Море и Лидия

"Море и Лидия"

Часть 1: Прилив

Солнце в Пуэрто-Эсперанса палило даже в конце дня. Старый автобус, "Шевроле" цвета вылинявшей бирюзы, с пыхтением выдохнул клубы черного дыма на раскаленную плиту вокзальной площади. Дверь скрипнула, неохотно раскрываясь. Вышел один пассажир. Мальчик. Лет тринадцати, но в его осанке, в зажатости плеч, читалась недетская тяжесть. Лео. Он стоял на пыльном перроне, сжимая ремень потрепанного армейского рюкзака так, что костяшки пальцев побелели. Его глаза, слишком большие и темные для худого лица, смотрели сквозь толщу воздуха, уходя в какую-то внутреннюю, немую страну.
Лидия подошла. Песок хрустел под ее стоптанными сандалиями – сухой, навязчивый звук. Она была в простой льняной юбке и белой блузке, выгоревшей на солнце почти до прозрачности. Лицо – карта, где ветер и солнце прочертили реки вокруг глаз, а в уголках губ залегли тени усталости. Она не улыбнулась, но в ее взгляде, когда он скользнул по мальчику, мелькнуло что-то неуловимое – трещина в каменной маске.

– Лео, – сказала она. Голос был ровным, чуть хрипловатым от морского воздуха. – Дорога тяжелая?

Он вздрогнул, словно разбуженный. Взгляд скользнул по ее лицу, по выцветшей вывеске "Терминал", по раскачивающимся на ветру пальмовым листьям. Задержался на серой ленте горизонта, где небо сливалось с морем. Потом снова утонул внутрь. Он лишь едва кивнул, не разжимая губ. Рука полезла в карман джинсовой куртки, сжала что-то маленькое и твердое внутри. Его якорь в этом незнакомом мире.

– Пойдем, – сказала Лидия мягче. – Дом близко. И море… оно тут всегда рядом. Дышит.

Они пошли вдоль гавани, и городок обволакивал их своей жаркой, сонной жизнью. Воздух был густым, как бульон: запах свежевыловленной рыбы, смешанный с гниющими водорослями на берегу, солью, выхлопами старых пикапов и сладковатой дымкой жареных бананов с уличных лотков. Над головой с пронзительными криками носились чайки – белые молнии на синем небе. Рыбаки, лица их были темными, морщинистыми, как старая кора, сидели на корточках или на ящиках у ярко окрашенных лодок. "Ла Луна", "Эль Коррео", "Сантос" – имена кричали охрой, ультрамарином, киноварью. Их руки, шершавые и сильные, двигались с гипнотической ловкостью, чиня растянутые на вешалах сети. Серебристо-серые полотна висели, как огромные, мокрые призраки, улавливающие не рыбу, а само время и память. Скрип блоков, приглушенные окрики, плеск воды о борта – все это сливалось в один непрерывный гул, фоном к которому всегда, всегда лежал низкий, вечный рокот Моря.

Лидия шла твердо, но не спеша. Она не оглядывалась на Лео, но чувствовала его присутствие за спиной, его взгляд, скользящий по лодкам, по сетям, по загорелым спинам рыбаков, по лицам, закаленным в соли и ветре. Море было здесь повсюду. В воздухе. В звуках. В самом ритме жизни этого места. Оно было невидимым спутником их молчаливого шествия.

– Твой дед… – начала Лидия, глядя не на Лео, а на конец длинного, уходящего в воду пирса. Голос ее был ровным, но в нем не было прежней каменной твердости. Теперь в нем слышалась усталость. Глубокая, как океанская впадина. – Он был отсюда. Рыбаком. Хорошим рыбаком. Его лодка… звали ее "Ла Эсперанса". Надежда. – Она произнесла имя лодки, и слово не застряло у нее в горле, а вышло тихо, с легкой дрожью. – Красивая была. Синяя, с белой полосой. Пятнадцать лет назад… был большой шторм. Один из тех, что приходит с открытого моря, как разъяренный бык. "Ла Эсперанса"… не вернулась. Море… не отдало ничего. Ни щепки. Ни… – Она не договорила, сглотнув ком. – Просто… забрало.

