На выселках
Самым старшим был Евгенич. Он на пенсии работал физруком и тем очень гордился. Один из «его парней» готовился на мастера спорта. Евгенича уважали дачники и прислушивались к его мнению.
— У нас на поселке таких не жалели… Палками бы забили.
— Не те времена, Евгенич, — возражали ему. — Палками нельзя, посадют. Выселить бы, да и концы в воду.
— Ну и зачем же дело встало, Михайловна? — обратился Евгенич. Он сидел за столом в майке-борцовке. Загорелые мясистые плечи, седая красная грудь, серебряный крест в курчавой поросли. Он квасил пиво и дербанил одну таранку за другой.
Михайловна была женщиной доброй, но коллективной: как решат, так и будет. Кооператив выбрал ее в председатели. Ей и действовать предстояло.
В каморке сторожевой воняло нестерпимо. Стояла, покосившаяся, будто как следует жмякнули строительной гирей. Всей общественностью сгрудились мелкой сжавшейся кучкой самых отъявленных активистов в метрах десяти.
— Ветерок помойкой нагоняет.
— Вот мразь. У нас бы на поселке…
— Да тихо вы. Михайловна, ну что ты?
— Да иду-иду.
Сделав пальцы прищепкой и зажав ими нос, Михайловна двинулась к помещению, держа на вытянутой руке «постановление», которое сочиняли всем активом у физрука на терраске.
— Жена была бы… проще было б.
— Сбежала, сука… На нас кинула.
Михайловна качнула дверцу на себя, и та заскрипела противно. Она прогнусавила что-то вовнутрь сторожевой каморки — в воинствующую вонь и темноту. Что-то заворошилось. Через минуту повторила. Физрук показывал вверх пальцем, торчащим из его рыжего веснушчатого кулака: все отлично.
Что-то выбралось, качаясь и дрожа. Оно пошло по проторенной дачниками, наезженной машинами и велосипедами проселочной дороге. Двигалось медленно, тяжело. Понурое, темное. На физиономии дачников выползло кислое выражение, как будто поблизости открыли банку финской селедки. Или вахтовики развесили носки на заборе.
Понурое и темное двигалось страшно, будто рассыпется, будто растеряет себя гнилыми кусками по дороге.
— Будто сдох кто…
— Да он и сдохнет в первой канаве!
— Надо сжечь будет эту берлогу, заходить туда страшно.
Стоять дольше становилось неприличным. Само как-нибудь. А то соседи, позасевшие на дачах за шашлыками и огородами, засмеют: тоже нам, устроили театр, было бы на что смотреть!
Стали расходится. Детвора выползла из кустов и засеменила за понурым на расстоянии камневого броска. Долго не решались: сыкотно. Петя Гиркин первый не сплошал, зарядил куда-то по ляжке. Вернее, по тому что от нее оставалось. Остальные смазали по туловищу, камушки как в землю плюхнулись, когда понурый и так уже стоял, подбитый, на коленях и звука не издавал.
— А ну бляха-муха! — взрычал горлом физрук. Он наведался проследить. — Шмальцы разбежались.
Подошел к разбитому, пнул слегка это нечто в пыли и разодранное.
— А ну вставай и убирайся ко всем чертям! Ментов нам тут еще не хватало! Падаль! — Евгенич пнул для скорости куда-то в крестец еще раз, вспомнив, как называл это тело по имени-отчеству. Тело было податливым, словно гнилое, как в топкую болотную жижку ногу запустил.
Понурое восстало из пыли и пепла и снова побрело, дрожа и трепыхаясь.
Погода стояла летняя. От утренней прохлады и следа не осталось. Дачники успели накурить шашлыком. Солнце обещало изжарить всю сырость, попавшуюся ей под удар на пути. Понурый скрылся в лесополосе. Ушел в сторону электричек.
Физрук зазвал дачников к себе – отпраздновать «выдворение».
— А ты, Михайловна, не сробела. Уважаю.
Много ржали, жевали шашлык с пивом и овощами. Физрук хрустнул водочкой в смазанном рыжем кулаке.
— Евгенич, жарко…
— Что ты, еб-т! Мы в армии в сорок градусов протирочный пили, жары потом не чувствуешь…
Заиграла музыка, забирая в себя дачные пересуды и сплетни, подростки прозвенели на великах в сторону пруда, из колонок старого магнитофона (ретро-сокровище физрука), играя глоткой на обертонах, изгалялся в до-мажоре Шнуров кассетного образца девяностых годов.
Бывший сторож скрылся и больше на территории дачного кооператива «Одуванчики» не появлялся.
Может, так и не вышел из леса, оставшись там на добычу грибникам и мелкому зверю, а может, сел в электричку и уехал в гостеприимный град. Пацаны обсуждали с ленцой, развалившись на лавке и дуя папкино пиво, пока тот, перебрав, отрыгивался за сельским туалетом-кабинкой. А Петька Гиркин уже бежал поджигать с горелкой в руках оставшуюся пустой мрачную и стылую халупу.
Свидетельство о публикации №225062600438