Неуклюжий человек из Древнего мира

Ливень. Он обрушился не внезапно, а будто ждал меня здесь, у моря, испокон веков. Серо-синяя стена воды стояла от горизонта до горизонта, и мой старый электрокар плыл сквозь неё, как утлый челнок. Колёса шлёпали по лужам, взметая веера грязи. Дорога была похожа на изодранную ленту – островки потрескавшегося асфальта, ещё хранившие бледные следы разметки, чередовались с оголённой, рыжей землёй. «Конёк» – так я называл свою серую машинку с красной полосой вдоль борта – кренился на выбоинах, будто вот-вот опрокинется. Его узкий кузов, рассчитанный когда-то на водителя да пару корзин с хлебом, теперь был моей крепостью и тягловой силой. Две дверцы слева, сиденье за мной пустовало, накрытое промасленным брезентом. Боковых стёкол не было вовсе – только проёмы, затянутые сейчас струями дождя, сквозь которые просвечивали призраки прошлого.


Ливень застучал по крыше «Конька» ровно тогда, когда впереди показались первые очертания портовых кранов – чёрные, изъеденные ржавчиной мачты, торчащие из серой пелены.


По краям дороги возникали и тонули в водяной пелене цветастые остовы домов. Розовый, голубой, жёлтый – краски, давно выгоревшие под другими солнцами, теперь мокли и плакали ржавчиной. Вывески, как упавшие знамёна, лежали в бурьяне: обломок слова «…кафе» – я даже не знаю, что такое «кафе» … – синий квадрат с белым крестом аптеки, клочок плаката с улыбающимся лицом. «Тут жили, – подумалось. – Смеялись, спорили, дети бегали по этим обочинам… мечтали о море, которое теперь сердито ревело где-то за поворотом». Я родился в руинах. Война бушевала ещё до моего первого крика, оставив после себя тишину, ржавчину и нас – горстку выживших, разбросанных по планете. Иногда эта тишина давила сильнее грохота былых боёв.


Руль дрожал в руках. Я крепче сжал его, ощущая знакомую вибрацию старого, но верного мотора под капотом. Уйти из спецслужб было… необходимостью. Как сбросить пропитанный потом и страхом мундир. Теперь я служил иначе. «Комитет по Истории» – звучало сухо, но работа была живой. Мысль о Комитете согревала. После прежней службы копаться в ржавом железе и архивах казалось чистым делом. Честным. Почти благородным. Найти старый двигатель, прочитать полуистлевший журнал дежурств, понять, как здесь дышали, работали, мечтали... Это была попытка вернуть долг. Тем, кто жил до. Тем, кого не стало. Хотя бы памятью. Я искал не просто артефакты или схемы. Я искал «Эхо». Обломки дней, когда тут кипела жизнь, не омрачённая Туманами и Разломами. Вот этот электрокар, собранный из запчастей, найденных в таких же руинах, – мой союзник. Он тоже родом из «до». Мы с ним понимали друг друга. Его покачивание на скорости было не недостатком, а характером – упрямством старого солдата, идущего своим путём.


Ливень стучал по крыше глухой барабанной дробью, стекал по лобовому стеклу, за которым мир расплывался в серо-синих разводах. Капли были не холодными, а тёплыми, летними. Они не просто падали – они плыли в воздухе, длинные и тяжёлые. Всё вокруг дышало сыростью, солью и горечью утраты. Я ехал не просто на объект. Я ехал в прошлое, которое никогда не было моим, но чью боль и чьи мечты я чувствовал кожей. Поворот. Впереди – сломанный бетонный столб, так неудачно нависший прямо поперёк дороги, как сонный великан. Я притормозил, собираясь его объехать… И в этот миг старый великан вздрогнул под ударами воды и земли, рухнул вперёд – не на дорогу, а на «Конька».


Глухой удар. Стон рвущегося металла. Резкий толчок, швырнувший меня на руль. И тишина, нарушаемая только яростным стуком дождя по теперь уже помятой крыше и шипением короткого замыкания где-то под капотом. «Конёк» вздохнул в последний раз и замер.


Генератор статического поля на поясе комбинезона жужжал, как рассерженный шмель, отталкивая миллионы капель. Дождь стекал по невидимому куполу, оставляя меня в сухом островке посреди потопа. Но островок этот таял с каждым шагом. Заряд «статики» был на исходе, и я чувствовал его слабеющий гул и осторожное попискивание – знакомое предупреждение. До порта оставалось меньше километра, но каждый метр давался через силу. Земля под ногами превратилась в месиво, сапоги вязли, а старый осколочный шрам под ребром, память о «Сумрачной стычке» под Новоархангельском, ныл назойливо, отзываясь на сырость и тряску.


Порт вырастал из серо-синей пелены ливня как призрачный корабль-призрак. Трёхэтажное здание управления, когда-то белое, а ныне покрытое подтёками ржавчины и плесени, напоминало остов дредноута, выброшенного штормом. Его венчала высоченная, покорёженная мачта радиосвязи – словно сломанная игла, пронзившая низкое небо. Бухта, укрывшая порт, была самым настоящим кладбищем. У самого берега, под вздымающейся рябью, угадывались силуэты затонувших катеров. Лишь верхушки их рубок, облепленные ракушками, торчали из воды, как могильные камни забытого экипажа. А дальше, на рейде, застыло на боку нечто огромное и бесформенное – проржавевший гигант, чьё назначение было стёрто временем и волнами. Линкор? Транспорт? Плавбаза? Загадка, которую, возможно, предстояло разгадать.