Она замолчала. Шаг ее по скрипучим доскам пирса замедлился. Лео шел следом, почти вплотную, словно ища защиты. Он посмотрел вниз, в воду под пирсом. Она была темно-зеленой, почти черной в тени свай, маслянистой, холодной на вид. В ней отражались клочья неба и черные, облепленные ракушками балки. Он сжал кулак в кармане так, что пластик игрушечной машинки впился в ладонь. Лидия заметила это движение краем глаза, но не сказала ничего. Просто остановилась, оперлась о теплые перила, глядя на горизонт. Солнце клонилось к воде, окрашивая небо в персиковые и лиловые тона.

– Красиво, да? – сказала она вдруг, не поворачиваясь. – Закат над морем. Он каждый раз разный. И каждый раз… потрясает размахом. Забирает солнце, как тогда… – Она оборвала себя, махнув рукой. – Ладно. Пошли. Дом ждет.

Дом отца стоял на самом краю, последним в ряду таких же невысоких строений, будто оттопырившись, чтобы быть ближе к воде. Деревянный, когда-то нежно-голубой, как весеннее небо над заливом, он выцвел до бледного, вымытого воспоминания. Ставни, как усталые веки, закрывались не до конца. Крыша под сенью раскидистой пальмы поросла бархатным мхом цвета изумруда. Лидия достала большой железный ключ, почерневший от времени, соли и бесчисленных прикосновений. Вставила в замок. Скрип был громким, пронзительным в вечерней тишине – крик старой, незаживающей раны. Дверь открылась. Запах ударил в лицо: вековая пыль, сухое дерево, затхлость заброшенности и – слабый, но упорный, как сама память – запах рыбы. Призрак прошлого, не желавший покидать стены.

– Вот и дом, – сказала Лидия, переступая порог. Голос ее в полумраке прихожей звучал приглушенно. – Твой. На все лето. Надеюсь… тебе тут будет… спокойно. – Она попыталась улыбнуться Лео, но получилось неуверенно, как пробный шар.

Лео вошел осторожно, как в чужое святилище. Его глаза, привыкшие к немоте, медленно скользили по знакомым по фотографиям, но незнакомым в реальности очертаниям. Старый диван, укрытый пледом цвета выгоревших морских водорослей. Массивный кухонный стол, застеленный клеенкой с поблекшими розами – цветами, которые никогда не знали настоящего аромата. Буфет с пыльными стеклами, за которыми тускло поблескивал фарфор. И фотографии. На стене. На полке над камином (холодным и пустым, как сердце в трауре). Мужчина в грубом вязаном свитере. Улыбка широкая, открытая, как палуба в безветренный день – дед Эстебан. Женщина со светлыми, как первый луч солнца над водой, волосами. Глаза добрые, теплые. Она обнимала маленького мальчика, смотрящего в объектив с детской серьезностью – мать Лео, Ана. Сестра Лидии. Лео узнал ее. Замер. Воздух в комнате вдруг стал густым, трудным для дыхания.

Лидия увидела, как он застыл. Она подошла к полке медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление. Рука ее поднялась. Она не стала брать фотографию. Ее пальцы лишь коснулись стекла рамки над лицом Аны. Легко, почти нежно. Лицо Лидии оставалось спокойным, но в уголках глаз задрожали морщинки.

– Она… очень тебя любила, Лео, – сказала она тихо, не отрывая взгляда от фотографии. Голос сорвался на полуслове. Она сглотнула. – Сильно. Как солнце любит море. Всегда светила. – Она отвела руку, словно обожглась. – Комната твоя… вот там. – Она указала на узкую дверь в глубине коридора. – Можешь… разложить вещи.

