Глава четвертая. Ведуньин Порог и Шепот Ив

Сон Настасьи был беспокойным, как перекатывание по острым камням в бурном потоке. Ей снились черные глаза лешачонка, мерцающие в хвое; скрежещущий шепот ларца, прорастающий сквозь кости; и бездонная тень под шляпой Лешего, в которой пульсировали древние знаки. Она ворочалась на жесткой лавке, подложив под голову свернутое мокрое пальто, чувствуя, как холодный сквозняк из щелей в стене пробирается под одежду. Запахи избы – дым, кислятина, старая древесина – смешивались в навязчивый фон.

Ее разбудил резкий толчок в бок. Не болезненный, но ощутимый. Как будто кто-то ткнул ее тупым концом палки. Настасья вскинулась, сердце бешено забилось. Рассвета не было. В крошечное окно пробивался лишь жалкий серый свет, едва разгонявший мрак. Изба была пуста, как и прежде. Плошка с углями на столе почти погасла, лишь слабое багровое пятно тлело в глубине золы. Холодно.

Толчок повторился. На этот раз – по ноге. Настасья вскрикнула и отдернула ногу. "Хватит! Я проснулась!" – вырвалось у нее, голос хриплый от сна и страха. Она почувствовала незримое присутствие, витающее где-то у печи. Оно излучало нетерпение и... раздраженную настороженность. Хозяин выгонял.

"Ладно, ладно, ухожу!" – проворчала Настасья, потирая ушибленное бедро. Она натянула сырое, холодное пальто, едва не стоная от неудобства. Кусок хлеба, оставленный ею на столе вчера, исчез. Вместо него лежала... веточка. Маленькая, кривая, с тремя чахлыми листочками ивы. Настасья подняла ее, недоумевая. Знак? Указание? Или просто насмешка?

Она вышла в сени. Утренний воздух ударил в лицо ледяной влажностью, заставив содрогнуться. Туман был еще гуще, чем вчера, молочный, непроглядный, превращающий деревню в призрачное кладбище изб. Лес за поляной исчез, поглощенный белесой пеленой. Тишина стояла мертвая, без птичьего щебета, без скрипа деревьев. Только капли конденсата с крыши падали с глухими плюхами в грязь.

Настасья стояла на пороге, не зная куда идти. "Старая Матрена... на краю села..." – бормотала она, вглядываясь в туман. Край... Эта изба и была краем. Дальше – только заросли ивняка и спуск к реке, невидимой в тумане. Может, там? Или... Взгляд упал на веточку ивы в руке. Река. Ивы. Логично?

Она двинулась вдоль изб, держась поближе к стенам, словно они могли дать защиту. Грязь чавкала под ботинками. Заброшенные дома казались еще более зловещими в утреннем сумраке. Окна-глазницы слепо смотрели в никуда. В одном месте из-под покосившейся двери выползла жирная, черная крыса, равнодушно посмотрела на Настасью и скрылась в щели плинтуса. Жизнь. Но какая...

Она дошла до последней избы. Та самая, от которой шел дымок. Она стояла особняком, ближе к спуску к реке. Крыша была целее, стены чуть менее почерневшие. И – главное – из трубы валил густой, жирный дым. Не сизый дымок углей, а настоящий дым от горящих дров. Жизнь кипела внутри.

Настасья подошла к двери. На косяке – резные знаки, похожие на те, что были на ее обереге и на ларце: спирали, переплетенные с треугольниками, стилизованные солнца. Обереги мощнее, чем у соседей. Она собралась с духом и постучала. Твердо, громко. Древесина отозвалась глухим, но плотным звуком.

Внутри послышалось шарканье, скрип половиц, бормотание. Потом щелкнула засова. Дверь отворилась, скрипя на петлях.