Щелчок. Тонкий, едва слышный, но такой знакомый. Жужжание стихло. И тут же ледяные струи обрушились на меня со всех сторон. Ливень пробил внезапным холодом сквозь ткань комбинезона цвета выцветшей хаки. Я застонал – не столько от холода, сколько от досады. «Статика» сдала последний рубеж.


Добрался до ограды. Сетчатый забор кое-где прорван, кое-где повален, но КПП у въезда стоял незыблемо. Маленькая бетонная коробка с узкими, зарешеченными окошками. Она выглядела абсурдно целой среди всеобщего разрушения, будто и вправду не подвластной времени. Сквозь заляпанное грязью стекло мелькнуло что-то тёмное – может, остатки оборудования? Я двинулся дальше, внутрь царства ржавчины.


Под ногами хрустели старые ракушки, ноги скользили по мокрым плитам. Мимо проплыли хаотичные груды металла: мотки цепей, толстых, как удавы, опутанные бурыми вьюнами и землёй – точно кораллы, выросшие на суше. Громады портовых кранов замерли в вечном ожидании груза. Их стрелы казалось свисали прямо из свинцового неба, а разбитые кабины, похожие на птичьи гнёзда гигантских железных орлов, скрипели на ветру. Волны с глухим рокотом бились о бетонные глыбы – все, что осталось от причалов. Здания по берегу стонали под напором ветра и воды, их металлические ребра скрежетали, словно они дышали.


Я шёл, вглядываясь в полумрак под козырьками разрушенных складов, сканируя груды лома. Нужны провода, изоляторы, может, целая коробка от какого-нибудь щита… И тут – ощущение. Тонкое, острое, как укол булавки. Чужие глаза на спине. Не просто чувство «неодиночества» – конкретный, прицельный взгляд. Я замер, потом резко обернулся, рука инстинктивно потянулась к инструменту на поясе, заменявшему оружие.


Ничего. Только косые струи дождя, гнущие траву, да скелет старого погрузочного крана вдалеке. Его стрела указывала в небо, как обвиняющий перст. Но я поклялся бы – мелькнуло! Тень? Отблеск на мокром металле? Исчезнувшее движение у его массивного основания? Промозглая дрожь пробежала по спине, смешавшись с холодом промокшей одежды. Старые раны заныли сильнее.


«Усталость. Галлюцинации от боли и этой проклятой сырости», – попытался убедить себя агент, но внутренний сторож, дремавший с момента отставки, приоткрыл один глаз. Кто-то здесь. Смотрит.


Я встряхнулся, сгрёб ладонью воду с лица, ускорил шаг. Нужно укрытие. Сухость. И высота. Третий этаж здания управления. Кабинет командира порта. Там могли сохраниться карты, журналы дежурств, схемы коммуникаций… и главное – окна. Панорама бухты, рейда, подходов. Оттуда видно всё. И того, кто, возможно, крадётся среди теней ржавых монстров.

Холод пробирал до костей, ноги стали ватными, а шрам под ребром горел огнём. Я почти бежал к тёмному зеву дверного проёма главного корпуса, оставляя за спиной скрипящих железных птиц, шепчущие цепи-кораллы и неотвязное чувство чужого взгляда.


Сделав последний рывок мимо зияющих ворот с оборванной колючкой, я шагнул под своды главного корпуса порта. Тень поглотила меня. Воздух здесь пах пылью, плесенью, ржавчиной и… морем. Морем, которое теперь жило внутри этих стен. И под всем этим – едва уловимая, но въедливая нота машинного масла и металлической ржавчины. Гул дождя на крыше слился с далёким рокотом прибоя в один сплошной, угрожающий шум. Лестница вверх зияла черным провалом. Я достал фонарь – старый, добрый, на кристаллической батарее – находка с другого объекта. Щёлкнул кнопкой и прицепил его к плечу комбеза. Луч света, тонкий и жалкий в этой громаде, выхватил из мрака обрушенные ступени, свисающие клубья проводов, ржавые пятна на стенах, похожие на кровь. И пошёл вверх, прислушиваясь к каждому скрипу под ногами и к тишине за спиной, которая теперь казалась звенящей.


Темнота здания поглотила меня, как пасть. Тишина была иной, чем снаружи: приглушенной, напряжённой, полной скрипов, потрескиваний и капели, эхом отдававшихся в пустотах. Мой фонарик вырезал из мрака узкий яркий конус, в котором плясали мириады пылинок.

Лестница была широкой, парадной, но теперь лишь жалкой пародией на себя. Перила сорваны, ступени провалены местами, в других – покрыты скользкой плесенью. Я поднимался медленно, цепляясь за уцелевшие кронштейны, прислушиваясь к каждому скрипу под ногами. Прошёл мимо заброшенных кубриков: распахнутые двери открывали жалкие интерьеры – койки, вырванные из стен и поваленные одна на другую, тумбочки с потухшими панелями замков, из которых торчали обрывки одежды, пустые солдатские пайки, бутылка с мутным осадком. Жизнь, брошенная впопыхах. Пост дежурного – пластиковая будка, вся в паутине и трещинах, внутри – опрокинутое сиденье, и… лежащий на полу истлевший скелет в форме моряка. Разбросанные вещи: два акваланга, одинокий сапог, разбитая книга с расплывшимися от влаги кристаллами. Казалось, экипаж убегал по тревоге, и не проверяя отстающих. И так прошли десятилетия…


На втором этаже сквозняк гулял свободнее, завывая в коридорах. Двери в кабинеты зияли пустотой или были завалены обломками. Я шёл к цели – кабинету командира порта, на самой верхотуре, под сломанной мачтой. Там должно быть суше. Там должно быть видно. И там могли быть ответы.