Комната была маленькой, аскетичной, как каюта на корабле. Одно окно – иллюминатор, упершийся в глухую кирпичную стену соседнего сарая. Узкая койка с тонким матрасом. Простой деревянный стул. Комод, хранящий пустоту и запах нафталина. Лео поставил рюкзак на пол. Достал из кармана куртки искореженную оловянную машинку – немого свидетеля катастрофы, его талисман горя. Поставил ее на подоконник. Единственная уцелевшая фара смотрела в глухую стену, как слепой глаз в непроглядную тьму.

Вечером Лидия готовила ужин. Юка шипела в раскаленном масле на керосинке, но этот бытовой звук тонул в постоянном, неумолчном гуле Моря. Лео сидел за столом, уставившись в пустую тарелку.

Она вышла на улицу, чтобы набрать воздуха, смахнуть невидимую пыль с лица. Вечерний воздух был влажным и соленым. На соседнем крыльце, в плетеном кресле-качалке, сидела Алиса. Руки ее лежали на огромном, округлом животе. Лицо было спокойным, но в глазах, устремленных к темнеющему морю, читалась привычная тревога.

– Лидия! – Алиса улыбнулась, и ее лицо сразу осветилось. – Видела, ты вернулась. С мальчиком? Племянник?

– Да, Лео, – кивнула Лидия, подходя к низкому заборчику. Ей вдруг стало легче. Привычный голос соседки, ее теплая улыбка – островок нормальности. – Приехал на лето.

– Он… тихий? – осторожно спросила Алиса, поглаживая живот.

Лидия вздохнула. – Да. Очень. После… всего. – Она не стала уточнять. Алиса знала. Весь городок знал о трагедии в столице. – А ты как? Малыш толкается?

Алиса положила руку на бок, где только что шевельнулось под тонкой тканью платья. – Ох, да. Как футболист. Особенно вечером. Не дает покоя. – Она засмеялась, но в смехе слышалась усталость. – Мигель пишет, рейс задерживается. Шторма где-то на севере… – Она не договорила, посмотрев на море, которое начинало сливаться с сумерками. Тревога в ее глазах усилилась.

Лидия протянула руку через забор, коснулась руки Алисы. Неловко, но искренне. – Все будет хорошо, Алиса. Ты сильная. А море… оно знает, когда нельзя шутить с матерями. – Это была попытка утешения, неуклюжая, но от сердца.

Алиса улыбнулась с благодарностью. – Спасибо, Лидия. Заходите как-нибудь с Лео. Скоро… скоро будет с кем играть. – Она погладила живот.

Лидия кивнула. – Обязательно. Отдохни.

Она вернулась в дом, чувствуя себя чуть менее одинокой. Лео сидел за столом. На тарелке лежало несколько ломтиков жареной юки. Прогресс.

– Завтра пойдем на пирс, – сказала Лидия, помешивая юку. – Длинный пирс. Оттуда видно далеко. – Он в последний раз ступал на землю там. Мысль пролетела, но она сглотнула ее. – А еще... – она сняла сковороду, поставила громче, чем нужно. Металл звонко стукнул. Лео вздрогнул, поднял глаза. Лидия отвернулась, вытирая руки. – ...Я поднимусь на чердак. Надо найти кое-что. Старые вещи твоей мамы... Фотографии, может. Игрушки. – Голос ее сорвался. Она не смотрела на него. Что-то, что свяжет тебя с ней, кроме боли.
Лео смотрел на нее. Его темные глаза были непроницаемы. Он кивнул. Один раз. Почти незаметно.

