Где-то в параллельной Вселенной

1.
Я медленно спустился с номера в ресторан, где играла музыка. Хотелось поесть. Простая человеческая нужда, казалось бы. Но в этой Вселенной даже приём пищи требовал мужества. Как только я открыл дверь в зал, у меня чуть не лопнули барабанные перепонки: пятеро бородатых мужиков в странной одежде, называемой, как я успел вычитать в гиде, «телогрейка», с топорщащимися ватными рукавами, в шапках-ушанках с красной звездой, громоздящихся на их черепа словно пушечные казематы, двое в кирзовых сапогах, скрипящих на деревянном полу, двое в валенках, похожих на сшитые из старых медвежьих шкур чулки. А штаны — это был отдельный парад абсурда: то ли армейские галифе, растянутые по швам, то ли шаровары "а-ля разбойник» — мешковатые, заляпанные чем-то коричневым, возможно, горчицей, а может быть, более исторической субстанцией.
На импровизированной сцене происходило нечто, отдалённо напоминающее рок-концерт. Двое рвали струны на балалайках с вмонтированными усилителями и стробоскопами, одна из них — с наклейкой «Путин наш герой». Третий, с повязкой на глазу, явно утерянной у косплеера пирата, с бешенством бил в армейский барабан, а иногда просто лупил по крышке кастрюли. Четвёртый одновременно нажимал кнопки на гармонь и отплясывал гопак с такой скоростью, будто его лодыжки были на шарнирах. Пятый, лысый и с бородой до пояса, терзал гусли, как будто пытался выжечь из них дьявола. Название ансамбля — «Стреляющие матрёшки» — светилось на фоне в стиле боевого плаката: красные буквы, силуэт танка и женская фигура с кокошником и гранатомётом.
Они исполняли, видимо, военный шлягер:
«Мы бьёмся за правду, горит вся земля,
Но мы ходим строем в атаку!
Не думаем разом, что есть апосля,
Но верим в свою зодиаку!»
Я, разумеется, не понимал русский. Хотя мой встроенный переводчик, с виду похожий на крошечный жук в ухе, бодро перевёл.
— Милитаристская песня, что ли? — пробормотал я, вздрогнув. Музыка казалась смесью маршевого рока, православного хора и боевого воя раненого медведя. - Зачем в гостинице песни такого рода?
В этот момент солист на -соло-балалайке взял длинную, мучительную ноту — струна завизжала, как чайник в момент гибели, — а барабанщик долбанул с такой силой, что я чуть не спрятался под стол: мне показалось, в здании рванула бомба. Бас-балалаечник с лицом фьорда в шторм подключился к вокалу, и они заревели дуэтом:
«Вперёд, Расейя, вперёд, страна!
И знамя победы реет над нами!
Врагов мы утюжим и бьём допоздна,
Мы в горло вцепились зубами!»
Я вздохнул. Питаться под это звуковое насилие было невозможно. К счастью, ансамбль завершил рок-марш финальным воплем и, гремя валенками, отправился за кулисы — видимо, в раздевалку или на боевое задание. За окном я видел, как во дворе их ждал автофургон с надписью «Хлеб и водка».
В ресторане стало относительно тише. Я огляделся. Около десяти человек, все, как и я, туристы. Судя по виду — интернациональный состав: от канадца в майке с кленовым листом до японца, пытавшегося в отчаянии включить шумоподавление на очках. Мы все были в этой «Расейе-Матушке» — так называлось это государство, продвигающее туризм в стиле "экстремальная этнография".
Интерьер ресторана был оформлен в стиле «деревенский бункер»: грубые деревянные столы и лавки, потолок из неструганных балок, с которых свисали плакаты с лозунгами: "Пей, товарищ, не сдавайся!", "Водка — топливо нации!". На стенах — портреты правителей: Сталин, с носом длиной в хрустальную вазу и усами, похожими на шевроны; Ленин, в кепке и с глазами, полными как бы всепроникающей тревоги. Рядом — неизвестные мне вожди с фамилиями, напоминающими диагнозы. Красные флаги, макеты ППШ, один даже со следами подкрашенной ржавчины — для антуража.
Официанты выглядели так, будто их только что выгнали из средневекового монастыря: в длинных кафтанах, с подвязками, бородами и лицами, лишёнными всякой радости, на брюхе болтались кресты. Один из них — с выпуклыми глазами и запахом капусты — подкрался ко мне и, чавкая, прошептал на ломаном английском нечто, что мой переводчик интерпретировал как: «Мозг твой уже сыт, но желудок в пути».
— Лучше по-русски, — сказал я, — мой аппарат сам переведёт.
Официант радостно кивнул и провозгласил:
— У нас в меню борщ, котлеты, кислая капуста, ржаной хлеб, макароны и водка. Много водки!
— Водки? — переспросил я.
— Много, очень много вкусной водки! — выпалил он с воодушевлением. — Вам сколько литров?
— Подождите... — я растерялся. — Мне не нужны литры водки... Может, кофе?
Официант нахмурился:
— У нас русский ресторан. Кофе — нет. Это слабость. Есть красная икра, чёрная икра, балык, яйца...
— А чай?
— Самогон есть! Вино есть! Пиво есть! Но водка — это обязательный напиток для гостей! — торжественно объявил он и сложил пальцы в замок, как перед молитвой.
Я сдался:
— Тогда стакан водки и… это… котлеты и кислую капусту — традиционную пищу?
— Отличный выбор! — одобрил он, и исчез.
Минут через десять он вернулся с подносом, на котором стояла рюмка с жидкостью цвета очищенного топлива, тарелка с чем-то напоминающим гору квашеных тряпок, и котлета, больше похожая на результат автомобильной аварии с участием домашнего скота.
Кислая капуста пахла так, будто её собирали в углу душевой советской казармы. На вкус — будто во рту поселился старый, злобный носок. Котлета же… Это было месиво из непонятного мяса, сухожилий, хрящей и, кажется, обломков кости. Мои зубы отказывались сотрудничать. Я пытался откусить — котлета тянулась, как резиновая покрышка. Попытка разрезать её ножом закончилась изгибом прибора под девяносто градусов.