На пороге стояла женщина. Не старая карга из сказок, но и не молодая. Лет под семьдесят, а может, и больше – возраст был спрятан под пластом житейской крепости. Высокая, суховатая, но не худая – костистая, как корень векового дуба. Лицо – в глубоких морщинах, словно изрезанное ножом времени, но скулы – острые, подбородок – твердый. Глаза... Глаза были как два куска темного янтаря – мутные на первый взгляд, но пристальные, пронзительные, видящие насквозь. Они сразу уставились на Настасью, не мигая, оценивая, взвешивая. Волосы, седые, как лунный свет, заплетены в две плотные косы, уложенные короной вокруг головы. Одета в длинную, темную, домотканую юбку и холщовую рубаху, поверх – безрукавка из грубой шерсти. В руках – не посох, а большая деревянная ложка, словно она только что помешивала что-то в печи.

Запах ударил сильнее, чем вчера: дым, травы (полынь, зверобой, что-то горькое и незнакомое), вареная крупа и... что-то еще. Тяжелое, животное, как шкура невыделанной кожи. И старость. Запах немытого старого тела и сухих трав.

"Чего?" – голос женщины был низким, хрипловатым, как скрип несмазанных колес. Ни тени удивления или гостеприимства. Только настороженность и усталое раздражение.

"Я... я ищу Матрену," – выпалила Настасья, чувствуя, как под этим взглядом съеживается. "Страж Порога... Леший... он сказал... на краю села..."

Женщина – Матрена – не изменилась в лице. Только глаза сузились, стали еще острее. Она медленно, не отрывая взгляда от Настасьи, облизнула тонкие, бескровные губы.

"Поплавчиха," – произнесла она наконец. Слово прозвучало как диагноз. Тяжелый и окончательный. "Чую запах иных ветров. И страха. И ларца старого." Ее взгляд скользнул к шее Настасьи, где под свитером прятался оберег. "Зачем тебе Матрена? Грамоты просить? Заговору от бородавок? Или дорогу домой ищешь?" В голосе звучала горькая усмешка.

"Домой," – прошептала Настасья, чувствуя ком в горле. "И... выжить. Пока не найду путь. Лес... он недружелюбный. А здесь..." Она кивнула на заброшенные избы.

Матрена фыркнула. Звук был похож на то, как вчера фыркал Домовой. "Недружелюбный? Лес он живой. А живое – оно и кусается, и щадит. Смотря как к нему." Она шагнула назад, жестом, полным неохоты, приглашая войти. "Ладно. Заходи, раз уж Лесной тебя пропустил. Видно, не просто так. И Хозяин избы соседней не сожрал. Хотя мог бы." Она бросила многозначительный взгляд в сторону покинутой избы, где ночевала Настасья.

Изба Матрены была похожа на вчерашнюю, но... иной. Тесная, низкая, закопченная. Но живая. На столе горела настоящая лучина, закрепленная в железном светце, ее колеблющийся свет бросал гигантские, пляшущие тени на стены. Печь – та же громадина – была горяча, от нее шел густой жар. На шестке что-то булькало в чугунке. Вдоль стен висели связки сухих трав, кореньев, грибов. На полках стояли глиняные горшки, берестяные туеса, деревянные миски. В углу, на специальной подставке, лежали странные предметы: пучок перьев, кости птиц, причудливо изогнутый корень, похожий на дракона, и камень с дырой посередине. Запахи были гуще и сложнее: дым, травы, вареная каша, воск, сушеные ягоды и тот же звериный, кожевенный дух.

Матрена указала ложкой на лавку у стола. "Садись. Не стой как пень." Сама подошла к печи, сняла чугунок, поставила его на подставку рядом с лучиной. Запах овсяной каши с луком и салом заставил Настасьино пустое брюхо заурчать. Матрена усмехнулась коротко, беззвучно. "Голодна? Поплавчихе и тошно, и голодно. Ешь." Она шлепнула деревянную миску с густой кашей на стол перед Настасьей, сунула в руку большую ложку из темного дерева.

Настасья не заставила себя ждать. Каша была грубой, но невероятно сытной и вкусной. Она ела жадно, не обращая внимания на горячую температуру, чувствуя, как тепло растекается по телу. Матрена наблюдала за ней, стоя у печи, скрестив руки на груди. Ее янтарные глаза неотрывно изучали Настасью, словно читали по ней, как по старой книге.