На чердаке пахло вековым заточением. Пыль, паутина, сухая смерть насекомых, сладковатый запах старого дерева. Лидия щелкнула фонарем. Луч, слабый и дрожащий, выхватывал из мрака коробки, похожие на саркофаги. Старый сундук, окованный потертым железом – ковчег забытых времен. Ящики с ржавыми инструментами – орудия забытых ремесел. Пыль висела в луче, мириады пыльных миров в космосе забвения. Лидия шагнула вперед. Доски застонали под ее весом. Луч фонаря споткнулся о что-то большое, бесформенное, висевшее на толстом гвозде в углу, как трофей или распятие.

Сеть. Старая, рыболовная сеть. Отцовская сеть. Она висела там пятнадцать лет. Забытая. Осужденная. Лидия подошла. Пальцы, холодные даже в теплом воздухе чердака, коснулись грубой, заскорузлой веревки. Пыль осыпалась серым снегом. Она кашлянула. Схватила край сети. Веревка была жесткой, как высохшее сухожилие. Она потянула. Сеть поддалась с тихим шелестом, будто издав последний вздох. Клубы пыли взметнулись в дрожащий луч фонаря, закружились в нем. Лидия стояла, держа в руках ком запутанных теней, спрессованную паутину прошлого. Она не рвала ее сразу. Стояла. Дышала пылью и памятью. Потом начала распутывать. Методично. Без злобы, но с упорством. Как разматывают клубок после долгих лет. Старые, прогнившие нити лопалась с сухим «крак-крак», как ломаются тонкие веточки. Она распутывала узлы, затянутые временем туго, как удавки. Бросала клочья на пол. Пыль щипала глаза, забивала нос, оседала на губах. Она не останавливалась. Боролась. Не с сетью. С невидимым марлином горя и обиды, засевшим глубоко внутри. Ее борьба была тихой, упорной, как у того старого рыбака с далеких островов, о котором он читал ей в детстве. Борьба не на победу, а на выживание. На право дышать.

Ее пальцы наткнулись на твердое ядро в центре особенно туго стянутого узла. Она остановилась. Дышала тяжело. Воздух был густ от взвеси веков. Она разорвала несколько нитей вокруг, работая пальцами осторожно. Вытащила предмет. Маленькая оловянная лодочка. Краска почти вся облезла, обнажив тусклый, потускневший оловянный блеск. Мачта сломана пополам. Она узнала ее мгновенно. Сердце сжалось. Подарок. Его день рождения. Ей было десять. Она копила монетки. Он рассмеялся тогда, его глаза, серые, как море перед рассветом, искрились искренней радостью. "Талисман, дочка!" – воскликнул он. Поставил на полку в каюте "Ла Эсперансы". Талисман, который не уберег.

Лидия стояла среди клочьев побежденной сети, в облаке медленно оседающей пыли. Она смотрела на сломанную лодочку в своей запыленной ладони. Не трофей. Не враг. Руина. Свидетель. Она осторожно сдула пыль с корпуса. Спрятала лодочку в карман. Продолжу завтра, решила она. Не торопясь, спустилась вниз. Каждая ступенька давалась с усилием, как после долгого боя в открытом море.


Лео сидел в кресле в гостиной. В почти полной темноте. Только слабая полоска света из кухни падала на его согнутую спину, на темные волосы. Он был похож на валун омываемый прибоем. Тихий. Неподвижный.

Лидия прошла на кухню. Открыла ящик стола. Нашла тюбик клея, засохший на кончике, но еще пригодный. Села за стол под слабым светом висящей лампочки. Она приклеивала сломанную мачту. Пальцы, не привыкшие к мелкой работе, были неуклюжими. Клей выдавился лишней каплей, прозрачной и липкой. Она аккуратно вытерла его уголком грубого полотенца. Лео в темноте не шевелился. Но она чувствовала его внимание. Как чувствуют приближение прилива по едва уловимым изменениям в гуле волн.

Лодочка стояла целая. Покореженная. Со следами клея, как шрамами. Но целая. Мачта держалась. Лидия поднялась. Подошла к большому окну в гостиной. За стеклом – полная власть ночи. Море было черным, бездонным бархатом, прошитым серебряными нитями лунной дорожки. Белые гребешки волн ловили отблески далекого маяка – мигающий, неровный глаз во тьме, страж Пуэрто-Эсперансы. Она поставила лодочку на широкий деревянный подоконник. Носом к темной воде. К бескрайнему таинству ночи.