Я отложил вилку и медленно выпил водку. Переводчик в ухе молчал. Похоже, даже он ушёл в отпуск.

2.
В это время из номера, величаво постукивая каблуками, спустилась моя супруга Николь. На ней было то, что ей всучили в одном из местных сувенирных магазинов под гордым названием «Русский Стиль: от Рюрика до Путина». На голове красовался кокошник — золотой, с красными камушками, подозрительно напоминающими пластик, и кружевной вуалью, стекающей на плечи. На ней было платье, называемое древнерусским сарафаном — длинное, тёмно-синее, с золотым шитьём по подолу и рукавами до пола, которые свисали, как занавесы в тронном зале. Вся ткань блестела и переливалась, как будто её шили из праздничных скатертей. На груди висело что-то вроде ожерелья из чугуна — огромные кольца, цепи, броши, и кулон в виде медведя с балалайкой. Оказывается, это такая «традиция» — носить украшения весом с швейцарскую гантель.
Жена сгибалась под тяжестью металла, словно участница славянского триатлона, но держалась гордо, не подавая виду. В глазах её искрилась ирония, а в походке — чистая катастрофа в шелестящей упаковке.
Увидев меня, она улыбнулась и спросила по-немецки:
— Liebling, hast du schon das Mittagessen bestellt?
— Да, и это было очень… познавательно, — ответил я, осторожно обводя взглядом свою тарелку, на которой котлета всё ещё пыталась ускользнуть в безопасный угол. — Но больше всего мне понравилась водка — отличный дезинфицирующий продукт. Я серьёзно задумался обработать ей весь рот.
— Тогда и я его испробую, — с улыбкой сказала Николь.
Официант, почувствовав, что начинается новый раунд славянской кулинарной мистики, бодро подскочил и поставил перед ней миску с красной икрой и рюмку водки. Николь подняла стакан, чуть поморщилась — видимо, нос уловил аромат чистого спирта с легким намёком на тракторную смазку — и залпом выпила.
Реакция была немедленной: её глаза полезли на лоб, зрачки расширились до размеров блюдец, а всё лицо приобрело выражение человека, случайно заглотившего горящий фейерверк. Казалось, что в её пищеводе только что взорвалась атомная бомба.
— Was ist das!? — вскричала она, полыхая огнём изо рта, словно разгневанный дракон из альпийских сказок. Волосы под кокошником затрепетали, как будто туда проник электрический заряд.
— Водка, сударыня! — кратко и с достоинством ответил официант. — Каждый день стакан водки — и мир становится красочным! Особенно после третьего.
Николь, судя по всему, ощущала в себе пожар пятого уровня, и, чтобы потушить внутренний огонь, принялась стремительно зачерпывать ложками икру. Ту самую красную икру, которая у нас в Швейцарии продаётся в ювелирных бутиках в стеклянных баночках по 20 грамм за цену двух билетов на оперу.
А тут — миска. Настоящая, глубокая миска, как для щей. Икра в ней лежала россыпью, как рубиновая галька у берегов гастрономического Эльдорадо. Зернистая, блестящая, солоноватая, с лёгким запахом рыбы и праздника. Николь ела её в панике, как будто каждая ложка могла спасти ей жизнь.
— Если что, у нас ещё есть сало в шоколаде! — радостно подсказал официант, но мы сделали вид, что не услышали.

3.
Мы выскочили из ресторана совершенно ошарашенные и обалденные, словно после личной беседы с гиперактивным шаманом на электрошвабре. Третий день в Расейе-Матушке окончательно убедил нас: это не просто путешествие — это адреналиновый аттракцион в стиле «выживи, если сможешь». Хотя, надо признать, нас предупреждали... вернее, нас успокаивали.
В Туристском бюро в Цюрихе девушка с белозубой улыбкой уверяла, что Расейя — это страна с «богатым этнографическим колоритом и необычайной культурной фактурой».
— Вам там точно понравится!, — мурлыкала она, всучивая в руки буклеты с видами Кремля, берёз, балалаек и улыбающихся женщин в платках.
Я вообще-то хотел в Коста-Рику — к морю, пальмам и ленивцам, пьющим кокосовое молоко с видом на вулкан. Но Николь уцепилась за слова сотрудницы, как турист за duty free, и начала свои уговоры:
— Эдвард, ну пожалуйста! В Расейе — там просто супер!
— Что именно там супер? — уточнил я, опасливо глядя на буклет, где медведь играл на гармошке, стоя на задних лапах.
— Там медведи пляшут под дудку, коровы дают по 50 литров молока в час, а советские люди ходят в музей “Мавзолей Ленина” и танцуют матросский танец “Яблочко” прямо на Красной площади!
Она продолжала описывать эту дикую сказку, будто это был рекламный ролик со спонсорской поддержкой Комитета по экзотике и контролю здравого смысла. В итоге я сдался. Девица из бюро счастливо выписала нам путёвку и тут же сняла с моей кредитки сумму, сопоставимую с покупкой небольшого автомобиля.
Первый шок случился уже в аэропорту, где мы впервые увидели наш самолёт компании «Аэрофлотилия» — гордо именуемый Ил-269-А. Его форма напоминала балалайку на стероидах. В носовой части — кабина пилота с декоративными росписями, по бокам — три кривых иллюминатора, в хвосте — огромный резонатор (или топливный бак?). Снизу же торчали семь (!) паровых двигателей с трубами, из которых валил густой чёрный дым.
Перед вылетом команда кочегаров в ватниках, с закопчёнными лицами, начала раздувать котлы лопатами угля, и спустя полчаса над летным полем взвился пар, как из старой фабрики. Самолёт начал дрожать, вибрировать, и, словно летающий утюг, нехотя оторвался от земли.
