Глава третья. Изба с Норовом и Хозяин Запечья

Тропа, указанная Лешим, была не милостивой дорогой к спасению, а скорее испытанием на прочность нервов. Она вилась меж исполинских стволов, то сужаясь до тонкой змеиной нити, едва различимой под ковром из прелых листьев и хвои, то расширяясь настолько, что Настасья теряла ее из виду, пока не натыкалась на очередной приметный камень или кривое дерево-указатель. Туман цеплялся за подол ее городского пальто, пропитывая ткань ледяной сыростью. Воздух по-прежнему был густым, насыщенным запахами гнили, грибов и какой-то невыразимой древности, но теперь к ним примешивался иной оттенок – слабый, едва уловимый запах дыма "человеческого" дыма.

Надежда, острая и болезненная, вонзилась в усталость. Настасья шла быстрее, спотыкаясь о скрытые корни, игнорируя ноющую боль в бедре от падения и дрожь в коленях. Лес вокруг, хоть и оставался грозным и недружелюбным, казалось, слегка отступил. Деревья стояли реже, папоротники пониже, а сквозь разрывы в кронах иногда пробивался бледный, рассеянный свет, похожий на серое полотно. Туман тоже стал тоньше, позволяя видеть дальше чем на десять шагов.

И вот, после очередного изгиба тропы, лес резко расступился.

Перед Настасьей открылась опушка. За ней – неширокая, заросшая высокой, пожелтевшей травой поляна. А дальше, у самого края леса, стояла деревня. Вернее, то, что от нее осталось.

Десяток изб. Не ярких, как на открытках, а низких, приземистых, словно вросших в землю по самые окна. Бревна, почерневшие от времени и непогоды, кривые, с вывернутыми сучками, как кости старика. Соломенные крыши, местами прохудившиеся, местами поросшие буйным зеленым мхом, придававшим им вид запушенных могильных холмов. Окна – крошечные, словно подслеповатые глазницы, большинство заколочено досками или затянуто мутной, грязной тряпицей. Ни заборов, ни плетней – только редкие, покосившиеся столбики, намекавшие на давно исчезнувшие границы. Тишина висела над деревней еще более гнетущая, чем в лесу. Ни дымка из труб, ни лая собак, ни детских голосов. Заброшенность. Запустение. Застывшее время.

Настасья замерла на опушке, сердце бешено колотясь уже не только от страха, но и от разочарования: "Люди? Где же люди? Матрена? Леший сказал... тропа к людям. Но здесь было мертво. Как склеп под открытым небом."

Запах дыма стал отчетливее. Он шел не из труб, а, казалось, откуда-то с края деревни, от самой дальней избы, которая стояла чуть поодаль, ближе к густым зарослям ивняка, спускавшимся к невидимой реке. И эта изба... она была не такой. Не вся. Крыша была целее, солома аккуратнее. Одно окно, хоть и маленькое, не было заколочено. И – самое главное – из щели между бревнами у самого угла слабо, но упорно струился сизый, жидкий дымок. Жизнь. Пусть еле теплящаяся.

"Ну что ж, Настасья," – прошептала она себе, ощущая, как пересохло горло. – "Выбора нет. Либо изба, либо обратно в объятия лешачонка и его папочки Лешего." Мысль о возвращении в тот первобытный ужас заставила ее сделать шаг вперед. Потом другой. Она пересекла поляну, высокая трава шуршала по мокрым ботинкам, цепляясь за брюки. Запах дыма смешивался с запахом прелой соломы, навоза (давнишнего, выветрившегося) и... чего-то еще. Кислого. Как прокисшее тесто или забродившее зерно.

Она подошла к избе. Она была еще более ветхой вблизи. Бревна потемнели до черноты, кое-где торчали клочья мха и лишайника. Дверь – низкая, кривая, из грубо сколоченных досок, висела на кожаных петлях, потрескавшихся от старости. На косяке и притолоке – вырезанные знаки. Не такие сложные, как на ларце, но знакомые по резьбе: спирали, кресты в кругах, схематичные солнца. Обереги. Настасья инстинктивно коснулась своего оберега под свитером. Твердый металл, холодный на ощупь.

