Приписанная Пушкину Гавриилиада. Прилож. 11. 1. 3

Оглавление и полный текст книги «Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада» – в одноимённой папке.


Приписанная Пушкину поэма «Гавриилиада»
Приложение № 11.1.3. Выписки из книги: Ашукин Н.С., Щербаков Р.Л. «Брюсов» (окончание)


Адамович Георгий Викторович (1892-1972) – поэт, переводчик, литературный критик.

Айхенвальд Юлий Исаевич (1872-1928) – литературный критик.

Альмтан Моисей Семёнович (1896-1986) – поэт, литературовед.

Антокольский Павел Григорьевич (1896-1978) – поэт, драматург, театральный режиссёр.

Ардов Т. (Тардов Владимир Геннадьевич, 1879-1938) – журналист, писатель.

Арсений Г. (Гурлянд Илья Яковлевич, 1868-1921) – журналист, литературный критик.

Асеев Николай Николаевич (1889-1963) – поэт, переводчик.

Ахумян Тигран Семёнович (1894-1973) – драматург, театровед.

Ашукин Николай Сергеевич (1890-1972) – поэт, литературный критик, литературовед.

Белый Андрей (Бугаев Борис Николаевич, 1880-1934) – поэт, прозаик, литературный критик.

Блок Александр Александрович (1880-1921) – поэт, переводчик, литературный критик.

Боровой Алексей Алексеевич (1875-1935) – экономист, юрист, журналист.

Брюсова (Рунт) Иоанна Матвеевна (1876-1965) – жена Брюсова В.Я.

Букчин Семён Владимирович – литературовед.

Бунин Иван Алексеевич (1870-1953) – поэт, прозаик, переводчик.

Венгеров Семён Афанасьевич (1855-1920) – литературный критик, историк литературы, библиограф.

Вересаев (Смидович) Викентий Викентьевич (1967-1945) – писатель, литературовед, пушкинист.

Винокурова Наталья Николаевна – архивист.

Войтоловский Лев Наумович (1875-1941) – публицист, литературный критик.

Гиляровский Владимир Алексеевич (1853-1935) – журналист, краевед, писатель.

Гиппиус (псевдоним Антон Крайний) Зинаида Николаевна (1869-1945) – поэтесса, литературный критик, жена Мережковского Д.С.

Горький Максим (Пешков Алексей Максимович, 1868-1936) – прозаик, драматург, публицист.

Григорьев Михаил Степанович (1890-1980) – литературовед.

Грузинов Иван Васильевич (1893-1942) – поэт.

Дегтярёв Павел Андрианович (1914-1990) – литературный критик, литературовед.

Дронов Владимир Сергеевич (1919-1985) – литературовед, организатор единственного в СССР научно-исследовательского центра по изучению творчества Брюсова В.Я. и символистов.

Жирмунский Виктор Максимович (1891-1971) – филолог, литературный критик, литературовед.

Зайцев Борис Константинович (1881-1972) – писатель, переводчик.

Иванова Евгения Викторовна (род. 1946) – литературовед, доктор филологических наук.

Коган Пётр Семёнович (1872-1932) – литературный критик, литературовед, историк литературы.

Лавров Александр Васильевич (1949 г.р.) – литературовед.

Лазарович (Беркович) Соломон Борисович (1868-?) – журналист.

Ланг Евгения Александровна (1890-1973) – художница.

Лелевич Григорий (Калмансон Лабори Гилелевич, 1901-1937) – поэт, литературный критик.

Лернер Николай Осипович (1877-1934) – литературовед, историк литературы, пушкинист.

Литвин Эсфирь Соломоновна (1910-1994) – филолог, литературный критик.

Локс Константин Григорьевич (1889-1956) – литературный критик, литературовед, мемуарист.

Луначарская-Розенель Наталья Александровна (1902-1962) – вторая жена А.В. Луначарского, актриса.

Луначарский Анатолий Васильевич (1875-1933) – российский революционер и советский государственный деятель, публицист, искусствовед.

Максимов Дмитрий Евгеньевич (1904-1987) – поэт, литературовед, мемуарист.

Масаинов (псевдоним Борис Анибал) Борис Алексеевич (1900-1962) – поэт, журналист, литературный критик.

Перцов Пётр Петрович (1868-1947) – литературный критик, литературовед, издатель.

Петровская Нина Ивановна (1879-1928) – поэтесса, переводчица, мемуаристка.

Пильский (псевдоним Фортунатов Л.) Пётр Моисеевич (1876-1942) – журналист, писатель, литературный критик.

Погорелова (урождённая Рунт) Бронислава Матвеевна (1884-1983) – младшая сестра жены Брюсова В.Я., переводчица.

Полянский Валерьян (Лебедев Павел Иванович, 1881-1948) – публицист, литературный критик.

Поярков Николай Ефимович (1877-1918) – поэт, литературный критик.

Рогачевский (псевдоним Львов-Рогачевский) Василий Львович (1974-1930) – поэт, литературный критик, литературовед.

Розанов Василий Васильевич (1856-1919) – публицист, литературный критик, философ.

Рындина Лидия Дмитриевна (1883-1964) – актриса театра и кино, писательница.

Садовский Борис Александрович (1881-1952) – поэт, литературный критик, литературовед.

Спасский Сергей Дмитриевич (1898-1956) – поэт, прозаик, литературный критик.
Чулков Георгий Иванович (1879-1939) – поэт, прозаик, литературный критик.

Станюкович Владимир Константинович (1874-1939) – литератор, искусствовед, музейный деятель.

Томашевский Борис Викторович (1890-1957) – литературовед, текстолог, пушкинист.

Туманян Ованес Тадевосович (1869-1923) – поэт, писатель.

Тумповская Маргарита Марьяновна (1891-1942) – поэтесса, переводчица, литературный критик.

Фатов Николай Николаевич (1887-1961) – литературовед, пушкинист. 

Ходасевич Владислав Фелицианович (1886-1939) – поэт, мемуарист, литературовед.

Чудецкая (урождённая Евстафьева) Елена Владимировна (1893-после 1987) – заведующая мемориальным кабинетом Брюсова В.Я.

Шварц Николай Львович (?-1920) – приват-доцент Московского университета, литератор-дилетант.

Шервинский Сергей Васильевич (1892-1991) – поэт, переводчик, искусствовед.

Щербаков Рем Леонидович (1929-2003) – журналист, литературный исследователь.

Эренбург Илья Григорьевич (1891-1967) – прозаик, поэт, публицист.

Язвицкий Валерий Иоильевич (1883-1957) – поэт, прозаик, драматург. 

Ясинский Иероним Иеронимович (1850-1931) – писатель, поэт, литературный критик.


     Выписка сделаны из источника: Ашукин Н.С., Щербаков Р.Л. «Брюсов». «Молодая гвардия», М., 2006 г.


     В чём я специалист?
     1. Современная русская поэзия. 2. Пушкин и его эпоха. Тютчев. 3. Отчасти вся история русской литературы. 4. Современная французская поэзия. 5. Отчасти французский романтизм. 6. XVI век. 7. Научный оккультизм. Спиритизм. 8 Данте, его время. 9. Позднейшая эпоха римской литературы. 10. Эстетика и философий искусства.
     <…>
     Но, боже мой! Как жалок этот горделивый перечень, сравнительно с тем, чего я не знаю. Весь мир политических наук, всё очарование наук естественных, физика и химия с их новыми поразительными горизонтами, всё изучение жизни на земле, зоология, ботаника, соблазны прикладной механики, истинное знание истории искусств, целые миры, о которых я едва наслышан, древности Египта, Индии, государство майев, мифическая Атлантида, современный Восток с его удивительной жизнью, медицина, познание самого себя, и умозрения новых философов, о которых я узнаю из вторых, из третьих рук… Боже мой! Боже мой! Если бы мне жить сто жизней, они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня.
(«Из черновых заметок Брюсова В.Я.». Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ранее Государственная библиотека имени В.И. Ленина), Москва)
(стр. 337-338)


     Мало знал я писателей, кого так не любили бы, как Брюсова. Нелюбовь окружала его стеной; любить его, действительно, было не за что. Горестная фигура – волевого, выдающегося литератора, но больше «делателя», устроителя и кандидата в вожди. Его боялись, низкопоклонствовали и ненавидели. Льстецы сравнивали с Данте. Сам он мечтал, чтобы в истории всемирной литературы было о нём хоть две строки. Казаться магом, выступать в чёрном сюртуке со скрещёнными на груди руками «под Люцифера» доставляло ему большое удовольствие. Родом из купцов, ненавидевший «русское», смесь таланта с безвкусием, железной усидчивости с грубым разгулом… Тяжкий, нерадостный человек.
(Зайцев Б.К. «Улица Святого Николая», М., 1989 г., стр. 301) 
(стр. 339)


     Случился довольно долгий перерыв в наших свиданиях чуть ли не в года полтора. Мельком мы слышали, что Брюсов болел, поправился, но изнервничался, ведёт довольно бурную жизнь и сильно злоупотребляет наркотиками. Когда, после этого долгого времени, он заехал к нам впервые, – он меня, действительно, изумил. <…> 
     …Какая внешняя разница! Вот он сидит в столовой за столом. Без перерыва курит… (это Брюсов-то!) и руки с неопрятными ногтями (это у Брюсова-то!) так трясутся, что он сыплет пеплом на скатерть, в стакан с чаем, потом сдёргивает угол скатерти, потом сам сдёргивается с места и начинает беспорядочно шагать по узенькой столовой. Лицо похудело и потемнело, чёрные глаза тусклы – а то вдруг, странно блеснут во впадинах. В бородке целые седые полосы, да и голова с белым отсветом <…> 
     Всё говорит, говорит… всё жалуется на Струве. <…> Струве сам занимается литературными рукописями. На него, Брюсова, смотрит, как на редакторского служащего. Он, Брюсов, решил уйти, если это будет продолжаться.
(Гиппиус З.Н. «Живые лица. Воспоминания», Тбилиси, 1991 г., стр. 50)
(стр. 348)


     Несомненно, симптоматическим явлением должна быть признана, по манере письма, и именно по ясности и точности, столь нашумевшая в конце 1910 г. повесть Брюсова «Из дневника женщины» («Русская мысль», № 12). С этой повестью приключилась двойная неприятность. Во-первых, её привлекли было к судебной ответственности по 1001 статье, т.е. за порнографию. Не знаю, как с юридической точки зрения, – теперь уже и этот вопрос разрешён судебной властью в пользу автора повести, – но с литературной в повести нет никакого «состава преступления». Порнография – там, где есть смакование, где непристойные подробности введены сами по себе, без связи с сюжетом. И вот именно смакования-то нет и следа в повести Брюсова, который и прежде, в эпоху «дерзаний» и всяческой разнузданности был чрезвычайно силен тем, что о самых скользких сюжетах умел говорить просто и без подмигивания.   
     Вспомним его величавое описание беременности в превосходном стихотворении «Habet ilia in alvo». В новой повести Брюсов описывает извращённо-чувственную особу, утром отдающуюся одному любовнику, вечером – другому, а в промежуток уходящую в нумер с приставшим на улице пьяным остроумцем. Не брезгает эта дочь века и любовью сестры. Всё это, с очень большим чувством меры, только констатируется автором, повторяю: без всякого смакования, а как факт психологический. <…> 
     Но спрашивается: какое мы имеем право приписать психологию героини автору? Можно ли хотя на одну минуту допустить, что его могла прельстить вся эта лубочная дешёвка балаганной магии? Уж чего-чего, а вкус у Брюсова, – мастера формы и тонкого критика, – отрицать смешно. А посему, оставляя в стороне содержание повести, предпочитаю обратить внимание на совершенство формы, на её чрезвычайно отчётливый рисунок, обилие подробностей, строго подобранных для того, чтобы сосредоточить внимание читателя на одном пункте, и сильный отчеканенный язык. Это – реализм в лучшем смысле слова.
(Beнгеров С.А. «Литературные настроения 1910 года» // «Русские ведомости», 1911 г., 19 янв., № 14)
(стр. 350-351)


     Жанна Матвеевна <Брюсова> доверила мне письма Нины Петровской к Валерию Яковлевичу. Эти письма – вопль истязуемой женской души. Где кончались истязания и начинались самоистязания – судить не берусь. Там были: любовь, периоды разлуки, женские мольбы. За всем этим отдельные строки, свидетельствующие о том, что она ему изменяла. В конце концов они разошлись, и участь её была трагична. Приняв за границей католичество и имя Ренаты (героини «Огненного ангела»), она стала монахиней и в конце концов покончила с собой. Нина Петровская написала небольшую книгу рассказов «Sanctus Amor», где изображены перипетии этой любви.   
     Почему он её бросил? Я не сомневаюсь, что с его стороны это была сильная страсть. Может быть, разрыв дорого обошёлся ему. Жанна Матвеевна утверждала, что Нина погубила его. Она, по её мнению, приучила Валерия Яковлевича к морфию. Может быть. Но разве дело в этом? Хотя, может быть, всё обошлось гораздо проще. Не надоела ли она ему своей женской требовательностью, своими дурными привычками. Может быть, он почувствовал, что ему нужно бежать, спастись из этих объятий ведьмы и в то же время обыкновенной женщины. Такие женщины становятся жалкими, когда их тирания кончается, тогда они подкупают своей беспомощностью, которую прекрасно умеют усиливать. Но, по-видимому, Валерий Яковлевич не поддался этому испытанному средству.
(Локс К.Г. «Повесть об одном десятилетии (1907-1917) // «Минувшее», вып. 15, М.; СПб, 1994 г., стр. 41)
(стр. 363-364)