Пилоты — двое мрачных мужчин в фуражках с кокардами и золотыми шевронами — дергали штурвал так, будто он застрял в капусте. Один орал другому:
— Да жми ты, Палыч, правый котёл закипел, мать его турбина!
— Да не могу, у меня штурвал в киселе!
Лексика, долетавшая до пассажиров, была настолько образной, что мой автоматический переводчик выдал синий экран и перезагрузился.
Второй шок пришёл позже — вместе с обслуживанием. Нас действительно обслуживали медведи. Настоящие. В фартуках и с подносами. Они ворчали, ревели и шатко перемещались между рядами, раздавая закуски в стиле «Бабушка из Сибири»: селёдку, резаный лук, ломти чеснока, черный хлеб, миски с икрой — и, конечно, водку. Много водки. Сопротивление гостей встречалось хриплым рыком, после чего самые принципиальные из нас быстро вспоминали о гибкости культурных традиций.
Селёдка оказалась вовсе не селёдкой — на вид это была щука с акульими зубами, пучеглазая и подозрительно ухмыляющаяся. Никто не рискнул её жевать — максимум просто перекрестился. В салоне быстро распространился запах, напоминающий луковую ярмарку во время урагана. Многие просто пили водку и молились.
После всего этого принесли квас — кислый, газированный и теплый. Он сделал своё дело: половина пассажиров срочно направилась в туалеты.
Туалет на борту Ил-269-А заслуживал отдельного тревожного проспекта. Это была алюминиевая будка с дыркой, сквозь которую можно было увидеть облака. Вся конструкция напоминала шоу «не выпади из отверстия» — потому что при малейшем крене создавалась угроза быть всосанным в стратосферу. Никакого бака: всё уходило вниз, на родные берёзовые поля Расейи. И каждый визит туда превращался в акт мужества и точечной акробатики.
Сидя на месте, держась за подлокотники, я прошептал себе:
— Это ещё только первый день…
Николь, вся в кокошнике и с глазами красного кролика, пожала плечами:
— Зато не скучно, да?
И мы летели навстречу следующему дню нашего этнографического кошмара.
Встреча в Расейе-Матушке началась с шока — а как же иначе?

4.
Аэропорт «ДомоДеды» выглядел вовсе не как приветливая воздушная гавань, а как стратегический военный объект времён ледяной войны. Периметр тянулся колючей проволокой, закрученной в угрожающие спирали, повсюду стояли вышки с вооружёнными до зубов пулемётчиками в ушанках. Ветер шевелил флагами с непонятным гербом — вроде медведя, глотающего балалайку. Над крышей главного здания — грубо слепленного бетонного куба — вращались локаторы, а на фасаде из мигающих ламп складывалась надпись: «Добро пожаловать в международный сектор, граждане!»
Наша балалайка, то есть самолёт Ил-269-А, приземлилась с грохотом, будто семь паровых двигателей решили умереть одновременно. Он проехал по взлётной полосе с визгом, подскакивая, как жирная коза на трамплине, и остановился с треском. В салоне раздался коллективный стон, и кое-кто из пассажиров тихо, но доходчиво «вернул» свой обед обратно в поднос. Один из медведей-стюардов, взяв половник, аккуратно соскреб блюдо обратно в кастрюлю — видимо, на вторичную переработку.
В динамиках тут же заиграла торжественная, но странно ритмичная мелодия:
Расейя — великая наша держава,
Мы ходим хоть строем, но велики!
Великие люди, достойная слава,
А вы, кто на Запад, вот вы мудаки!
— Это, похоже, гимн, — прошептала Николь, прильнув к иллюминатору с детским восторгом. — Смотри! Спасская башня, вот Кремль… это что — здание с усами?
Я пригляделся. Действительно, вдалеке на горизонте возвышались узнаваемые силуэты: острые шпили МГУ, высотки МИДа, и странный небоскрёб в форме галстука, увенчанный спутниковой антенной.
Самолёт подрулил к зданию терминала. Нас выгрузили прямо на бетон: трап отсутствовал, и мы шагали вниз по выдвижной лестнице, под гул паровых клапанов. Первый этап контроля начался с прохода через рентгеновский сканер, установленный прямо на улице. Прибор, судя по щелчкам, был собран из телевизора «Радуга» и сварочного аппарата.
Когда я прошёл сквозь установку, у меня затряслись зубы — я чувствовал, как пломбы начинают пульсировать. Последние волосы на голове дернулись в последний раз и покинули череп.
— Они просвечивают атомы костей… — хрипло сказал я.
— Нас просветили до самой души, — философски добавила Николь.
Следующим этапом был досмотр. Таможенники, вооружённые микроскопами и пинцетами, методично перерывали каждый карман, шов, пуговицу и даже шнурки. Вещи обнюхивала собака с лицом, напоминавшим участкового.
— Порнография, еврейская литература, рубаи Омара Хайяма и портреты Дональда Трампа у нас запрещены!, — грозно сообщил старший таможенник.
Он выглядел как участник комик-конвенции по цирковому стилю: китель в стиле «милитари-клоун», весь в звёздах, ромбах, и медалях с надписями «За борьбу с демократией» и «Орден варёного чеснока I степени». На голове — шапка-цилиндр с кокардой, из которой торчал венчик для взбивания.
Далее был паспортный контроль. Пограничник с гигантскими очками-лупами пытался разглядеть наше фото в биометрическом паспорте, поворачивая его под лампой и приговаривая:
— 4D… у вас тут нет запаха… фальшивка?
Он влепил в паспорт синий штемпель «Одобрено для въезда в Расейю-Матушку (временно)», и мы двинулись дальше.
В зале прилёта нас уже поджидала гид. Это была массивная дама в возрасте, с тремя подбородками, волосатыми ногами и огромными ярко-розовыми лабутенами от кутюрье Валентина Комарова, местного законодателя мод и любовника всех телеведущих. На ней было облегающее платье с портретом Ленина на животе и подписью: «Он до сих пор с нами».