Дверь в кабинет, массивная, карбоновая, была приоткрыта. Я толкнул её плечом, преодолевая сопротивление засоленных петель. Луч фонарика скользнул по просторному помещению и тут я уже отключил его за ненадобностью. Во всю стену было огромное окно, ныне затянутое грязью и трещинами, но все ещё дающее смутный свет. Массивный стол, покрытый слоем пыли и мышиным помётом. Серверные шкафы, опрокинутые, их содержимое – старинные магнитные носители на полу. И на стене напротив окна – Она.


Карта. Огромная, на всю стену. В толстой рамке, которая, наверное, чудом уцелела, лишь в паре мест была прошита трещинами. На ней – знакомые очертания побережья, бухт, мысов, старых обозначений маяков и портов на тысячу километров вокруг. Работа Комитета по Истории мечтала о таких находках! Но не это заставило моё сердце учащённо забиться. Поверх старой топографии, поверх выцветших синих линий моря и коричневых изогипс суши, были нанесены новые пометки. Яркие, дерзкие, сделанные, судя по стойкости краски, не так давно.


Я вновь осторожно огляделся. Даже притих и прислушался к происходящему снаружи. Потом в окно полетело сиденье командира, чтобы дать помещению больше света и воздуха. Я выглянул, посмотрел на то как остатки окна последний раз прыгают внизу, оглядел округу. Вернулся к карте…


Странные кружки. Одни – синие. Другие – огненно-оранжевые. К синим кружкам тянулись тонкие, точные стрелки и уходили внутрь, словно в нору. А от оранжевых кружков стрелки выходили наружу, веером, словно лучи взрыва или... точки выхода. Таких пар – синий кружок со входящими стрелками и оранжевый с исходящими – было несколько. Они образовывали причудливую, непостижимую сеть поверх старой карты мира.

— Ключ? Схема перемещений? Маршруты... кого?

Я подошёл ближе, забыв на мгновение о промокшем комбинезоне, о ноющей ране, о тени у крана. Прочитал надпись у одного из синих кружков, аккуратно выведенную едва видимым серым цветом: «Тоннель Альфа». У оранжевого рядом: «Выход Дельта-7». Сердце сжалось. Это не было частью известной истории. Это было... сейчас. Или скоро? Рука потянулась к поясу, к сканеру, чтобы зафиксировать изображение. Надо было...

И в этот миг мир взорвался.

Не звуком. Ощущением. Под ногами – не провал, а исчезновение опоры. Не грохот, а глухой, всепоглощающий рёв обрушивающегося бетона и рвущейся арматуры. Пол кабинета, казавшийся монолитным, рассыпался как карточный домик. Я не упал – провалился вниз, увлекая за собой тучи пыли, обломки штукатурки, вещи со стола, осколки рамы от карты. Луч фонарика вспыхнул и безумно закрутился в падающей мгле, выхватывая мелькающие ужасы: оголённые, скрученные прутья арматуры, как щупальца; летящие навстречу бетонные глыбы; внезапно открывшуюся чёрную пасть этажа ниже.


Удар. Не о что-то. Обо всё сразу. Головой, плечом, спиной, ногами. Черные молнии брызнули в глазах. Глухой звон заполнил уши. Тяжесть, как приливная волна из свинца, накрыла с головой, вышибая воздух из лёгких. Что-то острое и тяжёлое придавило ногу. Боль пронзила бок там, где был старый шрам, а потом растеклась горячей лавой по всему телу.


Сознание не погасло сразу. Оно сжалось до крошечной, дрожащей точки света в центре вселенской боли и темноты. Мысли, обрывочные, лишённые страха, лишь с леденящей досадой:

— Карта... Синие кружки... Оранжевые выходы... Тоннель...
— Не успел... Не зафиксировал...
— И не найдут теперь... Ни меня... Ни её... Ни ключа...


Тьма накрыла плотным, непробиваемым саваном. Последним ощущением был холодный поцелуй мокрого бетона на щеке и абсолютная, всепоглощающая тишина.


Сознание вернулось не светом, а холодом. Ледяным, пронизывающим до костей. И болью. Она пульсировала в висках, горела в придавленной ноге, сверлила старый шрам и растекалась тупой тяжестью по всей спине. Я лежал ничком на чём-то твёрдом и неровном, лицом в луже воды. Дождь всё так же стучал где-то рядом, но звук был приглушённым, будто доносился сквозь толщу земли.


Я попытался пошевелиться. Тщетно. Что-то тяжёлое и неумолимое придавило ноги и часть спины. Оголённая арматура впивалась в бок. Дышать было больно. Мир сузился до ореола слабого, серого света где-то сверху – пролом в рухнувших перекрытиях? – и до собственных хриплых вдохов, смешивающихся с шумом капель.


