Алтайское краеведение. Гришаев. Шукшин6

ГЛАЗАМИ СЕСТРЫ

В 1976 году в Бийске мне довелось встретиться с матерью и сестрой Василия Макаровича. Сделать это, правда, удалось не без труда. Мать, мне сказали, уже третью неделю лежит в больнице, а сестра на просьбу о встрече (разговор шел по телефону) ответила примерно так:

-- Поймите меня правильно. Я не могу сейчас ни с кем говорить о брате. У меня сердце разрывается от горя и жалости, как вспомню о нём. Вам даже представить трудно, кем он был для нас: для мамы, для меня, моих детей. Всегда такой заботливый, ласковый, весёлый... И вот увидела его в гробу и не узнала. Каменный, совсем каменный! Почему каменный-то? Он никогда таким не был. В общем, не обижайтесь, пожалуйста, но сейчас я не могу ни с кем говорить о нем. Книжек его не читаю, фотографии не смотрю: сразу слёзы ручьём.

Конечно, я и не думал обижаться. Однако желание познакомиться с сестрой Шукшина, ну хотя бы взглянуть на нее стало еще сильнее. Что-то в ее словах, приятном грудном голосе привлекало. Попросил разрешения позвонить по возвращении из Сросток. Наталья Макаровна согласилась, лишь предупредила, что до восьми вечера ее дома не бывает: с работы она ездит в больницу к маме.

Вернувшись из Сросток, я, как и условились, позвонил ей, передал привет от Василия Яковлевича Рябикова, ее бывшего одноклассника, моего нового знакомого.

Подумав, она предложила:

-- Если... не будет вопросов -- заходите.

В субботу, в середине дня, мы пришли к ней с Тигрием Георгиевичем Дулькейтом, директором Бийского бюро путешествий и экскурсий. Тигрий Георгиевич -- большой поклонник творчества Шукшина, к тому же хорошо знаком с его матерью и сестрой, и встретился с ними я, пожалуй, благодаря ему.

Разговор крутился сначала вокруг "разрешенных" вопросов. Впрочем, я больше разглядывал на стенах, на столе, за стеклом книжных шкафов многочисленные фотографии Василия Макаровича, Марии Сергеевны, умершего мужа Натальи Макаровны, ее детей. Втихомолку поглядывал и на хозяйку, круглолицую, голубоглазую, с короткой рыжеватой прической, -- отыскивал в ней черты сходства с братом. Сходства, мне показалось, почти не было. Вот разве улыбка.

Вскоре Тигрий Георгиевич, извинившись, ушел по каким-то делам, а я решил попробовать направить разговор по желаемому для меня руслу.

-- Наталья Макаровна, вы до войны жили в Бийске?

-- Да, жили немного. В сороковом -- сорок первом.

-- А где?

-- В Заречье. Я даже адрес помню: переулок Смоленский, 15.

Об этом адресе я никогда не читал, не слышал и, возможно, первый узнал о нем.

-- Мы здесь в школу один год ходили, -- продолжала между тем Наталья Макаровна. -- Василий -- в четвертый класс, я во второй.

И это было новостью для меня!

-- Василий учился в бийской школе?

-- Да. Только тогда он был не Шукшин, а Попов. На маминой девичьей фамилии.

-- И в какой школе вы учились?

-- Название не помню, а стояла она на углу улицы Горького и Катунского переулка (теперь улица имени В.Я. Шишкова). Это было небольшое двухэтажное и, как говорят, полукаменное здание: нижний этаж -- кирпичный, верхний -- деревянный.

-- Оно сохранилось?

-- Не знаю.

-- А дом ваш цел в Смоленском переулке?

-- Тоже не знаю. Признаться, еще не была там.

-- Ну как же так, Наталья Макаровна? Давайте, съездим!

-- Хорошо. Вы позвоните мне завтра часиков в двенадцать.