"Оберег покажи," – приказала она, когда Настасья опустошила миску наполовину.

Настасья, не переставая есть, достала из-под свитера цепочку с оберегом. Небольшой диск из темного, потускневшего металла – бронзы или меди. На нем – те же спирали, переплетенные линии, треугольник в круге, что и на ларце, но в миниатюре. Матрена протянула руку. Ее пальцы были длинными, узловатыми, с короткими, грязными ногтями. Она взяла оберег, не касаясь Настасьиной кожи. Повертела в лучах света от лучины. Потом поднесла к носу, понюхала. Сморщилась.

"Старая сила," – пробормотала она. "Очень старая. Не отсюда. И не оттуда, откуда ты." Она ткнула пальцем в Настасью. "Она... срединная. Межмирье." Она бросила оберег обратно Настасье, словно он стал горячим. "Почему у тебя?"

"Бабушка... Мария. Она дала. Сказала – от сглазу." Настасья нащупала оберег, спрятала обратно. Он был холодным.

"От сглаза?" – Матрена хрипло рассмеялась. "От сглаза! Да он... он как маяк в Нави! Зовет кого надо и не надо!" Она покачала головой. "Вот и позвала. Тебя – сюда. А сюда – кого-то еще." Ее голос стал жестче. "Чуешь, Поплавчиха? Лес не просто так встревожен. Река бурлит. Духи злятся. Баланс качается. И твой маячок... он не помощник."

Настасья почувствовала, как похолодела внутри. "Что... что вы хотите сказать?"

"Хочу сказать, что домой тебе сейчас – не путь. Портал, что тебя сюда швырнул – он односторонний. Или закрыт. Ларца твоего нет? Значит, ключа нет. А без ключа..." Она сделала выразительный жест рукой. "Пшик."

Отчаяние, острое и холодное, сжало горло Настасьи. "Значит... я застряла здесь?"

"Пока," – отрезала Матрена. Она подошла к столу, взяла пустую миску Настасьи (та автоматически доела кашу), пошла к чугунку. "Застряла. Но просто так сидеть и нюнить – путь к костям в болоте. Лесной тебя пропустил не для того, чтоб ты тут сдохла. И оберег... он на тебе не просто так. Видно, судьба у тебя тут, Поплавчиха. Тяжелая."

Она налила себе каши в миску, села напротив Настасьи. Ела медленно, тщательно пережевывая, не сводя с нее глаз. "Будешь жить – будешь работать. Плата за кров и кашу. И за науку."

"Науку?" – насторожилась Настасья.

"Науку выживать," – Матрена хмыкнула. "Видеть. Слышать. Чуять. Говорить с миром на его языке. А то с твоим нытьем да страхом ты тут недели не протянешь. Лесной только загадки загадал. Другие... те словами не разговаривают." Она ткнула ложкой в сторону связок трав. "Первое задание. Сходи к реке. К излучине, где старые ивы к воде клонятся. Там, под корнями самой кривой, что в воду смотрит, ищи траву *перекати-поле*. Не ту, что шариками летает. Ту, что стелется, серебристая, пахнет грозой и медью. Стебли с сизым налетом. Нарви пригоршню. Корнями не трогай. И смотри в оба. Река... она сегодня неспокойна. Чую."

"Что там? Русалки?" – спросила Настасья, вспоминая детские страшилки.

Матрена посмотрела на нее долгим, тяжелым взглядом. "Русалки? Ха. Русалки – они как люди. И глупые, и умные, и злые, и тоскливые. А вот что в реке сегодня водится... то не русалки. То – отражение Нави. Злорадное. Голодное. Оно чует слабину. Чует тебя." Она допила кашу, шумно поставила миску на стол. "Возьми вот это." Она протянула Настасье небольшой сверток из грубой холстины. "Полотенце. Вышитое. Если что... бросай в воду. И беги. Не оглядывайся. Поняла?"

Настасья взяла сверток. Ткань была грубой, но вышивка... сложные красно-черные узоры, переплетение стеблей и звериных морд. Оберег. "Поняла."

