Подкидыш. Часть 2. Было у отца три сына...

Коновал Михаил женился на Евдокии, ладной и скромной девушке из небогатой семьи. Через год у них родился сын Федор, а следом и Алексей. Жили они вместе с Прасковьей, которая став бабушкой, не стала ласковей, но по хозяйству поначалу шибко помогала, пока немочь ее не одолела. Она и ходить медленней стала, и видеть хуже. Когда Евдокия третьего, Матвея, родила, почти и не ходила уже. Только по двору, да по дому мелкую работу делала. А ближе к Благовещению позвала сына и наказала настрого, что уснет крепко, но живая будет, чтоб до Покрова хоронить ее не смели. Собрала узелок с инструментами, туесок с травами, пастилы взяла да ножницы заветные, с которыми завсегда роды принимать ходила, и легла на лежанке в уголке за печкой и больше не поднималась, только узелок пропал. К концу сентября, к Покрову, когда уже холодать стало, Прасковья очнулась. Михаил три ночи с ней рядом провел, пригласил священника, соборовал, а через неделю она скончалась. Ножницы дорогие Михаил нашел в кроватке у младшенького Матвея, долго смотрел на сына и о чем-то думал.
Теперь Михаил был в деревне и врачом, и коновалом. Дети его способностей не переняли. Федор освоил профессию кузнеца. Сам гнул подковы и наловчился стачивать копыта лошадям и коровам. Ко двору Коновала постоянно люди приходили. Как-то раз пришли служилые люди набирать рекрутов в армию. Служили тогда в царской армии 25 лет. Евдокия охала-ахала, но Алексей сам сказал, что пойдет в армию. Женат он не был, у младшенького Матвея еще усы не выросли, а старший был помощником отцу. Так и стал Федор Кузнецовым, в Алексея записали Солдатовым. Только младшенький рос непонятно кем.
Он обладал хорошим голосом и освоил гармонику. С этим и ходил и на свадьбы и похороны, а иногда и попросту на вечеринки, когда зимними вечерами девушки собирались то в одном, то в другом доме за прялкой или вышивкой, а чтобы не было скучно, пели песни, рассказывали сказки. Матвей Михайлович скрашивал такие вечерины музыкой. За свой чудный голос получил прозвище Соловей. Михаил поначалу думал, что на таких посиделках он себе будущую жену высматривает, но нет. Матвей всегда охотно садился за прялку или за вышивку, пока одна из девок убегала с парнями целоваться, потому как, возвращаясь с вечерки, она должна была обязательно показать матушке работу. Так дожил Матвей до 30 годков, не думая ни про семью, ни про женитьбу.
...Михаил достал заветные ножницы, хотя его акушерские способности сегодня не были востребованы. Долго смотрел на них, поправил гвоздик, что-то нашептал, завернул в тряпицу и положил в карман зипуна...
...Фекла Ерофеевна была большухой, старшей сестрой в доме. Отец с матерью умерли, она осталась хозяйкой с ключами от всех построек и амбаров на поясе. Уже и младшие ее сестры замуж повыходили, братья невесток в дом привели, а Фекла заделалась властной и своевольной старой девой, которая сватов ждать замучалась, да и не ждала их вот уже лет десять, ей шел 27-й год.
Пасха в том году (1870) на 13 февраля пришлась. Оттого и Троица рано выдалась. Травы было много, девки деревенские на покос дружно с самого восхода солнца ходили, приговаривали: «Коси коса, пока роса. Роса долой и мы домой». Фекла тоже с ними ходила – каждые руки в сенокос на счету. Только Матвей, лениво потягиваясь встал уже за полдень. Михаил не упрекал его, только в лесок позвал – подвезти ... Дорога резко шла вверх, мужчины слезли с телеги, чтобы не надсажать кобылу и пошли рядом. Михаилу было уже за 60, он запыхался от резвого шага лошади и остановился передохнуть на вершине холма. Матвей присел на траву у дороги, а отец устроился на телеге.
- Жениться бы тебе, сынок, - прищурившись, сказал отец.
Матвей сморщился, как от зубной боли – мать постоянно твердила ему об этом, осуждала его ночные похождения – ей-то регулярно докладывали, куда ее младшенький вечерами бегал и что там делал. Отец же завел этот разговор впервые, и было понятно, к чему он ведет.
- Понимаешь, - начал Матвей, - я всем нашим девкам цену знаю, и не только нашим. Когда я на ярмарку езжу – ту же картину вижу.
- Понимаю, - сказал отец, - давай об заклад биться.
Отец знал, что сынок у него человек азартный. Матвей же знал, что отец хороший деревенский знахарь, но то, что он обладает бОльшими способностями, не верил.
- А давай! – весело согласился великовозрастный детина.
- Гляди, - Михаил кивнул в низину дороги по которой в покоса возвращались толпой почти все деревенские девушки на выданье, - засылаем сватов к той, которая на ровной дороге запнется.
Матвей задумчиво жевал травину. «Отец прав, - размышлял он. – Рано или поздно придется жениться, а сам выбрать я не смогу, хотя любая из этих девушек рада будет за меня замуж пойти».
- Давай не так: какая на ровной дороге во весь рост упадет, без разговоров мой женой будет! – протянул он отцу руку, поднявшись с земли.
Михаил тоже спрыгнул с телеги, сжал правой рукой протянутую руку сына, а левой сжал в кармане серебряные ножницы...