Однако ни завтра, ни послезавтра съездить не удалось. Наталью Макаровну перехватили московские кинооператоры и увезли в Сростки. За это время я узнал, что школа, где учился Василий Макарович, носила имя Георгия Саввича Шацкого, члена Бийского ревкома, убитого бандитами в 1920 году. Это была небольшая начальная школа, филиал нынешней 10-й. Ее снесли в начале шестидесятых годов, когда начали строить мост через Бию и понадобилось спрямить дорогу. Мне даже удалось найти двух старушек, учительствовавших перед войной в этой школе. Но они, как ни старались, не могли вспомнить Васю Попова, ученика четвертого класса...

Лишь на третий день Тигрий Георгиевич взял экскурсионный автобус, и мы поехали в Заречье.

Дом N 15 в Смоленском переулке оказался цел. Он стоит в живописном месте, у кромки бора, и от Бии тоже недалеко. Наталья Макаровна долго разглядывала его, потом сказала:

-- Он самый. Только тогда он по-другому выглядел: тесом не был обшит и крыт по-амбарному, на два ската. Дом этот был не наш, мы тут квартировали, я у мамы узнавала... И эти сосенки помню, и дом напротив. Только тогда он казался мне большим-большим...

Экскурсия в детство, видимо, взволновала ее. На обратном пути она разговорилась.

-- Когда началась война, отчима взяли в армию. Мама поехала в Сростки устраивать насчет обратного переезда, а нас оставила у тети Маши в Катунском переулке. Тетя Маша вышла куда-то, а Василий заглянул в кухонный шкаф и зовет меня: "Таля, смотри, хлеб!"

Глянула я, а там буханка ржаного хлеба лежит, да такая аппетитная и запашистая! У меня аж слюнки потекли, так захотелось горбушку погрызть. Словом, не удержались от соблазна. Отрезал Василий ломоть мне, ломоть себе -- вдруг тетя Маша входит! Что тут началось! В общем, ушли мы от нее и в канаве придорожной переночевали. Не спали, а так, дрожали всю ночь, как щенята бездомные...

А в войну этой голодовки хватили -- ужас! Помню, однажды Василий принес из Березовки (это за двадцать километров от Сросток) картошки полмешка. Свалил ее с плеча, а она высыпалась и застучала по полу, словно камни-голыши. Замерзла. И сам он замерз, весь закуржавел от мороза, гляжу, еле на ногах держится. Мальчишка ж еще был, Господи... Вспомню -- слезы навертываются... Всю жизнь он работал, работал, работал. Сколько нужды и горя перенес... И пожить-то по-человечески не успел.

Она всхлипнула, приложила платок к глазам.

-- Не надо об этом, Наталья Макаровна, -- сказал Тигрий Георгиевич. -- Успокойтесь.

-- Ничего... Начала, так уж расскажу... Он рано впился в книжки. Это его словечко. С керосином тогда туго было, так он жировушку смастерит из сырой картофелины, спрячется под одеяло и читает ночь напролет. Однажды уснул, одеяло прожег. Мог хату спалить, если б не мама. Приспособился при луне читать. Заберется на баню (у нас там сеновал был), кастрюлей себе подсвечивает и читает. У нас одно время квартировал секретарь райкома партии Володин Георгий Михайлович, добрый такой дядечка. Видит, у мальчишки книжный запой, достал ему банку карбида -- для подсветки. Вот Вася радовался! Читал он все, что под руку попадется. Толку от такого чтения, понятно, было мало. Спасибо ленинградской учительнице Анне Павловне, растолковала она ему это, даже список книг составила.

Мама поначалу была против чтения: за здоровье его боялась и за учебу. Но потом (может, под влиянием Анны Павловны) сама начала ему книжки покупать. Помню, как-то после войны принесла Достоевского, Гоголя, большущие по размерам, теперь так не издают.

