Верная река. Глава 11

(Перевод повести Стефана Жеромского «Wierna rzeka»)

Стефан Жеромский
Верная река
Семейное предание

Глава 11

    В одну весеннюю ночь разразился страшный ливень и казалось, что он затопит целый свет. Потоки дождя барабанили по крыше и плескались за наглухо закрытыми ставнями. В помещениях господствовала непроглядная темень. Уже не один час панна Саломея лежала без сна на своей постели в большом салоне. Двери до Одровонжа были прикрыты, так как теперь всегда, идя спать, она их закрывала. Всякие несчастные мысли, выросшие от любви, распростёрлись над ней в эту глухую и страшную ночь. Ей казалось, что они кружат проклятой чередой вокруг постели, запускают костлявые пальцы в волосы и относят голову ото сна. Что делать? Что предпринять? Как разрешить противоречие, как справиться? Каким же средством усмирить неодолимое сердечное страдание, задушить рыдания и беспорядочные метания внутренней энергии боли.

    Уже в течение только этой ночи тысячи раз отваживалась на различные поступки. Убежать с этим человеком! Погибнуть вместе с ним где-нибудь в бою, в какой-нибудь дикой, звериной, истинно «московской» переделке! Скончаться вместе с ним, здесь или где-то ещё – только бы не остаться в этом месте без него одной!

    Как же это будет? Не знать, куда он пошёл и не знать, что с ним стало! Пришёл чужой человек, а стал силой всемогущей, тем, что в душе правит и свет собою наполняет. Теперь же ждать вестей и не дождаться никогда ничего! Жить, когда его не будет, коль скоро он есть жизнью! Быть в том самом месте и вспоминать каждое мгновение, переживать повторно всё случившееся – и напрасно ждать, ждать какую-нибудь разбойничью весть! Каждая вещь перестанет быть собой, станет образом или воспоминанием. Или опять же – прослышать, что он где-то есть, уцелел, но находится с другой женщиной, живёт там-то и там-то… Различала сквозь ночной мрак чужое лицо, смотрящие на него женские глаза, и от этого вида буквально умирала в тяжелейших мучениях. Ох, как же вынести такое страдание?

    Порывалась тогда вскочить со своей кровати и заняться каким-нибудь делом, которое бы его ей отдало. Ведь он ещё есть! Тут, за прикрытыми дверями! Позвать его вполголоса – и проснётся. Отзовётся тихим, сладчайшим шёпотом. Можно его видеть, тронуть руками, говорить и слушать. О, радость, радость! Жила своим счастьем и нянчила его, лаская, как мать младенца. Клала на горюющее и пламенеющее сердце это пролетающее мгновение, баюкала на своём лоне, умоляя, чтобы длилось как можно дольше, бесконечно! Но только осознание счастья вознеслось ещё выше и заслонило собой жестокую правду, что мгновение уплывает, что день-ночь минет, а следующие сутки могут быть последними. И снова пробуждающий толчок: как поступить? Какое найти спасение? Как начать? С чего начать? На что решиться? Вспоминала отца – и заходилось в ней сердце. Бесстрашным взором смотрела на свою любовь к отцу и тысячу раз перемеряла её точной мерой своей новой, несчастной любви. Эта непонятная для всех сила, это ничто – стала для неё всем и всё поглотила в себе. Слышала голоса: «Вот так Мия! Этим закончила! Обычные, распространённые вещи, банальная история. Убежала с повстанцем, который зашёл в дом. Никто за ней не присматривал, вот и воспользовалась». Безграничная, бездонная мука, страшная сила любви – и сила людского суда, содержащегося в вышеупомянутых словах! Какая жестокость! Какое людское безумие! Голова её горела, и сердце дико кричало. Рыдала в подушку.

    Итак, что предпринять? – «Молчать, забыть» - как обычно поучают женщины постарше. В диком отчаянии вскочила со своего места: знала, что не забудет, не сможет забыть. Когда придут те дни, которые видела в далёком мраке, то задохнётся от муки. И это будет выполнение приказа: «молчать, забыть». Как же позабыть об этой голове, этих глазах, об улыбке, о звуке его голоса! Какая же найдётся сила, чтобы забыть, и каким же образом? Она знала, что нигде нет такой силы и ни за что на свете найти её в себе не сможет. Ибо как же вынуть из души весь её свет, как вырвать всё, что этим светом правит?

    Решалась опять… Предприятия чудаковатые, наиболее невероятные, от которых ещё совсем недавно мороз по коже пробирал, казались естественными и легко осуществимыми. Но не проходило и минуты, как вырастала стена действительности. Закрывались ворота с правой и ворота с левой стороны, и глухая жизненная тюрьма накладывала на руки оковы.

    Как поступить с любовью отца? Растоптать, отпихнуть? Приедет в ночи и не застанет. Шчэпан ему сообщит, что так, мол, и так. Не убили её враги, не снасильничали солдаты – что бы во имя святого дела своей солдатской волей перенёс и Богу на суд бы оставил, но мерзким образом связалась с повстанцем. Убежала с ним и где-то сейчас болтается. И вот уже отцовская любовь, глубокое, естественное чувство, простое, как дыхание, оказалось злом, насилием и тиранией. О, горе, мне, горе! Как же могла такое подумать, как могла её осудить, какой всемогущей силой подавить и покарать? В мыслях летела на чудовищное представление, где собиралась разрывать её и топтать, но, будучи тронута внезапным воспоминанием, остановилась и обернулась в другую сторону. Ей виделись чудесные пейзажи. Поехала с ним, со своим супругом, в далёкие, чужие, счастливые края. И нет уже того отвратительного сброда, что среди ночи шатается по дорогам, площадям и домам этой растоптанной страны, колотя в окна и нарушая людской сон! Нет душевных пыток, унизительного стыда, дрожания женской наготы под взором иноземных солдафонов! Вытянула руки в темноту до счастья, которое было за слегка прикрытыми дверями.