...Фекла шла с покоса. Так положено, все незамужние девушки после Троицы обязательно ходили косить траву. По приметам, такое сено считалось особо ценным для домашнего скота. Остальные девушки были молоды, шли бодро. Фекла старалась не отставать, но вдруг ноги как будто споткнулись о невидимую веревку, и она растянулась во весь рост на ровной дороге. Девчата подбежали к большухе, помогли подняться, приложили лопух к разбитому носу. Фекла знала, что особо это не поможет, поэтому побежала как можно быстрее к дому, достала из подпола холодную картошину, разрезала пополам и зажала этим компрессом нос. Как ни старалась большуха, ушиб все же растекся, оставив под глазами два узких синяка. «Ладно, - подумала Фекла, рассматривая утром свое отражение в зеркальце, - не буду со двора выходить, авось никто и не заметит».
Во дворе раздался звон колокольчиков. «Кого там черти принесли?» - проворчала большуха, выходя в сени...
...Матвей побледнел, когда Фекла упала. Он еще не успел разжать отцовскую руку. Михаил стоял спиной и не видел эту сцену. Он не мог знать, кто из девушек упал, но, глядя на сына, понял, что замысел удался.
- Ну что, засылаем сватов? – с прищуром спросил он, не выпуская руки сына.
- Засылаем, - опустив голову, сказал Матвей.
- Кто упал-то? – лицо Михаила сияло сотнями лучиков морщин, напоминая солнышко.
- Фекла... – обреченно сказал Матвей и рассмеялся. – Вот радость-то девке будет!
...- Кого там черти принесли? - проворчала Фекла, выйдя в сени и сияя своими синяками.
Младшие братья отворили ворота и во двор въехали расписные дрожки, дуги лошадей были размалеваны крупными цветами и украшены лентами.
- Сваты приехали! – закричали во дворе.
 - У вас товар, у нас купец, - услыхала Фекла, лихорадочно размышляя, которую из младших сестер она будет отдавать замуж.
- Вы к кому? – строго спросила большуха.
- К тебе, Фекла Ерофеевна! – воскликнул нарядный сват. Ноги у Феклы стали ватными, но она, удержавшись, спросила:
- Кто жених-то?
- Матвей Соловей, – тут ноги ее не удержали и она села прямо на крыльцо.

В доме Михаила остался жить младшенький, Соловей. Дом у них так и остался на окраине, потому, когда в 1897 году царская перепись пришла, туда никто и не пошел: далеко показалось. Соседи сказали, что там Соловей живет. Переписчики его вместе с семьей как Соловьевых и записали. К тому времени в семье Матвея было 9 ребятишек. Когда в село нагрянули красные, то забрали скот, организовали колхоз. Михаил перестал быть нужным: в селе появился аргоном и ветеринар, да и фельдшер из города приехал, назвал местное знахарство шарлатанством, привез микстуры и пилюли, чтобы лечить местных жителей. Старший сын, почуяв неладное, продал скарб, собрал жену, ребятишек и уехал в Сибирь, золото мыть. Фекла работала на ферме, а Матвей, как был шалопаем, так и остался. В 40 лет собрал узелок, сказал всем, что пошел правду в Питер искать, и ушел. Вернулся через год, мрачный, велел всем собираться и готовиться к переезду в Сибирь, к Федору.
- Бать, а ты в Питере был? – спрашивали его ребятишки.
- Был.
- А царя видел?
- Нет, нету там царя. Там теперь Ленин заместо царя.
- А Ленина видел?
- Ленина видел.
- А какой он?
- Ростом мал, рыжий да плешивый.
- Теперь он о России думать будет?
В тот момент Матвей осерчал, много чего наговорил, из всей речи 7-летний Иван запомнил только «немецкий шпион», а ранним утром его одели в полушубок, несмотря на конец лета, усадили с другими ребятишками в телегу с матерью, и повезли прочь из знакомого мира. Дорога заняла месяца три. И ночами Ванечка был рад, что одет не по сезону, потому как ночевать приходилось в чистом поле...
***
Как только сошел снег, Матвей всю ночь просидел с отцом, а наутро собрал вещи в узелок и ушел на заработки в Питер. Он так ходил уже не раз, рассказывал про бунт, про то, что царь от власти отрекся. Он подрабатывал на флоте швеем: женщин на корабли не пускали, а навык ровно класть стежки у Соловья из бурной молодости сохранился. Михаил сказал жене и невестке, чтобы те готовы были к возвращению Матвея уезжать из родного села. Бабы поохали, но перечить не стали. Потихоньку начали собираться.
В тот год (1921) Матвей прямиком направился в Кронштадт на знакомый уже  корабль «Петропавловск». Ему по душе пришлось, что матросы устроили в форте сухой закон, и ему почти не приходилось возиться с пьяными, зато приходилось ухаживать за ранеными. Он все чаще исполнял обязанности медбрата – зашивая не только тельняшки, но и рваные раны на телах матросов. Хорошо еще, что он взял с собой отцовский подарок – серебряные ножницы. А чтобы на драгоценность его не позарились, закоптил дочерна. Спать утром приходилось, пока матросы на берег сходили. А приходили в окровавленных изорванных тельняшках, и Матвей опять всю ночь зашивал и штопал. А на Масляную неделю совсем туго стало. Стрельба и взрывы вообще возле кораблей начались. Матросы туда как в лазарет возвращались, и было их все меньше. Тогда-то он и отправился по замерзшему тогда еще Финскому заливу до Финляндии. Там в Карелии, тоже начинались мятежные настроения, поэтому Соловей, перейдя границу,  сразу пошагал к родному селу. А когда дошел, сразу собрал семью и отправился в Сибирь, искать старшего брата, который уехал туда еще с десяток лет назад.