«Кончено...» – пронеслось в затуманенном мозгу. «Здесь и... кончено. Карта... ключ... не найдут...»

И вдруг... Тепло.

Не физическое. Присутствие. Кто-то рядом. В мокром аду возник островок жизни. Я с трудом повернул голову, скрипя позвонками, ощущая, как острые осколки бетона впиваются в щеку.

Она. Невысокая. Совсем молодая.

Стояла на коленях в луже, в полуметре от меня, склонившись над каким-то предметом в руках – маленьким, серебристым. Её светлые, жёлто-пшеничные волосы, стриженные под каре, были мокрыми и растрёпанными, прилипли ко лбу и щекам. Невероятно длинный зелёный шарф, мокрый и тяжёлый, был небрежно повязан вокруг шеи, а оба хвоста – заброшены за спину, под непромокаемый темно-синий пиджак, на котором блестели капли. Из-под пиджака виднелась простая белая рубашка, промокшая насквозь, и черные шорты. Надёжные, явно военные, но абсолютно не известные мне полусапожки были по колено в грязной воде.


Её лицо было бледным, почти прозрачным, но не от страха. От сосредоточенности. Глаза, большие и синие, как небо в ясный день, были устремлены на серебристый предмет. Пальцы, тонкие и ловкие, что-то настраивали. Потом она поднесла предмет ко рту, подула на него, аккуратно протёрла мокрым рукавом пиджака и... улыбнулась. Легко, едва заметно, уголками губ.


– Работает, – произнесла она. Голос был удивительным – тихим, чистым, но при этом чересчур низким для столь хрупкого создания... а ещё в нём чувствовалась усталость. – Древний термометр, а показания в норме. Не замёрзнете, пока вас не откопают. Холодно, но не смертельно.


Она подняла глаза и встретилась со моим взглядом. В их синеве не было ни испуга, ни даже особого удивления. Только спокойствие и какая-то недетская отрешённость.


– Вы... – я попытался говорить, но голос был хриплым, рваным, как старая пила. – Откуда... ты? Здесь же... никого... километры руин... – Каждое слово давалось с усилием, отзываясь болью в груди.


Девушка слегка наклонила голову, будто прислушиваясь к чему-то далёкому – может, к шуму дождя, а может, к чему-то ещё. Лёгкая, почти неуловимая усмешка тронула её губы.


– А городок где? – спросила она вместо ответа, её взгляд скользнул по мрачным, заваленным обломками стенам, будто видя сквозь них что-то иное. – Помните? Тот самый, шумный, у самого синего моря? Где ребятишки целыми днями пропадали на причалах? Мечтали о парусах, о дальних странах... Потом городок вырос, небоскрёбы полезли вверх, как грибы после дождя... и мечты сменились. Уже о звёздах грезили, о космических кораблях... – Она замолчала на мгновение, и я готов был поклясться, что это было самое странное молчание после самого странного монолога в моей жизни, её взгляд стал отрешённым, устремлённым внутрь себя самой. – Жаль, что так и не полетели... Всё перечеркнули. Сначала Малой… потом Большой... – Она вздохнула так, словно поставив многоточие. – Столько мечтаний... столько надежд... засыпало пылью и бетоном. Как вот здесь.


Она всё говорила и говорила, а я смотрел на неё, забыв о боли. Её слова... Они были не просто осведомлёнными. Они были пронзительно точными, как будто она не читала архивные отчёты Комитета, а видела эти мальчишек, слышала их смех и споры о космолётах. Она наверняка говорила о войнах «Сначала Малую, потом Большую...» так, словно перелистывала страницы дневника, а не учебника истории. В её голосе звучала не учёность, а личная память. Но как?! Она выглядела на шестнадцать, от силы!


– Откуда... ты знаешь? – прошептал я, чувствуя, как слабость и непонимание окутывают меня плотнее бетонной пыли. – Эти детали... Никто не помнит...


Она снова посмотрела на меня. В её глазах мелькнуло что-то – грусть? Ирония? Сожаление?


– Знаю, – просто сказала она, и это простое слово прозвучало как ключ, отпирающий бездну тайны. – Потому что однажды... очень давно... я тоже мечтала стать моряком. А потом... космонавтом. – Она осторожно дотронулась до зелёного шарфа, поправила его. – Как и все тут. Только мечты... они иногда оказываются прочнее бетона. И дольше живут.


Её голос, такой ясный вначале, стал чуть тише, слова – чуть медленнее. И бледность её лица в тусклом свете пролома казалась уже не прозрачной, а... фарфоровой, хрупкой. Как будто она сама начинала растворяться в сером мраке рухнувшего порта.


Молчание повисло тяжелее бетонных плит над нами. Только шум дождя сквозь пролом да мои хриплые вдохи нарушали его. Я смотрел на неё, на эту хрупкую девочку, говорившую о войнах и мечтах как о вчерашнем дне, и чувствовал, как реальность трещит по швам. Боль в теле притупилась, уступив место леденящему изумлению.


Она оторвала взгляд от зелёного шарфа, который бессознательно теребила пальцами, и снова посмотрела вверх, на серый просвет в завале. Но видели её глаза не обломки и дождь.