     Однажды Брюсов сам заявил мне, что мог бы, сосредоточившись, восстановить в памяти все стихотворные произведения Пушкина. Может быть, в этом было преувеличение, но то, что Пушкин был весь у Брюсова на памяти, несомненно. Любовь к Пушкину сближала нас. Я с благодарностью храню в своей библиотеке I том Полного собрания сочинений Пушкина, выпущенный в 1920 году, с надписью Брюсова: «В знак общей любви к великому поэту».
     Преклонение перед Пушкиным не помешало Брюсову как-то сказать мне, что Пушкин перед Гёте – мальчик. (Брюсов тогда работал над «Фаустом».) В этом, впрочем, не было ни доли недооценки пушкинского гения. <…> 
     Воспитывая будущего мастера, Брюсов с воодушевлением показывал ему, какие сокровища заключены в книгах, его неизменных спутниках жизни. Помню, с какой горячностью знакомил он меня с поэзией Случевского. Лишь много лет спустя я мог достаточно оценить правоту отношения Брюсова к этому автору. В другой раз Брюсов «открывал» мне Вяземского, ещё в другой – Ивана Коневского, так рано погибшего. И их ли одних? Однажды он излагал мне теорию «научной поэзии» Рене Гиля, адептом которой проявил себя в более поздние годы. Примечательно, что одновременно он пропагандировал и пытался переводить Верлена. 
     В этом стремлении привлечь молодого собеседника к ценностям литературы была подлинно педагогическая страстность.
(Шервинский С.В. «Ранние встречи с Валерием Брюсовым» // «Брюсовские чтения 1963 года», Ереван, 1964 г., стр. 493-506)
(стр. 377)


     ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. НОЧИ И ДНИ. Вторая книга рассказов и драматических сцен. 1908-1912. М.: Скорпион. 1913.
     Повести, рассказы и драматические сцены, собранные в этой книге, написаны между 1908 и 1912 годами и были напечатаны, в свое время, в различных изданиях: «Весы», «Русская мысль», «Речь», «Жатва» и др. Кроме времени и места действия (наши дни, современное русское общество), эти повествования объединены еще и общей задачей: всмотреться в особенности психологии женской души. Эпизод «Ночное путешествие» служит как бы символическим послесловием к рассказам.
(Предисловие)
(стр. 396)


     Правильнее было бы назвать эти рассказы: «Кровавые ужасы любви». Ибо Брюсова занимает не любовь сама по себе, а бьющие в нос эротические яды, все болезненные расстройства любви – крикливые, шумные, безобразно отталкивающие.   
     В предисловии к своим рассказам Брюсов даёт пояснения: «Эти повествования, – говорит он, – объединены общей задачей: всмотреться в особенности психологии женской души». В действительности автор, бледный и истомлённый, говорит о каких-то уж очень уродливых «особенностях» женской души, точнее: женской любви. И если рассказы этой книги связаны единством сюжета, то только в том смысле, что все выводимые здесь женщины носят под платьем отравленные кинжалы и в сердце питают какие-то адские любовные замыслы. По мнению Брюсова, если верить его рассказам, каждая женщина представляет из себя демоническую натуру, стремящуюся превратить любовь в мрачное безумие, в чёрную мессу каких-то сатанинских извращённостей. Женщина постоянно лжёт, интригует, извивается. Любовь её соткана из жестокостей, похоти, садизма, и она свирепо опьяняется зрелищем побоев, крови и грязи. История каждой любви у Брюсова – это история проклятий, воплей и кошмарной распущенности. В каждой позе, в каждом беззаботном движении дамского веера Брюсову чудятся какие-то мрачные тайны, которые непременно заканчиваются слезами и кровью. Брюсов не загрязняет воображения, а холодно копается в им же придуманных уродствах.
     Его опьяненные вакхическим сладострастием женщины имеют слишком трезвый и скучный вид. В душе их гораздо больше дурной логики, чем пороков и страсти. Вместе с Брюсовым они пользуются поэтическими ужасами, которыми они окружают свою любовь, для оглушения читателя забористой и вычурной фразой.
(Войтоловский Л.Н. «Летучие наброски» // «Киевская мысль». 1913 г., 7 апр., № 97)
(стр. 396-397)


     В начале 1912 года Брюсов познакомил меня с начинающей поэтессой Надеждой Григорьевной Львовой, за которой он стал ухаживать вскоре после отъезда Н.И. Петровской. Если не ошибаюсь, его самого познакомила с Львовой одна стареющая дама*, в начале девятисотых годов фигурировавшая в брюсовских стихах. Она старательно подогревала новое увлечение Брюсова.
     Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой. Родители её жили в Серпухове; она училась в Москве на курсах. Стихи её были очень зелены, очень под дарованием Брюсова. Вряд ли у неё было большое поэтическое дарование. Но сама она была умница, простая, довольно застенчивая девушка.
(Ходасевич В.Ф. «Некрополь». Париж, 1976 г., стр. 46)

     * Имеется в виду Анна Александровна Шестёркина, жена художника М.И. Шестёркина.
(стр. 401)
 
 
    Сборник стихов Н. Львовой «Старая сказка» (М., 1913) вышел с предисловием Брюсова. Во втором, посмертном издании «Старой сказки» (М.: Альциона, 1914) предисловие Брюсова заменено предисловием издательства.
(стр. 402)


     Конец мая и июнь 1913 года В. Брюсов и Н. Львова провели вместе в Петербурге и на озере Сайма в Финляндии.
(стр. 403)


     Июль и начало августа 1913 г. В. Брюсов с женой сначала отдыхали в Голландии, у моря, а затем совершили маленькое путешествие, чтобы побывать в музеях Амстердама, Брюсселя, Берлина.
     С лета 1913 года <Н.Г. Львова> стала очень грустна. Брюсов систематически приучал её к мысли о самоубийстве. Однажды она показала мне браунинг – подарок Брюсова. <…> В конце ноября, кажется – 23 числа, вечером она позвонила по телефону к Брюсову, прося тотчас приехать. Он сказал, что не может, занят. Тогда она позвонила к поэту Вадиму Ш<ершеневичу>: «Очень тоскливо, пойдемте в кинематограф». Ш<ершеневич> не мог пойти, – у него были гости. Часов в 11 она звонила ко мне, – меня не было дома. Поздно вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.   
    Через час ко мне позвонил Ш<ершеневич> и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Признаюсь, Брюсов меня мало заботил, но мне не хотелось, чтоб репортёры копались в истории самой Нади. Я согласился поехать в «Русские ведомости» и в «Русское слово». <…> Сам Брюсов на другой день после Надиной смерти бежал в Петербург, а оттуда – в Ригу, в какой-то санаторий.
(Ходасевич В.Ф. «Некрополь». Париж, 1976 г., стр. 47-48)
(стр. 403)


     В Москве на женских курсах Полторацкой училась Надежда Григорьевна Львова, дочь небогатых родителей, уроженка Подольска, уездного городка Московской губернии. Я познакомился с Львовой в 1911 году; тогда ей было лет 20. Настоящая провинциалка, застенчивая, угловатая, слегка сутулая, она не выговаривала букву «к» и вместо «какой» произносила «а-ой». Её все любили и звали за глаза Надей. Пробовала она писать стихи; пробы выходили плоховаты, но на беду ей случилось познакомиться с компанией молодых московских литераторов. Глава их, опытный стихотворец, выправил и напечатал стишки Нади в толстом журнале. Девочка поверила, что у неё талант.
     Прошло два года. Встретившись с Надей проездом через Москву в Кружке, я чуть не ахнул. Куда девалась робкая провинциалочка? Модное платье с короткой юбкой, алая лента в чёрных волосах, уверенные манеры, прищуренные глаза. Даже «к» она теперь выговаривала как следует. В Кружке литераторы за ужином поили Надю шампанским и ликёрами. В её бедной студенческой комнате появились флаконы с духами, вазы, картины, статуэтки.
     Во второй половине ноября 1913 г. я приехал в Москву и раза два видел Надю. 24 ноября в воскресенье я был на именинах. Надя меня позвала к телефону. Из отрывистых слов я понял, что ей нестерпимо скучно. «Скучно, прощайте!» Домой я возвратился поздно. Едва успел сесть утром за самовар, как меня пригласила к телефону вчерашняя именинница: «Слышали новость? Львова застрелилась».
(Садовской Б.А. «Записки» // «Российский архив», том 1, М., 1991 г., стр. 175)
(стр. 403-404)


     Правда о смерти Н.Г. Львовой. (Моя исповедь.)
     Н. принесла мне, в редакцию «Русский мысли» свои стихи весной 1911 года. Я не обратил на них внимание. Она возобновила посещения осенью того же года. Тогда её стихи заинтересовали меня. Началось знакомство, сначала чисто «литературное». Я читал стихи Н., поправлял их, давал ей советы; давал ей книги для чтения, преимущественно стихи. Незаметно перешло во «флирт». <…>
     К весне 1912 года я заметил, что увлекаюсь серьёзно и что чувства Н. ко мне также серьёзнее, чем я ожидал. Тогда я постарался прервать наши отношения. Я перестал бывать у Н., хотя она усердно звала меня. Мы стали встречаться очень редко. <…>
     Осенью 1912 года я ещё настойчивее избегал встреч с Н., сознательно желая подавить в ней её чувство ко мне. <…> Она написала мне, что любит меня. Мне было трудно бороться, потому что я тоже любил Н.; но всё же я в ответном письме советовал ей позабыть меня. Н. написала мне, что, если я не буду её любить, она убьёт себя. Тогда же она сделала попытку самоубийства: пыталась отравиться цианистым калием. После этого у меня не осталось сил бороться, и я уступил. <…>
     Мы опять бывали вместе в театрах и общественных местах, но Н. желала, чтобы я стал её мужем. Она требовала, чтобы я бросил свою жену. <…> Мне казалось нечестно бросить женщину (мою жену), с которой я прожил 17 лет, которая делила со мною все невзгоды жизни, которая меня любила и которую я любил. Кроме того, если б я её бросил, это легло бы тяжёлым камнем на мою совесть, и я всё равно не мог бы быть счастлив. Вероятно даже, что жена не перенесла бы этого моего поступка и убила бы себя. Всё это я объяснил Н. Она всё поняла и согласилась, что я не могу и не должен сделать этот шаг. Однако она продолжала мучиться создавшимся положением.
     Летом я уезжал с женой за границу. Это тяжело отозвалось на Н. Осенью 1913 года она возобновила свои настояния. Я, чувствуя безвыходность, обратился к морфию. Н., не видя исхода, нашла его в смерти. – Вот всё, что знаю я. Может быть, были и другие причины.
     Рига, 15 декабря 1913. Валерий Брюсов.
(Лавров А.В. «Вокруг гибели Надежды Львовой» // «De visu», 1993 г., № 2, стр. 9-10)
(стр. 406)


     Любимый мотив Брюсова – это тайны алькова, которые он делает явными. Редко кто из поэтов относится с таким любовным вниманием к своему творчеству, как Брюсов. Любовь к себе и ко всему написанному в прежние годы заметно увеличивается у Брюсова, в особенности когда «Сирин» хочет преподнести нам полное собрание сочинений Брюсова… 
     В первый том вошли юношеские стихотворения за 1892-1899 гг. Всё то, что когда-то безжалостно и едко высмеял В. Соловьев, теперь собрано в большой букет, всё это говорит об эпохе, когда русские символисты, подобно нынешним эгофутуристам, «были дерзки, как дети»… Первый том заканчивается страшным для Брюсова «пророческим сном». Какая-то женщина, похожая на жрицу, говорила ему, изнемогающему весь день «от тщетных напряжений». – «Ты будешь петь! Придут к твоим стихам и юноши и девы и прославят, и идол твой торжественно поставят на высоте. Ты будешь верить сам, что яркий луч зажёг ты над туманом… Но будет всё – лишь тенью, лишь обманом!..»   
     Большинство стихотворений, вошедших в первый том, лишены подлинной поэзии, это – одни слова, слова, это – лишь «тень несозданных созданий», лишь обман, и здесь от Брюсова-маллармиста до Брюсова-пушкинианца – дистанция огромного размера. Это полное собрание сочинений Брюсова полезно будет для библиофила, который захочет пересмотреть коллекцию личин, захочет поставить и решить вопрос, чем он был и чем стал, но широкой читающей публике нужны те десятки страниц, которые мог бы одобрить взыскательный художник.
(Львов-Рогачевский В.Л. <Рецензия на I том собр. соч. Брюсова> // «Современник». 1913 г., № 8, стр. 323-325)
(стр. 410)