– Вот, – сказала она громче, чем на чердаке, обращаясь скорее к комнате, к Лео в темноте. – Вернулся. Немного потрепанный, но… держится. Смотри на море. Учись. – В ее голосе не было насмешки. Была усталая мудрость. И капля надежды.

Она не стала сразу уходить. Постояла у окна, глядя на лунную дорожку. Потом повернулась и тихо прошла в свою комнату. Дверь закрылась с тихим щелчком.

Лодочка стояла на подоконнике. Маленький, хрупкий кораблик, брошенный на самый край бездны. За стеклом гудело, дышало, перекатывало каменья в своем чреве огромное, древнее, равнодушное Море. Лео сидел в кресле. Он медленно разжал кулак. Достал из кармана искореженную машинку. Пластик был теплым от его руки. Он смотрел на нее, потом поднял взгляд на маленький силуэт лодки на фоне огромной темноты за окном. Два сломанных талисмана. Два немых часовых перед лицом вечности. Два островка боли в бескрайнем море ночи.

В доме царила тишина, наполненная до краев. Гул моря был ее кровью, ее душой. Тихое, настойчивое «тик-тик-тик» старых ходиков на стене – ее неровным пульсом. Бой только готовился. Глубоко внутри. У каждого – со своим невидимым, могучим марлином. Море за окном было лишь зеркалом. Зеркалом их внутренних океанов.

