сломан, и он пошел пешком. Идти было недалеко – два с половиной километра. Но просто так шагать скучно.

Он привязал сумку к ступне и пошел по пыльной дороге на руках. Сумка мерно ударяла по ноге, и как-то так случилось, возможно камушек попал под ладонь или по другой причине не удалось удержать равновесие, Леха шарахнулся оземь всем своим уже немалым ростом и все содержимое сумки вылетело. В тот день был сильный ветер и деньги, предназначенные для пяти старушек очень красиво и даже живописно полетели над полем. Как бумажные самолетики.
Привязанный к сумке, рыдающий Леха бежал за ними, спотыкался, падал, и кричал «Гады, подождите».

Некоторые купюры приземлялись в рожь, он хватал их и совал в карман, другие же (красные, с Лениным) летели долго, он бежал дальше, рыдал и размазывал слезы грязными руками по щекам, а сумка, как гиря, била его по левой ноге. Домой он явился через огороды.

Дед в сарае мастерил деревянные санки, он делал их десятками для продажи в зиму. Еще он точал сапоги, чинил по окрестностям крыши, возводил дома и сараи. Увидев чумазого Леху, он выскочил, словно имел три ноги, быстро отвел к колодцу, умыл, усадил на скамеечку рядом. Леха все никак не мог успокоится и всхлипывал, то и дело принимаясь рыдать. «Деньги, козлы» - вопил он.

Дед завел свой красный «Запорожец», и они поехали к злополучному месту. До вечера бродили по ржи, но 12 рублей так и не нашли. Уехали, когда все поле перепелок стало им сообщать, что давно уже «спать пора».

Не глуша двигателя, и не зажигая в гараже света, дед пошарил под потолком, вытащил из укромного уголка жестяную коробку, включил фонарик и плюнув на пальцы, отсчитал недостающие 12 рублей. Они еще раз все проверили и поехали к бабулькам в деревню.

А те хоть и спали уже, но подорвались угощать радостные, балагурные. Деду даже навязали с собою две поллитры. Бабушка об этой истории никогда так и не узнала.

4

С ней Леха тоже дружил. Никто так не умел строить шалаши на дереве, как она.

Никто не умел сооружать такие красивые дома-лачуги, когда половина деревни выезжала на покос. Это были незабываемые дни. Они жили прямо у огромного озера, по берегам которого росли громаднейших размеров шатровые дубы. Вместе с бабушкой на старинный спиннинг они ловили невероятных черных щук. Варили в большом котле уху на всю деревню. А вечером все собирались вокруг большого костра и пели песни.

А потом на лошадях возили сухое сено. Не было лучше тех времен.

О войне ни бабушка, ни дед никогда почти не рассказывали, как и многие из ветеранов.

И странно было то, что если они сообщали что-то, это были совсем не героические истории, а какие-то жизнерадостные, веселые даже. Какие-то плутовские рассказы.

Они с редким упорством пытались те годы забыть.

Бабушка работала на каком-то пороховом заводе, где делали снаряды. А потом, после войны, стали делать игрушки, которые назывались неваляшки. Но тогда она еще и не была женой деда.

Дед увиливал от рассказов, но иногда его просили какие-нибудь родственники, взрослые, которых он уважал. И он нехотя сообщал.

Приписал себе год. Ушел в сорок втором, в неполные 18. Служил командиром взвода пулеметчиков на Прибалтийском фронте. Там -то, под Латвией, они и нарвались на засаду. Почти всех перебили. Деда ранили в спину, под лопатку, почти в сердце и в правую ногу. Каким-то образом он оказался в небольшом овраге с пересохшим ручьем. Терял сознание, приходил в себя. Однажды, под утро, услышал звук машины, увидел только крышу черного мерседеса. Вдруг бежит офицер вниз по склону на ходу расстегивая штаны, скидывая лямки-подтяжки. И только он «дунул», как говорит дед, достал из кармана туалетную бумагу, обернулся и в кустах увидел меня. Не передать тот звериный испуг, какой увидел дед в его глазах.

 «Оружия у меня никакого не было, - в очередной раз скупо кому дед.- Была только одна граната, я ее вытащил из-под себя, глаза его еще больше увеличились.