     В 1913 году Академия наук наградила Брюсова золотой медалью за отзыв на книгу П.Е. Щёголева «Пушкин» <СПб., 1912>.
(Литвин Э.С. «В.Я. Брюсов о Пушкине» // «Брюсовские чтения 1962 года», Ереван, 1963 г., стр. 217)
(стр. 418)
 

     Перед войной Брюсов задумал совершить поездку в Тимгад, мёртвый город в Африке, почти что в Сахаре. Валерий Яковлевич хотел в нём найти следы Атлантиды. Война помешала осуществить это путешествие.
(Из воспоминаний И. М. Брюсовой)
(стр. 426-427)


      Летом 1914 года Брюсов отдыхал на даче в Опалихе, близ Москвы, под наблюдением врача. В день разразившейся войны покинул дачу, забыв о лечении; в величайшем возбуждении, потратив минимум времени на сборы, отправился на фронт корреспондентом от «Русских ведомостей».
(Брюсова И.М. «Материалы к биографии Валерия Брюсова» // Брюсов В.Я. «Избранные стихи». «Academia», М.; Л., 1933 г., стр. 138)
(стр. 427)


     Империалистическая война вновь всколыхнула в Брюсове те же чувства, что некогда русско-японская. Ему снова показалось, что в войне он найдёт, наконец, «невозможное слияние мечты и силы», что война раскроет перед человечеством ослепительные перспективы, позволит, наконец, почувствовать весь трепет, всю полноту жизни. Брюсов откликнулся на войну целым <рядом «патриотических» стихотворений>. Но уже с осени 1915 г. временами в «патриотическую» лирику Брюсова врываются иные ноты. Сперва это – туманный пацифизм. В феврале 1917 г. Брюсов пишет стихотворение <«Тридцатый месяц»>, знаменующее разрыв с шовинистическим угаром.
(Лелевич Г. «Брюсов», М., 1926 г., стр. 164-166) 
(стр. 428)


     Брюсов приехал в Варшаву 29 августа. Варшавским гидом Брюсова сделался старый знакомый Александр Робертович Ледницкий. «Он сразу «схватил» меня под своё покровительство, – писал Брюсов жене 23 августа, – и начал возить всюду. Я побывал во всех редакциях, у всех знаменитых писателей и у всех видных общественных деятелей, особенно у последних. Пришлось научиться если не говорить, то понимать по-польски. Все говорят по-польски, а я отвечаю по-русски. И, представь себе, – ничего, так или иначе разбираюсь…» <…> 
     Но впереди было главное, то, ради чего он приехал, – видеть войну своими глазами (Букчин С.В. «Корреспондент Валерий Брюсов» // «Неман», 1987 г., № 6, стр. 136-144).
(стр. 430-431)


     В Варшаве Брюсовым было написано окончание «Египетских ночей» – Пушкина.
(Язвицкий В.И. «Воспоминания». Рукопись в собрании Щербакова Р.Л.)
(стр. 441)


     – Жаловались и раньше, что нынешняя война ведётся ожесточённо, – говорил мне один из участников боев под Шавлями, только что приехавший оттуда, – но то, что происходило до сих пор, теперь мне кажется детской добродушной игрой. <…> Добивание раненых, систематический обстрел Красного Креста, всевозможные жестокости над мирными жителями, употребление разрывных пуль и штыков-пил, – это всё у нас, под Шавлями, проделывается немцами день за днем. Кто не знает добродушия и благодушия русского солдата! Бывало, и не раз, что солдаты делились последним куском с ранеными немцами. Но там вы бы не узнали и солдат! Мы все видим, как они борются с собой, чтобы удержать себя от такой же расправы с пленными немцами, какую те чинят над нашими пленными. Там солдаты ненавидят немцев всеми силами души; ненавидят до боя, в самом бою и после боя: и, поверьте, те заслужили эту ненависть, которую нелегко возбудить в русском человеке!
(Брюсов В.Я. «Вести из-под Шавлей» // «Русские ведомости», 1915 г., 17 мая, № 112)
(стр. 442)


    В мае 1915 г. <Брюсов> окончательно возвратился глубоко разочарованный войной, не имея уже ни малейшего желания видеть поле сражения. К тому же, Брюсов приехал больным, так что пришлось снова начать прерванное лечение и уложить его в постель, а с такого рода пленением он легко мирился. Оно давало ему возможность сосредоточиться и быть у себя со своими работами.
(Брюсова И.М. «Материалы к биографии Валерия Брюсова» // Брюсов В.Я. «Избранные стихи». «Academia», М.; Л., 1933 г., стр. 139)
(стр. 446)


     В 1915 году издательство «Сирин» прекратило свою деятельность. Из 25 томов собрания сочинения В.Я. Брюсова было выпущено только восемь.
(стр. 455)


     Брюсов должен в душе благодарить «Сирин» за то, что издание его сочинений действительно прекратится задолго до конца. <…> Чем больше книг Брюсова, тем меньше Брюсов. Груда томов в глазах читателя становится всё выше; а фигура писателя всё ниже. Странно, а так. Прочтите всего Брюсова, – и вы увидите, что никакого Брюсова, собственно, и на свете нету. Нет поэта, нет писателя, нет единой личности. А есть почтенный и усердный ремесленник, на груди которого горит заслуженная трудовым потом медаль «за трудолюбие и усердие». 
     Когда г. Брюсов обещает «не лишать библиографов удовольствия открывать новые стихи Валерия Брюсова», он этим посягает на нечто такое, что выходит далеко за пределы назначенной им самому себе скромности – не добродетели, которая желательна, но – увы! ни для кого не обязательна, – а просто той меры, каковая довлеет любой «монаде». 
     Ещё характернее для Брюсова, – что он, издавая себя как классика, приводит варианты к некоторым стихотворениям. Он оправдывается, что предоставляет читателям самим судить «эти разные разработки одной и той же темы». Но какая же это «новая разработка» темы, хотя бы замена в целой пьесе одного слова «исступлённые» другим словом – «сладострастные», замена, на теме нисколько не отразившаяся?   
     А как красноречиво свидетельствуют эти мелочи о вечной неуверенности в себе и в своём деле, о вечном ученичестве, о неспособности покорить мысль и слово!.. Зато Брюсов сам покорён словом, – цитатой, кавычками, книгой и бесконечными литературными воздействиями то Бальмонта, то Андрея Белого, то западных поэтов. 
     Но если Брюсов ещё мало определился для себя самого, – то его давно уже определили и читатели, и критики. Брюсов, несомненно, почтенная величина, его прилежание удивляет и даже умиляет, у него огромный опыт во всевозможных стилях до демонологического романа включительно; читая его, словно знакомишься с целой библиотекой… Но не с цельной библиотекой, – и никак невозможно определить, где в этой книжной груде «книга» самого Брюсова. Во всей этой кипе стихов нет единой души, стопы бумаги ничем между собой не связаны, потому что это ведь не связующая нить – горькое и трогательное, исключительное у Брюсова по своей искренности, признание, что он всегда любил «лишь сочетанья слов» и служил «всем богам».   
     Поистине нет горшей участи, чем не иметь лица, быть покорным зеркалом, быть Петером Шлемилем, не отбрасывающим тени. Самый богатый технический опыт, самая ловкая литературная сноровка, усердно «набитая рука» – всё это служит г. Брюсову только во вред, беспощадно обнажая жалкую внутреннюю пустоту, отсутствие главного, единого на потребу. О, если бы поменьше эрудиции, но побольше интуиции! <…>
     У Брюсова нет возраста; он никогда не был молод и никогда не будет стар; его дело – блюсти строгую чистоту данного Богом – не на радость – зеркала. Голова у него крепкая: он перепробовал тьму хмельных напитков – и Бальмонта, и Верлена, и Верхарна, и Тютчева, и Эсхила, – и ни разу не был пьян. <…>
     «Поэзия Брюсова» – это только вывеска над складом образцов всевозможных имитаций. Вот детское, вот вакхическое, вот гражданское, но всё это ненастоящее, а из самого лучшего папье-маше. Всё сделано или, вернее, подделано недурно, но, как подобает подделке, сердца ничуть не шевелит. Ни в чём нет души, и самая быстрота, с которой Брюсов фабрикует своих Ассаргадонов, викингов, флорентинок, переносится с северного полюса на острова Пасхи, из Ассирии в далёкое будущее; удивительная молниеносность превращений достигается лишь за счёт полнейшей внутренней разобщённости продуктов этого машинного искусства. «Я» художника отсутствует. Вы чувствуете, что между автором и произведением лежит неизмеримое расстояние, тёмное и холодное, как межпланетное пространство, и вам становится холодно и жутко среди этих безродных стихов в паноптикуме восковых фигур. Какая мертвечина, какая тоска!
(Лернер Н.О. «Заметки читателя» // «Журнал журналов», 1915 г., № 2. стр. 7)
(стр. 456-457)


     В 1916 году Брюсов приехал в Баку с большим докладом об армянской поэзии с древнейших времен до наших дней и с чтением своих переводов с армянского на русский язык.
     Вечер был организован в самом большом зале города – в бывшем театре Маилова и был переполнен до краев. Мы сидели с отцом в партере, и отец очень волновался; большой патриот и прекрасный знаток и ценитель нашей средневековой лирики, он сомневался: могло ли удаться русскому поэту (да к тому же ещё символисту!) уловить дух поэзии нашего средневековья, её характерные ярко-цветистые образы, её далекий от русской лирики восточный колорит и строгость формы. <…>
     Ровным, негромким голосом он начал свой доклад. Не было в его речи ни резких переходов к эффектной патетике, ни каких-либо подчёркнутых ораторских приёмов. Казалось, это может тянуться долгие часы – и будет великая скука. А между тем весь переполненный зал буквально замер в очарованном внимании. Брюсов открывал армянам глаза на их же поэтический гений, который он увидел глазами нового человека. Мы сызнова и по-новому узнавали себя, рождённые силою поэтического таланта этого как будто наглухо замкнутого в себе человека в чёрном сюртуке, который в этот вечер казался нам истинным чародеем и волшебником. И рождалось в каждом сердце в этом громадном зале светлейшее чувство гордости за свою поэзию – высокую, пленительную, жизнеутверждающую. И чем спокойнее говорил Брюсов, тем большее душевное волнение охватывало всех его слушателей.   
    И сколько бы теперь наши новые переводчики, в особенности из молодых да ранних, ни пытались обесценить переводы Брюсова, я знаю одно: его переводы, может быть, кое-где и отступают от точного соответствия подлиннику, но они создают полную иллюзию близости к нему, ибо в них бьётся живое, трепетное сердце поэта-автора, в них торжествует его дух и так явственно слышится аромат далёких веков – и это ведь важнее всего. Это — главное.
(Ахумян Т.С. «Две встречи с Валерием Брюсовым» // «Брюсовские чтения 1962 года», Ереван, 1963 г., стр. 322-325) 
(стр. 461)


     До сегодняшнего дня из России посылали к нам полицейских – ловить воров и негодяев. Посылали к нам прокуроров – разоблачать убийц и преступников… Но никогда не посылали из России поэтов искать на Кавказе поэзию. И вот впервые приезжает к нам русский поэт… И теперь пройдёт по России слух, что на Кавказе у армян есть поэзия и поэты.
(Туманян О.Т. «Слово, обращенное к Брюсову» // Туманян О.Т. «Избранные произведения», том 2, М., 1960 г., стр. 265) 
(стр. 462-463)


     ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. СЕМЬ ЦВЕТОВ РАДУГИ. Стихи. 1912-1915. М.: Изд-во К. Ф. Некрасова, 1916*.