А писать он начал лет с шестнадцати-семнадцати, в Бийском автотехникуме. Посылал свои рассказики (или что еще) в Москву, в журнал "Затейник", а может, и не только туда. Ответы приходили по адресу: "Село Сростки, Шукшину Вас. Мак." А у нас в селе был водовоз Шукшин Василий Максимович. Письма отдавали ему, тем более, что Василий в это время в техникуме учился. И тот преспокойно тратил их на курево: с бумагой тогда мужики бедствовали.

Мама случайно об этом узнала. Она тогда парикмахершей работала. И так об этой истории рассказывала: стригу, говорит, как-то одного гражданина и вижу в зеркало: заходит Василий Максимович. Поздоровался честь по чести, садится на стул, вынимает кисет, из кисета -- большой такой, сложенный гармошкой лист, похожий на казенную бумагу; отрывает от него лоскуток, свертывает цигарку. Пока я первого клиента обслужила, он покурил, садится в кресло. "Что это, -- спрашиваю, -- ты за бумажку таку. куришь, Василий Максимович? Вроде на документ похожа". -- "Да вот, Сергеевна, приходют мне какие-то письма, а я туда сроду не писал. Ну и курю. Зачем добру пропадать?". -- "А ну, покажи!" Как глянула в бумагу-то -- аж сердце зашлось. Родима мамынька, это ж Васе писано! Он обратный адрес указывал не на техникум, а домашний, сростинский, видимо, не хотел, чтобы там об этой переписке знали. И вот, бывало, только порог переступит -- сразу: "Мам, писем нету?" -- "Нету, сынок". Он сразу аж с лица изменится: "Ну что такое!" Иной раз явится, когда и не должен приезжать, и опять первым делом про письма. Уж так он их ждал, так ждал! А они, оказывается, на курево шли. "Пойдем, -- говорю, в райком, Василий Максимович". -- "Что ты, Марья, зачем я в райком пойду?" -- "Пойдем! Там объяснишь". Кассирша меня поддержала. Пришли к третьему секретарю. Ну, Василий Максимович объяснил ему, как было дело. Письма не ему, а откуда путаница идет, он особо не старался разобраться. Складывал их на божницу да курил помаленьку. Бумаги-то нет. "Осталось что-нибудь?" -- спросил секретарь -- "Да есть еще одно или два". Пошла я, забрала..."

-- Наталья Макаровна, а не сохранились они?

-- Что вы...

-- А Василий в это время где был, когда письма нашлись?

-- Он уже бросил техникум и уехал. Уехал -- и как в воду канул. За полгода -- ни строчки. Мама извелась совсем. Вижу, дело плохо, решила как-то успокоить ее. Написала письмо будто от Василия, поставила обратный адрес: "город Черемхово Иркутской области". О Черемхове вспомнила потому, что туда его дружок Витька Александров уехал. На письмо поставила для чего-то печать пятаком, приношу маме и отдаю. Ничего лучше не придумала. Но мать разве обманешь?..

Уж потом мы узнали, что работал он во Владимире, Калуге, других местах... Голодал, бездомничал... Однажды ехала я с ним из Судака в Москву. На одной из подмосковных станций (название забыла) показывает он в окно и говорит: "Видишь, Таля, скамейку? Я на ней спал когда-то".

Во время этих скитаний и произошла у него встреча с известным кинорежиссером Иваном Пырьевым. Василий об этом писал. Возможно, после этой беседы и зародилась у него мечта о кино... Как он стал кинорежиссером и актером, вы, конечно, знаете. Я вам лучше о другом расскажу.

Иногда говорят, что он был нелегким в жизни. Может, и так. Но знали бы вы, каким он был добрым, особенно с нами! Доброта его была необыкновенная. Всю жизнь я, например, знать не знала, во что мне одевать своих детей: все он покупал. Были маленькие -- с рук у него не слазили, и он радовался и резвился не меньше их. Кем только не выступал перед ними: и зайкой, и совой, и белкой... Однажды приехал в Мошково -- я тогда там жила -- и говорит мне: "Пойдем в детсад. Хочу на них издали посмотреть, чтобы меня не видели".