Отчетливо помню, что подумал, оказывается вот что значит выражение умирать, так с музыкой». Он приложил указательный палец к губам, мол, тише, тише. И, не надевая штанов, как дал в эту гору. Ну, думаю, сейчас придут добивать. Оттуда со взгорка-то метров 20-30 всего было. Можно было не спускаться, а я то уж достать их гранатой не мог. Такая взяла досада. Но машина дала газу и уехала. Как это говорят, гуманистом оказался немец. Может быть, просто обосрался. Неудобно товарищам признаваться было. Я опять потерял сознание. Сколько лежал так, черт ее знает. Очнулся, слышу, будто звук ботала, грубого такого колокольчика, которые коровам на шею привязывают, чтоб обнаружить их, когда потеряются. Кричал ли я или нет, не помню. По той же самой дороге по верху этого овражка ехала телега, в нее был вместо лошади запряжен бык. А я не чувствую уже ничего. Может, крикнул. С повозки меня заметили. Женщина ехала с грудным ребенком. Как-то вытащила меня, опрокинула в телегу. А я только и ныл; пить, пить. Она расстегнула одежку и дала мне титьку. Сделал глоток и опять провалился.»

Бабушку на этих словах иногда ехидно прорывало.

- Ниче не помнит, а сиську помнит.

После этого все улыбались, а дед прекращал рассказ.

Каждый год 9 мая он уходил наутюженный, воодушевленный. Возвращался с приемником или часами, грустный, даже расстроенный. И каждый раз говорил, что больше никогда на этот парад не пойдет.

Лет через тридцать после войны, рассказывала бабушка, дед ездил в те места, отыскал того парня, который был в войну грудным и мать которого, по сути, спасла деда. Женщины той в живых уже не было.

Иногда дед бредил во сне, кричал про какие-то фланги. Сорок с лишним лет прошло уже после, а фашисты все снились. И Лехе снились однажды целую неделю. И с какой же радостью он потом просыпался. Бабушка беспокоилась и думала опять вызвать фельдшера Филина. Леха сопротивлялся.

-Тогда буду каждый вечер ставить тебе клизьмы (так с мягким знаком), - серьезно произносила она. Но Леха-то знал – шутит.

- Как хорошо, что больше никогда на свете не будет войны, - говорил он.
Дед поднимал над очками глаза и не говорил ничего.

5

На любые, даже короткие каникулы, он рвался к ним. Однажды родители «че все деревня и деревня, тебе надо социализироваться) хотели отправить его в пионерский лагерь. Да что там хотели – отправили. Но Леха, подговорив двух товарищей, оттуда сбежал и тридцать километров, всю ночь, они шли до города пешком.
Ему казалось, что нет и не будет лучше той дружбы, что есть у них с бабушкой и дедом.

Но он же сам ее и предал.

Одним летом он залез в сундук и взял оттуда дедову медаль «За отвагу», орден «Отечественной войны» и еще какие-то награды. Это уже были 90-е. За медали старший пацан из соседней деревни обещал ему мопед «Рига-22».

В итоге Леха получил не мопед, а по шее, а сообщник того парня подтвердил, что никаких медалей Леха не приносил. И что он наглая скотина, а за это в приличном обществе разбивают харю.

Дед узнал об этом не сразу. Зимой. И спросил, не брал ли Леша его ордена. Хотя, без сомнения, знал все и сам. Но Леха отрицал.

Тогда дед отвел его в сад, усадил на скамейку. И посмотрел спокойно так, с тем выражением взгляда, какое было только у них, суперлюдей, ставших когда-то такими поневоле. Они умели так усмехаться, что оторопь брала.

Их можно было представить какими угодно, немощными, больными, но униженными никогда.

- Медали – ерунда,- сказал дед. – У Вити Черногорца не было ни одной. А он забежал в штаб фашистов, переодевшись в немецкую форму, и угандошил 18 офицеров. Дело в слове. Ты думаешь, ну, какая фигня, слова эти. А если ты их попусту используешь, то рушится мир, который ими и мыслями создан. Иногда люди удивляются, откуда мне такая напасть, болезнь, а если покопаться, то они ни о ком слова доброго не сказали.

Хлюпиком Леху дед никогда не называл. Тогда он даже простил его. Но в Лехе самом что-то сломалось, и он уже не мог с дедом как раньше общаться.