     * Книга вышла в декабре 1915 года.
(стр. 470)


     От творчества Валерия Брюсова всегда веяло холодом. Каждый из нас в своё время испытал на себе его действие, и мы, конечно, не ждали, чтобы та поэзия, которую когда-то мы полюбили в её холодном блеске, обдала нас внезапно пламенем. «Пламенность» чувств была всегда чужда Валерию Брюсову. Но в прежние годы ему удавалось воссоздать её силою воображения. И часто случалось так, что и прямая страсть не могла бы заразить нас большим подъёмом.
     «Семь цветов радуги» этого подъёма не дают. Валерий Брюсов остался верен тому, что всегда любил. Как и прежде, «холодный духом» он радуется всему живому и человеческому и, как и прежде, он восхищён многообразным очарованием мира. Но то, что когда-то было делом творческого инстинкта, стало теперь едва ли не «программой мировоззрения». «Своевременно и нужно ещё раз указать читателям на радости земного бытия»*. Вот та задача, ради которой он «задумывает» книгу стихов. Что ж удивительного, если воображение Брюсова испугалось такой программы, и «радости земного бытия» вышли поблекшими из своего ямбического чистилища? «Семь цветов радуги» представляются нескончаемой цепью строф, странно схожих и странно не зацепляющихся за память. Правда, они в строгом порядке разделены на группы, и из групп каждая посвящена особому виду радости бытия. <…>
     Верный самому себе, поэт, как и прежде, ищет приобщения живым событиям и живой страсти. Он ищет его упорно и действенно. Но воображение не следует за его усилиями. Нигде мы этого не увидим ярче, чем в его «военных стихах». Война развёртывается тут же, возле него. Он её близкий соглядатай, он рядом с ней. Он её видит, ощущает – и всё же остаётся с нею не слитым. Пускай это понятно, – ведь он не воин. Но вместе с тем он и не поэт войны, потому что возле её огня он остаётся холоден. Воображение не спаяло его с войной, не заразило его ни на миг её патетизмом Он наблюдатель, но наблюдатель без кругозора. <…> 
     И только там, где задеты реминисценции (это живое в каждом большом поэте), голос Брюсова начинает звучать теплее и задушевнее. Таковы его обращения к Литве и Польше. Таковы в особенности его стихи «На Карпатах», в которых воспоминание о роднящем, давнем славянстве вдохновляет его на истинную позицию. <…>
     Не слитый с миром событий, поэт бессилен приобщиться к миру чувств. Какой принуждённостью, какой неинтересной риторикой веет от его описаний любовных чувств. <…> Передача чувств у Брюсова томит бездушием. Напрасно, оттеняя чувственность своих образов, доводит он их порой до отталкивающей плотскости; от этого они не менее холодны. Напрасно искали бы мы более живых звуков. Эротика Валерия Брюсова словно «морозом хвачена». Всё истинно патетическое остаётся и здесь закрытым для его творчества. Поэт, глубоко сознательный, он этого не может не ощущать. Непричастность «духу живому» тяготит, как кажется, его душу. Недаром он сравнивает её с дорогим кристаллом. <…>
     От поэта, чья душа словно «дорогой кристалл», мы вправе ждать и творчества кристаллического. Не холод ли придаёт поэзии то высшее совершенство, привычным символом которого поэтом избран кристалл? Но этого совершенства в последней книге Брюсова нет. <…> Творчество Брюсова, не согретое живой страстью, не дарит нас и тем наслаждением, какое даёт совершенный холод. Поэт не «жарок» и не «хладен», как тот герой, о котором он нам рассказывает. <…>
     Любое понятие, любая живая вещь одеты им наспех, во что попало. «Безумная» любовь, «крылатая» юность, «дерзкая» власть, «священная» тишина, «тайный» сумрак, «смутные» сны – вот те эпитеты, властью которых Радуга должна восприять новую чистоту… Но мы не заблуждаемся, и нам ясно, что ни один из её лучей <…> в таком тумане не удержит своего блеска. Не в нём ли искать кристаллов большого творчества? <…>
    Брюсов всегда охотно посвящал ей <истории> свою поэзию. И в этом сборнике она мелькает перед нами снова. Но на этот раз с нею произошло то же, что и со всем его творчеством. Воображение Брюсова перестало рисовать образы; оно их мыслит наскоро, оно по ним пробегает, как по таблице с выкладками, и находит в них только средство для воссоздания очередной схемы. <…>
     В «Семи цветах радуги» все стихи, которые посвящены истории, построены по этому образцу. Её картины чередуются, как на экране научного кинематографа. Экзотика обращена в отвлечённый символ, и её образы – только поучительные иллюстрации. Так костенеют «радости бытия» под поэтическим пером Валерия Брюсова. Их содержание – это то стремительно преходящее, что издали пленяет его фантазию, но чему он роковым образом остаётся чужд…

     * Предисловие к «Семи цветам радуги».
(Тумповская М.М. «Семь цветов радуги» Валерия Брюсова // «Аполлон», 1917 г., № 1, стр. 38-43)
(стр. 472-474)


     В 1916 г. я был приглашён московским издателем Л.А. Слонимским в качестве редактора художественно-литературного отдела его издательства. В этом же году было организовано мною издание альманаха «Стремнины». Среди зачинателей этого дела был и В.Я. Брюсов, который, между прочим, и придумал для альманаха упомянутое выше название.
     Впервые об «Египетских ночах» я узнал от В.Я. Бpюсова из его письма от 10 июля 1916 г. Он писал: «…год тому назад, в Варшаве, я написал, а здесь в деревне <на даче, в Буркове под Москвою> обработал одну поэму. Я прочил её в "Русскую мысль", <…> но, по некоторым соображениям, готов отдать её в Ваш альманах, если, 1-ое, альманах не слишком замедлит выходом и не выйдет позже 1 января 1917 г., и если, 2-ое, Ваша редакция сочтёт мою поэму подходящей для альманаха. Последняя оговорка имеет особый смысл, ибо моя поэма не что иное, как продолжение и окончание «Египетских ночей» Пушкина. Я строго следовал плану Пушкина, благоговейно сохранил все написанные им стихи, но добавил вступление и ряд глав, так что теперь рассказ о «трёх купленных ночах» вполне завершён. Я понимаю, насколько ответственно взятое мною на себя дело, и нисколько не буду в претензии, если редакция альманаха, и в малой степени, не захочет разделять со мной этой ответственности».
     Я охотно взял на себя эту «малую долю ответственности» и убедил товарищей по редакции принять предложение Брюсова. О состоявшемся решении я известил Валерия Яковлевича и уже в августе 1916 г. получил рукопись «Египетских ночей» и письмо, датированное 1 августа того же года.
    В этом письме Валерий Яковлевич пишет о посылаемой рукописи: «…некоторые стихи я ещё должен изменить – т. е. поправить некоторые выражения, рифмы etc. Все эти поправки будут незначительны, и их легко будет внести в корректуру». Далее в письме Брюсов настаивает на личном свидании со мной «для того, чтобы обсудить некоторые подробности, о которых трудно говорить письменно. <…> Дело в том, что можно напечатать «Египетские ночи» просто за моей подписью, с предисловием, указывающим, какие стихи – мои, какие – Пушкина. А можно позволить себе маленькую мистификацию: прямо выдать мои стихи за вновь отысканные Пушкина – неприлично; вполне допустимо, однако, напечатать поэму без подписи, только со вступлением, подписанным мною, которое позволило бы предположить, что поэма – Пушкина. Если сохранить аноним, можно создать забавную загадку для критиков. Этот проект мне и хотелось бы обсудить с Вами при встрече. <…>» Я встретился с Валерием Яковлевичем и убедил его остановиться на первом варианте опубликования «Египетских ночей». Второй вариант Брюсов сам расценивал как литературный подлог и считал неприличным. Но относительно третьего варианта у нас были прения. Брюсов не сразу отказался от него. Но потом он убедился в том, что и третий вариант является по существу тоже подлогом, но ловко замаскированным. Кроме того, я подчеркнул невозможность сохранить аноним, так как Валерий Яковлевич читал поэму П. Б. Струве, редактору «Русской мысли», а следовательно, никакой «загадки» для критиков не создаётся. В результате этой беседы было принято опубликовать «Египетские ночи» за подписью В.Я. Брюсова и с его предисловием. <…> 
     Впоследствии Валерий Яковлевич был очень доволен, что «мистификация» не осуществилась, так как об этой работе Брюсова знали и другие лица, кроме П.Б. Струве. После этой встречи я ещё несколько раз бывал у Валерия Яковлевича в связи с окончательной обработкой и изданием поэмы. Помню, когда уже была готова корректура, я указал на некоторые недосмотры. Валерий Яковлевич тут же, за чайным столом, начал выправлять стихи, потом ушёл в другую комнату. <…> Через четверть часа приблизительно Брюсов вышел:
     – Вот, – сказал он, – всё готово, кроме вот этой строчки. Устал, не могу. Вы указали недочёт, попробуйте сами и выправить…
     Я был смущён таким предложением, но Брюсов настоял, и я, после некоторых усилий, выправил неудавшуюся строку поэмы. Валерий Яковлевич прочёл и одобрил.
(Язвицкий В.И. «Воспоминания». Рукопись в собрании Щербакова Р.Л.)
(стр. 479-480)


     ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ. Поэма в шести главах. Обработка и окончание поэмы А. Пушкина. – Альманах «Стремнины». М.: 1917. № 1.
 
     Как известно, поэма «Египетские ночи» не была закончена Пушкиным. Сохранилось несколько черновых, подготовительных набросков и довольно большой отрывок, включённый в повесть, написанную прозой. Воссоздать по этим данным, что представляло бы целое, – и было задачей моей работы, которую можно назвать «дерзновенной», но ни в коем случае, думаю я, не «кощунственной», ибо исполнена она с подлинной любовью к великому поэту. Почти излишне говорить, что ни на миг не мечтал я сравниться с Пушкиным и своими стихами заменить ненаписанные части поэмы; я желал только помочь читателям, по намёкам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из его глубочайших созданий. При этом я вовсе не стремился писать непременно «под Пушкина», что крайне стеснило бы свободу творчества, и, чуждаясь всякой стилизации, довольствовался тем, что старался не выходить за пределы Пушкинского словаря, его ритмики, его рифм. Ограничивать себя теми выражениями, образами, мыслями, которые встречаются у Пушкина, казалось мне неправильным, так как поэт в дальнейших главах поэмы мог обнаружить и такие стороны своего гения, которые ещё не проявлялись отчётливо в других его произведениях.
     Всё, что уже было сделано Пушкиным для «Египетских ночей», тщательно мною сбережено, не исключая черновых набросков, и заняло соответственные места целого. Стихи, набросанные Пушкиным начерно, остались без изменений, хотя несомненно, что многие из них поэт переделал бы при окончательной обработке поэмы. <…> Следует также добавить, что во вновь написанных главах в некоторые стихи введены образы и выражения Пушкина, взятые из чернового наброска, позднее переработанного поэтом.
(Предисловие)
(стр. 480-481)


     Во всех своих характерных особенностях новые «Египетские ночи» обнаруживают полное стилистическое тождество с эротическими балладами из сборника «Риму и Миру». Задачу завершения «Египетских ночей» Пушкина Брюсов понял как необходимость написать новую эротическую балладу на знакомую тему с помощью обычных стилистических приёмов. <…>
     Брюсов заимствовал у Пушкина лишь внешнее и немногое – материал для поэтической постройки; это немногое он использовал по-своему, подчинив его формальным законам своего искусства. Тему «Клеопатры» он понял, как тему эротической баллады, соединяющей напряжение радости и страдания, чувственное наслаждение и муку, страсть и смерть; отсюда глубоко идущее тематическое уподобление «Египетских ночей» знакомым нам балладам. <…> Словарь Пушкина, идеализованный сообразно поставленной художественной задаче, но всегда абсолютно точный и строгий в смысле выбора и сочетания слов, всегда предполагающий индивидуальную, неповторяемую синтетическую связь между эпитетом и его предметом, он подчинил своеобразным особенностям своего поэтического стиля, повторяя те же слова, но в сочетаниях, делающих их смутными, обобщенными и логически невыразительными. Пользуясь словами, до крайности напряженными и яркими, соединяя их элементарными контрастами одинаково резких противоположностей, нагромождая лирические повторения отдельных звуков или слов или целых стихов, он создал произведение типично романтического стиля, глубоко чуждое духу пушкинской поэзии. Композиционная форма лирической баллады или лирической поэмы определила собою, наконец, общий характер поэтического замысла, сменив объективный повествовательный, эпически безличный стиль незаконченного отрывка «Клеопатры».
(Жирмунский В.М. «Валерий Брюсов и наследие Пушкина». Пг., 1922 г., стр. 84-85). 
(стр. 482-483)


     Очень хочется работать с вами много и долго, и – это не комплимент, поверьте! – я не знаю в русской литературе человека более деятельного, чем вы. Превосходный вы работник!
     Прочитал «Египетские ночи». Если вам интересно мнение профана в поэзии – эта вещь мне страшно понравилась. Читал и радостно улыбался. Вы смелый и вы – поэт Божией милостью, что бы ни говорили и ни писали люди «умственные».
(Письмо М. Горького к Брюсову от 23 февраля 1917 года // «Печать и революция», 1928 г., № 5) 
(стр. 483)


     В 1917 г. Брюсов поступил на службу в качестве заведующего Московской Книжной палатой.
(«Из черновых заметок». Архив Брюсова // Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ранее Государственная библиотека имени В.И. Ленина), Москва)
(стр. 491)


     А.С. ПУШКИН. ГАВРИЛИАДА. Полный текст. Вступительная статья и критические примечания Валерия Брюсова. М.: Альциона. 1917. То же, издание второе.