— Добропожаловать в Москваград! — завопила она и почему-то бросилась ко мне, вырываясь из толпы.
Меня схватили, прижали к себе, и моя голова с ужасом погрузилась между двух грудей, размером с зимние арбузы. Мрак, духи «Красный Октябрь» и гул сердца, словно трактор.
— О-о-о... — только и выдавил я, пока Николь героически не выдернула меня из этого капкана.
— О, какой живой мужчина! Люблю туристов!

5.
Нас повезли в главное место Москваграда — Мавзолей Ленина. Это была бетонная крепость с бронированными дверями, двумя БТРами у входа и охраной, вооружённой приборами, сканирующими на наличие бомб, грехов и мыслепреступлений. Я снова почувствовал, как радиация сжарила усы, которых у меня никогда не было.
Внутри, в тени стен, лежал Батюшка Ленин, первый президент Расейи-Матушки. В стеклянном саркофаге, в белоснежном костюме, с серпом и молотом, аккуратно сложенными на груди, и с наганом у бока. Голову венчала кепка с красной звездой, из которой торчал красный перец.
Орденов было столько, что даже мумия слегка перекосилась под их тяжестью. Он лежал неподвижно, но казалось — вот-вот вскочит и как зомби крикнет:
— Кто тут кока-колу пил? Расстрелять!
К счастью, маршрут был строго организован и скоротечен.
— Прошли, не задерживаемся! Следующий!
Через десять минут мы снова были на свежем воздухе. Я, дрожа, прошептал:
— Николь, это точно не Коста-Рика…
— Но и не скучно, правда? — подмигнула она.
Да, скучно точно не было.
Вечером, как нам сказали — «по культурной программе», нас повели на балет «Щелкунчик». Хотя слово «балет» в Расейе-Матушке, как выяснилось, означало совсем не то, что в Цюрихе.
Зал театра напоминал бункер-оперу: бетонные стены, свисающие с потолка гирлянды из проволоки, а на сцене уже стояли мешки с песком и танкетка, присыпанная искусственным снегом. На занавесе — герб театра: балерина в каске, держащая автомат и шпагу, скрещенные в форме балетной позы.
Спектакль начался с оглушительного залпа: оркестр грянул музыку, в которой смешались звуки марша, грохот металла, визг электрогитары и, кажется, шум трактора. На сцену вышли балетные солисты — в армейских гимнастёрках, сапогах, с пулемётами за спиной и штыками в руках. Их движения были быстрыми, отрывистыми, словно спецназ танцует ча-ча-ча на минном поле.
Щелкунчик был вовсе не игрушечным принцем, а скорее гибридом экскаватора и трансформера: гусеницы вместо ног, кран-рука, и глаза, светящиеся красным. Он издавал звуки вроде «Ж-ж-жих!», когда танцевал, оставляя за собой след из масла и искр. Его каждое па-де-де сопровождалось ревом дизеля и синхронной стрельбой по потолку.
Король мышей оказался не просто антагонистом, а, судя по причёске и оранжевому гриму, откровенной сатирой на Дональда Трампа. Он танцевал в золотом халате, с мышиным хвостом и скипетром, на конце которого мигал Wi-Fi роутер. Вместо мимики — постоянное оскорблённое выражение лица и крик «Фейк ньюс!» на каждой реплике.
Сражение было грандиозным: танцоры летали по воздуху на тросах, бросали друг друга через бедро, применяли акидо и крики типа «Ай, твою мать, берегись!». Музыка перешла в индустриально-ударную симфонию: литавры били тревогу, духовые ревели, а где-то в оркестре кто-то молотил кувалдой по холодильнику.
Наконец, Щелкунчик-трактор взревел, вздыбился на гусеницах и с разворота заколол царя мышей своим краном. Побеждённый антагонист издал последний писк, что-то про «санкции» и растаял в дыму.
И тут сцена преобразилась: из остатков брони, бетона и масла поднялся стройный красавец-генерал в белом мундире, с эполетами, в балетках и с шашкой. Он грациозно отплясывал «Комаринскую», вращаясь с такой скоростью, что от него отлетали медали. Балет завершился залпом салюта и хоровым скандированием хора на фоне плаката: «Добро победило. Все враги — депортированы на Запад!»
По знаку гида мы встали. Аплодисменты были не простыми — нам раздали чугунные цветы, которыми принято бросать в знак особого восхищения. Цветы летели в сторону сцены, с гулом ударяясь о декорации и отбивая куски штукатурки.
Солисты кланялись. Но не нам. Они развернулись к заднику сцены, где висел гигантский, слегка подсвеченный снизу портрет Батюшки Ленина — всё в том же белом костюме и с серпом, из которого теперь свисала ленточка с надписью: «Танцуй или умри».
Мы вышли из театра под впечатлением. Николь шептала:
— Это... был балет?
— Это был балет по-расейски, — сказал я. — Скорее всего, лучший в своём жанре.
И мы пошли дальше в ночь, под гимн, доносившийся из репродукторов на столбах:
«Расейя, ты в сердце у каждого трактора!»

6.
Во «Всероссийскую галерею высокой культуры имени Третьякова», или попросту — в Третьяковку, нас повели на второй день пребывания, после незабываемого завтрака в гостинице «Интурист-Победа». Меню включало кислый борщ с прошлогодней картошкой и свеклой, настолько мягкими, что их можно было намазывать на хлеб. Мясо, якобы «кабанье», выглядело как переваренная крыса с боевого полигона. Оно скрипело на зубах и пахло, как гниющая листва на кладбище в ноябре — с влажным, густым ароматом сырости, тления и тонкой ноты формалина. Николь положила ложку и шепнула:
— По-моему, борщ пытался на меня посмотреть…
Я заверил её, что это просто пузырьки газа. Хотя и сам не был уверен.