Часть 2: Отлив

Солнце в Пуэрто-Эсперансе вставало рано, заливая бледным, еще не жарким золотом рыбацкие лодки, выцветшие фасады домов и темную, сонную гладь залива. Лидию разбудил не свет, а гул. Вечный, низкий гул моря, живший в балках дома, в толще стен, в самом воздухе. Он был здесь до нее и будет после. Как память. Как укор. Как фон для жизни. В доме стояла непривычная тишина. Лео еще спал.
Она вышла на кухню. Оловянная лодочка все так же стояла на подоконнике, носом к морю, мачта, склеенная вчера, держалась. Символ упрямства? Или тщетности? Лидия тронула холодный металл пальцем. Смотри на него. Учись. Ее собственные слова эхом отдались в тишине. Чему учиться у бездны?
Лео вышел позже. Молча сел за стол. Перед ним – пустая тарелка. Он смотрел не на нее, а в окно своей комнаты, туда, где была видна лишь глухая стена соседа. Его поза – согнутая спина, руки на коленях – была щитом от мира. В кармане куртки – твердый комок искореженной машинки.
– Спал? – спросила Лидия, наливая крепкий черный кофе в жестяную кружку. Голос, хрипловатый от сна, старался быть нейтральным. Не колючим. Не нежным. Просто факт.
Он кивнул, не отрывая взгляда от стены. Его пальцы сжались на коленях.
– На пирс пойдем чуть позже, – сказала она, ставя перед ним тарелку с банановыми оладьями. Запах был простым, сытным. – Сперва чердак. Разобрать там кое-что.. вчера уже поздно было.
В углу чердака стоял сосновый ящик, полузасыпанный обрывками веревок, до которого она не добралась вчера.
Отодвинув клочья, она подняла тяжелую крышку. Пыль взметнулась столбом. Внутри лежали не гвозди или молотки. Лежали игрушки. Покрытые толстым, как шуба, слоем серой пыли. Оловянный солдатик, застывший в атаке, но без одной ноги. Плюшевый мишка, когда-то пушистый и коричневый, ныне серый, сплющенный, с одной черной бусинкой-глазом, глядящей в пустоту. Деревянная юла, краска на которой потрескалась, обнажив бледное дерево. Маленькая жестяная машинка – точная копия той, что у Лео, но целая, невредимая. И еще… тряпичная кукла с вышитым лицом, в платьице из ситца, выцветшем до неопределенного цвета. Игрушки ее детства. Игрушки Аны. Выброшенные сюда, как ненужный хлам, после смерти отца, после отъезда Аны в город, после того, как этот дом наполнился слишком громкой тишиной.
Лидия опустилась на колени перед ящиком. Не горечь поднялась в горле, а что-то щемящее и нежное, смешанное с острым чувством вины. Она взяла плюшевого мишку. Стряхнула пыль. Он был легким, почти невесомым. Одинокий глаз смотрел на нее тускло. Зачем ты нас спрятала? – будто спрашивал беззвучный взгляд. Забыла? Испугалась? Она прижала мишку к груди на мгновение, ощущая под пальцами грубую, пыльную ткань. Потом аккуратно собрала в подол своей юбки солдатика, мишку, юлу, целую машинку и тряпичную куклу. Спустилась вниз, неся этот невесомый, но тяжелый груз прошлого.
Лео все так же сидел за столом. Он поднял глаза, когда она вошла, и взгляд его упал на подол юбки, на торчащие оттуда пыльную лапу мишки и колесо машинки. В его темных, обычно пустых глазах мелькнуло что-то – искра живого интереса? Удивления? Лидия высыпала игрушки на кухонный стол рядом с его почти нетронутой тарелкой. Пыль взметнулась, закружилась в лучах утреннего солнца.
– Нашла на чердаке, – сказала она просто. Голос был тише обычного. – Забытое. Запыленное. Хочешь… посмотреть?
Он медленно, словно боясь спугнуть, протянул руку. Коснулся плюшевого мишки. Пальцы встряхнули его. Новое облачко пыли. Он взял целую жестяную машинку. Повертел в руках. Поставил ее рядом со своей, искореженной, стоявшей на краю стола. Две машинки. Сестры-близнецы, разлученные временем и судьбой. Одна – целая, но забытая в темноте. Другая – изуродованная, но хранимая как самая важная реликвия. Он молча сравнивал их, его пальцы осторожно ощупывали ровный блестящий бочок новой находки и вмятины на старой.
– Пойду выброшу старую сеть, – сказала Лидия, глядя на его склоненную голову. Вдруг ей захотелось погладить эти темные, непослушные волосы.. Она сдержала порыв. – И… может, эти вымоем? Вернем им вид.
Она вынесла охапку клочьев сети на задний двор, к большой ржавой бочке для мусора. Запах гниющих водорослей, рыбы и влажного песка стал резче. Солнце начинало припекать. Она сбросила сеть в бочку. Веревки глухо шлепнулись о дно. Она стояла, глядя на них. Просто мусор. Облегчения не наступило. Она повернулась, чтобы идти обратно, и ее сандалия наступила на что-то твердое и упругое в песке у забора. Не камень.