     До сих пор «Гаврилиада» в собраниях сочинений Пушкина, изданных в России, полностью не появлялась. Напечатанная впервые в лондонском издании Н. Огарева «Русская потаённая литература», в 1861 году, «Гаврилиада» после того несколько раз перепечатывалась за границей, но по сомнительным спискам и без научного внимания к исправности текста. <…>
     Наше издание преимущественно для лиц, изучающих Пушкина, а не для широкого круга читателей, почему и выпускаем эту книгу в ограниченном количестве экземпляров.
(От издательства. стр. 7-17)
(стр. 491-492)


     Так как точный авторитетный текст «Гаврилиады» до нас не дошёл, то редакторам приходится прибегать к сличению наиболее заслуживающих доверия списков и испытывать подчас довольно серьёзные колебания при выборе того или иного разночтения. В. Брюсов, в общем, довольно удачно справился со своею задачею, и с его работой должны будут считаться все издатели сочинений Пушкина, по крайней мере, до тех пор, пока не будет обнаружена в каком-нибудь из шереметевских хранилищ та подлинная рукопись поэмы, которую Пушкин прислал князю П.А. Вяземскому и которую Вяземский хранил около полувека и собирался сжечь, но, может быть, не сжёг. С произведённым В. Брюсовым выбором вариантов, впрочем, не всегда можно соглашаться. Например, он отказывается читать в одном стихе: «младых богинь безумный обожатель» и вместо «богинь» принимает другое, грубое слово, которое ему представляется «по складу всей поэмы более вероятным», не замечая, как мало оно вяжется с прилагательным «младых» (именно «младых», а не «молодых»).
     Совершенно не нужен «жалкий лепет оправданья» в выпуске в свет «Гаврилиады»: «Русское общество достаточно зрело, чтобы отнестись к ней как к историческому факту, который ничем не может затемнить ни славы Пушкина, ни общего характера нашей литературы; наука обязана изучать все факты, не делая среди них выбора с точки зрения этической». Никому также не нужны и неинтересны запоздалые доказательства авторства Пушкина. Есть опечатки. Изданная в 555 нумерованных экземплярах, книга была вскоре переиздана с мелкими сокращениями в тексте.
(Рецензия Н. Л<ернера> // «Книга и революция», 1920 г., № 2, стр. 49)
(стр. 492)


     Брюсовские «Эротопегнии» были впервые отпечатаны в Москве, в 1917 году. Выпущенное без обозначения типографии, «на правах рукописи», в количестве 305 нумерованных экземпляров, это издание, претендующее на изящество, но, в сущности, довольно небрежное, вскоре сделалось необходимой принадлежностью всякой снобической и нуворишской библиотеки. <…>
     «Эротопегнии» суть собрание эротических стихотворений латинских авторов в переводе Валерия Брюсова. Брюсов был знатоком латинской литературы, – не случайно над переводом «Энеиды» трудился он много лет. Будучи по самой литературной природе своей склонен ко всякой экзотике, он, разумеется, не мог пройти мимо «отречённых», «запретных» произведений латинской Музы. Приступая к их переводу, он оставался верен себе. <…> 
     Поэты, которых пришлось привлечь Валерию Брюсову, принадлежат к эпохе воистину мрачной. Свет античный для них померк, христианский ещё не зажёгся. В любви для них нет ничего, кроме факта и акта. Их страсть рассудительна, их улыбка груба и уныла. О любви они говорят с угнетающей деловитостью, их стихи так же скучны и прозаичны, как чувства, лежащие в основе этих стихов. Что же остаётся? Блеск чисто внешний, я бы сказал – даже не поэтический, а филологический, очарование латинской речи, впрочем, кое-где уже тронутой порчею. Но и это очарование даётся только тому читателю, которому доступен напечатанный тут же латинский текст. Самые переводы Брюсова добросовестны, точны – и совершенно не поэтичны. В погоне за точностью он на каждом шагу прибегает к инверсиям, до такой степени затемняющим смысл, что для понимания стихов порою приходится обращаться к подлиннику. По-видимому, он стремился к тому же повторить по-русски строй речи латинской – задача оказалась невыполнима. Читать эти стихи, судорожно стиснутые, скрюченные, как обгорелые трупы, – сущее наказание. Любители поэзии не получат от этой книги никакой радости. Любители эротических изданий – тоже, потому что <воспроизведённые> в книге картинки, заимствованные из книг восемнадцатого столетия, довольно банальны, а главное – воспроизведены чрезвычайно неудачно: до такой степени неразборчиво, что иной раз трудно и понять в чём дело.
(Ходасевич В.Ф. «Книги и люди. Erotopaegnia» // «Возрождение», Париж, 1932 г., 29 сент., № 2676)   
(стр. 495-496)


     Спасибо вам. Вы – первый литератор, почтивший меня выражением сочувствия и – совершенно искренно говорю вам – я хотел бы, чтобы вы остались и единственным. Не сумею объяснить вам, почему мне хочется, чтобы было так, но – вы можете верить – я горжусь, что именно вы прислали мне славное письмо. Мы с вами редко встречались, вы мало знаете меня, и мы, вероятно, далеки друг другу по духу нашему, по разнообразию и противоречию интересов, стремлений. Тем лучше. Вы поймёте это, тем ценнее для меня ваше письмо. Спасибо.   
     Давно и пристально слежу я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культурной работой, и я всегда говорю о вас: это самый культурный писатель на Руси! Лучшей похвалы не знаю; эта – искренна.
(Письма М. Горького к Брюсову // «Печать и революция», 1928 г., № 5, стр. 60-61)
(стр. 496)


     Валерий Яковлевич жил на Первой Мещанской: чтобы попасть к нему, я должен был пересечь знаменитую Сухаревку. <…> Брюсов жил неподалёку: можно было бы припомнить и Зарядье с его лабазами, и «Общество свободной эстетики», и «Литературно-художественный кружок» на Большой Дмитровке, где Валерий Яковлевич проповедовал «научную поэзию», пока члены кружка, прекрасно обходившиеся и без науки, и без поэзии, играли в винт. Брюсов одевался по-европейски, знал несколько иностранных языков, в письма вставлял французские словечки, на стены вешал не Маковского, а Ропса, но был он порождением старой Москвы, степенной и озорной, безрассудной и смекалистой.
     Его трудолюбие, энергия поражали всех. При том первом свидании, о котором я рассказываю, он запальчиво возражал против моего, как он говорил, «безответственного» отношения к поэтической работе: «При чём тут вдохновение? Я пишу стихи каждое утро. Хочется мне или не хочется, я сажусь за стол и пишу. Даже если стихотворение не выходит, я нахожу новую рифму, упражняюсь в трудном размере. Вот черновики», – и он начал выдвигать ящики большого письменного стола, заполненные доверху рукописями. Меня он укорял за легкомыслие, дилетантство; говорил, что нужно устроить высшую школу для поэтов; это – ремесло, хотя и «святое», и оно требует обучения. <…>
    При первой нашей встрече Брюсов заговорил о Наде Львовой – рана оказалась незажившей. Может быть, я при этом вспомнил предсмертное стихотворение Нади о седом виске Брюсова, но только Валерий Яковлевич показался мне глубоким стариком, и в книжку я записал: «Седой, очень старый» (ему тогда было сорок четыре года).
(Эренбург И.Г. «Люди, годы, жизнь», книга 2, М., 1961 г., стр. 361-368) 
(стр. 501-502)


     <Кафе «Музыкальная табакерка». > Круглая комната с опущенными шторами наглухо отделена от улицы. На столиках лампочки под цветными шёлковыми абажурами. Полумрак, уютная тишина. Перед началом программы тихое позванивание пианино – «Музыкальная табакерка» Лядова. Публика одета изысканно, всё так, будто ничего не случилось. <…> Программы носят экзотические названия, увенчиваясь «вечером эротики». Впервые в «кафейной» обстановке выступил здесь Брюсов.
     Он держался в кафе точно так же, как и в апартаментах «Свободной эстетики». Прежний замкнутый литературный быт кончился. Брюсов был дальнозорок и умён. Его пригласили, он аккуратно приехал. Встреченный почтительными учениками, он прошёл к одному из столиков. Сидел, помешивая кофе в стакане, в чёрном сюртуке, склонив голову набок. Слушал, как читает молодежь. Лёгким кивком выражал одобрение прочитанному. Сам поднялся на деревянную кафедру, сообщил свое новое стихотворение, чётко переписанное на небольшом листке, вероятно, приготовленном сегодня… Профессор поэзии, он и в кафе работал точно и добросовестно.
(Спасский С.Д. «Маяковский и его спутники» // Спасский С.Д. «Воспоминания», Л., 1940 г., стр. 131-132)
(стр. 503)


    2 марта 1918 г.
    Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда, открылась в гнуснейшем кабаке «Музыкальная табакерка»: сидят спекулянты, шулера, публичные девки, «коммунисты», пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают там свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал «Гаврилиаду», произнося всё, что заменено многоточиями, полностью.
(Бунин И.А. «Окаянные дни» // «Возрождение», Париж, 1927 г., 18 июня, № 746)
(стр. 503)


     После Октябрьской революции я ещё в конце 1917 года начал работать с Советским правительством, что повлекло на меня тогда некоторое гонение со стороны моих прежних сотоварищей (исключения из членов литературных обществ и тому подобное). С того времени работал преимущественно в разных отделах Наркомпроса.
(Брюсов В.Я. «Краткая автобиография», стр. 15)
(стр. 504)


     Эмоции, энтузиазм, экстаз – ему не были даны. С самообладанием, спокойствием и ясностью он видел мир. Всё в нём было равно необходимо. Зачем политика, мораль? Холодное созерцание эстета, чувство, равное ко всему. <…> Его «трагедия» открылась революцией. Он, всегда аполитичный, принял революцию, не только принял, стал человеком партии и, как человек огромного ума, железной воли, высокого сознания – работал с честностью, характерной для всех ступеней его жизни. Но – Брюсов коммунист? Замкнутый, одинокий, скептический, холодный, настороженно-брезгливый, весь «исторический» и «объективный», всем существом враждебный «демократии», всеми душевными качествами своими неспособный стать участником общего энтузиазма… 
     Революция пришла не та, которую он «знал», – революция салонов, даже не интеллигентского подполья, не заговорщицкая; а пролетарская, массовая революция, ему чуждая. Но… как эстет, поэт, привычный владеть выражением, он не мог не чувствовать силы и красоты в огромном политическом и моральном сдвиге, открывавшем неисчерпаемую тематику для творчества. 
     Как делец, – а Брюсов был дельцом всегда, – он не мог не учитывать, хотя бы в скрытых и стыдливых недрах, возможности стать глашатаем, первым поэтом революции. Характер «социального заказа» ему был незнаком, юная поросль революционной поэзии едва восходила. Он мог и в революцию войти, по-старому, вождём и мэтром, учителем революционной молодежи. Роль соблазнительная, от мысли о которой даже у рационалиста Брюсова могли шевелиться волосы и холодеть кожа. 
     Но революция пришла и… проходила мимо. Брюсов был одним из полезных, добросовестных чиновников – не более. Встали темы, не снившиеся Брюсову, задачи возникали, непосильные ему, молодёжь глядела на него критически и исторически. Нужны были – новый мозг, новое сердце, новая нервная система. Он – недавний диктатор – не мог слиться до конца с новой диктатурой, верить её верой, знать её знанием, работать её методами… И он стал жертвой. 
     Прежние «свои» – почитатели, ученики, соратники, друзья – забросали его грязью; массам он был чужд, его не знали, молодая литература его критиковала, называла не своим, реакционным. Он, сколько мог, парировал удары (доклад о мистике), но был всегда на подозрении. С ним – умницей, дельцом – случались трагикомические ляпсусы, вроде предложения издательству революционных критиков издать В. Розанова… Это ли не трагедия? Не одиночество?
(Боровой А.А. «Воспоминания». Рукопись в собрании Государственного литературного музея) 
(стр. 504-505)


     Время Брюсова пересекалось молниеносными вспышками революции, а последние его дни были озарены её ослепительным светом. Брюсов чувствовал это; каждый раз, как он слышал призыв революции, сердце его трепетало, как от соприкосновения с родной стихией.
     Он мог политически заблуждаться, когда бывало темно, но он тотчас же оглядывался к свету, когда тот начинал пылать. И тогда он любил революцию до конца – революцию героическую, беспощадную и созидающую. Для неё он готов был на все жертвы. Людей половинчатых, стремившихся стихию революции шлюзовать и подчинять мнимой «разумности», жалких постепеновцев Брюсов ненавидел и клеймил. Свой окончательный переход к революции, своё вступление в коммунистическую партию он охарактеризовал как «возвращение в отчий дом».
(Луначарский А.В. «Предисловие» // Брюсов В.Я. «Избранные произведения», том. I, М., 1926 г., стр. 6-7) 
(стр. 506)


     В 1918-1919 гг. Брюсов возглавляет Управление по делам печати («Библиографические известия», 1924 г., № 1-4, стр. 31).
(стр. 506)
 
 
     В 1918 г. Брюсов возглавляет отдел научных библиотек Наркомпроса (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ранее Государственная библиотека имени В.И. Ленина), Москва).
(стр. 506)


     Рассказывая о последних годах жизни Валерия Яковлевича Брюсова, Жанна Матвеевна не могла не упомянуть о его деятельности. Правда, она всегда говорила, что работа его в советских учреждениях прошла мимо неё и о ней могут лучше рассказать люди, соприкасавшиеся с ним в государственных делах, но свидетельницей закулисной стороны его большого труда была она. В эти годы Брюсов очень плохо себя чувствовал и всё время хворал. Но и больной, лёжа в постели, он продолжал работать, составлял конспекты своих лекций, к которым обязательно готовился, хотя читал их, не заглядывая в заранее составленные программы, следил за ходом работ, вверенных его попечению государственных учреждений. Работая первое время заведующим отделом научных библиотек Книжной палаты, он организовал отряды добровольцев по спасению книг из богатейших библиотек, собранных в разные годы помещиками.
(Чудецкая Е.В. «Воспоминания о воспоминаниях». Рукопись в собрании Щербакова Р.Л.)
(стр. 506-507)