"Иди. Пока светлеет. Туман хоть и речной дурит, но лучше, чем ночь." Матрена отвернулась, явно считая разговор оконченным. Она начала собирать какие-то корешки в берестяной коробок.

Настасья вышла. Туман по-прежнему висел плотной пеленой, но солнце, пробиваясь где-то выше, делало его чуть светлее. Она спустилась по глинистой тропинке к реке. Запах воды – сырой, тинистый, с примесью гниющих водорослей – становился сильнее. Шум появился – не грохот, а глухое, мощное бормотание, словно река ворчала себе под нос.

Ивы. Они выросли перед ней внезапно, как серо-зеленые призраки в тумане. Старые, корявые, с ветвями, спутанными, как космы ведьминых волос, свисающими до самой воды. Берег был крутой, глинистый, скользкий. Вода – широкая, серая, быстрая, с водоворотами и пенными гребешками на перекатах. Холодок от нее шел ощутимый.

Настасья осторожно подошла к самой кромке, ища взглядом "самую кривую иву". Она была – наклонившаяся почти горизонтально над водой, ее корни, обнаженные течением, висели над пучиной, как щупальца. Под ними, на небольшом уступе глины, среди мокрых камней, росла трава. Серебристая, с сизым налетом на стеблях, стелющаяся. *Перекати-поле*. Настасья почувствовала слабый, острый запах – как перед грозой, с металлическим привкусом. Медь.

Она огляделась. Туман клубился над водой, скрывая противоположный берег. Шум реки заглушал все остальные звуки. Никого. Казалось. Настасья осторожно спустилась по скользкому склону к корням ивы. Камни были мокрые, покрытые слизью. Она ухватилась за толстый корень, чтобы не упасть, и наклонилась за травой. Пальцы коснулись холодных, упругих стеблей.

И тут она услышала. Смех.

Не веселый, не звонкий. Высокий, колокольчиками, но... стеклянный. Холодный. Искусственный. Как будто кто-то бил тонкими ледяными палочками. Он раздался прямо над водой, слева от нее. Настасья резко подняла голову.

В тумане, в метре от берега, где вода образовывала небольшой омут, сидела она. Казалось, она материализовалась из самой речной мути. Девушка. Или видение? Бледная, как лунный свет на воде, кожа почти прозрачная, сквозь нее угадывались темные струи течения. Длинные, мокрые, цвета водорослей волосы струились по плечам и спине, скрывая часть лица. Глаза – огромные, бездонно-зеленые, как тина в глубоком омуте, с вертикальными зрачками, как у кошки. Она сидела на камне, который обычно был под водой, но сейчас обнажился из-за низкого уровня. Ее ноги были скрыты водой по колено. На ней – не платье, а что-то вроде рубахи из тончайшего, мокрого, серого полотна, сливающегося с водой. Руки, тонкие и бледные, с длинными, синеватыми ногтями, лежали на коленях. Она смотрела на Настасью и смеялась. Тот самый ледяной, безрадостный смех.

"Красавица..." – прошепелявила она. Голос был шелестом камыша, журчанием воды в подземной пещере. "Красавица пришла... Играть?" Она наклонила голову набок. "Пойдем купаться? Вода теплая... Глубокая..." Она протянула руку. Пальцы казались неестественно длинными. "Пойдем?"

Настасья замерла. Страх сковал ее, как ледяные оковы. Она знала, кто это. Мавка. Русалка. Не сказочная красавица, а тоскующая, злая душа утопленницы. Ее взгляд, зеленый и бездонный, тянул, как водоворот. В ушах зазвучал навязчивый шепот, зовущий в воду. "Пойдем... Красавица... Пойдем ко дну... Там тихо... Там вечный сон..."

Настасья почувствовала, как нога сама собой делает шаг вперед, к воде. Холодная глина уступила под ботинком. Она вскрикнула, инстинктивно вцепившись в корень ивы мертвой хваткой. "Нет!"