Впечатления от завтрака плавно перетекли в культурное просвещение. Третьяковка оказалась не музеем в привычном смысле, а больше походила на бывший военкомат, украшенный позолоченными шпалами и занавесками с гербом в виде лопаты, серпа и микрофона. У входа нас встретила всё та же массивная гидша в лабутенах, у которой на этот раз на платье был изображён Гагарин, пролетавший сквозь кремлёвскую стену.
— Здесь представлены лучшие мастера живописи Расейи-Матушки, — торжественно начала она. — Все картины — в духе исторического реализма, героического романтизма и жанра «радостный труд».
Мы прошли в зал, где на стенах висели огромные полотна, почти всех одинакового размера — метр на два, в тяжёлых рамах, будто с броней.
Никаких Рембрандтов, ни Пикассо, ни да Винчи. Взамен — величественные работы Гeнны Петрова, Сергея Зюрькина, Ивана Мышкина, Зинаиды Басурмановой, Лебеиды Митрофановой и других титанов расейской кисти.
На первом холсте — «Живые пионеры поздравляют героя СВО». Красочное полотно, на котором шестеро детей в красных галстуках и касках выстраиваются в форму буквы Z, преподносят букет картошки ветерану с орденами и механическим протезом. На заднем плане — танк и солнечные лучи. Один пионер плачет от радости, другой явно давится от газов, но все — с горящими глазами.
Следующая картина — «Батюшка Ленин угощает колхозников брагой». Тут вождь изображён с бутылью самогона в одной руке и черпаком в другой. Вокруг него — улыбающиеся колхозники в валенках и с балалайками, одна бабушка прикладывается к фляге, другая вяжет на автомате. На заднем плане — телёнок пьёт из алюминиевой кружки. Небо расписано словами: «Пьём — и побеждаем!»
А вот и шедевр Зюрькина — «Товарищ Сталин обнимает коммунистку Люду, зарезавшую офицера СС вилкой». Работа выполнена в жанре победного экспрессионизма. Люда — в заляпанном фартуке, с решительным лицом и вилкой в руке, из которой капает не то кетчуп, не то символическая кровь фашизма. Сталин — в шинели, с букетом гвоздик, в глазах слеза. Офицер СС в углу — как-то уже... не офицер. Надпись в углу: «За Родину. За Люду!»
— Это уникальные произведения в жанре «народного героизма», — объясняла гид. — Здесь вы видите синтез трудового символизма и патриотического конструктивизма. Некоторые критики называют это «энергетическим кубизмом», где формы строго упорядочены, а смысл — направлен в светлое будущее.
Она также поведала нам о вкладе Расейи-Матушки в мировую культуру: о великой школе тракторного балета, киножанре «революционного неонуара», и музыкальном стиле индустриальный частушечный хорал.
— Расейя — сердце всего искусства. Кто не согласен, тот просто не умеет смотреть, — сказала она с ледяной улыбкой.
За нашими лицами следили камеры, установленные под карнизами. Об этом никто не говорил, но все понимали. Поэтому мы кивали, поджимали губы, делали умные, восторженные выражения лиц, изображали благоговейный шёпот:
— Какая композиция...
— Ух, как фактура работает!
— Да, этот мазок — это метафора судьбы, да?
Где-то в углу Николь нацарапала в блокноте: «Если ты не понимаешь — ты враг искусства» и показала мне. Я ответил взглядом: «Молчи и улыбайся».
К концу экскурсии у нас загружались не только головы, но и шеи — от беспрерывного кивания. Но мы выдержали. Нам предстоял ещё обед. И, возможно, новое мясо.

7.
Пятый день начался бодро — с утреннего построения у автобуса, под марш «Славься, Отечество!», доносившийся из скрытого динамика в кустах. Нас везли на главную промышленную достопримечательность региона — Завод имени Путина, также известный как Промышленно-патриотический комбинат бронепоездостроения №7.
Территория завода раскинулась на несколько километров — ржавые трубы, бетонные башни с узкими бойницами, круглосуточно дымящие трубы, из которых валил чёрный, густой, как сгущёнка, дым. На проходной нас встретили мрачные охранники в шинелях, один держал овчарку, второй держал третьего, который, похоже, уже начал праздновать завершение очередной пятилетки.
Сам завод представлял собой нечто среднее между Музеем индустриальной археологии и декорациями к постапокалиптическому фильму. Станки были такие древние, что на некоторых ещё стояли таблички с гравировкой на дореформенном английском — «Manchester, 1784». Они работали, скрипели, плюнули маслом, постукивали молотками и, кажется, иногда пытались заживо съесть рабочих.
А бронепоезд, ради которого мы сюда ехали, стоял на специальной платформе в ангаре под куполом. Это был настоящий металлический червяк апокалипсиса — десятки вагонов, обшитые гнутыми листами стали, усеянные железными кольями, бронековшами, башнями с пулемётами, ракетными установками и шипами по бокам, будто поезд готовился не просто к войне, а к нашествию космических инопланетных крокодилов.
На носу — массивная эмблема: бронзовый серп и молот, переплетённые в форме сердечка, окружённые лавровым венком и расплавленной звездой. Ниже — надпись:
«Поезд Победы №;. Враг не пройдёт. Если пройдёт — не уйдёт!»
Мы шли вдоль цехов, где рабочие в тяжёлых фуфайках, с лицами, покрытыми пылью и копотью, клепали, сверлили, варили, поднимали, опускали, матерились и пели что-то маршевое. Они выглядели как смесь шахтёров, киборгов и народных героев с агитплакатов.
Гид, не теряя бодрости, рассказывала:
— Рабочие завода имени Путина взяли обязательство — выполнить пятилетку за три года. И вчера она уже выполнена! — тут она торжественно приложила руку к груди.
— А что за обязательства? — вдруг спросила Николь с любопытством наивного европейского студента.
В этот момент всё пространство, кажется, немного замерло. Гид закашлялась, прищурилась, как наводящий орудие танк, и рявкнула куда-то в небо:
— ЗАТО У НАС НЕ ЛИНЧУЮТ НЕГРОВ! — и, не сбавляя пафоса, продолжила: — И на душу населения у нас — самый большой выпуск чугуна в мире!