– Не вечны руины, – произнесла она вдруг, и голос её, все такой же чистый, стал ещё тише, словно доносился издалека. – Через... три века. Может, чуть больше. Здесь будет шумно по-другому. Не грохот машин или гул верфей. Детский смех. – На её бледных губах тронулось подобие улыбки, тёплой и печальной одновременно. – Огромные белые корпуса лагерей встанут вдоль берега. Санатории, где будут лечить не раны войны... а просто... жить. Жить долго и счастливо. – Она сделала паузу, её веки дрогнули, будто тяжело было удерживать образ. – Будут большие катера... нет, не военные. Белые, с оранжевыми полосами. Возить детей к островам. От этих времён останутся только пещеры... И песни по вечерам. У костра. О море, о звёздах... – Её голос почти сорвался на шёпоте. – Те же самые, что пели здесь мальчишки... когда мечтали.


Она замолчала, закрыла глаза на мгновение. Бледность её стала восковой. Казалось, свет из пролома проходит сквозь неё. Даже мокрые пряди волос на лбу казались менее реальными, чем грубый бетон вокруг.


– Только надо... пережить... – прошептала она, и каждое слово давалось ей с усилием, как шаг по глубокому снегу, – ...ещё пару катастроф. Небольших... по меркам Вселенной. – Она открыла глаза и улыбнулась. В ней не было страха. Только глубокая, бездонная усталость.


Я собрал все силы, впиваясь взглядом в её растворяющийся в полумраке образ. Вопрос, терзавший меня с момента её появления, вырвался хрипло, как последний патрон из заклинившего затвора:

– Да кто ты такая?! Откуда ты вообще здесь... знаешь всё это? Прошлое... будущее... Вещи, о которых не пишут в архивах! – Голос сорвался на крик, отозвавшись резкой болью в рёбрах.


Она вздрогнула, будто разбуженная, и медленно перевела на меня взгляд. В синих глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. К морю? Ко мне? Ко всему этому миру?


– Я... просто заблудилась, – ответила она так же тихо, но с внезапной чёткостью, словно пробиваясь сквозь пелену собственной слабости. – Свернула с тоннеля... не в ту сторону. Ошибочка вышла. – Лёгкая, горьковатая усмешка тронула её губы. – Тоннели... они коварные. Особенно когда рвутся от... ну, от катастроф. – Она махнула рукой, словно отгоняя ненужные подробности. – Меня зовут Оксана. – Она сказала это просто, как будто представлялась новым соседям по парте, а не заживо погребённому агенту в руинах апокалиптического порта. – А ты... ты должен выбраться. И запустить маяк.


Она с усилием подняла руку, указав слабым пальцем в направлении, где, как я знал, было КПП.

– На проходной... в ящике под разбитым монитором... радиомаяк. Древний... но протоколы... на экстренных частотах... – Она сделала глубокий вдох, будто ей не хватало воздуха. – ...совпадают с современными. Его не нужно чинить... только активировать. Запусти... его надо просто... кинуть в воду. В море. Он... сработает. Сигнал пойдёт. Помощь придёт.


Её рука опустилась, будто плеть. Голова склонилась чуть ниже. Зелёный шарф казался теперь единственным ярким пятном в сером мраке, манящим и хрупким, как сама надежда.


– Оксана?.. – начал я, пытаясь вложить в это имя все вопросы, всю тревогу.

Но она покачала головой, едва заметно.

– Просто Оксана. И просто маяк. Запомни. Кинь в воду... и жди.


Имя – Оксана. Оно звенело в сознании, как колокольчик, пытаясь пробиться сквозь грохот реальности, которая снова обрушилась на нас. Буквально.


Сначала был глухой удар где-то глубоко в недрах здания, словно гигантский кузнец ударил молотом по наковальне земли. Потом – протяжный, мучительный скрип рвущегося металла. С потолка нашего бетонного склепа посыпалась мелкая крошка, потом – куски штукатурки. Оксана резко подняла голову, её восковое лицо исказилось не страхом, а стремительной решимостью.


– Беги! – её голос, казалось бы, угасавший, врезался в грохот, как нож. – Сейчас все рухнет! Беги к выходу! На маяк!


Она вскочила с колен с неожиданной лёгкостью, словно невесомая. Но вместо того, чтобы броситься к возможному выходу, к тому месту, откуда мы оба свалились, она побежала вглубь завала, к груде плит, за которыми угадывался полуразрушенный проход, ведущий куда-то вверх. На крышу?


– Вместе! – закричал я, отчаянно дёргаясь под тяжестью, придавившей ноги. Боль пронзила тело, но адреналин бил в виски. – Оксана! Вместе! Я не брошу здесь человека!


Она обернулась на мгновение у самого тёмного проёма. Дождь хлестал теперь и сверху, и со стороны, где она стояла. Её фигура, залитая потоками воды, казалась призрачной, почти прозрачной. Но глаза горели ясным, недетским огнём.


– Нельзя! – крикнула она, и в её голосе не было страха, только непререкаемая уверенность. – Мне нужно… закончить путь! Беги! Пока не поздно! Маяк… помни!


И она исчезла в проёме. Вслед за этим новый, более мощный удар сотряс руины. Плита над моей головой сдвинулась, заскрежетала, осыпая меня гравием. Страх за неё – за эту странную, знающую, угасающую девочку – оказался сильнее страха за себя и сильнее боли. Каким-то невероятным усилием, чувствуя, как рвутся связки, я выдернул придавленную ногу из-под обломка. Огненная молния пронзила тело, но я вскочил на одну ногу, потом, хромая, кинулся вслед за ней.