    Но вытянутые руки хватал и заламывал рок… Были вынуждены опуститься. Сидя на кровати с низко поникшей головой, с распущенными волосами, запустила в них пальцы. И, как волосы пальцами, так и самими мыслями перебирала полоски и образы возникающих перед ней вопросов. Мимолётное мечтание, счастливый мрак ощущений и не чувствующая уже под собой ног воля понесли её в край ни сна, ни яви, где неправдоподобное становится свершившимся. Видела чужие города, солнечные страны. Сновали люди, говорящие на чужом языке. Душа переживала неведомые приключения и встречалась с явлениями, доселе даже не приходившими на ум. Видела лица людей, силуэты зданий, разноцветные поля, аллеи и рощи в вожделенной солнечной стороне. Именно там, далеко, отбывалось путешествие с её князем паном…

    Вдруг посреди этого полусна где-то в глубине дома послышался грохот, будто кто-то выстрелил из огнестрельного оружия или со всей силы ударил по пустому чану. Потом наступила тишина, ещё более глубокая и полнейшая. Волосы зашевелились на голове. Тревога пробежала по омертвевшему телу. Напряжённый и пробудившийся слух ощутил подобие ещё одного удара. Был этот другой или не был? Конечно, был, ибо тело после него дрожит как лист. – Доминик! – Ещё мгновенье, и что-то пронеслось через комнату, словно это двери в большой салон нараспашку и бесшумно раскрылись. О, Боже! Стоит в дверях! Чёрный силуэт – белое лицо.

    Закрыла ладонями глаза, свернулась в клубок, уткнулась головой в подушку, но от вида фигуры не могла избавиться. Страх овладел ею. Что-то гнало с места, ударяя в кости, толкая в рёбра. Не могла! Вскочила. Пронзительно закричала. 

    Из-за прикрытых дверей отозвался князь, потом снова. Спрашивал шёпотом, что случилось. Что, солдаты в двери ломятся? Шум дождя заглушал его слова, а барабанящий по крыше ливень мешал разобрать значение фраз. Не ведая от страха, что с ней происходит, дрожа всем телом, оставила кровать и шла через темноту в одном белье, во все глаза озираясь на дверь в салон, где практически наяву видела стоящую фигуру Доминика. Ещё раз закричала и, потеряв рассудок, бросилась к дверям Одровонжа. Вскочила в ту комнату вся в страхе, стуча зубами и крича. И только там, стоя у кровати повстанца, осознала, что наделала. Он же, разглядев в темноте её белую фигуру, вытянул руки и обнаружил стиснутые ладони.

- Что происходит? – спросил.

- Доминик! – выдавила, будучи не в силах успокоиться.

- Где?

- Там - за мной!

- Но там никого нет!

- Он стоит в дверях!

- Это иллюзия.

- Но ведь он же кидался бочками.

- И это тоже пани показалось.

- Пан не слышал?

- Глупости! Кадки рассохлись, стоя на сквозняке, а теперь из-за ливня снова набирают влагу и трещат.

- Лучше так не говорить!..

    Он нежно гладил её руки, чтобы успокоить. Каждое такое поглаживание, действительно, уменьшало волнение, но вместе с тем дышало языками огня. Она хотела было освободить ладони из его рук, но он не пускал. Напротив – притягивал, привлекал к себе: к лицу, к груди. Прижимал её к своей шее, ко лбу, проводил ими по лицу. Не заметила, как наклонилась, будучи притянута им, и ощутила его дыхание на своей щеке. Не могла отойти, пошевелить головой. Небесное снизошло счастье, когда его руки обнимали её через бельё и, бессильную, потащили к себе в кровать. Непередаваемая радость прогнала всецело разум, память, сознание, ощущение темноты, зрение и слух. Она одна заменила собой всё. Со вздохом ненасытного наслаждения прижалась вся к этому человеку, которого так любила! На шёпот отвечала шёпотом, на поцелуй поцелуем, на каждую ласку лаской. Стала как не осознающая морская волна, которая тонет в другой волне, как летящее облако, в другое облако переходящее, как веточка дерева, что послушно за ветром колышется, не разбирая где и почему. Разрешились все мысли, ушла тревога перед расставанием и ужасные вопросы нашли простое истолкование. Начала что-то говорить о мыслях, которые её преследовали, когда она валялась одна в кровати в той комнате. На вопрос, почему так долго не приходила, раз так сильно боялась и переживала, не нашлась что ответить. В действительности, показалась себе глупой и трусливой. Познала эти мгновения своей жизни как счастье без границ, без меры, без начала и конца. Та самая минута разрешила всё. Положила прекрасные плечи под любимую голову, привлекла к себе этого вырванного из лап смерти человека и баюкала его на чистом лоне, подобно как ещё недавно баюкала саму минуту любовного счастья жить с ним под одной крышей.

    Одровонж, почувствовав руками её твёрдое, упругое тело, девичью красоту её бёдер, груди, плеч и ног, оглох и ослеп, потерял рассудок, обезумел от наслаждения. Ему казалось, что умирает. Его существо утонуло в ней и исчезло как отдельное живое нечто. Втиснулся в неё и переродился в само счастье. Поцелуи, бесконечные, огненные, становились всё более ненасытными. Радостный крик срывался с губ. Ласковые имена ложились на губы, на глаза, на груди, на волосы…

    Дождь колотил по крыше, хлестал по стенам, захлёбывался за закрытыми ставнями посреди тёмной, непроглядной ночи.