Все замолчали. Даже станки, показалось, сделали паузу. Я быстро кивнул, изобразив одобрение, а Николь прикусила язык и больше вопросов не задавала. Позже она шепнула мне:
— Мне кажется, я чуть не развязала международный скандал...
Экскурсия закончилась торжественным вручением подарков. Нам выдали свежеотпечатанный выпуск газеты «Правда», номер 74210, с заголовком: «Иностранные туристы в восторге от достижений Расейи-Матушки!» На первой полосе — наша с Николь фотография. Мы стояли в цехе на фоне бронепоезда, с лицами, на которых читалось что-то среднее между испугом, сальмонеллой и глубоким экзистенциальным изумлением.
Подпись гласила: «Граждане Швейцарии искренне потрясены!»
— Я не помню, чтобы нас фотографировали, — сказала Николь.
— Думаю, это была камера в каске рабочего, — ответил я.
— Или в гусенице бронепоезда, — задумчиво добавила она.
— Или в варенике, — сказал я. — Здесь всё может быть.
Мы вышли на улицу, и в лицо ударил ветер с завода. Он пах дымом, металлургией и стабильностью.

8.
Вечером нам разрешили прогуляться по Арбату — главной аллее культурного и идеологического досуга столицы Расейи-Матушки. Это было не просто место для прогулок, а тщательно регламентированное пространство для патриотического хождения. Жители двигались по Арбату строем, в одинаковых шинелях и с одинаковыми лицами, исполняя официально разрешённые танцы — что-то среднее между строевым шагом, чечёткой и древним шаманским ритуалом на бетонной плитке. Музыка доносилась из громкоговорителей, вмурованных в гранитные лавки, — грозный марш с включениями электронной балалайки.
Художники сидели вдоль аллеи на складных табуретках и рисовали исключительно в стиле «надгробный портрет» — лица на их холстах были бледны, как из мрамора, с глазами, устремлёнными в вечность. За дополнительную плату они могли пририсовать тебе траурную ленточку и флаг Расейи в уголке, чтобы «на память потомкам».
А рядом шумел блошиный рынок, но не обычный, а строго санкционированный Комиссией по сохранению идеологически выдержанных артефактов. Продавцы предлагали:
– Жевачки из смолы, чёрные, как нефть, с вкусом антрацита и ощущением, будто жуёшь дубленую подошву. Прожевать их было невозможно, но зато они идеально подходили для тренировки челюстей перед политинформацией.
– Бусы и серьги из чугуна — тяжёлые, холодные, с медными вставками в виде молоточков и серпов. Некоторые серьги были выполнены в форме миниатюрных тракторов или баррикад.
– Бюсты великих людей — от Батюшки Ленина и Товарища Сталина до академика Кургузова и генерала Бацюкова. Некоторые были музыкальные — нажмёшь кнопку на затылке, и он начинает говорить: «Мы покажем, где раки зимуют».
– Униформы Красной Армии, поношенные, пахнущие старой картошкой и героизмом. Некоторые пиджаки были прострелены — «настоящий огонь Берлина», уверял продавец.
– Фляжки со звездами и лозунгами, например: «Выпей за Родину», «Не забудь 1937» или просто «Кипяток!».
– Кинжалы с надписью "Убей буржуя!" — гравировка прямо по лезвию, с гербом и клеймом «Народный нож №5».
– Значки пионерии и комсомолии — «Я — Октябрёнок», «Лучший барабанщик месяца», «За отличное знание устава КПСС», «Ударник третьей отменённой пятилетки», «Сдавал макулатуру — спас дерево!», «Ленин в сердце, серп в руке», и даже светящийся в темноте значок «Патриот на 110%».
Я ходил, заглядывал, трогал, щупал и радовался, как ребёнок в музее тоталитарной ностальгии. И тут я увидел портрет в чугунной рамочке — «Батюшка Ленин награждает Володю Путина орденом "Мужества"». Портрет был написан в реалистическом стиле соцреализма — оба в парадной форме, на фоне красного знамени, с голубями и салютом в небе. Ленин выглядел сурово, но ласково, а юный Володя — скромно и героически. Орден был размером с голову, а рамка — из тёмного, тяжёлого чугуна, с выбитой надписью: «Будущее принадлежит тем, кто знает прошлое».
Я уже хотел заплатить, но, увы — рубли у меня закончились. Продавец посмотрел строго:
— Только за рубли. Или душа, или почка, или к бабушке в баню.
Выход был один — идти в Банк имени Сергея Шойгу, который находился тут же, за памятником «Рабочему в противогазе».
Курс был впечатляющий: 1 рубль = 100 швейцарских франков.
Портрет стоил 3 рубля. Пришлось раскошелиться на 300 франков.
— За идеологию всегда дорого платят, — вздохнул я.
— Особенно если она в чугуне, — добавила Николь.
— И с автографом Истории, — мрачно завершил продавец.
Портрет мы унесли в отель, завёрнутый в советскую газету. В номере я поставил его на тумбочку. Он был тяжёлым. Буквально и метафизически.

9.
Шестой день мы встретили в колхозе с поэтическим названием «Помидоры социализма». Нас встречал председатель лично — Саша Лукашо, толстый, усатый, с массивной плешью на черепе, покрытой тонкой сеточкой седых волос. Его пиджак был явно мал — пуговицы висели на последнем вдохе, а живот выпирал, как набухший арбуз, над перетянутым ремнём с гербом серпа и молота. Из кармана торчала пачка газет "Тракторная правда", а изо рта пахло как от перегретого самогонного аппарата.
— Вэлкоме в наш колхоз, который в прошлом году выполнил план за этот год! — заорал он с такой силой, что с ветки рядом слетел воробей. Он ринулся к нам и крепко, потно обнял мою супругу Николь, словно давно потерянную родственницу. Николь застыла, как оледеневший памятник свободе, а я был вынужден тактично, но решительно вырвать её из объятий Лукашо, как дипломата с передовой. Его руки с неестественным рвением пытались вновь ухватить её локоть, но я поставил себя между ними, как миротворец.