     Валерий Брюсов сочетал в себе поэта и теоретика, практика и мыслителя. Это сочетание мысли теоретической и созидательной, творчества и сознания в нём органично. Уже обращаясь к его поэзии, анализируя фактуру его стиха, мы a priori можем сказать, что имеем дело с поэтом, осознавшим до конца технику своего мастерства.
     Чёткость лирического построения, ясность поэтического замысла, прозрачность техники свидетельствуют о том, насколько осознанно, продуманно было творчество Валерия Брюсова. Совершенно несомненно, что для Брюсова вдохновение сочеталось с ясно поставленной технической задачей, задачей стихотворного мастерства. В этом отношении показательным сборником стихотворений являются его «Опыты», сборник хрестоматийного типа, где собраны в качестве иллюстрации к теоретическим положениям стихотворения, про которые автор свидетельствует, однако, что среди них нет ни единого, которое бы не было в то же время подлинным выражением внутренних переживаний поэта.
(Томашевский Б.В. «Валерий Брюсов как стиховед» // «О стихе», 1929 г., стр. 319)
(стр. 512)


     Новая книга Валерия Брюсова названа «Опыты». Это – книга экспериментов Брюсова. <…> Должно сказать, что лаборатория эта обставлена исключительно хорошо – по последнему слову техники, и находится она в ведении экспериментатора, тоже вполне стоящего на уровне науки. Вообще с научной точки зрения возразить ничего нельзя. <…> Знакомство со всеми этими «опытами» в достаточной мере полезно для всякого начинающего поэта, они укажут ему на множество подводных рифов, а иногда и наведут на не совсем мелкий фарватер. И вообще, по стиховедению, как замечает и сам Брюсов, у нас существует столь мало книг, что всякое даяние – благо. 
     Это всё – с научной точки зрения. А с поэтической? С глубокой болью читаешь эти «экспериментальные стихи». Совершенно напрасно Валерий Брюсов во втором «предисловии» стремится уверить нас, что в книге «нет ни одного стихотворения, которое не было бы в то же время подлинным выражением моих внутренних переживаний»! Чем больше вникаешь в эту книгу, тем более охватывает тебя страх, что эти «опыты» до ужаса полно отражают все переживания Брюсова, что не осталось у него других переживаний, кроме переживаний технических. Есть учёные, добросовестные и самоотверженные учёные, которые погибали при производстве своих опасных опытов…
(Шварц Н.Л. «Опыты» // «Горн», 1919 г., № 2-3, стр. 113-114) 
(стр. 512)


     При Временном правительстве Московский цензурный комитет претерпел глубокие изменения. После октябрьского переворота он был превращён в «подотдел учёта и регистрации» при отделе печати Московского совета. Из прежних функций за ним сохранились две: регистрации выходящих изданий, во-первых, и распределение так называемых «обязательных экземпляров» по государственным книгохранилищам, во-вторых. <…> Во главе его с лета 1918 года стал Валерий Брюсов.
     Ввести прямую цензуру большевики ещё не решались – они ввели её только в конце 1921 года. Но, прикрываясь бумажным и топливным голодом, они тотчас получили возможность прекратить выдачу нарядов неугодным изданиям, чтобы таким образом мотивировать их закрытие не цензурными, а экономическими причинами. Все антибольшевистские газеты, а затем и журналы, а затем и просто частные издательства были постепенно уничтожены. Отказы в выдаче нарядов подписывал Брюсов, но, разумеется, директивы получались им свыше. Не будучи советским цензором «де юре», он им всё-таки очутился на деле. Ходили слухи, что его служебное рвение порой простиралось до того, что он позволял себе давать начальству советы и указания, кого и что следует пощадить, а что прекратить. Должен, однако, заметит, что я не знаю, насколько такие слухи были справедливы и на чём основывались. Несколько забегая вперёд, скажу, что впоследствии, просматривая делопроизводства подотдела, никаких письменных следов такой деятельности Брюсова я не нашёл. <…>
     <В октябре или ноябре 1919 года> подотдел нашёл себе пристанище на Девичьем Поле, где ему отвели две комнаты в доме Архива Министерства юстиции. Брюсов, живший на 1-ой Мещанской, очутился в необходимости ездить на службу через весь город. Ни автомобиля, ни лошади ему не полагалось по штату, а трамваи почти не действовали. Брюсов к тому же был болен и иногда по целым неделям лежал в постели: у него был фурункулёз – по-видимому, на почве интоксикации (уже двенадцать лет он был морфинистом). В конце года он подал в отставку. Мне предложили занять его место.
(Ходасевич В.Ф. «Книжная палата» // Собр. соч. в 4 т.: т. 4., стр. 66-67)
(стр. 520-521)


     В конце 1919 г. мне случилось сменить <Брюсова> на одной из служб. Заглянув в пустой ящик его стола, я нашёл там иглу от шприца и обрывок газеты с кровяными пятнами. Последние годы он часто хворал.
(Ходасевич В.Ф. «Некрополь». Париж, 1976 г., стр. 60)
(стр. 521)


     В 1919 г. Брюсов оставил службу в Книжной палате. Поступил на службу в Госуд. Издательство (Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ранее Государственная библиотека имени В.И. Ленина), Москва).
(стр. 521)


     А.С. ПУШКИН. ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ
     со сводом вариантов и объяснительными примечаниями, в трёх томах и шести частях. Редакция, вступительные статьи и комментарий Валерия Брюсова. Том 1. Часть I. М.: Государственное издательство, 1919.
     Новое издание «Полного собрания сочинений» А.С. Пушкина, предпринятое Литературно-издательским отделом Народного Комиссариата по просвещению (ныне – Государственное издательство), имеет целью удовлетворить насущную потребность русских читателей – получить сочинения величайшего из наших поэтов в издании, позволяющем не только читать, но и изучать его произведения. Предыдущие издания такого типа частью распроданы и предлагаются на книжном рынке по непомерно поднятым ценам, частью уже устарели, как издания под ред. П.О. Морозова и под ред. П.А. Ефремова, начатые более 15 лет тому назад, частью остаются не законченными и не очень полны, как изд. Академическое, не содержащее, в вышедших томах, и одной трети всего написанного Пушкиным, и изд. под ред. С.А. Венгерова, не дающее ни первоначальных редакций, печатавшихся при жизни Пушкина, ни выпущенных Пушкиным в печати отдельных мест, ни вариантов.
(Предисловие редактора)
(стр. 521-522)
 
 
     В.Я. Брюсов – один из лучших знатоков Пушкина, немало потрудившийся над изучением его жизни и творчества. Отсюда ясно, что издание под редакцией Брюсова в общем отвечает основным требованиям науки: полноте, правильности в расположении материала и в верности текста. <…>   
     Приняв за принцип хронологический порядок, необходимость которого ныне считается общепризнанной, В.Я. Брюсов усложнил дело, разделив лирику Пушкина на периоды, соответствующие периодам биографическим. <…> В результате многочисленных дроблений теряется смысл хронологического порядка, картина пушкинского творчества не развёртывается постепенно, а мелькает и постоянно возвращается назад.
(Ходасевич В.Ф. «А.С. Пушкин. Полное собрание сочинений» // «Творчество», 1920 г., № 2-4, стр. 36-37)
(стр. 522)


     Вышел лишь 1-ый том предполагавшегося к изданию полного собрания сочинений Пушкина под ред. В. Брюсова. К сожалению, этот вышедший, первый и единственный пока том страдает весьма многими недостатками, благодаря неудачному плану и, особенно, благодаря спешности и тяжёлым условиям работы редактора, в связи с революционным временем.
     Редактор поставил себе выполнение сразу двух, по существу разнородных, заданий: он хотел дать одновременно издание научного типа, предназначенное для исследователей, и в то время доступное для самых широких слоев читателей; поэтому, с одной стороны, издание перегружено неоконченными, черновыми набросками, вариантами, которые не только совершенно не нужны широким слоям читателей, но могут прямо отпугнуть их от Пушкина; с другой стороны, в расчёте на малоподготовленных читателей даются пояснения отдельных слов <…>.
(Фатов Н.Н. «Новые книги о Пушкине» // «Молодая гвардия», 1923 г., № 1, стр. 264)
(стр. 522)


     Социалистическая академия общественных наук (САОН), работу которой приветствовал и направлял В.И. Ленин, сыграла большую роль в деле подготовки кадров советской интеллигенции. В состав действительных членов САОН входили: Н.К. Крупская, А.М. Горький, А.В. Луначарский, К.А. Тимирязев, М.Н. Покровский и др. Среди кандидатов, намеченных в действительные члены САОН на 1-м заседании научно-академической секции 14 июля 1918 г., был и В.Я. Брюсов.
     На общем собрании научно-академической и учебно-просветительной секции САОН 8 августа 1918 года при обсуждении кандидатуры В.Я. Брюсова М.Н. Покровский указал на возможность привлечения к лекторской работе В.Я. Брюсова, «хотя и не коммуниста», но стоящего на советской платформе и во всяком случае ценного в научном отношении. <…>
     25 августа 1918 г. на заседании социально-исторического разряда САОН была принята резолюция об утверждении В.Я. Брюсова лектором по курсу истории русской литературы. В 1918-1919 учебном году В.Я. Брюсов прочитал 26 лекций по истории русской литературы.
(Винокурова Н.Н. «Письма В.Я. Брюсова в Социалистическую академию общественных наук» // «Брюсовские чтения 1962 года», Ереван, 1963 г., стр. 401-402)
(стр. 524)


     Важное значение имела деятельность Брюсова в области организации библиотечного дела в советской России. 27 декабря 1918 г. за подписью зам. наркома по просвещению М.Н. Покровского и зав. Московским Библиотечным отделением Валерия Брюсова была обнародована инструкция «о реквизиции частных библиотек». 
     «…Главными заботами своими, – пишет Брюсов, – вызванными потребностями переживаемого момента, Московское библиотечное отделение считало две: 1) спасение и охрану библиотечных собраний, коим грозила опасность погибнуть в стихийном революционном движении. 2) справедливое распределение книжных сокровищ, поступивших в ведение Библиотечного отделения, между государственными в академическими библиотеками и посильное удовлетворение нужд в книге разных просветительных (центральных и местных) организаций». В выполнении указанных задач Московское Библиотечное отделение руководствовалось декретом Совнаркома от 17 июля 1918 г. «Об охране библиотек и книгохранилищ РСФСР». Вместе с тем, заведующим Библиотечным отделением (Брюсовым) были разработаны проекты двух других декретов: «О порядке реквизиции книжных собраний» и «О порядке охраны библиотек». Оба проекта были, с некоторыми изменениями, приняты Коллегией Наркомпроса.
(Гольдин С.Л. «В.Я. Брюсов – работник Наркомпроса» // «Брюсовские чтения 1963 года», 1964 г., стр. 295-296)
(стр. 527)


     В июне 1919 г. Брюсов подал в Наркомпрос записку «Об отмене частной собственности на архивы умерших русских писателей, композиторов, художников и учёных, хранящиеся в библиотеках и музеях». В записке указывалось, что в рукописном отделении Московского Румянцевского музея хранятся письма Н.Н. Пушкиной, жены поэта, переданные в музей наследниками поэта под условием, «согласно с которым письма могут быть вскрыты и обнародованы лишь ещё через несколько десятков лет <…> Нет надобности говорить о значении каждой строки, проливающей новый свет на Пушкина».
     По этим соображениям Брюсов предложил коллегии Наркомпроса внести на утверждение Совнаркома проект декрета* об отмене всех ограничений, «на которых были переданы бывшими владельцами в публичные библиотеки и музеи архивы умерших русских писателей, композиторов, ученых».

