Тропой Удода. Окончание

Всё произошло в мрачную, холодную ноябрьскую субботу, когда дождь, не переставая лил на напитанную влагой землю, когда сырость пробиралась под куртки и плащи, когда хотелось сидеть дома, пить горячий чай и ни с кем не разговаривать. Именно в такой день у матери всерьёз прихватило желудок.
   — Оооох, помираю! Мочи нет терпеть! — мать, лицо её было белым, словно праздничная скатерть, стонала и плакала от лютой боли. — Федька, завари мне травы, Пашка сбегай к источнику.
   — Давай Олесе позвоню, будет идти с работы, тебе таблеток каких-нибудь принесёт.
   — Не надо! Знаю я её, скажет к врачу надо. Ой, как больно! Воды принеси мне скорее!
   Пашка быстро оделся, схватил старый, надёжный, со стеклянной колбой термос и побежал к горе Удода. «Ничего! Сейчас водички попьёт, отлежится, и всё хорошо будет!» — уговаривал себя Пашка и торопливо поднимался по скользкой, каменистой тропе. Что случилось уже в следующее мгновение, он не понял. Наверное, поскользнулся, упал, да так неудачно, неловко, что угодил ногой на острый валун, торчащий на краю тропинки словно капкан или страж. Пашку пронзила даже не боль. Это была яростная, ослепительная вспышка, милосердно отключившая его сознание мгновенно и безболезненно.
   Очнулся он от холода. Застонал, попробовал подвигать руками, левая отозвалась предупреждающей болью.
   — Сломал, что ли? — простонал Пашка и попробовал встать на четвереньки. Куда там! Левая нога, стоило лишь немного её потревожить, вызвала всю ту же невообразимую вспышку и потерю сознания. — Чёрт возьми! — Пашка попытался ползти, но тело, измученное холодом и шоком, отказалось повиноваться. — Ничего, потихоньку, полегоньку, — Пашка попытался успокоиться и всё обдумать. — Отец поймёт, что что-то случилось и пойдёт меня искать. Нужно лишь подождать и попытаться скользить вниз. Может кто-нибудь за водой пойдёт и поможет.
   План был хороший, вот только выполнить его получалось плохо. Пашка, то теряя сознание, то вновь вплывая в реальность, то лежал, тупо глядя в мрачное небо (хорошо хоть дождь наконец-то прекратился), то медленно, улиткой полз вниз по тропе, молясь всем богам о спасении и избавлении от жутких страданий. Сколько времени прошло? Пашка не знал. Давно уже стемнело, он не видел тропу и не понимал, где он, и, как ему уже казалось, весь его мир, вся его жизнь были наполнены вот этим холодом, мраком и резкой болью, изобилующей ослепительными вспышками. Наверное поэтому Павел и не обрадовался яркому лучу света, пробивавшемуся сквозь темноту ночи.
   — Папа, папа! — громкий, звонкий, режущий слух голосок появился сразу же за светом. — Папочка, что с тобой?
   Петька явился из небытия, из того необъятного, чёрного космоса, в котором Павел уже начал осваиваться и чувствовать себя абсолютно прекрасно. Ему не хотелось разбивать это ощущение ни единым словом, но инстинкт самосохранения, не дремлющий и живучий как дождевой червяк, овладел его глоткой и простонал:
   — Петька, беги за помощью.
   Что было потом, Пашка не помнил. Сознание окончательно выключилось, решив, что с него хватит испытаний, кроме того помощь подоспела, значит, можно поберечь силы, попутешествовать в иных мирах, заглянуть вглубь себя и, возможно, что-то осознать.
   Очнулся Павел от резкого, внушающего ужас, больничного запаха. Замер, боясь открыть глаза. «Где я? Что со мной? Что случилось? Так, я пошёл за водой... Мама! Как она?»
   — Мама! — попытался крикнуть Пашка и всё-таки открыл глаза.
   Да, это была больничная палата. Белая, чистая, зловещая. Пашка попытался пошевелиться.
   — Ох! — снова боль, но уже усмирённая, прирученная, можно сказать, она лишь гнилые клыки показала, а кусаться уже не может. Пашка скосил глаза на левую руку. Гипс. А что там с левой ногой? Есть ли она вообще? Пашка потянул одеяло и облегчённо выдохнул. Нога имелась. Тоже в гипсе. Уже хорошо. Чем заняться дальше? Пашка осмотрелся. Палата была на несколько коек, но они были свободны, а рядом с каждой стояли какие-то приборы, каких, как сказал Пашкин скудный больничный опыт, здесь не должно быть. «А не помер ли я?» — испуганно подумал Пашка и попытался закричать. Из горла вырвался то ли стон, то ли чих, но он сработал. Дверь открылась и в палату вбежала медсестра или врач, кто же их разберёт. Кто-то в форме. Возможно даже ангел.
   — Пить хотите? — вместо приветствия спросил ангел и, не дожидаясь ответа, взял с тумбочки чашку.
   — Где я? — всё-таки смог спросить Пашка.
   — В реанимации, — ответил ангел (нет, раз реанимация, значит, медсестра или врач) и разрешил Пашке сделать несколько глотков воды.
   — Почему?
   — Потому. Руку, ногу сломали, воспаление лёгких заработали. На том свете побывали, сейчас вернулись. Отдыхайте, скоро врач придёт, решит, что с вами дальше делать.
   Прозвучали эти слова немного зловеще, но Пашка, утомлённый новостями и разговором, закрыл глаза и быстро заснул.
   В обычную палату его перевели в тот же день, сказав, что реанимация своё дело сделала, теперь нужно лечиться, хорошо питаться, думать о прекрасном, одним словом — жить! Желательно счастливо и достойно, ибо Пашку с того света вытягивали всем миром, и он, Пашка то есть, должен прожить жизнь так, чтобы врачам не было мучительно больно и обидно за свои труды.
   Как потом узнал Пашка, события развивались следующим образом: когда он уже лежал на мокрой тропе, то впадая в беспамятство, то приходя в сознание, матери стало настолько худо, что отец вызвал скорую, а та тут же повезла мать в больницу, да не просто в больницу, а сразу чуть ли не в операционную, так как у матери открылась кровавая рвота, и врачи заподозрили прободение язвы желудка. Отец, вмиг сдурев от такого поворота событий, тут же позвонил Олесе, она отпросилась с работы, прибежала в больницу, нашла знакомого врача, всё с ним обговорила, обсудила, строго побеседовала со «свекровью», которая всё пыталась отказаться от операции (мать потом призналась, что она Олесю не узнала, столько стали и решимости было в её глазах и голосе, что перечить ей не было никакой возможности), в общем всё взяла в свои решительные руки. И уже позднее, когда хирурги спасали жизнь матери, она спросила:
   — Петенька с Павлом остался? Почему Павел не приехал?
   И вот тут Фёдор Семёнович вспомнил, что Петька остался один дома, и что Павел ушёл за водой.
   — Наверняка Пашка уже вернулся, а Петенька всё ему рассказал! Ты не волнуйся, Олесенька, — сказал Фёдор Семёнович, и в своих словах он был абсолютно уверен.
   Но Олеся побежала звонить домой, и когда к телефону никто не подошёл...
   — Что-то случилось, я чувствую! Вы оставайтесь здесь, а я домой! — приказала она растерянному Фёдору Семёновичу, но убежать не успела, так как больничную тишину разорвал вой сирен скорой помощи.
   — Петя! — Олеся схватилась за сердце и побежала в приёмный покой.
   Это действительно был зарёванный Петька — Пашкин спаситель, но не один и не ему нужно было помогать.
   Когда бабушку забрали врачи, а дедушка забыл про Петьку, пацанёнок испугался, конечно, но тут же вспомнил, что он теперь единственный защитник дома и должен спокойно дождаться маму и папу и всё им рассказать. Петька вымыл чашки (случайно разбил бабушкину любимую, сам не понял, как так получилось), прочитал несколько страниц «взрослой», то есть с мелким шрифтом книжки, а потом, вспомнив, когда папа ушёл к источнику, слегка забеспокоился. Могло так получиться, что папа, увидев машину с красным крестом, всё понял и поехал в больницу? Нет, не могло. К горе Удода нужно идти по одной дороге, а в больницу по другой, они не пересекаются. Тогда где же папа? Петька решительно, быстро оделся, схватил фонарь и побежал искать папу.
   — Один? В темноте? Ты не боялся? — позже спросила его Олеся.
   — Боялся. Но папы долго не было, этого я больше боялся — ответил Петька.
   Дорогу до тропы Удода Петька знал прекрасно! Сколько раз они там с друзьями играли! Каждый камешек Петька знал! Поэтому и испугался, увидев тёмный валун там, где его не должно было быть. Испугался и уже было хотел бежать назад, но на секунду направил на чудище свет фонаря и испугался ещё больше. Папа — грязный, мокрый, бледный, безразличный, стонущий. Сначала Петька его теребил, а потом всё понял и побежал за помощью. Постучался в ближайший дом, кричал, плакал и тянул взрослых за собой, сначала не находя нужных слов, чтобы объяснить, какое горе случилось.
   — Героический у тебя сынок! Настойчивый! — сказала Пашке медсестра, наслышанная о Петькином подвиге. — Надо же, малой какой, а не побоялся и в темень идти, а потом в первый попавшийся дом стучаться. И ведь объяснить смог! И настоять на своём! Если бы не он, не делала бы я тебе сейчас уколы! Шутка ли, на холодной земле с переломами валяться!
   О Петькином героическом поступке говорил весь город. Семье Шубиных тот час же простили все прегрешения, а Петьку всем детям ставили в пример.
   А выздоравливающий, пока ещё слабый Пашка, думал, что вот это происшествие и изменит весь ход событий, и полюбит он своего пасынка! Как там в народе говорят? Не было бы счастья, да несчастье помогло? Да, да, именно так! Ведь как можно пылать неприязнью к человечку, спасшему тебе жизнь? Пашка пытался найти в своей душе эту любовь, эту привязанность, но вместо благородных чувств наталкивался на всю ту же неприязнь. К счастью, совсем лёгкую, почти незаметную. «Вот увижу Петьку, и всё изменится!» — решил Пашка и попросил Олесю привести к нему сына, который всё-таки простудился в ту ноябрьскую ночь и проболел две недели. 
   Петька вошёл в палату робко, неуверенно, крепко держась за Олесину руку.
   — Так вот он какой, твой спаситель! Ну-ка подойди, я тебя конфеткой угощу! — Пашкин сосед по палате от радости расцвёл, что майская роза, словно именно его Петька и спас!
   А пацанёнок застеснялся (он так и не понял, почему его ставят в пример и говорят, что он совершил подвиг! ничего особенного ведь не делал!), смутился и медленно подошёл к Пашкиной кровати. Немного помедлил, словно ожидая позволения, а потом ласково взял Пашку за руку.
   — Папа, как ты себя чувствуешь? Мама велела так сказать! А у кроликов крольчата появились!
   Пашка изо всех сил попытался найти в душе искры благодарности. Были они, были! И восхищение этим мальчишкой было! А вот любви не было, лишь та самая, застарелая гадливость.
   Наверное она и проявилось на Пашкином лице, потому что Олеся, только что улыбавшаяся и вытиравшая счастливые слёзы, вдруг замерла. Лицо её окаменело, а в глазах появилась уже знакомая Павлу сталь. Впрочем, она тут же исчезла, и Пашка подумал, что всё это ему просто почудилось.
   — Хорошо себя чувствую, — ответил Павел и погладил Петьку по голове. — Врачи говорят, совсем скоро выпишут.
   — Завтра? — с такой отчаянной надеждой спросил Петька, что Олеся и Пашкин сосед засмеялись.
   — Нет. Немножко позднее, — сказал Пашка. Он хотел добавить что-то ласковое и важное, найти нужные, верные слова благодарности, но дверь палаты открылась и вошли Пашкины родители. Мать почему-то испуганно глянула на Олесю и засуетилась, выставляя на тумбочку банки и свёртки.
   — Мама, да не суетись! Ты сама-то как?
   — Хорошо, Пашенька, всё хорошо. Спасибо Олесеньке! И ухаживала за мной, и готовила! — мать всё так же опасливо посматривала на невестку, а Пашкин отец довольно улыбался. Наконец-то в их семье всё хорошо, всё по-настоящему!
   Пашка провалялся в больнице ещё месяц. Всё это время Олеся приходила к нему каждый день, приносила обеды, помогала умываться, беседовала с врачами, узнавала, что больному нужно, чтобы он поскорее встал на обе ноги... Петьку больше в больницу не приводила, а Пашка и не просил, радуясь, что получил передышку, вернее возможность изменить своё отношение к своему спасителю.
   «Полюблю его, обязательно полюблю! Замечательный же ребёнок, прав отец!» — уговаривал себя Пашка, пытаясь отыскать в своей душе хоть капельку тепла.
   Из больницы Пашку забирал отец.
   — А Олеся где? — Пашка удивился, думал, Олеся захочет и врачей отблагодарить, и медсёстрам и нянечкам сладкое и крепкое «спасибо» принести.
   — Дома, — коротко ответил почему-то мрачный отец, а Пашка, дурень эдакий, даже не насторожился, даже не понял, что его ждёт дома.
   Правильнее сказать, что его не ждало дома. 
   — Пашенька, сынок! — сияющая мать кинулась помогать ему снимать обувь и куртку, а Пашка, быстро поцеловав мать в щёку, поспешил в их с Олесей комнату.
  — Олеська дома? Почему меня не встречает? Или она на работе?
   Пашка почти вбежал в комнату и остолбенел. Она показалось ему пустой, унылой и заброшенной. Вещи Олеси, лёгкий беспорядок, так любимый его возлюбленной, всё исчезло. Комната стала вроде бы больше и светлее, но стала словно не живой.
   — Не понял. Где Олеся? Что случилось? — Павел заглянул в соседнюю комнату, где спал Петька (Пашка так и думал про себя, именно «спал», не жил), там тоже было пусто и чисто.
   — Что случилось? — уже заорал Пашка.
   — Уехали они, — мать не смогла скрыть счастливую улыбку. — Олеся сказала, что желает тебе счастья и всего такого, но жить с тобой не будет. Даже записку не оставила! А мы ведь как родную её приняли! — не удержалась мать, но тут же прикусила язык, увидев лицо сына.
   — Уехала... — Пашка вернулся в свою комнату и запер дверь на замок. — Отстань от меня! — крикнул он матери и лёг на кровать.
   Он и сам бы не признался себе, что за великим горем, размер которого он пока не смог оценить и понять, скрывалось легчайшее чувство облегчения и даже радости.
   — Пашка, это я, открой! — отец постучался в дверь. — Открой, нужно поговорить.
   Как рассказал отец, Олеся начала готовиться к побегу в тот самый день, когда увидела отвращение на Пашкиной физиономии.
   — Павел никогда не полюбит и не примет Петеньку, поэтому я ухожу. Павла волновать не нужно, пусть спокойно выздоравливает, а я пока соберусь, — так Олеся сказала Пашкиным родителям тем вечером и постепенно, не особо торопясь, вывезла все вещи.
   — Она уехала в город, где когда-то училась. Пашка, я адрес у неё взял! Она там квартиру сняла. Вот он, адрес-то! Ты поезжай, уговори её вернуться, она же любит тебя! И ты её любишь! Она ждёт тебя! Знаю! Ждёт, что ты за ними приедешь! — Пашкин отец положил листок с адресом на тумбочку и просительно, умоляюще посмотрел на Пашку.
   — Я подумаю, — буркнул Павел, а отец изумлённо, гневно, непонимающе посмотрел на сына.
   — Подумаешь? Подумаешь? — заорал Фёдор Семёнович. — Уроды вы оба! И ты, и твоя мать! Неблагодарные уроды! Она же вас спасла! — и выскочил из комнаты.
   Пашкин отец тем вечером напился. Впервые в жизни. Расколотил парадный сервиз, купленный Пашке на приданое, обзывался, плакал и поминал свою судьбу, такую жестокую и безжалостную. Судьбу, отобравшую у него любимого внука и прекрасную невестку. Мать сначала огрызалась, тоже вопила, даже попыталась стукнуть мужа скалкой, но потом, напуганная животной яростью эмоций, заперлась в спальне, тоже оплакивая судьбу, но уже дорогого сервиза.
   На следующее утро все сделали вид, что ничего не произошло, лишь Фёдор Семёнович брезгливо посматривал на семейство и молчал несколько дней.
   А немного погодя Пашкина мать призналась сыну в том, что стала побаиваться Олесю с того самого момента, когда та уговорила её лечь на операционный стол.
   — Глаза у неё сделались жуткие! Жестокие глаза! Так страшно мне стало! Как потом посмотрю на неё, тихоню такую, сразу тот взгляд вспоминаю и аж мурашки по коже! — сказала Пашке мать уже позже, когда его раны слегка затянулись, а семья Шубиных навсегда уехала из города.
   Олесины родители как-то очень быстро и скрытно продали квартиру, нагрузили грузовик барахлом и умчались в неизвестном направлении.
   — Пашка, их же можно найти! Узнать у водителя, куда он всё отвёз! Ведь наверняка они с Олесей вместе будут жить! Может быть она с того, старого адреса уже съехала! — снова попытался достучаться до сына Фёдор Семёнович и, не дождавшись ответа, сам узнал, куда отправились вещи. Даже взял на работе отгулы и смотался по указанному адресу. Вернулся счастливый и печальный.
   — Внучка повидал, — только и сказал он жене и сыну. А те и подробности не стали выспрашивать.
   Пашка и сам не мог понять, как он смог отпустить такую большую, можно сказать, великую любовь? Почему он за неё не боролся? Почему не попытался повидаться с Олесей, почему не поговорил с ней? Как можно было вот так расстаться? Почему, почему, почему... Он не мог ответить на эти вопросы. Возможно, он был не готов к таким чувствам и не прошёл испытание. Возможно, им просто не судьба была быть вместе, ведь Пашка и сам не понимал, почему Олесин ребёнок — частица её самой — вызывает в нём такое сильнейшее отвращение.
   Понемногу все эти события стали не то, чтобы исчезать из Пашкиной памяти, нет. Они стали превращаться в нечто нереальное, словно он не прожил их, а лишь прочитал краткое содержание плохо написанного, слезливого романа, где эмоции и чувства фальшивы, где к героям не испытываешь ни малейшей симпатии и забываешь их имена как только прочитываешь последнюю страницу. И вправду: всё, что произошло было немного не настоящее, словно искусственно привнесённое в ровную Пашкину жизнь каким-то игривым роком. Ничего этого не должно было случиться! Должна была быть абсолютно обычная, предсказуемая жизнь! А вот оно что произошло...
   Пашка, конечно, страдал и переживал. И даже разок думал съездить к Олесе, но вспомнил о Петьке, понял, что всё начнётся заново, что вся их жизнь будет сплошное преодоление себя и передумал.
   А потом мать привела в дом Ольгу — девушку их круга, работящую, весёлую, без всяких заумных придурей! Чем не невеста? А любовь... Да есть ли она вообще? И стоит ли она всех тех страданий, неизбежных, заметьте! А? Стоит? Пашка, измученный мыслями, пошёл под венец покорно и почти бездумно, решив, что вот эта новая жизнь излечит его от старой привязанности.
   Так оно и получилось. Рядом с Ольгой страдать было неудобно, некогда. То жена обои решит переклеить, то на море ей хочется съездить, то в ресторан сходить, то с друзьями, подругами за столом просидеть до утра. Ольга была ураганом, вносившим в жизнь неожиданно не хаос, не ненужные мысли, а свежесть и порядок. А уж когда она сказала, что ждёт ребёнка, вот тогда Пашка и забыл Олесю, почти забыл. Впервые взяв на руки крохотную дочь Любашеньку, на то самое крохотное мгновение, подумал: если бы этого ребёнка родился Олеся, любил бы он его больше... И тут же разозлился на самого себя! Дурь всякая в голову лезет! Потом, как и мечтал, накупил доченьке платьев (ох и влетело ему дома! мать с Ольгой почти всё назад отнесли, обозвав его мотом). И бессонные ночи были, и первое слово, и первый шаг... Всё было, как он и мечтал. И чувствовал, что вот эта жизнь и есть его, ему предназначенная, самая настоящая! И радовался этой жизни! Но всё же, каждый раз, когда у матери скручивало желудок, и она просила Павла сходить на гору Удода за целебной водой, ненадолго поселялась в Пашкиной душе тоска-печаль, и думал он, какой бы была его жизнь, если бы тогда он пересилил себя и смог полюбить чужого ребёнка. Глупые мысли, конечно. Но иногда, совсем редко можно им дать волю, верно?
©Оксана Нарейко