Затем нас повели по полям. Там росли гигантские овощи — помидоры размером с арбуз, кукуруза — выше фонарных столбов, картофель — как футбольный мяч, и яблоки величиной с голову младенца. Всё выглядело подозрительно глянцево. Николь подошла к одному из помидоров, вонзила зубы — и едва не сломала челюсть. Помидор оказался из пластмассы, твёрдый, как шлем пожарного. Я постучал по кукурузе — звук был, как у водопроводной трубы. Всё поле оказалось декорацией для иностранцев, умело вмонтированной в реальный навоз.
— Благодаря советской науке мы научились выращивать такие большие овощи и фрукты! — хлопая по животу, вещал Лукашо. — Нам не страшны никакие санкции! Полностью обеспечиваем Расейю-Матушку продуктами питания. Без всякой генетики, только натурально — на дерме и свежем воздухе!
Он вел нас мимо бараков, где, как утверждалось, «радостно живут трудящиеся колхозники». Из окон выглядывали лица — измождённые, с тенями под глазами, но натренированные на улыбку при виде туристов. Один из них помахал рукой, другой упал с табуретки — видимо, от переутомлённой радости.
Затем нас пригласили прокатиться на колхозном автобусе, собранном на платформе тяжёлого танка. Это был не просто транспорт, а бронемашина на гусеницах, с синими шторами и люстрами в салоне. Он ревел, трясся, сыпал гарью, а при поворотах сносил кусты и заборы. У него были даже зенитные турели, прикрытые фанерой.
После одной пробной поездки, в которой нас мотало, как картошку в мешке, я почувствовал себя ветераном локального землетрясения. Стёкла дрожали, пассажиры визжали, водитель — бывший артиллерист — смеялся.
— Это ещё мягко идёт, в прошлый раз один финн выбил окно головой, по привычке! — кричал он через рев мотора.
Николь, предусмотрительно отказавшись от аттракциона, стояла в стороне и заявила:
— У меня тошнота. От беременности. И от жизни вообще.
Она сделала трагическую паузу, глядя на очередной пластиковый кабачок.
Я был ей благодарен за мудрость и самоконтроль. Мы вернулись с поля колхозной иллюзии чуть более уставшими, но обогащёнными опытом: теперь мы знали, как выглядит аграрное враньё в декорациях победы.

10.
Седьмой день предполагал безмятежные солнечные ванны и ленивое плескание в бассейне. Мы даже надели купальные костюмы, намазались солнцезащитным кремом, Николь надула розового фламинго, и было полное ощущение, что наконец-то наступит нормальный отпуск. Но, как выяснилось, в бассейне прорвало канализационную трубу, и вода вспучилась, забурлила, обогатившись всеми оттенками бурого. Над ней стоял туман из запаха детства, казармы и выгребной ямы.
Гид бодро объявила:
— В связи с профилактическими работами в водной зоне, мы приглашаем вас на увлекательную экскурсию в обычную расейскую школу!
«Обычная» — это было мягко сказано. Школа выглядела как небольшое исправительное учреждение, обнесённое двойным кольцом колючей проволоки. У ворот скучал охранник с овчаркой, на лице — апатия, в глазах — уверенность, что любое движение нужно остановить. Нас в третий раз за неделю просканировали рентгеном, причём аппарат гудел так зловеще, что я почувствовал, как мои внутренности испеклись.
— Кажется, я стал импотентом, — прошептал я Николь.
— Зато теперь ты официально безопасен, — ответила она с мрачной иронией.
Внутри было всё по канону: потёртые стены, плакаты с лозунгами, портреты Батюшки Ленина, Вождя Путина, и даже икона в рамочке с надписью: "Конституция Расейи-Матушки", из которой были выписаны главные заповеди: "Каждому ребёнку — бесплатное образование, государственный патриотизм и любовь к вождям."
Класс, куда нас привели, был похож на казарму с партами. Дети — в форме, с красными галстуками, стояли у парт и хором декламировали статьи Уголовного Кодекса, словно псалмы. Закончив с уголовной поэзией, они сели, и начался урок математики. Учительница, женщина с причёской «штурмовой таран», в очках на цепочке и ватной юбке, строго произнесла:
— Слушаем задачу: "У буржуина Фредерико было 20 яблок. У рабочего Петра — ни одного. Рабочий Петр устроил революцию, взял себе 10 яблок, 5 отдал колхознице Ларисе, 3 — учительнице Марии, 1 — солдату Ивану. Сколько яблок припрятал буржуин Фредерико из Англии?"
Дети склонились над тетрадями, счёт шёл оживлённо.
— Ответ: 12.
Учительница кивнула и закончила:
— Буржуин Фредерико был повешен Революционным трибуналом за коварство и жадность.
Я тихо пробормотал:
— Странная математика…
Гид моментально покраснела, как флаг на первомай, и почти выкрикнула:
— Зато у нас дети имеют право на бесплатные путёвки в пионерские лагеря!
Николь резко шикнула на меня, как школьная завуч:
— Шшш!
Я стушевался и решил больше не комментировать образовательные процессы, особенно те, где яблоки заканчиваются виселицей.
На восьмой день я официально забастовал.

11.
— Никуда не пойду! Я устал! — закричал я, схватившись за железную спинку койки, словно за последний остров свободы. Николь испуганно пыталась отговорить меня, но было поздно: в номер ворвались трое потных милиционеров, и под бодрые указания гида они вырывали меня из простыней, как корень из твердой почвы. Меня затащили в автобус, где уже лежали наручники, пропагандистские брошюры и презервативы с цитатами Путина.
— Вы поедете в исправительное учреждение! — сообщила гид. — Увидите, как социализм и идеи Батюшки Ленина и Вождя Путина исправляют оступившихся граждан!