А потом дед умер. В больнице нагнулся за брошенным кем-то фантиком с той самой усмешкой, произнеся слово «засранцы» и умер. И больше ничего не сказал.

6.

Леха поступил на режиссерский в Перми. После стал художественным руководителем одного из тамошних театров. Когда началась СВО, он сразу же решил ставить спектакль по книге одного военкора, которая называлась «Коротко и жутко».

Премьера ожидалась в начале мая, но, буквально за несколько дней, труппа категорически отказалась играть по «соображениям идеологическим», спектакль был сорван. В чем заключаются эти соображения, внятно никто объяснить не мог.

Зато постановку «Смерти нет» решили поставить в Якутии, местная Епархия. А писатель Захар, всего за день до покушения (машину подорвали диверсанты СБУ, он был очень тяжело ранен), договорился о постановке в Туле.

Столичные либеральные театральные критики не поленились съездить в Тулу, чтобы написать «разгромные» рецензии! Но ни на что повлиять они уже не могли.

Спектакль зажил своей жизнью, гастролировал по России, а режиссер Леха, когда-то Хлюпик, ушел на фронт.

Его достали комментарии из разряда, мол, весь скандал вокруг спектакля - это его продуманный пиар на теме СВО.

Он не собирался доказывать, что не верблюд, но доказать себе, что «не ссыкло, что не чахлый потомок своих замечательных предков - воинов, учителей, крестьян и дворян, я просто обязан. Ради своих детей, жены, сестер и друзей.
Вернусь и вот тогда вспомним и про театр, и про кино. Планов ещё много.»

Уже в декабре Леша собьет несколько дронов и его наградят крестом «За храбрость».

И многие будут говорить, хватит, ты все доказал и себе, и недоброжелателям еще в тот момент, когда подписал контракт с МО. Но, он считал, что этого мало. Стальной характер. Хотя сам про себя он говорил:

- Я же театральная богема! Мне нужно утро начать с чашечки кофе и сигареты! Хлюпик.

Весной 2024 он попадет под удар кассетами, будет ранен в плечо, отлежит в госпитале и снова на фронт. А потом его все же достанет дрон.

Он запомнит свои мысли, которые были как будто между явью и сном.

-Так все просто и уже никогда не увидеть рассвет и не вытащить на удочку из дымящегося пруда карася.

И сам себе удивиться. Куда-то будет лететь через фантастические виденья, среди которых будет сцена из спектакля.

Выросший сын читает послание от погибшего отца:

«...может быть, смерть моя будет неприглядной - на гноище и во вшах. Или буду лежать я на перекрестке дорог, страшный, вздутый, оскалившийся, с вывернутыми карманами. Но это все неважно. Я знаю точно, что буду здесь всегда - на торфяных болотах, среди теней солдат, теперь скользит и моя тень. И под куполом церквушки на Перыновом скиту, в солнечном луче, дрожит эфирная часть моей души. Но самое главное - я останусь в своих детях, в их внуках и правнуках. Буду вечно течь в их жилах, буду смотреть на мир их молодыми глазами. Буду опять любить и ненавидеть, пока мой род не прервется. А значит, я почти что бессмертен».

7.

С дедом они встретятся в какой-то местности, похожей на прозрачный город, где будут веревочно-дощатые мосты и мосты, вверх-вниз.

Они как будто обнимутся. И дед произнесет, не словами, а будто бы каким-то телепатическим способом.

- Чет запах какой-то знакомый.

- Правильно понял, фронтовой, - тоже не словами ответит Леха.

- Опять? - пошлет сигнал дед. – С кем теперь-то?

- А то ты не знаешь

- Слушай, но ты же не знаешь, как живет в саду каждая муравьиная куча. Отсюда все, что там, кажется смешным, даже глупым и банальным. Здесь другие материи, другие заботы. Так с кем?

- Украина.

- Твою мать! Так не бывает.

- Там теперь все бывает. Ты даже себе представить не можешь уровня того абсурда.

- Даа, - протянет дед. - Пойдем, покажу тебе, как здесь все устроено, заблудишься еще, Хлюпик.

И усмехнется так, как умели усмехаться только они, суперлюди, ставшие такими поневоле. Типа, и не такое переживали.