Пробраться через груду плит было пыткой. Я падал, царапался об арматуру, снова поднимался, ведомый только одним – не потерять её! Не дать ей исчезнуть в этом аду! Я вывалился на открытое пространство – это была плоская крыша здания управления, вернее, то, что от неё осталось. Ливень хлестал по лицу, слепил глаза. И я увидел Оксану.


Она стояла спиной ко мне, у самого края, где бетонный парапет был снесён наполовину. Смотрела на бушующее серое море, на затонувшие катера, на гиганта на рейде, кренящегося под ударами волн. Потом медленно, как в замедленной съёмке, она легла на мокрый бетон. Просто легла плашмя, раскинув руки в стороны. Лицом – в низкое, свинцовое небо, в струи падающего дождя. Её зелёный шарф раскинулся рядом, как яркий, мокрый лист.


– Оксана! – завопил я, подбегая и падая рядом на колени. – Что ты делаешь?! Встань! Я помогу! Донесу!


Я протянул руку, чтобы коснуться её плеча. И тут мой взгляд упал на бетон под ней. Вода. Дождевая вода, стекавшая с её тела, с пиджака, с рубашки… Но не просто вода. Из-под её левого бока, из-под темно-синего пиджака, текла тонкая, но неумолимая струйка. Тёмно-алая. Багровая. Смешиваясь с дождём, она растекалась по бетону, образуя розоватое, быстро смываемое пятно.


Ледяной ужас сковал меня. Я осторожно, дрожащей рукой, приподнял край её пиджака.


Она не сопротивлялась. Даже не повернула голову. Просто смотрела в небо, и на её бледном лице было странное спокойствие, почти умиротворение.


Под пиджаком, на белой, теперь уже не просто мокрой, а пропитанной багрянцем рубашке, зияло страшное пятно. И в его центре – торчал изогнутый, ржавый обломок арматуры, толщиной в палец. Он вошёл глубоко в левый бок, чуть ниже рёбер. Вокруг раны ткань рубашки была прожжена странным, темным ореолом, как будто металл был раскалён.


– Ты… – я прошептал, не в силах оторвать глаз от этого ужаса. – Это же… Ты ранена! Почему молчала?! Ты почему ничего не сказала?!


Она медленно перевела взгляд с неба на меня. В синих глазах не было ни боли, ни упрёка. Только та самая усталая мудрость и… лёгкая укоризна, как взрослого, смотрящего на нерадивого ребёнка.


– Ну, ты и неуклюжий, – произнесла она тихо, но отчётливо. Голос её был удивительно ровным, лишь чуть сдавленным. – Упал прямо на меня… Сверху. А внизу… эта штука торчала. – Она едва заметно кивнула в сторону обломка арматуры. – Так и пробил… насквозь, кажись. – Она сделала маленький, хрипловатый вдох. – Неловко вышло.


Я смотрел на неё, оцепенев. Падение. Мои собственные сто килограммов, плюс вес обломков… Прямо на неё. Она была подо мной. В темноте, под завалом. Я даже не почувствовал…


– Я… я не знал… – пробормотал я, чувствуя, как жгучий стыд и ужас смешиваются с отчаянием. – Прости… Оксана, прости…


Она слабо улыбнулась уголками губ, смытыми дождём.


– Пустяки… – прошептала она. – Я ведь… всего лишь странник. А странникам… нужно вовремя заканчивать путь. – Её взгляд снова устремился в небо, в бесконечные струи дождя. – И место… подходящее. Море рядом… ветер… дождь…


Я схватил её холодную руку, сжимая с отчаянной силой, как будто мог удержать здесь, в этом мире.

– Да кто же ты?! – вырвалось у меня, голос сорванный, полный слез и ярости на самого себя, на этот мир, на несправедливость. – Кто ты такая, Оксана?! Откуда?!

Она повернула голову ко мне в последний раз. В её глазах мелькнуло что-то – далёкое воспоминание? Искра прежней, почти озорной жизни?


– Однажды, – прошипела она, и каждое слово было как последний вздох, – когда люди… научатся прокалывать пространство… и путешествовать по всей Вселенной… о тебе появится история… – Её губы дрогнули в подобии улыбки. – …как о очень неуклюжем человеке… из древнего мира…


И в этот миг бетон подо мной провалился.


Не крик, не стон – тихий, предательский хруст, и потом – пустота. Я не успел вскрикнуть. Просто рухнул вниз, в клубы пыли, летящие обломки и черноту. Последним, что я видел, была лежащая на крыше фигурка в синем пиджаке, ярко-зелёный шарф, развевающийся на ветру, как знамя, и её лицо, обращённое к небу, под струями бесконечного ливня.


Падение было коротким. Удар о твёрдое – болезненным. Темнота – мгновенной и безжалостной.


Сознание вернулось с воплем боли. Я лежал на груде холодного, мокрого хлама – обломков мебели, кусков карбона и бетона. Это был не третий этаж, и даже не второй. Я провалился глубже. Голова гудела, как улей, бок горел, нога отказывалась двигаться. Но сквозь туман боли и отчаяния пробивался один ясный приказ, один голос, тихий, чистый, но при этом чересчур низкий для столь хрупкого создания:

– Маяк… Помни… Кинь в воду… и жди.