Тюрьма имени Карла Маркса внешне походила на детский садик после ядерной бомбардировки: фасад был раскрашен в розово-голубые цвета, на стенах висели лозунги вроде: «Выходи на свободу с чистой совестью и трезвой головой!»,  «Батюшка Ленин тоже сидел — и ничего, исправился!», «Из уркаганов — в бойцы СВО!»
Фрески на стенах изображали:
— Начальника тюрьмы, обнимающегося с паханом зоны;
— Конвоиров, пляшущих лезгинку с ворами в законе;
— Авторитетного вора, возвращающего кошелёк бабушке, которая держала его на мушке.
Гид, в алых лабутенах, размеренно щёлкая по железному полу, вела нас вдоль камер, где за решётками мелькали лапти, рваные майки и взгляды, которые можно было резать ножом.
— Эти люди, — указывала она на коренастых мужиков с набитыми на лбу черепами, — оступились. Но они уже на пути к просветлению. Когда сдадут экзамены по путинизму позднего периода и марксизму-ленинизму, мы их простим.
В одной из камер трое бугаёв с квадратными головами и клыкастыми злыми рожами выбивали долг из худенького очкарика, по-видимому за проигранную в картишки тушёнку. Тот захлёбывался кровью и вяло звал мать. Из другого угла доносился приглушённый диалог на фене:
— Слышь, шнырь, ты чё там блямкаешь? Я ж тебе говорил — не клади маляву на шконку!
— Да я не в падлу, начальник, просто чифирь бахнул — мозги в хапке.
— В хапке, говоришь? Смотри, чтоб у тебя потом жопа в кипятке не была.
Николь стояла бледная, как советский цемент, и прошептала:
— Это... ужас.
— Ничего, девочка, не бойся, — раздался голос из-за решётки.
Из тени вышел высокий мужик с татуировкой Дзержинского на шее, и протянул ей небольшую фигурку Батюшки Ленина, грубо выточенную из куска серого камня. Ленин был с топором, с рожей демона и надписью на постаменте: «Пиши жалобу, пока живой».
— Сам делал, из уральского гранита. На шконке. От души.
Николь взяла подарок с осторожностью, как будто он мог взорваться.
— Спасибо... — выдавила она.
Я почувствовал, как что-то внутри меня сжалось. Кажется, это была душа.
Из-за ржавых решёток и окованных железом дверей понеслось хоровое завывание, в котором слились боль, тоска, блат и нечто доисторическое:
"Владимирский Централ… Ветер северный…
А мне идти вперёд… на этап…
Пускай кореш, пусть беременный…
Зато блатной он… мужик-эскулап!.."
Голос был глухим, будто его пели через мешок с цементом, но от того ещё более пронзительным.
Переводчик в ухе, старенький и китайский, задергался, захрипел, будто задыхаясь, попытался перевести строчку про "беременного эскулапа", но выдал что-то вроде: "Your friend is pregnant... but doctor is very criminal man", и после этого високий жар охватил ухо, а сам прибор затрещал, задымился и сдох, едва не прожарив мне ушную раковину.
Я выругался на трёх языках и выдернул устройство, бросив его в ближайшую урну, из которой выглядывал портрет Карла Маркса с выжженным глазом.
Тюрьма оставила во мне тяжёлый, будто цементный, след. Внутри поселилось что-то вязкое и темное, похожее на сырой холод в подвале. Эти лица — уставшие, потасканные, но с удивительно живыми глазами. Эта тоска — звенящая, как ложка о кружку. Этот абсурд — когда беременный кореш и врач-эскулап в одном предложении вызывают больше сочувствия, чем политики на трибунах. Всё это было дико, неперевариваемо, но по-своему гипнотично.
Я долго молчал, выходя из здания. Голова была тяжёлая, как кастрюля с гречкой. Николь держала меня под руку. На её лице было всё то же выражение — смесь жалости, страха и злого любопытства.
— Мы же домой вернёмся? — спросила она.
Я не знал, что ответить.

12.
Про девятый и десятый день я помню слабо, словно их залили битумом. Меня чем-то накачали — вроде бы водкой, но по вкусу больше походило на смесь ацетона, тюльпанов и старого дедовского гнева. После первой стопки меня повело, после второй — повезло прямо лицом в помойку. Все экскурсии прошли для меня внутри пластикового пакета с логотипом «Туризм и Родина», куда я с достоинством блевал, сидя в автобусе. То в храм патриотизма, то в музей батонов, то в мавзолей невидимого героя СВО. Всё, что я помню — блеск луж, кислый запах перегара и как один дед давал мне пощёчину, чтобы «вернуть в строй».
Николь тоже мучилась, бледная как парашют в метель. Её качало, мутило, и она твердило, что это похоже на токсикоз, только от слов, звуков, запахов и самой атмосферы.
На одиннадцатый день нас погрузили в Ил-269-А, "балалайка" — за форму и за то, что в нём всё вибрировало и дребезжало, как струны уставшего домриста. Лайнер рычал, скрипел, скрежетал, словно поднимался в небо силой воли механика из Урюпинска. В салоне, где сиденья были покрыты ковролином с изображением Ленина в поле, нас встретили стюарды-медведи.
Мы с Николь, опьянённые то ли свободой, то ли тем, что всё это кончилось, — встали и плясали комаринскую прямо в проходе между рядами, цепляясь за поручни и головы сидящих впереди. Медведи ревели, один даже хлопал нас лапами по спине, подбадривая.
Под крылом балалайки растекалась расейская земля — серая, копчёная, рваная, заводы курили как паровозы, трактора гоняли по шоссе, а в небе медленно кружили дирижабли с лозунгами «Слава СВО!» и «Родина слышит!»
— Мы живы, — тихо сказала Николь, обняв меня.
Я кивнул, прижимая к груди пластиковый сувенир с изображением Путина на медведе.
— Давай в следующий раз — в Коста-Рику, — простонал я, глядя в иллюминатор, где, казалось, всё ещё дымились мои девятый и десятый день.
(27 июня 2025 года, Винтертур)