В дороге

                В дороге
                (фрагмент из романа «Старый конь»)

         Пётр Алексеевич очнулся как от удара. Он и вправду, невольно откинувшись назад, пребольно стукнулся затылком обо что-то твёрдое. Его довольно прилично покачивало из сторону в сторону, вперёд и назад, явственно слышался шум мотора, возбуждённые голоса, пытающиеся пересилить этот звук.
         «Какой-то дурной сон – поездка в неизвестном автомобиле, в неизвестной компании, в неизвестном направлении?», подумал он с лёгким испугом.
         – Пётр Алексеевич, барин, не зашиблись? – услышал он знакомый тихий голос горничной Любаши и потёр рукой глаза, пытаясь стряхнуть вязкую дремоту.
         С изумлением огляделся, не понимая до конца, что происходит и где он находится. С радостью узнал дружеское лицо Ивана Яковлевича, устроившегося напротив. Доктор покачивался и подпрыгивал на сидении, вынужденно повторяя все неровности шоссе. «Сон это или явь, теперь не так страшно, если рядом знакомые», порадовался за себя отставной титулярный советник и даже попробовал улыбнуться Ивану Яковлевичу.
         Доктор Бартингов, стараясь не выдать лицом свою тревогу, широко улыбнулся в ответ. Молясь про себя, с несвойственным врачу суеверием, всем известным ему божествам, доктор с надеждой всматривался в лицо своего пациента, своего старого друга.
         – Мы куда-то едем, Иван Яковлевич ? – перекрывая шум мотора спросил Иванов.
         «Светское общество», занимающее остальные сидения, общим числом двенадцать, в умеренно комфортабельном салоне пассажирского автобуса транспортной конторы господина Иофе в неизмеримо утомительной поездке из полувоенного Симферополя в долгожданную Ялту, мгновенно затихло. Все разом уставились на странную троицу, с излишним интересом разглядывая дорого одетого господина с бледным, без всякого выражения лицом.
         – Любите вы, барин, подшутить нежданно, – почти по-бабьи, нараспев, проговорила Любаша, пытаясь сгладить неловкость, но только ещё более привлекла внимание.
         Доктор в изнеможении прикрыл глаза, ожидая новый шквал вопросов. Два часа назад он едва смог удовлетворить первое любопытство попутчиков, сбившихся в кучку в специально отведённом фойе вокзала в ожидании подачи автобуса. Уже с первых минут общения он, добряк и любитель поболтать на политические темы, понял какой промах допустил. Публика, жадная до разных историй, желательно с подтекстом, никак не могла угомониться в удовлетворении своей прихоти.
        Нужно было всё-таки остаться на день в городе, дать Петру, да и им всем отдохнуть и дождаться персонального автомобиля конторы Бебеша, а не хвататься за первую попавшуюся возможность мчаться Ялту.

        Маленькая питерская группка выделялась некоторыми странностями. Иван Яковлевич и сам, высмотрев в оконных проёмах своё и Петра отражение, не мог не заметить раззадоривающего умы контраста. Утративший от горя и болезни свою былую стать и дородность, но все ещё с впечатляющей фигурой, с густыми вьющимися волосами, яркими рыжими глазами на излишне аскетичном бледном лице господин Иванов Пётр Алексеевич выглядел как некая "особа" в изгнании. Несколько провисающий на нём дорожный костюм только усиливал впечатление.
       Рядом с отставным титулярным советником господин Бартингов, военный доктор Кронштадтского морского госпиталя, тоже давненько пребывающий в отставке, смотрелся гротескно. Лысоватый, со слабо развитыми плечами и объёмный ниже, среднего роста... по сравнению с Петром он казался мелковат и простоват. К тому же, Иван Яковлевич был стеснён в средствах. Собственной практики в столице у него не было. Жил на скудную пенсию военного ведомства, да на редкие гонорары от пациентов, всё ещё предпочитающих только военных врачей старой закалки. Как говорится «c’est dans les vieux pots qu’on fait les meilleures soupes»[ «в старых горшках делаются лучшие супы», фр.поговорка]. Старые методы более надёжны, чем непроверенные новшества. Последние годы далее финской дачи доктор не выезжал. По сему, не считал нужным обзаводиться дорожным, по моде, костюмом. Сопровождать Петра в Крым отправился в том, в чём обычно делал визиты.
        Раньше, в Петербурге, Иван Яковлевич диссонанса  в их с Петром Алексеевичем внешности не усматривал. Вместе они никуда не выходили, хотя доктор посещал Иванова не только как пациента, иногда заходил под праздники или просто так, по дружески. Как правило, хозяин дома, большой любитель комфорта, встречал его запросто, по-домашнему. Теперь же, оказавшись в обществе, рядом друг с другом они выглядели забавными, как безлошадные Дон Кихот и Санчо Панса.
        Третьим членом их «боевого содружества» была горничная Любаша. Младшая дочка Иванова, Анна Петровна, едва оправившаяся от тифа и вернувшись на службу медицинской сестрой, согласилась отпустить отца в дальнюю поездку только при условии, что поедет и Любаша.
        Доктор Бартингов никогда особого внимания на эту женщину не обращал. В почтенном возрасте горничных оценивать это, знаете ли, моветон! Но без белого фартука и чепца на голове, надо сознаться, Любаша, Любовь Павловна, как он обращался к ней всю поездку, внимание привлекала. Собранные в простой низкий пучок русые волосы настолько тяжелы, что бедняге приходилось все время держать голову наклонённой, чтобы как-то их уравновесить. Все остальное тоже, хм!, на месте. Очень достойная особа, во всех отношениях!
        Одно беда, в дорогу собирала Любашу Анна Петровна, отдав ей часть старой одежды старшей сестры.
        «Не может же Люба ехать в платье горничной! Её не пустят в таком виде в первый класс, и кто тогда будет смотреть за папой?»
        Средняя дочь Иванова и раньше не придавала значения нарядам, за её гардеробом всегда следила старшая – Лиззи. А ныне, в военное время, Анна считала кощунственным увлекаться модой и тратиться на тряпки, когда в лазаретах денег на бинты не хватает. Потому в дорожном гардеробе путешествующей горничной не всё "соответствовало". Любаша же умела помогать одеваться, применяя разные хитрые обворожительные женские штучки, но сама ещё не приспособилась все это носить.
          Двум старикам, а Иванову особенно, было всё равно как одета горничная. Мило, опрятно, и слава Богу! Но опытный глаз путешествующих дам все нюансы отметил. Многие без труда опознавали в ней прислугу. Любаша начала стесняться, её природная милая простота под мимолётными, но оценивающими взглядами запряталась под маску жеманной скромности, что только портило общее впечатление...
         Итак, двое непонятных стариков, один из которых почти невменяем, и очень странная мадам, то ли бывшая прислуга, «из грязи в князи», то ли..., «ну, вы понимаете!» .
         «Надо признать, что трио у них получилось прелюбопытное, есть где фантазии разгуляться», подумал доктор, нервно оглядывая соседей-спутников в надежде, что никто из них не пристанет с вопросом к Пете.
         Никто не пристал.
         Длительная, с неожиданными остановками между станциями – пропускали военные эшелоны, – поездка в поезде из Санкт-Петербурга в Симферополь оказалась невозможно скучной и несоизмеримо утомительной. Бурлящая от зарождающейся революционной катастрофы столица пугала многих. Петербуржцы, владеющие хоть скольким–нибудь состоянием, опасались оказаться и в городе, и в усадьбах один на один с неизвестностью – начнут крестьяне окрестных деревень погромы или нет.
        Общество прекрасно помнило бесчинства пятого года. Газеты тогда не жалели красок, расписывая мятеж на Черноморском флоте, рижский саботаж с поставкой продуктов, поджоги усадеб, методическое истребление латышами и эстонцами своих исконных угнетателей – балтийских баронов. В результате и один из гвардейских полков вынужден был исполнить в Прибалтийских губерниях неприятную обязанность по oxpaнe помещичьих усадеб и усмирению батраков. Полиция в основном бездействовала. Из всех губерний неслись настойчивые требования прислать гвардейские части или казаков. Пострадало так много губернаторов, что назначение на этот пост было равносильно смертному приговору. Войск не хватало.
        Благодаря дружественному вмешательству президента С.Ш.С.А. Рузвельта, с Японией заключили мир, но возвращение наших военных частей с фронта в Европейскую Россию стало неразрешимой проблемой. Почти вся железная дорога была объята всеобщей забастовкой. Кульминация этих политических безобразий пришлась на октябрь-декабрь, прокатившись по всей России, при попустительстве либерального Витте, волной еврейских погромов и подавлением московского восстания на Пресне при помощи гвардейского Семеновского полка.
        Наступившие за тем года нормального существования, уже при Столыпине, несколько успокоили взвинченные нервы общества. Но попрятавшиеся было по парижским и берлинским кафе революционеры вернулись. Жители обеих столиц, почуяв новые, более сильные веяния революции, ринулись на юг, смешиваясь с публикой южных областей. Все вместе, повинуясь захватившей их умы панике, они стремились в Крым, подсознательно надеясь, что уж на курорте-то все вернётся на круги своя, и все ужасы испаряться как страшный сон ярким солнечным утром, благо бархатный сезон вот-вот начнётся.
        В таких условиях в привокзальном буфете рядом с тобой мог оказаться не только князь... бессмысленно задавать вопросы.
        К тому же вытрясти нечто новенькое из забавного доктора вряд ли получиться, он ещё и в Симферополе начал повторяться и отнекиваться. Его визави, господин Иванов («Ловко нам его представили! Ещё бы мистером «Х» назвался!», веселились попутчики в фойе вокзала), совершенный бука, опять отвернулся в окно. Невозможно же адресовать вопросы затылку. А разговаривать с «мадам»...ну, вы понимаете.
       Дамы и господа, помучавшись с минуту молчанием, вернулись к прерванной теме.
       В столицах к моменту отъезда Иванова и Бартингова  таинственная история исчезновения «старца», на фоне роста революционного настроения и принудительного замалчивания в прессе, уже утратила свою актуальность. Петербургское общество уж с месяц как отбурлило после короткого сообщения в газетах об убийстве Распутина в ночь с 29 на 30 декабря 1916-го. Другой, более страшный, политический кризис бередил столицу.
       Но здесь, на юге, шальной революционный бред ещё не захватил всех поголовно, таился по типографиям, депо и маленьким заводским дворам, а вот политические сплетни, особенно истории от «очевидцев» заглатывались с жадностью.
С отличительной для большинства любопытствующих назойливостью обсуждение обстоятельств убийства Распутина потекло по второму, если не по третьему кругу. С тех пор как за окнами автобуса пропали пейзажи грязных привокзальных симферопольских улиц и «мотор» вылетел за городскую черту, эта тема была единственной в их временном маленьком кружке. Уже перечислили с максимальной дотошностью («...но в рамках приличий, господа! Не забывайте, среди нас дамы!») возможные способы убийства, но это было так сказать для затравки...
         После неловкой паузы разговор приобрёл прежнюю живость. Прежде всего интерес представляли кандидатуры на роль исполнителей – члены императорского дома, ближний круг, упоминались и младший Юсупов, и Родзянко, и несколько депутатов Государственной думы, и даже цыгане. Каждый из пассажиров стремился продемонстрировать свою осведомлённость и сообщить «сведения из первых рук», хотя, естественно, никто не присутствовал при пересказываемом событии.
         – Мне доверилась свояченица, – интригующе понизив голос проговорила одна из дам, в юбке-«тоно», свободной, по моде, блузке-жакете и пальто «русского фасона», все сочных бордовых тонов, в подобном наряде любая дама не могла остаться незамеченной. – Она сама присутствовала в Михайловском театре, когда публика узнала, что Великий князь Дмитрий в ложе,– тут она перешла почти на шёпот. – Он ведь участник, достоверно известно. Ему устроили такую овацию! Полли хвалилась, что все ладоши у неё потом горели. Актёры были вынуждены прекратить игру, в Великий князь покинул театр с середины спектакля! Правда, Полли сама его видела очень издалека, но сколько энтузиазма, господа, сколько энтузиазма! Все скандировали, – дама обмахнула себя кружевным платочком, будто и сама до сих пор под впечатлением, не может сдержать эмоций.
         – Да-с, господа, теперь-то все войдёт в нужное русло, – торжественно провозгласил юркий молодой человек, представившийся банковским служащим, он возвращался из Симферополя, где чудесно провёл несколько дней по делам службы. – Теперь-то всё пойдёт на лад, раздавить такую гидру сатанинскую, шутка ли! Теперь будут такие преобразования! Мы все расправим плечи! Жаль, господа, в прессе никаким образом не осветили, даже не намекнули как отнеслась к этому событию наша, так сказать, царица.
         Две девицы захихикали, потупив глазки, уловив во фразе непочтительность. Остальные замахали на хитро улыбающегося молодца руками, озираясь, будто боясь обнаружить, что их ещё кто-то может подслушать.
         – Ваша, так сказать, царица... – раздалось в тишине и все опять замерли, только Пётр Алексеевич резко повернулся от окна и уставился на говорившего, несколько обрюзгшего лет тридцати человека в недорогом дорожном, уже слегка поношенном костюме.
         Тот устроился ближе к шофёру, через проход от Иванова и его спутников, и все это время, также как и «трио из Петербурга» не принимал участие в столь интересном разговоре.
         – Ваша, так сказать, царица, – повторил молодой человек, он не соизволил представиться пока ожидали авто. – Должна была сквозь землю провалиться или вовсе убраться из Петрограда, спрятаться, прихватив весь кагал, чтоб не мешать страной управлять. Подозревают, подозревают, а даже обыск ни у кого не провели! Как же, великие князья! Распутин язва, дрянь, туда ему и дорога, но ведь это убийство и должно быть следствие!
        Иван Яковлевич напрягся. Потому как сощурился его друг, он понял, что скандала не миновать. Экс-титулярный советник Иванов был до мозга костей монархист. Это было даже не убеждением, просто Пётр Иванов таким родился, монархистом, как рождаются, например, люди - альбиносы или с веснушками на лице.
        – Дома членов Императорской фамилии, – очень спокойно и внятно, так, что услышали все в автобусе, произнёс Иванов, – неприкосновенны, обыск в них может проводиться только по прямому приказу Императора.
        – Ничем эта свора от других людей не отличается, только пакостят больше...монарх должен быть другим...
        Кто-то из пассажиров ахнул.
        Пётр Алексеевич не сводил глаз с лица молодого "инкогнито". В отличии от других попутчиков, ему этот тип был прекрасно известен, хотя видел он этого, одного из приближённых помощников Гучкова, пару раз, не больше. «Что же ты тут делаешь, господин псевдо монахист?», раздумывал Иванов, сверля молодого человека взглядом, «в то время как в Петербурге вот-вот переворот случится и вы все должны быть там, рядом со своим хозяином, главой партий «Союз 17 октября?» [Союз 17 октября — умеренно правая политическая партия крупных землевладельцев, предпринимательских кругов и чиновников России, существовавшая в 1905—1917 годах. Партия представляла правое крыло российского либерализма].
        Смелый в своих высказываниях молодчик тоже узнал сидящего перед ним господина, вернее, вспомнил, что видел его в компании с Александром Ивановичем, только никак не мог вспомнить его фамилию, что–то очень простое, непритязательное... И ещё он знал, что этот старик богат и Александр Иванович, господин депутат Государственной Думы Гучков терпеть его не может, но, тем не менее, ищет встреч и частенько расплывается в улыбке, когда видит.
        В воцарившейся в автобусе, только мотор урчит, в неловкой, испуганной тишине эти двое так долго не отводили друг от друга взгляд, что даже самый недогадливый из пассажиров понял, они давно знакомы и тут неприятная ситуация, какая-то интрига. Всем стало не по себе. Больше всего испугались Любаша, она никогда ТАКИМ  своего покладистого барина не видала. Встревожился и доктор, он-то, как раз, ТАКИМ Иванова знал хорошо.
       – А вы знаете, господа, – слегка дрожащим голосом громко не проговорил, а почти пропел Бартингов. – Нам до Ялты осталось всего ничего. Что значит цивилизованный способ передвижения. А помнится мне мой самый первый приезд в Крым. Как я добирался до Ялты, боже мой!
       Все с интересом посмотрели на забавного господина, а тот усиленно изображая комика, с мольбой взглянул на Иванова. Пётр Алексеевич его понял и отвернулся к своему окну. Так, молча уставившись в окно, он и провёл оставшееся до города время. Путешествующий помощник Гучкова отделяться от общества не стал и даже постарался придать своему лицу выражение вежливого интереса.
       Иван Яковлевич, убедившись, что гроза миновала, задорно продолжил:
       – Вообразите себе, господа, это произошло почти двадцать с лишним лет назад! Доехать из Симферополя можно было только двумя способами – на бричке с татарами или на почтовых перекладных. Фургоны татар не имели, естественно, никакого расписания и отправлялись, когда вздумается, лишь набрав нужное количество пассажиров. Двигались они со скоростью не более шести  вёрст в час. Была, как сейчас помню, совсем не крымская весна, дождь хлестал вовсю. Ничего не спасало! Каждые двенадцать вёрст мы останавливались на станциях дать роздых себе и лошадям. Закусок не достать, все уничтожили предыдущие пассажиры. Можно было выпить водки, господа, но это единственная радость!
        Собравшиеся волею случая  в автобусе дамы и господа громко и с облегчением засмеялись.
        Доктор Бартингов решился не отступать и до самой Ялты расписывал маленькому обществу все прелести путешествия по убитым дождём и телегами дорогам Крыма, сочиняя на ходу новые, веселящие всех приключения.
        Изредка он поглядывал на Иванова, желая удостовериться, что всё в порядке. Но тот, выполняя молчаливое соглашение, ни разу не обернулся и лишь наблюдал серые пейзажи, проплывающие за окном в затухающем февральском дне.