Русалка перестала смеяться. Ее лицо исказилось гримасой злобы и разочарования. "Не хочешь?" – прошипела она. Голос потерял сладость, стал шипящим и скрежещущим. "Жаль. Тогда... сама приду!" Она резко соскользнула с камня в воду. Не всплеска. Она просто растворилась в серой глади.

Настасья рванулась к траве, срывая стебли серебристой *перекати-поле* горстями, не разбирая. "Надо уходить! Сейчас!" Но было поздно.

Вода в омуте прямо перед ней *вздулась*. Не всплеск, а именно вздулась, как будто что-то огромное поднималось снизу. И из этой вздувшейся воды вынырнула... рука. Бледная, мокрая, с длинными синеватыми когтями. Она рванулась к щиколотке Настасьи с нечеловеческой скоростью.

Настасья вскрикнула, отпрыгнула назад, ударившись спиной о корни ивы. Когти лишь скользнули по мокрому камню, где она стояла секунду назад, оставив глубокие царапины. Из воды показалась голова русалки. Мокрые волосы прилипли к лицу, обнажая острые скулы и рот, растянутый в оскале, полном мелких, игольчатых зубов. Зеленые глаза пылали яростью.

"Дай душу!" – проревела она, голосом, похожим на грохот валунов в паводок. Вода вокруг нее закипела, и из нее вынырнули еще руки. Десятки рук. Бледных, тонких, с когтями. Они потянулись к Настасье, как щупальца, хватая воздух. Запах ударил – тины, гниющих водорослей и смерти.

Настасья рванулась вверх по склону, цепляясь за корни, скользя по глине. Руки из воды тянулись за ней, удлиняясь невероятно, когти скребли по камням у ее пяток. Она чувствовала ледяное дыхание воды на спине. В ушах стоял рев русалки и навязчивый шепот множества голосов: "Дай душу... Останься... Остынь..."

Она почти вылезла на верхнюю тропинку, когда одна ледяная рука схватила ее за голеностоп. Хватка была как тиски изо льда. Боль пронзила ногу. Настасья вскрикнула, пытаясь вырваться, но рука тянула ее назад, к воде. Она увидела лицо русалки внизу, у самой кромки. Оскал торжествующей ненависти.

Полотенце! Мысль ударила, как молния. Настасья судорожно вытащила из кармана сверток холстины. Развернула. Красно-черная вышивка заиграла в тусклом свете. Она не знала заговоров, не знала ритуалов. Она просто, изо всех сил, швырнула полотенце в лицо русалке, в ее оскаленные зубы и пылающие зеленые глаза.

- Ш-ш-ш-ш!

Полотенце коснулось мокрой кожи. Раздался звук, как будто раскаленное железо опустили в воду. Русалка взвыла. Нечеловеческий, полный боли и ярости вопль разорвал туман. Рука, держащая Настасью, разжалась мгновенно. Все щупальца рук втянулись обратно в воду, как обожженные. Полотенце упало на мокрый камень и тут же почернело, словно пропитавшись грязью. Русалка исчезла. Вода в омуте успокоилась, лишь мелкие волны расходились от места, где она была.

Настасья, дрожа всем телом, доползла до безопасного места на тропинке. Ее голеностоп горел от ледяного ожога, на коже четко виднелись синеватые отпечатки длинных пальцев. Она смотрела на почерневшее полотенце у воды и на горсть серебристой травы, которую чудом удержала в кулаке. Шум реки снова стал просто шумом. Но эхо безумного вопля русалки еще висело в воздухе.

Она поднялась. Нога болела. Она шла обратно к избе Матрены, не оглядываясь на реку. Теперь она знала наверняка: мир Миргорода был прекрасен только в сказках. В реальности он был мокрым, холодным и полным существ, жаждущих ее души. А Матрена... Матрена знала это. И ее "наука выживать" начиналась не с заговоров, а с горького урока у воды, где смех русалки обжигал холоднее льда, а спасение пахло горелой тканью и страхом. И где-то там, в глубине, бушевала Навь, и ее отражение уже тянуло к Настасье свои мокрые, смертоносные руки.