Пришли в садик. Смотрим, они в песочке играют, щебечут между собой, увлеклись, на сне замечают. Но вот Сережа оглянулся и аж глазенки у него засветились: "Леля Вася..." Он у обоих крестным отцом был (они ж у меня двойняшки). А от отца пяти лет остались.

А как своих дочек любил, Машу и Олю, это ж рассказать невозможно! Чуть у какой температурка поднимется -- он сам не свой. Ну мало ли отчего у детей температура бывает? Зубки прорезаются -- вот вам и температура. А если, не дай Бог, придут какой девочке укол ставить -- вообще на лестницу выбегал. Да еще вниз этажа на два. Видеть не мог, как колют ребенка. Лида не раз говорила, что лучше б ей самой за детей все уколы принимать, чем смотреть на его переживания.

Читали его рассказ "Как зайка летал на воздушных шариках"? Это он из своей жизни случай описал. Маша как-то раз заболела, попросила его рассказать сказку про зайчика, а он ее забыл. И побежал звонить в другой город другу (в рассказе -- брату), чтобы тот немедленно садился в самолет и прилетел -- сказку Маше рассказать...

Смерть моего мужа очень переживал. Сам признавался: "Натаха, подорвал мне твой Сашка здоровье". Оно у него и так слабенькое было... А о матери так говорил: "Пусть лучше я раньше умру, чем она. Я не перенесу ее кончины".

По его и вышло...

Первого октября получили мы от него письмо: "Жив-здоров, даже поправился. Выйдет кино -- сами увидите". А второго -- телеграмма: "Погиб на съемках". Как обухом по голове... Прихожу к маме, говорю: "Поедем к Василию". А она: "Никуда я не поеду, пока Вася сам не позовет". Еле уговорила... В дороге давай пытать меня: "Доченька, што случилось-то? Не таи, ради Бога". -- "Ничего, -- говорю, -- мама не случилось. Соскучился он по нам, к себе зовет. А сам приехать не может: съемки".

Как только сил хватало врать, не знаю. Но и правду не могла ей сказать, боялась, вдруг не выдержит. Да и сама той правды толком не знала...

В самолете рядом с нами дядечка один сидел, всю дорогу газетами шуршал. Гляжу, в одной из них портрет Васи в черной рамке. И мама заметила. К счастью, она не рядом с дядечкой сидела. "Вроде на Васю похож". -- "Да нет, -- говорю, -- мама, с чего ты взяла?"

А сама давай того дядечку разговорами отвлекать, чтобы оставил свои газеты в покое. Наконец, мама отвернулась к окну и, слава Богу, задремала. Тогда взяла я газеты и тут только правду о его смерти узнала...

Центральные газеты сообщили, а краевые и наша бийская -- ну хоть бы одно слово о Васе! Моя соседка потом уж от своего имени спросила редактора "Бийского рабочего": "Почему о смерти Василия Шукшина ничего не поместили? Он же наш, алтайский". -- 2А нам что дают, то мы и помещаем". Ну разве это ответ?..

После похорон я два месяца болела... А книжек его до сих пор открывать не могу, хотя читать их люблю. Нравится мне, как он о людях пишет: с любовью и в то же время ничего не приукрашивая. Любил их такими, какие они есть. Одна моя знакомая так выразилась: прочитаешь его рассказы --как с хорошим человеком поговоришь.

И в кино его смотреть люблю. На "Калину красную" одиннадцать раз ходила! Не брата ходила смотреть, а актера Шукшина. Особенно глаза его... Какие у него там глаза! В лице жизни уже нет, всё перегорело, пеплом подернулось, одни глаза живут, рвутся к жизни. Боже мой, как он умел так делать!..