     * С некоторыми изменениями проект был утверждён (см.: Собрание узаконений и распоряжений Рабочего и Крестьянского Правительства, 1919 г., № 38, 7 августа, стр. 425).
(Энгель С. «Где письма Н.Н. Пушкиной?» // «Новый мир», 1966 г., № 11)
(стр. 527-528)


     <Брюсов> вступил в партию и сейчас же попросил работу в Наркомпросе и одновременно начал целый ряд трудов в Госиздате, между прочим, и по переводам иностранных классиков, и по изданию А.С. Пушкина и т.д. Брюсов стремился относиться к своим обязанностям с высшей добросовестностью, даже с педантизмом. Вначале он заведовал библиотечным фондом. Дело это было, конечно, почти техническое, и мы рассматривали его, по правде сказать, больше, как синекуру. Но Брюсов относился к этому иначе. Храня очень большое и громоздкое государственное имущество, он входил иной раз в неприятные столкновения, которые порождались неуходившимся ещё хаосом разрушительного периода революции. Он протестовал, жаловался, волновался и, в конце концов, добивался удовлетворительного разрешения всех этих неприятностей.
(Луначарский А.В. «Литературные силуэты», М., 1925 г., стр. 171)
(стр. 529)

 
     Только люди поверхностные или относящиеся предвзято могли ахать по поводу вступления Брюсова в партию, <сказал Луначарский>. В годы молодости, когда он писал «Каменщика», он не кокетничал с революцией. Он её принимал.
     – Ну, а «Закрой свои бледные ноги»?
     Луначарский слегка морщится:
     – Детская болезнь, вроде кори. Дань моде. Кто этим не грешил?
(Луначарская-Розенель Н.А. «Память сердца», М., 1965 г., стр. 59)
(529)


     Многие склонны думать, что Брюсов изменил свой поэтический символ веры, а враги его, всякие злопыхатели и противники Советской власти, злонамеренно кричат, что он просто переметнулся из-за карьеристических личных соображений. Чепуха! Вздор! Поэт пришёл в стан Советской России, не изменяя своего поэтического credo. Он остался ему верен, когда вступил в ряды РКП. Разрыва в поэте не произошло. Развитие шло органическим путем. Это прекрасно можно иллюстрировать на анализе посмертного сборника его стихов «Меа». Конечно, пламенная, сжигающая и очищающая жизнь наших дней свой след оставила, но она не разломала основ творчества поэта, не вырвала его с корнями из прошлого; нет, время сделало только прививку, придав спелому, сочному плоду другой вкус.
(Полянский В. «О В. Брюсове» // «Вопросы современной критики», М.; Л., 1927 г., стр. 190-191)
(стр. 529-530)


     В 1920 году Брюсов покинул службу в Отделе Научных библиотек Наркомпроса. Организовал Лито (Литературный отдел) Наркомпроса и литературную студию при нём.
(Отдел рукописей Российской государственной библиотеки (ранее Государственная библиотека имени В.И. Ленина), Москва)
(стр. 530)

 
     В заведующие Лито Наркомпроса, <говорил Луначарский>, – группа писателей выдвигала А. Белого, но я настоял на кандидатуре Брюсова и не жалею об этом. Он – бесценный руководитель нашего художественного образования.
(Луначарская-Розенель Н.А. «Память сердца», М., 1965 г., стр. 59)
(стр. 530)


     В ходе развития Наркомпроса коллегии его показалось необходимым иметь особый Литературный отдел, который <…> был бы регулятором литературной жизни страны. Во главе этого отдела мы поставили Брюсова. И здесь Брюсов внес максимум заботливости, но сам орган был слаб и обладал лишь ничтожными средствами. К тому же Брюсов мало годился для этой службы. Ему очень хотелось идти навстречу пролетарским писателям. Он в революционный период своей жизни с любовью отмечал всякое завоевание молодой пролетарской поэзии, но вместе с тем он был связан всеми фибрами своего существа и с классической литературой, и с писателями дореволюционными. Он, несомненно, несколько академично подходил к задачам Литературного отдела, поэтому через несколько времени его заменил другой писатель-коммунист с более ярко выраженной радикально-революционной <…> позицией, тов. Серафимович.
(Луначарский А.В. «Литературные силуэты», М., 1925 г., стр. 171)
(стр. 533)


     8 июля 1920 года Брюсов прочёл в Доме печати доклад о мистике.
 
     Почему именно о мистике? Как поэт, Валерий Яковлевич при всем интеллектуализме влёкся к ещё неизведанному, а этого неизведанного ведь очень много и внутри нас и вокруг нас; но как рационалист и коммунист, он стремился истолковать мистику как своего рода познавание, как познавание в угадке, как помощь в науке в ещё не разработанных ею вопросах со стороны интуиции и фантазии.
     Никто, конечно, не может отрицать, что интуиция и фантазия могут помогать науке в некоторых областях, но было бы в высшей степени неправильно окрещивать этот род работы словом «мистика», которая имеет совсем другое значение и в тысячу раз больше вредит науке, чем приносит ей пользы. Н.И. Бухарин присутствовал на этой лекции и выступил очень резко, с обычной для него острой насмешливостью. <…> Брюсов был очень взволнован. В эту минуту он, несомненно, чувствовал себя несчастным. Ему казалось, что он нашёл какое-то довольно ладное сочетание того, к чему влекла его натура, и той абсолютной трезвости, которой он требовал от себя, как коммуниста. Теперь нельзя уже не отметить, что Брюсову приходилось проделать в этом отношении очень большую внутреннюю работу. Он гордился тем, что он коммунист. Он относился с огромным уважением к марксистской мысли и несколько раз говорил мне, что не видит другого законного подхода к вопросам общественности, в том числе и к вопросам литературы. И если иногда эти усилия большого поэта целиком перейти на почву нового миросозерцания, новой терминологии, бывали неудовлетворительны и неуклюжи, то эти добросовестнейшие усилия не могут не вызвать у партии чувства уважения за ту несомненную и серьёзнейшую добрую волю, которую Брюсов вносил в своё преображение.
(Луначарский А.В. «Литературные силуэты», М., 1925 г., стр. 173)
(стр. 535)


     Валерий Брюсов обвинял имажинистов как лиц, составивших тайное сообщество с целью ниспровержения существующего литературного строя в России. Группа молодых поэтов, именующих себя имажинистами, по мнению Брюсова, произвела на существующий литературный строй покушение с негодными средствами, взяв за основу поэтического творчества образ, по преимуществу метафору. Метафора же является частью целого: это только одна из фигур тропа из нескольких десятков фигур словесного искусства, давно известных литературам цивилизованного человечества.
     Главный пункт юмористического обвинения был сформулирован Брюсовым так: имажинисты своей теорией ввели в заблуждение многих начинающих поэтов и соблазнили некоторых маститых литераторов.
(Грузинов И.В. «С. Есенин разговаривает о литературе и искусстве», М., 1927 г., стр. 7-8)
(стр. 538)


     В Москве вышла новая книга Валерия Брюсова «Последние мечты». Сам автор, судя по названию книги, очевидно считает, что его деятельность уже приходит к концу и он допевает свои последние песни. <…>
     Брюсов стиходей. Упорными ежедневными упражнениями научился он делать стихи, и довольно искусно, но только на первый взгляд. При ближайшем рассмотрении бросается в глаза вся его арифметика и высиженная мозаика слов. Большой эрудицией и умом попробовал он забронировать от нескромных взглядов свою внутреннюю подоплёку, но она упорно проглядывает сквозь тщательно пригнанные заплатки слов.
(Анибал Б. [Б.А. Масаинов,] «Поэзия или механика?» // «Вестник литературы», 1921 г., № 12, стр. 11-12)
(стр. 542)


     С 1921 года Брюсов состоял профессором 1-го Московского государственного университета. Курсы лекций, читанные в университете в 1921-1924 годах: энциклопедия стиха (1921-1922); история древнегреческой литературы (1921-1922); история римской литературы эпохи империи (1923-1924); история новейшей русской литературы (1922-1924).
(«Валерию Брюсову», М., 1924 г., стр. 15, 91)
(стр. 545)


     <После работы в Лито> Брюсов был привлечен в Главпрофобр в качестве помощника заведующего отделом художественного образования, затем сделался заведующим его; а после реформы структуры Главпрофобра – заведующим методической комиссии отдела художественного образования и им оставался до последних дней. В то же время он стал членом ГУС* по художественной секции и председателем его литературной подсекции.

     * ГУС – Государственный учёный совет Наркомпроса РСФСР, существовал с 1919 по 1933 год.
(Луначарский А.В. «Литературные силуэты», М., 1925 г., стр. 172)
(стр. 545)


    Кто знал этого замкнутого мыслителя, тот знает, во что обошёлся ему путь от «Русских символистов» до Главпрофобра и Государственного учёного совета. В этой личности ужились две основные и враждебнейшие стихии нашего времени: индивидуализм и коллективизм. Он первый среди крупнейших русских поэтов стал коммунистом. И кто знает внутренний мир Брюсова, тот поймет, что величие этого подвига заключается для него не в гражданском мужестве, не в той ненависти, которую он принимал на себя в те времена, а в могучем сжатии своей титанической личности, в железной дисциплине, в тиски которой добровольно шёл этот поэт, когда-то нашедший самые сильные слова против всякого ограничения и всякой дисциплины.
(Коган П.С. «Брюсов» // «Известия ЦИК СССР и ВЦИК», 1924 г., 10 октября, № 232)
(стр. 546)


     Мало кому известно, что в 1921 году Брюсов, добиваясь открытия литературного вуза, где бы получали образование будущие писатели, поэты, переводчики и издательские работники, сначала получил разрешение организовать на правах техникума Первую государственную профессионально-техническую школу поэтики. Она действовала около двух лет. Большинство её студентов были переведены затем в В.Л.Х.И.
     Литературных школ ранее не существовало. Впервые начиная обучать отобранную в школу поэтики молодежь, Брюсов, по-видимому, и сам осваивал методы её воспитания и обучения, впоследствии талантливо применённые им в институте его имени. Здесь Брюсов учился учить.
     Руководительницей техникума была поэтесса Адалис Аделина, но Валерий Брюсов определял, естественно, всю программу деятельности школы. К преподаванию были привлечены квалифицированные специалисты. Профессор Василий Никитич Карякин читал нам курс Западной литературы и вёл семинар по французским символистам, энциклопедически образованный Теодор Левит – практическую поэтику и семинарий по Пушкину, молодой учёный и поэт Михаил Петрович Малишевский – ритмику и метрику. Началом академического пути Якова Осиповича Зунделовича был семинар по Тютчеву. Павел Григорьевич Антокольский – в то время юный артист и режиссер третьей студии Художественного театра – читал курс теории театра. Колоритна была фигура поэта Сергея Михайловича Соловьёва, впоследствии после символизма впавшего в католицизм. Он преподавал латинский и греческий языки и вёл семинарий по Брюсову. <…> 
     Сам Валерий Яковлевич вёл курс русской литературы и вместе с Аделиной Адалис проводил занятия по вольной композиции. Первая лекция Брюсова по русской литературе была 24 октября 1921 года. Скорее собеседование, на котором мы рассматривали друг друга. А рассматривать было удобно. Наша «аудитория» – небольшая полутёмная проходная комната дома на Садово-Кудринской освещалась лишь одной лампочкой посредине. Походный столик лектора ставился под ней, а мы располагались полукругом так близко, что отчётливо могли видеть и седеющую голову Брюсова и потускневший, но всегда глубокий его взгляд, особенно в энергичный тот период; «римский» нос, тонкие, суховатые губы, малозаметные лапки морщинок у глаз, углубляющиеся, когда он улыбался, и глубокие вертикальные морщины на лбу. <…> 
     На первой лекции, насколько я помню, он разговаривал с нами об истории человечества, о том, что литература сохранила для нас все эпохи, все стремления, все идеи. <…> Он бегло рассказывал о многих эпизодах прошлого, и его выпуклая, точная и всё же теплая речь, как бы очевидца всех событий мировой истории, современника упоминавшихся им учёных и писателей, известных нам лишь как имена, знаки чего-то важного, наконец, его рассказ о возможностях воздействия литературы – всё это сразу увлекло нас. Брюсов доказывал, что художественное слово – самое могущественное из искусств. Мы не только впервые смогли постигнуть гигантское общественное значение того дела, которому мы пришли учиться, но почувствовали страстное желание знать. В этой лекции Брюсов, как о чём-то личном, говорил о могуществе и сладости познания, о необходимости развития интеллекта человека, его образования. <…> 
     Сжатость, конкретность, умение отобрать необходимую предельную дозу излагаемого материала были характерными чертами его сообщений. Он понимал все трудности для многих из нас занятий по специальным дисциплинам, когда элементарная грамотность не была ещё полностью освоена, когда часть наших товарищей не имела навыков записей лекций, умения конспектировать, не говоря уже об умении систематизировать получаемые знания. <…>
     Ограничив свой курс литературы русской поэзией, Брюсов дал законченный компактный очерк литературы XVIII века, объяснил архаизмы и славянизмы Державина, цитируя на память отрывки его стихов, дал нам ряд живых эпизодов деятельности Ломоносова как учёного и поэта. Затем перешёл к поэтам пушкинской поры. Ему хотелось поскорее подойти к Пушкину. Он разбирал с нами произведения Батюшкова, Языкова, Вяземского, Баратынского. В Вяземском оттенял остроумие, в Батюшкове, которого называл предтечей Пушкина, – стремление к чистоте русского языка. Отвлекаясь, доказал нам, что Пушкин писал в духе Жуковского, Вяземского – характернее, чем они сами.   
     Читая эти лекции, Брюсов применялся к насущным требованиям нашей аудитории. Он подчёркивал, например, что Жуковский, которого Пушкин называл «гением перевода», так же как и Пушкин, заботился о пополнении своего образования, работал над отделкой своих произведений.
     Брюсов на память приводил слова Жуковского: «Я уверен, что только тот почитает труд тяжёлым, кто не знает его; но именно тот его и любит, кто наиболее обременён им». Брюсов улыбался, а нам казалось, последнее он говорил с хитрым удовольствием, как бы это были не слова Жуковского, а его собственные Вообще Брюсов, точно придерживаясь своей программы, не боялся значительно уклоняться в сторону, делая это обычно за счёт добавочного времени. Так, в ответ на вопрос одного из слушателей в течение двух часов увлекательно излагал нам теорию относительности Эйнштейна. <…>
     Другой раз Брюсов обрисовал нам характерную фигуру русского учёного и патриота К.А. Тимирязева и по памяти привёл его заявление, сделанное в прошлом (1920 году): «Каждому русскому человеку необходимо определить, где его место – в общих ли рядах Красной армии труда или в избранных рядах тунеядцев и спекулянтов». Это заявление Брюсов произнёс с особым полемическим задором, как нечто для себя личное.   
     Заботясь о выработке у нас чёткой дисциплины труда, сам Брюсов показывал пример добросовестности – педантично точно являлся к началу занятий. Лишь один-единственный раз, в жгучую метель, когда остановились трамваи, и извозчики не отваживались появляться на стоянках, Брюсов пришёл, запорошенный снегом, с опозданием. Отряхнувшись, с мокрыми, густыми, искрящимися бровями, вынул из кармана часы, сам себе укоризненно покачал головой и смутился, – так ему было непривычно и досадно опознание на лекцию. <…> Общение с Брюсовым разрушило в нашем представлении легенды о его суровости. Когда зимой 21 года он приходил к нам в морозы в своей шубе и шапке, как у Гавриила Романовича Державина, дышал на руки, согревая их, мы знали, что нас ожидает интереснейшая беседа с нашим Брюсовым, заботливым учителем, снисходительным к нашей безграмотности. То, что проходилось, должны были знать все. Не могли не знать. Подхлёстывало, помимо желания, чувство стыда. Когда слушатель в ответ молчал или напряжённо путал, Брюсову становилось не по себе, а от него и всем нам. Брюсов кратко повторял то, чего не мог или поленился усвоить студент.
     Сначала мы боялись Брюсова, он подавлял громадами своих знаний, и, случалось, говорили, что из ещё непройденного не знаем даже того, что уже было нам известно. Но в оживлённой беседе, которую он умел организовать, незаметно подвигая её вперёд репликами, каждый был счастлив вставить своё замечание.
     Если Брюсов никуда не спешил, что, правда, бывало редко, или если неожиданно во всём доме гасло электричество, что бывало тогда часто, Брюсов предлагал читать стихи. Читал их сам и знал их великое множество, а то, не договорив строфу, предлагал нам вспомнить окончание или самим придумать рифму. Когда же мы смущённо удивлялись, как же мы будем хотя бы одним словом, добавлять или изменять строфы Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Брюсов, шутя, напоминал, что «сам сделал попытку обработать и дописать незаконченную поэму Пушкина «Египетские ночи». Написал вопреки старым запретам Достоевского. И опубликовал в 1917 году в альманахе «Стремнины». Критики ругали. Поддержал Алексей Максимович Горький».
    Дали свет, и мы неожиданно увидели совсем не хмурые, затаённые глаза Брюсова, а удивительно открытый его взгляд – прямой, доверчивый, справедливый, подтверждающий его большой и честный ум. Брюсов и Адалис вызывали у нас стремление к поискам нового, современного, усиливали требовательность к форме. Начали приучать нас к профессиональному овладению материалом, к ежедневному труду, несмотря ни на что. <…> 
     Брюсов часто напоминал нам слова Гёте: «Без труда нет ничего великого».
(«Валерий Брюсов» // «Литературное наследство», том 85, М., 1976 г., стр. 800-824)
(стр. 557-560)