Она подняла руку, сжала в кулак и... замерла. Как постучать? Как представиться? "Здравствуйте, я из Петербурга, упала сюда через магический ларец, Леший меня пропустил, можно погреться?" Бред. Чистой воды бред. Она постучала. Сухо, негромко. Древесина отозвалась глухим, пустым звуком. Никакого ответа изнутри. Только слабый запах дыма и та самая кислинка.

Настасья постучала сильнее: "Эй! Кто там? Помогите, пожалуйста! Я заблудилась!" Голос звучал чужим, хриплым от напряжения и усталости.

Тишина. Потом – скрип. Не дверной. Глухой, протяжный скрип, словно по дереву провели ногтем. Откуда-то изнутри. Из глубины избы. Настасья прижала ухо к холодной, шершавой древесине двери. Слышно было плохо, но... казалось, внутри кто-то двигался. Медленно, тяжело. Шарканье. Еще скрип. Потом – тишина снова.

"Откройте! Пожалуйста! Мне просто погреться..." – начала она снова, но голос прервал новый звук. Резкий, громкий, металлический. Как будто уронили котел или сковороду. Прямо за дверью. Настасья отпрянула. Сердце ёкнуло.  Что там?

Дверь не открывалась. Но вдруг она почувствовала... взгляд. Тот самый, тяжелый, пристальный, недобрый. Как у лешачонка на дереве, как у Лешего в тумане. Но теперь он шел из-за двери. Из щели под порогом? Из замочной скважины? Его невозможно было локализовать, но он был. Физически ощутимый. Как прикосновение паутины к лицу в темноте. Он скользил по ней, изучая, оценивая. С ног до головы. И в этом взгляде не было ни капли тепла или жалости. Только холодное любопытство и... раздражение.

Настасья сделала шаг назад, оглядываясь. Лес стоял стеной за ее спиной, серый и безмолвный. Солнце, если оно и было, скрылось за сплошной пеленой облаков. Смеркалось. Быстро. Холод пробирал до костей. Оставаться ночевать на этом проклятом пороге с невидимым наблюдателем за дверью... Мысль была невыносимой.

"Черт с тобой," – прошипела она, больше от бессилия, чем от злости. Она толкнула дверь плечом. Старая древесина прогнулась, кожаные петли взвыли жалобно, но не поддались. Настасья собралась с силами, отступила на шаг и ударила плечом с размаху. Раз. Два. Третий удар – и что-то щелкнуло внутри. Дверь с жутким скрипом подалась внутрь, открыв черную пасть сеней.

Запах ударил в нос, как кулаком. Тот самый кислый, прокисший запах, смешанный с запахом старой пыли, тления, сушеных трав и... сажи. Густой, едкий запах печного дыма. Настасья закашлялась, зажмурившись от резкости. Когда она открыла глаза, то увидела крошечные сени. Грязный земляной пол. Налево – низкая дверь в избу. Направо – темный провал, ведущий, видимо, в чулан или на крыльцо с другой стороны. Прямо – лестница вверх, под потолок, в черную дыру чердака.

Дверь в избу была приоткрыта. Из щели лился тусклый, колеблющийся свет. Не электрический. Огонь. Лучина или свеча.

Настасья осторожно подошла, толкнула дверь. Она отворилась легко, беззвучно.

Изба встретила ее теплом. Густым, тяжелым, пропитанным запахами дыма, человеческого жилья и той же вездесущей кислинки. Но тепло было благословенным. Настасья чуть не застонала от облегчения, шагнув через порог.

Комната была крошечной, низкой. Потолок, почерневший от копоти, давил сверху. Стены из темных, неровных бревен казались еще ближе в тусклом свете. Источник света – не лучина. Глиняная плошка с тлеющими углями, стоящая на грубо сколоченном столе посреди комнаты. От углей шел слабый жар и тот самый сизый дымок, который она видела снаружи. Огонька не было, только глухое багровое свечение в глубине золы. Угли. Чайник? Нет, просто плошка с углями.

Вдоль стен – лавки. Массивные, темные, вросшие в пол. В дальнем углу – печь. Огромная, беленая, занимающая добрую четверть избы. На нее можно было залезть, как на площадку. Сейчас печь была холодна, ее устье – черная дыра. Рядом с печью, на лавке, стоял глиняный горшок, прикрытый деревянной крышкой. Возле него лежала большая деревянная ложка. На столе, кроме плошки с углями, стоял еще один горшок, пустой, и лежал ломоть черного, грубого хлеба. Больше ничего. Ни утвари, ни одежды, ни признаков активной жизни.