Она наклонилась. Подняла. Пластмассовая кукла. Девочка. Ярко-желтые, когда-то, наверное, волосы выцвели до бледно-соломенного цвета. Одна рука отломана по локоть, острый скол пластмассы белел на срезе. Глаза голубые, огромные, наивные, смотрели в небо Пуэрто-Эсперансы. Выброшена ребенком? Унесена волной с другого берега? И незаметно прятавшаяся как и лодочка в обрывках сети? Лидия смахнула песок с пластмассового личика. Кукла была холодной и абсолютно чужой.
Она занесла руку, чтобы бросить ее в бочку к сети. Остановилась. Взгляд сам потянулся к окну кухни. Там, за стеклом, Лео все еще сидел за столом, вертя в руках целую машинку и поглядывая на свою, искалеченную. Его профиль был сосредоточенным. Лидия опустила руку. Сунула куклу в карман юбки. Пошла обратно в дом.
– Нашла вот, – сказала она, входя. – На песке. – Она достала куклу, поставила ее на стол рядом с солдатиком и мишкой.
Лео посмотрел на куклу. Потом на Лидию. В его глазах был немой вопрос: Что с ней делать?
– Помоем, – решила Лидия. – Всех вместе.
Она налила в тазик теплой воды из крана (вода в Пуэрто-Эсперансе всегда была чуть солоноватой), добавила кусок грубого коричневого мыла с резким запахом. Пена быстро покрыла поверхность воды. Она поставила тазик на стол. Достала солдатика, мишку, новую куклу. Юлу. Целую машинку оставила Лео – пусть сам решит. Она взяла тряпичную куклу и начала мыть ее первой. Тщательно, смывая многолетнюю пыль, как когда-то мыла посуду после ужина, когда за столом еще смеялся отец, а Ана болтала без умолку. Грязь стекала черными каплями. Солдатик заблестел тусклым свинцом под серой краской. У пластмассовой куклы проступил яркий розовый цвет платья, скрытый под грязью. Мишка стал темнее, его единственный глаз заблестел черной бусиной.
Лео наблюдал. Потом медленно, как бы нерешительно, потянулся. Взял свою искореженную машинку. Опустил ее в тазик с мыльной водой. Стал тереть пальцем вмятины, смывая невидимую грязь аварии, пыль дороги, печаль года молчания. Лидия не сказала ничего. Просто молча передала ему тряпицу. Они мыли игрушки под мерный шум моря за окном, крики чаек и шипение примуса. Ритуал очищения. От внешней грязи. От налета времени. От груза немого горя. Вода в тазике быстро потемнела.
Позже, когда вымытые игрушки сохли на солнце, разложенные на старой скатерти у открытого окна, они наконец пошли на длинный пирс. Дерево под ногами было теплым, почти горячим, пропитанным солнцем и солью. Воздух звенел от криков продавцов рыбы, ржавых скрипов блоков, гудков автомобилей. Вода внизу казалась изумрудной, прозрачной. Видны были камни на дне, темные ленты водорослей, мелькнуло серебристое брюшко рыбы. Лео шел рядом, не отставая. Его глаза, обычно опущенные вниз или смотрящие внутрь, теперь были прикованы к воде, к лодкам, к чайкам, пикирующим за добычей. В них появилось сосредоточенное внимание.
– Видишь вон тот старика? – Лидия указала на коренастого, сгорбленного человека в потертой рубахе и широкополой шляпе. Он копошился на палубе небольшой синей лодки с белой полосой. Не "Ла Эсперанса". Но похожа. – Это Майкл. Друг отца. Его лодка – "Ла Гавьота". Чайка. – Она сделала паузу. Голос ее был ровным, но в нем чувствовалось напряжение. – В том шторме… пятнадцать лет назад… его отнесло далеко. К чужим островам. Чудом выжил. Чудом нашел дорогу назад. – Она не добавила: А отец – нет. Глаза ее уперлись в синюю полосу на борту лодки. Чудо для одного – гибель для другого.
Лео посмотрел на лодку, потом на Майкла, потом на Лидию. Его губы слегка приоткрылись, будто он хотел спросить: Почему? Но звука не последовало. Он лишь глубже вжал руки в карманы.
Они дошли до конца пирса. Стояли, опершись о теплые, облупившиеся перила. Море дышало ровно, спокойно. Сегодня оно было ласковым, сверкающим. Солнце разбивалось на миллионы бликов на мелкой ряби. Лео стоял рядом, его худые пальцы сжимали шершавое дерево. Он смотрел не на горизонт, а вниз, на воду, где среди камней сновали мелкие рыбешки.
– Красиво сегодня, – тихо сказала Лидия. Не ожидая ответа. Констатация. – Ласковое. Но знает ли оно само, какое оно? Доброе? Коварное? Или просто… есть?
Ответом был лишь ровный гул прибоя о камни у подножия пирса. