Александр Миланов

Когда-то они с отцом работали в редакции районной газеты «Советская Печенга». Приятельствовали.

Мне пять лет. Отец к приходу Миланова несколько раз прочитал мне его стихотворение о подростке, освоившем трактор и наравне со взрослыми «покоряющем целину». Я запомнил. Детская память цепкая.
Миланов вошёл – крупный, шумный. Смеётся густым баритоном. В кармане бутылка. Настоящий поэт! Отец ставит меня на стул: «Давай-ка, сынок! С выражением!»  Читаю звенящим от волнения голосом: «Чумазый, в кепочке замасленной, в отцовском старом пиджаке, он с плугом управлялся мастерски, как с беговым конём жокей! Ему и звание прицепщика вполне заслуженно дано. Ходил, гордясь высокой честью, он с трактористами в кино…» По мере моей декламации, глаза у гостя увлажняются. В завершение он сгребает меня в охапку, тискает, подбрасывает к потолку.

В 1977 году издательство «Современник» выпустило книгу стихов А.А. Миланова «Два крыла». Молодого литератора сочли перспективным. Из заштатного Заполярного забрали в Мурманск. В центре города, рядом с вокзальной площадью выделили трёхкомнатную квартиру.
Мы встретились вначале девяностых, а если точнее – в девяносто втором. Адрес я узнал у мамы. Раз или два в год они обменивались поздравительными открытками.
Дом сталинской постройки. Квартиры в таких домах с высокими потолками. Подъезды просторные. Перила массивные.
Поднимаюсь на третий этаж. Жму звонок. Жду. За дерматиновой дверью тишина. Ещё раз жму. Улавливаю осторожное движение. Похоже, меня разглядывают в «глазок».
– Что вам угодно? – знакомый баритон.
– Сан Саныч, мне угодно с вами пообщаться,
После продолжительной паузы:
– Сегодня это исключено. Приходите как-нибудь в другой раз.
Будет ли этот «другой раз»? Я решаюсь представиться.
– А!.. Олежек! – щёлкают дверные замки. – Что же ты сразу-то… – Дверь распахивается. – Да разве тебя узнаешь? Мы же лет двадцать, а то и больше не виделись.
– Больше, Сан Саныч.
– Заходи.
Жму крупную руку. Передо мной колоритный мужчина. Седая копна волос. Контрастом – тёмная, аккуратно подстриженная бородка. Брови густые чёрные. Глаза утоплены внутрь, настороженно-цепкие.
Выдыхает алкоголем:
– Ты принёс чего? Или сбегаешь?
– Принёс, – достаю бутылку «Столичной». 
– Проходи на кухню. Мои на юг укатили, а я тут, понимаешь, холостякую. На беспорядок не обращай внимания. Сейчас закуску сообразим. Неделю, как из тундры вернулся, так что угоститься есть чем. Люблю когда всё натуральное.
Достаёт из холодильника маринованные грибы, блюдо с варёной «в мундирах» картошкой, малосольную красную рыбу.
– Кумжи моей отведаешь! А запивать вот чем будем, – разливает в стаканы брусничный морс. – Тундра кормит.
Выпили за встречу. Миланов спросил, как умер отец. Почему-то всегда об этом спрашивают. Наверное, потому что каждую смерть человек примеряет на себя. Я рассказал, что отца погубили одиночество и горькое русское «лекарство». Помянули. Миланов младше отца на пятнадцать лет. В нём природная сила. Оживившись после третьей стопки, показывает блёсны.
– Вот эта с пером – на хариуса. Эта серебристая – на форель. Эта с глазками – на кумжу.
– Возьмёте в тундру, Сан Саныч?
– Хе-хе… Нет, старичок. Я на весь сезон ухожу. На несколько месяцев. В Серебрянской тундре есть старая лопарская изба. Смотрю за ней. Подновляю. Ты говоришь, Владимир Васильевич от одиночества умер. А я от одиночества оживаю. В тундре оно особенное. И время, и пространство – всё там другое. Рюкзак за спиной. Шагаешь. Озёра, ручьи, падины. На взгорок поднимешься и замрёшь – бескрайний горизонт на все стороны.
– Сан Саныч, это же совсем другое… другое одиночество.
Не обращая внимания на мою реплику, он продолжает:
– Недавно видел, как медведь мышкует. Огромный. Красавец! Жир под шкурой перекатывается. Замрёт на минуту, на две и вдруг лапищей своей – тресь! Есть! Мышь или лемминг. Проглотит и вновь замирает. Ждёт. Посмотрел я, полюбовался и дальше пошёл.
– Не страшно было? Медведь зверь опасный, непредсказуемый.
– Ну, этот очень уж сытый был. Опасен подранок или шатун. Ну и когда у медведицы медвежата, то лучше обойти её от греха подальше.
– А что из оружия у вас? Ружья, я так понял, нет?
– Нету. Только охотничий нож. Но я-то не из трусливых. Если что и с медведем готов схватиться.
Я скептически усмехаюсь. Миланов, не замечая моего недоверия, продолжает:
– И вот что ещё важно, старик! Никакого допинга в тундре не надо. Много зелья с собой не возьмёшь. Бутылки две-три. За сезон я от всей этой алкогольной скверны очищаюсь напрочь. А, главное, там как-то особенно хорошо пишется. Северная природа, рыбные озёра, олени, саамы – замечательный мудрейший народ!  – это я тебе скажу, тема? И вот что ещё я понял. У мужчины должна быть изба! Чтобы было куда уйти. Как говорится у подводников, лечь на дно. Когда-нибудь ты это поймёшь!
– Да я уже и сейчас понимаю.
Уловив иронию, Миланов хмурится.
– Не ври! Ничего ты не понимаешь! Вашему поколению присущ инфантилизм. В девятнадцатом веке годам к двадцати уже начинали осмысленно жить, а вы – всё ваше поколение – хорошо, если к тридцати только раскачаетесь. Потому что на всём готовом росли. Ни войны, ни послевоенного голода не знали.
– Вы сами в войну только родились.
– Вот именно! Отец мой под Сталинградом погиб. Мать одна нас поднимала. Голодали жутко. Вот… я написал об этом. Послушай.
Миланов прочёл стихотворение «Планшет». Оно уже попадалось мне в журнале «Смена». Заключительные строки запомнились:

От отца мне на память остался планшет.
У других и того не осталось.

Читал он прекрасно. Голос – инструмент поэта. В данном случае это был низкий обволакивающий баритон. Естественно, что я попал под его обаяние.
Есть такой феномен. Музыкальное сопровождение или голос чтеца вытягивают даже откровенно слабый текст. В качестве примера можно взять любимого мною барда Александра Розенбаума. Слушаешь его песни и радуешься, и грустишь, и тоскуешь вместе с автором. Но как-то приобрёл я сборник его текстов. И… о, разочарование! Без музыкальной подачи они оказались безнадёжно далеки от поэзии.
Кто-то сказал: «Поэзия выше правды!» Насчёт правды, если честно, я не уверен, но в том, что поэзия выше бардовской песни, нисколько не сомневаюсь.
Миланов витийствует:

– А Лермонтов, он видел, да,
Как Пушкина друзья вносили
В подъезд Волконской.
Над Россией
Печально гаснула звезда.

Я в восторге. Прошу у него этот текст. Даёт неохотно. Хмурится.
Перечитываю стихотворение дома. Восторг тает. Поэзии – ноль. Но это не показатель. Это всего лишь означает, что автор неровен. У Миланова есть другие стихи. Замечательные строки о севере, об алкоголе, о поздней любви.
Обычно я заходил к нему, предварительно позвонив. Иногда звонил он:
– Старик! Есть новые вирши. Ты сейчас не занят? Бросай свои дела, бери бутылку, и срочно ко мне.
Я бросал, брал и ехал. Он был интересным собеседником. Знал много историй из жизни писателей. С некоторыми общался лично. В шестидесятые, семидесятые, да и в начале восьмидесятых столичные деятели культуры Кольский север посещали довольно часто. Выступали на предприятиях и новостройках, на кораблях и в воинских частях. Миланова закрепляли за такими группами или за кем-то индивидуально в качестве сопровождающего от областной писательской организации. Так он познакомился с Пахмутовой и Добронравовым. Александру Николаевну вспоминал с теплом:
– Удивительно радушная и простая женщина. А Добронравов?.. То ли ревновал он, то ли стихи мои пришлись ему не по вкусу. Совсем не компанейский. Замечание мне сделал, мол, с алкоголем дружить не следует. Надо быть сдержанней. Мне, конечно, это не понравилось. Слово за слово…  Пахмутова – умница, вмешалась, ситуацию сгладила. Я дал ей несколько своих текстов. В надежде, конечно, что она на музыку их положит. Если бы такое случилось, а Магомаев или тот же Кобзон, или Юра Гуляев… ну, короче, кто-нибудь из них спел бы, так я бы, старик, на следующий день проснулся бы знаменитым. Но… не случилось. То ли стихи мои не музыкальными оказались, то ли опять Добронравов вмешался. Он ведь посторонних поэтов от неё, можно сказать, отгонял. Сам хотел всюду звучать.
– Это всё домыслы, Сан Саныч, – подзадориваю моего собеседника. – Добронравов хороший автор. Поэтому и стихи его в песнях Пахмутовой вполне на месте.
– Ты вообще за кого?
– Я за хорошие песни.
– За песни он… – Миланов обиженно усмехается. – Понимаешь, песенник – это отдельная категория! Это ещё не поэт. Возьми Лермонтова! У него ведь почти ничего не поётся, ну… разве что колыбельная, где злой чечен ползёт на берег и кинжал точит. А какой поэт?! Уникальный! А проза его? Я «Героя нашего времени» каждый год перечитываю, и всякий раз что-то новое открываю. Вот где чудо литературы! Вот где поэзия! А ты какого-то песельника на шит поднимаешь!
Он так и сказал «песельника». Смирялся Миланов неожиданно, так же, как и воспламенялся:
– А вообще-то, старик, если положить руку на; сердце, как автор песенных текстов Добронравов хорош, а как поэт так себе. И довольно об этом!
– А знаменитая троица из Политехнического музея. Вознесенский, Евтушенко, Рождественский. Как-то вы обмолвились, что у вас есть книги с их автографами.
– Да. Все тут были. С Евтушенко у меня контакта не получилось. Высокомерный, барственный. На козе не подъедешь. Рядом с ним я чувствовал себя обслугой. Совсем другое дело – Андрей Вознесенкий. Без выкрутасов! Я пришёл к нему в гостиницу. Не чинясь, как поэт с поэтом, по-братски выпили. Он попросил стихи почитать. Внимательно слушал. Что-то похвалил. По-честному. Я это почувствовал. Вышли в город. Я его по центральным улицам провёл. Вечером в портовом ДК выступление было. Читал он замечательно. И мне в заключение дал слово. 
– Узнавали его?
– Ещё как! На проспекте раза три подходили. Он запросто со всеми общался. Попросил меня показать женский медвытрезвитель. Их тогда только ввели. В портовых городах. Я повёл. На входе сержант стал на нас орать: «Не пущу! Не положено!» Я ему объясняю, что со мною известный поэт Андрей Вознесенский, у него недавно была в гостях английская королева. А он: «Плевать я хотел на ваших королев и на ваших поэтов! Не положено, и всё тут!» На шум дежурный лейтенант вышел. Вознесенского увидел и растерялся: «Андрей Андреевич, неужели это не сон?» Вознесенский смеётся: «Мы к вам на экскурсию, а нас не пускают». Лейтенант: «Сейчас проведу». Сержант: «Не положено!» Тот ему: «Иди занимайся своими делами! Андрею Андреевичу можно!» В завершение попросил автограф и протянул уголовный кодекс. «Я, – говорит, – учусь на юридическом. Это моя личная книга». Вознесенский размашисто расписался. «Не разу ещё, – говорит, – не ставил автограф на уголовном кодексе».
С Рождественским тоже история вышла. Он на военных кораблях выступал. После каждого выступления капитаны организовывали стол. Моряки пить и поить умеют. Роберт при всей его сдержанности, к вечеру набрался до чёртиков. Тошнило его. Нас оставили ночевать на корабле. Койки откидные, узкие. Он всё падал. А я обратно его укладывал. Наутро болел сильно. Просил держать язык за зубами. Я, само собой, никому. Тебе вот зачем-то проболтался. Но ведь уже много лет прошло. Оказавшись в Москве, я позвонил ему, попросил о встрече. Роберт Иванович назначил в ресторане ЦДЛ. Я хотел, чтобы он помог опубликовать книгу. Он тогда многим молодым авторам помогал. Да и стихов у меня уже набралось порядочно. Встреча получилась смазанной. Я пришёл с женщиной. А она как Роберта увидела, так тут же перед ним стелиться начала. Столичная штучка. Он спрашивает: «Ты привёл её на меня посмотреть, что ли?» Ну и… не получилось у нас разговора. Роберт ушёл, а следом за ним и я. Мне уже с этой женщиной неприятно было.
В девяносто втором ему исполнилось пятьдесят. Зрелый, ещё очень крепкий. От природы вальяжен, нетороплив. Кто-то из мурманских писателей приклеил ему прозвище «Сибарит». Миланов не обиделся:
– Сибарит – это даже совсем неплохо. Это значит, наполненность какая-то у человека имеется.
Мои стихи воспринял неопределённо. Почти никогда не хвалил. Да и, честно сказать, те стихи, что я тогда писал были ещё слабоваты. Как-то я прочёл ему текст о войне. Он нахмурился.
– Что ты об этом знаешь? Вот когда пощупаешь кровь своими руками, тогда и пиши.
Я возразил:
– А как же Высоцкий? Ни дня не воевал, а какие искренние у него военные песни.
– Высоцкий войну видел. Был под бомбовыми ударами. Ну и сама атмосфера. «Пленных гонят, чего ж мы дрожим…» Детские впечатления очень яркие. Да и друзья его отца, боевые офицеры, о войне при нём говорили открыто. Ну и, кроме всего прочего, Высоцкий уникум. Он ведь такой один.
В 1993 году Миланова приняли в Союз писателей. Членский билет в его крупных ладонях кажется игрушечным. Протягивает с гордостью.
– Вот, посмотри. Признали наконец. А ведь если бы переводами с саамского не занялся, так чёрта с два они бы меня приняли. Им солидные книги подавай. А ведь поэт не количеством книг ценен. Чем ценен? Да, может быть, даже одним стихотворением. Настоящим! 
В сентябре того же девяносто третьего, перед отъездом на Ставрополье, я зашёл к нему попрощаться. Было грустно. Незадолго до этого он подарил мне свою небольшую книжицу «Посадочные костры».
Через месяц после моего отъезда с подачи Миланова несколько моих стихотворений были напечатаны в областной газете «Полярная правда». С фотографией и краткой от него аннотацией. Первая моя серьёзная публикация.
Больше мы не виделись. В редкие мои наезды в Мурманск, я не заставал его дома. От общих знакомых узнал, что алкогольная зависимость приняла уже необратимый характер.
В 2001 году его жена Людмила сообщила мне по телефону, что Александр Александрович несколько месяцев назад ушёл в Серебрянскую тундру и не вернулся. По всей вероятности, в живых его уже нет. Обстоятельств никто не знает. Тело не найдено. Под лёд провалился, или медведь пошалил. Может быть просто остановилось сердце?
Недавно прочёл в Википедии, что Миланов А.А. похоронен в Мурманске. Значит, останки всё же нашли?
Перед тем, как простится, он передал мне написанный от руки текст.

– Мне дышит в затылок кромешная бездна.
И лишь по утру, если весел рассвет,
Я помню, была колыбельная песня,
И было бессмертье… которого нет.

Четыре строки.