Оксана.

Зелёный шарф на фоне свинцового неба. Лицо, обращённое к дождю. И этот страшный, ржавый обломок арматуры…


Я застонал, не от физической муки, а от бессилия, от ужаса перед тем, что натворил своей неуклюжестью. Но лежать здесь было смерти подобно. Здание дышало на ладан, скрежетало, осыпалось. Новый обвал мог похоронить всё – и меня, и память о ней. «Надо… дойти…» – пронеслось сквозь гул в голове. «Выполнить… её просьбу.»


Выкарабкаться было адом. Каждое движение отдавалось ножом в боку и в ноге. Я полз, цепляясь за все, что могло служить опорой: торчащую арматуру, обломки балок, мокрые плиты. Ориентировался на слабый серый свет, пробивавшийся из какого-то пролома. Шум дождя и моря становился громче. Значит, выбрался наружу. Значит, на первом этаже или около.


Я вывалился не через знакомый вход, а через огромную выбоину в стене, прямо на мокрый асфальт внутреннего двора порта. Ливень немедленно обрушился на меня, смывая бетонную пыль и, казалось, часть вины. КПП был виден – та самая маленькая, абсурдно целая бетонная коробка у въезда. Путь в сотню метров казался марш-броском через минное поле.


Я шёл, вернее, ковылял и падал, поднимался и снова ковылял. Опираясь на кусок трубы, как на костыль. Боль была фоном, белым шумом, сквозь который пробивался только образ: радиомаяк. Кинуть в воду.


Добрался. Дверь КПП была сорвана с петель. Внутри царил такой же хаос, как и везде: обломки мебели, разбитые экраны, оборванные провода. «Ящик под разбитым монитором…» – вспомнил я слова Оксаны. Монитор валялся на полу, экран превратился в паутину трещин. Под ним – выдвижной пластиковый ящик. Я рванул его изо всех сил. Защёлки сломались и ящик вывалился на пол вместе с содержимым.


Среди пыли и мусора лежал Он. Радиомаяк. Небольшой, оранжевый шар с антенной-спиралью наверху. Старый, облезлый, но целый. На боку – выцветшая надпись: "ЭКСТР. КАНАЛ 7". Древний, как и все здесь. Но Оксана сказала – протоколы те же.


Я схватил его. Пластик оказался тяжёлым. Тяжелее, чем казалось. Последняя воля странника. Последний долг перед Оксаной.


Выбравшись из КПП, я, не раздумывая, заковылял к ближайшим обломкам причала. Волны, грязные от взбаламученного дна, хлестали о бетон. До воды – три метра. Я занёс руку с маяком.

«Просто кинуть в воду…»

Я швырнул его что было сил, подальше от берега.

Маяк исчез в серой пене волны. Прошла секунда. Две. Пять. Ничего.

Отчаяние начало сжимать горло. Не сработало? Сломался? Всё зря?..

И вдруг – под водой, в том месте, где он исчез, вспыхнул яркий, ровный, голубоватый свет. Он горел несколько секунд, пульсируя, как сердце, а потом погас. Но я знал – сигнал подан. Эхо ушло в эфир.


Теперь надо было ждать. И искать. Я не мог просто уйти. Не мог поверить, что её нет. Что совсем нет. Огненная боль в ноге и боку кричала об отдыхе, но я заставил себя двигаться. Обратно к рухнувшему зданию управления. К тому месту, где была крыша. К месту, где я видел её в последний раз.


Я кричал её имя, пока не свело горло:

– Оксана! Оксана! Отзовись! Где ты?!

Мой голос терялся в рёве ветра, гуле дождя и настойчивом, зловещем скрежете продолжающего оседать здания. Я переворачивал обломки, которые мог сдвинуть, заглядывал в черные провалы, сканировал груды мусора в поисках синего пиджака, белой рубашки, зелёного шарфа. Ничего. Только ржавчина, мокрая штукатурка, острые осколки и всепроникающая сырость. Ни следа. Ни капли крови на камнях под тем местом, где она лежала. Ничего.


Усталость, боль, холод и горечь непонимания сломили меня окончательно. Я доплёлся до КПП, до своего маленького островка относительной безопасности. Сил не осталось ни на шаг. Я прислонился спиной к холодному бетону уцелевшей стены, под защитой козырька, где дождь бил чуть меньше. Глаза слипались. Сознание уплывало, как тот маяк, в серую пучину. Последней мыслью перед провалом был образ: девочка на крыше, лицом к небу и дождю, и рядом – ярко-зелёный шарф, трепещущий на ветру, как последний парус надежды.


Меня разбудил резкий свет и грубый голос:

– Эй! Живой тут один! Поднять!

Я открыл глаза, ослеплённый лучами мощных фонарей. Над портом гудели винты винтокрыла, его прожекторы прорезали тьму и дождь, как ножи. Фигуры в чёрных защитных костюмах окружали меня. Язык не слушался, тело было одним сплошным комом боли.


– Документы! – потребовал один из них, наклонившись. Я с трудом достал из внутреннего кармана промокшего комбинезона удостоверение Комитета по Истории. Человек бегло посветил на него фонариком, кивнул.

– Агент Комитета. Что здесь делаешь? – спросил он, помогая мне подняться. Его голос был жёстким, но без угрозы. Деловым.