"Есть кто?" – неуверенно позвала Настасья. Ее голос глухо отозвался в тесном пространстве. Ни звука в ответ. Только потрескивание углей в плошке.

Она подошла к столу. Хлеб выглядел... нормально. Грубый, темный, но свежий на вид. Запах от него шел приятный, ржаной. Настасья почувствовала, как слюна бурно хлынула во рту. Она не ела... сколько? С момента падения в лесу. Голод подступил волной, закружил голову. Она протянула руку к хлебу.

ШВЫРЬ! Что-то маленькое, темное и очень быстрое промелькнуло у самого ее лица, едва не задев щеку. Настасья вскрикнула, отпрянула. На стол, прямо рядом с плошкой с углями, упал... камень? Кусок глины? Небольшой, размером с голубиное яйцо, покрытый грязью.

Она огляделась, сердце колотилось. Никого. Комната пуста. Откуда? Сверху? Она посмотрела на почерневшие потолочные балки. Там, в тенях, ничего не шевелилось. Может, с печи? Она подошла к печи, заглянула в черное устье. Пустота и холод. Заглянула за печь – там был узкий закуток, заваленный старыми вениками и какими-то тряпками. Никого.

"Что за...?" – начала она, но не закончила. На этот раз удар пришелся в спину. Точнее, толчок. Несильный, но ощутимый. Как будто кто-то ткнул ее в лопатку тупой палкой. Настасья резко обернулась. Никого! Пустота.

Холодок страха пополз по позвоночнику. Оно было здесь. То самое, что смотрело из-за двери. Невидимое. Враждебное. Домовой. Слово всплыло из глубин памяти, подкрепленное рассказами бабушки и жутковатой реальностью происходящего. Хозяин. И он явно был не рад гостье.

Настасья отступила к центру комнаты, подальше от стен и темных углов. Она чувствовала взгляд. Со всех сторон. Сверху. Снизу. Он скользил по ней, колючий и недобрый. Она попыталась собрать остатки достоинства.

"Послушай," – сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал. – "Я не хотела врываться. Я стучала. Меня зовут Настасья. Я заблудилась в лесу. Леший... Страж Порога... он пропустил меня. Мне нужно только погреться. И... если можно, кусок хлеба. Я уйду. Обещаю."

Тишина. Треск углей. Потом – скрип. Где-то за печью. Долгий, жалобный, как стон старого дерева. Настасья невольно посмотрела туда. И в этот момент оно снова ударило. На этот раз – по руке. Резко, больно. Как будто кто-то щипнул ее изо всех сил невидимыми пальцами. Настасья вскрикнула, отдернув руку. На коже осталось красное пятно.

"Ну хватит!" – крикнула она, уже от злости и отчаяния. Страх начал сменяться раздражением. "Я же сказала – уйду! Не трогай меня!"

В ответ – грохот. Оглушительный. С полки над лавкой, где стоял пустой горшок, с громким треском свалился чугунный утюг. Тяжелый, старинный, с углями внутри. Он рухнул на лавку, отскочил и гулко покатился по полу, оставляя царапины на потемневших досках. Пыль столбом поднялась в воздух.

Настасья отпрыгнула, прижавшись спиной к стене. Дыхание перехватило. Это уже было не просто шалостью. Это была угроза. Явная.

"Ладно!" – выдохнула она. – "Ладно, я ухожу! Вижу, не рад гостям!"

Она сделала шаг к двери. И тут ее взгляд упал на плошку с углями на столе. Угли... Огонь. Вспомнились слова Лешего: "Что сильнее всех в лесу, слабее всех в руках..."
Огонь. Сила, которую легко задуть. Но и силу, которую можно... использовать?

Настасья не раздумывала. Инстинкт, отчаяние, злость – все смешалось. Она резко шагнула к столу, схватила пустой глиняный горшок, стоявший рядом с плошкой, и накрыл им тлеющие угли. Плотно, как колпаком. Свет погас. Комната погрузилась в почти полную темноту. Только слабый серый свет пробивался из сеней через приоткрытую дверь.

Тишина наступила мгновенная, гробовая. Даже треск углей под горшком был не слышен. Настасья стояла, прижав ладонь к горшку, чувствуя слабый жар через глину. Она ждала. Ждала новой выходки невидимого хозяина. Удара. Падения чего-то тяжелого. Но... ничего. Тишина. Глубокая. Давление незримого взгляда вдруг ослабло. Стало... растерянным? Настороженным?

Настасья не убирала руки. Она глубоко вдохнула воздух, пахнущий теперь только пылью и старой древесиной. Кислый запах почти исчез.

"Вот," – сказала она твердо, обращаясь в пустоту. – "Тепло. Оно нужно и мне, и тебе, Хозяин. Без него тут сыро и холодно. Без него изба – не изба, а склеп. Я его не погасила. Я его... прикрыла. Чтобы не убежало. Как ты прикрываешь горшок с едой." Она кивнула в сторону горшка на лавке у печи. "Дай мне погреться у твоего очага. Дай кусок хлеба. А я... я обещаю, что не трону твоих вещей. Не наврежу. И уйду, как только смогу. По-хорошему."

Она медленно, очень медленно, подняла горшок. Угли под ним все еще тлели, багровые, как глаза спящего зверя. Тепло снова полилось в комнату. Света было мало, но он был. Жизнь.

Настасья поставила горшок на место. Потом, не глядя по сторонам, не ища невидимых глаз, она взяла со стола ломоть хлеба. Твердый, душистый. Она отломила небольшой кусок, положила его обратно на стол, рядом с плошкой. "Это – тебе. За гостеприимство. Спасибо за хлеб."

Она поднесла свой кусок ко рту. Грубая корочка, плотный мякиш. Вкус был невероятным. Землистым, настоящим. Она съела его быстро, почти не жуя, чувствуя, как тепло и сила возвращаются в тело.

Тишина в избе изменилась. Напряжение спало. Давление незримого взгляда не исчезло, но в нем уже не было прежней ярости. Было... недоумение? Снисходительность? Принятие?

Настасья подошла к печи. Она была холодной, но рядом с ней все равно было теплее. Она села на лавку, прислонившись спиной к теплой еще от дневного солнца (если оно было) беленой глине. Усталость навалилась всей тяжестью. Веки отяжелели. Она чувствовала взгляд Хозяина, но теперь он казался просто наблюдением. Стражем порога уже здесь, в этой крошечной вселенной избы.

"Старая Матрена," – прошептала она, глядя на багровые угли в плошке. – "Где же ты?" Леший сказал – ищи старуху Матрену на краю села. Эта изба была явно на краю. Но здесь, кроме невидимого и капризного Домового, никого не было.

Она закрыла глаза. Шум в ушах. Треск углей. Слабый скрип где-то в сенях – может, мышь, а может... Он. Хозяин. Настасья не открывала глаз. Силы покидали ее. Тело требовало отдыха. Здесь было тепло. Относительно безопасно. Пока.

"Спи, Настасья," – пробормотала она себе. – "Завтра... завтра найдешь Матрену." Она сняла мокрое пальто, свернула его и подложила под голову. Грубая древесина лавки давила на бедро. Но это был пол. Крыша над головой. И тлеющие угли – символ жизни в этом странном, страшном и бесконечно древнем мире Миргорода.

Перед тем как сон окончательно сморил ее, она почувствовала легкое дуновение воздуха у лица. Как будто кто-то осторожно потянул за прядь ее волос. Не больно. Скорее... любопытно. Потом – тихое, едва слышное пофыркивание, похожее на смешок старого человека. И запах. Кислый запах на миг усилился, потом отступил, растворившись в запахе дыма и хлеба.

Домовой принял дань. И, кажется, позволил гостье остаться. На ночь. Настасья Завальская уснула под незримым взглядом Хозяина Запечья, не зная, что ждет ее завтра на краю этого забытого богом и людьми села. Но одно она знала точно: чтобы выжить здесь, одной смекалки на загадки Лешего мало. Нужно учиться говорить на языке этого мира. Даже с теми, кого не видишь. Особенно с ними.