     Большую часть своего времени Брюсов всё же отдавал созданному им Высшему литературно-художественному институту*, которому он придавал такое большое значение в деле организации литературной культуры, в организации литературного таланта пролетарских и крестьянских писателей <…>.
     Несмотря на большую нагрузку в разных учреждениях, на литературную работу, которой Брюсов не бросал до самой смерти, он всё же читал иногда лекции до восьми недельных часов. Эти лекции привлекали не только студентов всех курсов, но и профессоров.

     * Высший литературно-художественный институт был организован в 1921 году по мысли В.Я. Брюсова, издавна высказывавшегося за необходимость создания специальных школ для писателей. Курс был в институте трёхлетний. Центральное место в программе заняли классы поэзии, прозы, драматургии, художественного перевода, критики; ряд курсов и семинаров был посвящён политическим и общественным дисциплинам, истории литературы, языкознанию, истории изобразительных искусств. Во главе института стоял В.Я. Брюсов, в юбилей которого, в 1924 году, институту, по постановлению Наркомпроса, было присвоено наименование «Высший литературно-художественный институт им. Брюсова». Весной 1925 года институт временно закрыт (см. Рачинский Г. «Брюсов и ВЛХИ» в сб. «Валерию Брюсову». М., 1924 г.; статьи В. Полонского в журнале «Прожектор» (1925 г., № 11) и «Красная нива» (1925 г., № 17); «Сборник программ и учебных планов В.Л.Х.И.». М., 1924 г.; статья Брюсова «О задачах института». Журналист. 1923 г., № 8).
(Григорьев М.С. «Брюсов в последние годы жизни» // «Прожектор», 1925 г., № 3, стр. 21)
(стр. 560-561)


     Высший литературно-художественный институт имени Валерия Брюсова возник в 1921 г., из слияния студии ЛИТО Главпрофобра, общеобразовательных курсов «Дворца искусств» и части ГИСа (Государственного Института Слова). Слияние производилось по общему организационному плану В.Я. Брюсова, которому же принадлежит и замысел этого единственного, не только в СССР, но и во всём мире ВУЗа. В основе плана построения ВЛХИ лежит мысль о том, что мастерство воплощения литературно-художественного произведения может быть рационализировано, подобно тому, как рационализировано мастерство музыки или живописи, технике которых обучают во Вхутемасе и Консерватории. Таким образом, ВЛХИ – консерватория слова, и по замыслу своему и по своему учебному плану, поскольку в нём этот замысел отразился, является ВУЗом профессиональным, производственным. Цикл задач его таков: подготовить людей, владеющих техникой художественного слова в различных художественных жанрах (прозы, стиха, драмы, худ. перевода), а также кадры литературно-исследовательских работников (критиков, инструкторов по собиранию фольклора, истории литературы и т.д.) и литературных пропагандистов (работников в клубах и литкружках).
(Программы и учебные планы. ВЛХИ. М., 1924 г., стр. 3)
(стр. 563)


    Заслуги Брюсова, поэта-учёного, перед нашей культурой огромны. <…> Но среди его заслуг есть одна, о которой вспоминаешь с особенным волнением, на этот раз уже личным. Брюсов был первым наставником ряда молодых, тогда советских поэтов, духовным отцом, вводившим их в литературу. Он делал это умело, бескорыстно, с большим тактом, с той преданностью искусству, которая отличала его всегда. <…>   
     В первые годы революции Брюсов был живым воплощением связи между всей древней мировой культурой и рождающейся новой культурой социализма. Он сознавал свою ответственную роль. Многие из работающих сейчас и отнюдь уже немолодых поэтов обязаны Брюсову и первыми своими выступлениями в печати, и первыми выступлениями перед тогдашней взволнованной, жадной аудиторией, обязаны Брюсову и первоначальным своим ростом. Пишущий эти строки принадлежит к их числу.
(Антокольский П.Г. «Поэт-ученый» // «Известия», 1938 г., 14 декабря, № 288)
(стр. 574)


    Как-то в один из визитов к Аделине Ефимовне Адалис, последнему увлечению поэта, зашёл разговор о стихах, посвящённых ей. Аделина Ефимовна заметила: «Почему вы, молодой человек, всё время говорите о стихотворениях? Валерий Яковлевич посвятил мне целый сборник!» Я прекрасно знал, что такого сборника, посвящённого Адалис, не существует, но счёл неприличным возражать. Уже не всё помнила точно поэтесса. <…> Уже прощаясь, я всё-таки позволил себе спросить Аделину Ефимовну: «Валерий Яковлевич хотел посвятить вам сборник или действительно посвятил?» Адалис гневно посмотрела на меня и рявкнула: «Конечно посвятил! Такие вещи не забываются!» <…>
     Уже много позже мне вдруг в голову пришла неожиданная мысль: вряд ли при живой жене Валерий Яковлевич решился бы посвятить книгу Адалис. Жанна Матвеевна не выносила соперницу. Но ведь посвящение можно было и зашифровать. Не стало ли название предпоследнего сборника «Дали» таким зашифрованным посвящением?
     Я позвонил Евгении Филипповне Куниной, ученице Брюсова и близкой подруге молодой Адалис, и спросил: «Простите за нахальный вопрос. А как называл Брюсов Аделину Ефимовну в интимной обстановке, в кругу близких друзей?»
     – Ну, как? Далью он её называл!
     Значит, ничего не придумала и ничего не забыла пожилая поэтесса. Надо было мне не стесняться и прямо спросить: «А какой сборник вам посвятили?» Теперь стало понятно стихотворение «Даль» из сборника «Миг»:
 
Ветки, листья, три сучка.
В глубь окна ползёт акация.
Не сорвут нам дверь с крючка,
С Далью всласть могу ласкаться я.
     (Собр. соч. Т. 3. Стр. 115).
 
     О своём маленьком открытии я рассказал редактору тома Елене Михайловне Малининой и хотел упомянуть о нём в предисловии к сборнику «Дали». Она посчитала это не очень удобным. Единственное, что мне удалось сделать, так это написать слово «Даль» с большой буквы, как имя, и сообщить, что стихотворение обращено к Адалис в сборнике «Миг».
(Щербаков Р.Л. «Текстологические победы и поражения» // «Брюсовские чтения 1996 года», Ереван, 2001 г., стр. 74-75)
(стр. 579-580)


     Было это в 1924 году, через двадцать пять лет после последнего пребывания поэта в краю, где море «кипит и вздымается». Брюсову шёл тогда 51-й год. Здоровье его было расшатано напряженной, нервной жизнью. Давали о себе знать и старые недуги. <…>
     После июльского «приятного безделья» Брюсов август 1924 года провёл в Коктебеле, в гостях у поэта и художника Максимилиана Волошина. Один из очевидцев пишет: «Собравшееся здесь обширное общество поэтов, учёных, художников и музыкантов во главе с гостеприимным хозяином сумело создать оживлённую, культурно-насыщенную атмосферу, которая, видимо, пришлась по вкусу Брюсову. Приехав на несколько дней, он провёл в Коктебеле почти весь месяц».
     Общее оживлённое настроение, царившее среди обитателей дома Волошина, захватило и Брюсова. Он стал не только участником, но и руководителем многих литературных игр, прогулок и других культурных развлечений. Одним из таких развлечений, организованных поэтом, были стихотворные конкурсы. Участвуя сам в одном из конкурсов, Брюсов написал стихотворение «Самсон».
     По установившейся традиции, 17 августа, в пору созревания крымских плодов и винограда, отмечался день рождения Максимилиана Волошина (хотя он родился в мае). Брюсов в честь юбиляра написал оду, выдержанную в шутливо-иронических тонах.
(Дегтярёв П.А., Вуль Р.М. «У литературной карты Крыма», «Крым», 1965 г., стр. 141-142)
(стр. 619)


     <В Коктебеле> передо мною прошёл новый Брюсов: седой и сгорбленный старик, неуверенно бредущий по берегу моря и с подозрением поглядывающий на солнце; меня поразили: его худоба, его хилость и кашель мучительный, прерывающий его речь; по-иному совсем поразили меня: его грустная мягкость, какая-то успокоенность, примиренное отношение к молодёжи, его окружавшей, огромнейший такт и умение слушать других.
(Белый А. «Начало века», М., 1990 г., стр. 280)
(стр. 626)


     Выбраться из Крыма осенью 1924 г. в нужный момент было делом нелёгким. Валерий Яковлевич слишком серьёзно относился к своим служебным обязанностям, не допускал, что он может опоздать даже по болезни, с непомерной трудностью достал билет в Москву и больным начал посещать службу, усердно хлопотал о своём ВЛХИ, всецело поглощённый заботами о предстоящем первом выпуске студентов. Вскоре по возвращении из Крыма Брюсов слёг. Крупозное и ползучее воспаление лёгких вместе с плевритом – констатировали врачи.
(Брюсова И.М. «Материалы к биографии Валерия Брюсова» // Брюсов В.Я. «Избранные стихи». «Academia», М.; Л., 1933 г., стр. 149)
(стр. 628)


     В.Я. Брюсов заболел около двух недель тому назад острым воспалением лёгкого диплоккового характера, причём очень скоро к этому присоединилось геморрагическое экссудативное воспаление плевры, через несколько дней было констатировано скопление воздуха над экссудатом, правда, в небольшом количестве. Есть основание предполагать, что покойный страдал хроническим туберкулёзом лёгких; кроме того у покойного было изменение сосудов в смысле склероза с увеличением сердца. <…> Нервная система покойного Валерия Яковлевича точно так же была в ненормальном состоянии вследствие многолетнего влияния различных наркотических веществ. Болезнь, начавшись очень остро, протекала с большими колебаниями, то стихая и давая тем надежду на благоприятный исход, то снова обостряясь от возникновения воспаления в новых местах лёгких. Несмотря на всё это, сердце держалось относительно удовлетворительно, но, в конце концов, организм, значительно уже расшатанный до болезни, не выдержал всё нараставшей токсемии, и Валерий Яковлевич скончался в тихой агонии и уже в бессознательном состоянии.
(«Заключение терапевта В.Д. Шервинского». Фонд П.С. Когана, РГАЛИ)
(стр. 629-630)