– Обследовал… объект… – проговорил я, с трудом артикулируя. – Машина сломалась… застрял… Здание рухнуло… Я… – Я сделал усилие, вцепившись ему в рукав. – Там ещё… девушка! Раненая! На крыше… или под обломками! Ищите! Ей нужна помощь! Срочно!


Спасатель обменялся быстрыми взглядами с напарником. Потом в его глазах появилось что-то… неловкое? Сомнение?

– Девушка? – переспросил он, наклоняясь ближе. – Какая девушка? Описание?


– Светлые волосы… каре… – я задыхался. – Синий пиджак… белая рубашка… Зелёный шарф! Длинный! Ранена в бок… арматурой… Ищите! Она там!


Спасатель выпрямился. Он что-то сказал в рацию, прикрыв микрофон рукой. Потом посмотрел на меня снова. Его взгляд был уже не деловым. Холодным. Окончательным.

– Никаких биологических объектов, кроме вас, на территории не обнаружено, – произнёс он чётко, как зачитывая приговор. – Ни живых, ни мёртвых. Сканеры чисты. Тепловизоры – ноль. Вы здесь один. Совсем один. Понимаете?


Его слова ударили сильнее любого обломка. «Совсем один.» Пустота, которую я чувствовал в поисках, обрела голос. Она была официальной. Неопровержимой. Чудо не просто ушло. Его не было. Никогда не было? Но я видел! Я слышал! Я держал её руку!


Меня грубо, но бережно подхватили под руки. Повели к вертушке, лопасти которой взбивали дождь в сплошную водяную пыль. Я оглянулся в последний раз. Прожекторы выхватывали из тьмы скелеты кранов, мрачную громаду рухнувшего здания, черные волны, бившиеся о мёртвый берег. Ни синего пиджака. Ни пшеничных волос. Ни зелёного шарфа. Только пустота. И всепоглощающий рёв винтокрыла, уносившего меня прочь от места, где время сломалось, оставив лишь незаживающую рану в душе и имя, которое никто, кроме меня, не слышал: Оксана.


Я прижался лбом к холодному, дрожащему иллюминатору. Внизу, в перекрестье прожекторов, порт стремительно уменьшался, превращаясь в грязное пятно на израненном берегу. Рухнувшее здание управления – в груду спичек. Затонувшие катера – в тёмные точки. Гигант на рейде – в крошечный, кривой клинышек. Пустота. Спасатель был прав. Сканеры не лгут. Там не было никого. Совсем.


Но боль в моем боку, где старый шрам горел огнём от нового ушиба, кричала об обратном. Боль в вывихнутой ноге. Холод мокрого комбинезона. И память. Ярче любого прожектора.

Её голос: "Просто кинуть в воду..."

Её улыбка, смытая дождём: «Очень неуклюжий человек из древнего мира...»

Её глаза, синие, как небо ясным днём, полные усталости.

И шарф. Зелёный шарф. Яркий, как первая трава после долгой зимы, трепетавший на ветру её последним парусом.


Винтокрыл развернулся над морем. В иллюминаторе на миг мелькнула бескрайняя, серая, яростная ширь. Туда ушёл маяк. Туда ушло эхо её голоса. Туда... ушла она? «Странник», закончивший путь.


– Ты в порядке? – крикнул мне спасатель через рёв винтов, видя, вероятно, моё мертвенно-бледное лицо.

Я кивнул, не отрываясь от стекла. Что я мог сказать? Что меня разрывает изнутри? Что я чувствую себя убийцей и спасителем одновременно? Что я верю сканерам, но верю и своим глазам, своим рукам, которые держали её холодную ладонь?


«Никаких биологических объектов...»

Но разве Оксана была «биологическим объектом»? Она была эхом мечты. Мечты мальчишек о море и звёздах. Мечты, которая пережила войны и руины, чтобы явиться мне в образе белобрысой девочки в синем пиджаке. Чтобы подарить последнее поручение и... уйти. Как уходят странники, свернувшие не в ту сторону тоннеля Времени.


Винтокрыл набрал высоту. Порт исчез из виду, скрытый пеленой дождя и мраком. Осталось только море – вечное, неумолимое, равнодушное к нашим катастрофам и надеждам. И вдруг, в последних лучах прожектора, выхватывающего гребень далёкой волны, мне показалось... Мелькнуло что-то. Маленькое. Ярко-зелёное. На мгновение. И пропало в пучине.


Парус? Обрывок ткани? Игра света? Или... прощальный взмах того самого шарфа из иного измерения?


Я не знаю. Я никогда не узнаю наверняка.


Но с тех пор, когда льёт такой же бесконечный летний ливень, я выхожу из дома, стою под струями и смотрю в серое небо. И жду. Не спасателей. Не разгадку.


Я жду, что однажды сквозь пелену воды снова мелькнёт зелёный шарф. Или прозвучит тихий голос, чистый, как звон капели по жести:

«Не вечны руины... Через три века... здесь будет детский смех...»


А пока – я тот самый неуклюжий человек из древнего мира. Хранитель истории, который так и не понял главной тайны. Хранитель имени: Оксана. И хранитель немой надежды, что мечты, однажды загаданные у моря, всё же сильнее бетона и времени. Даже если их путь лежит через тоннели, о которых нам, неуклюжим, ничего не ведомо.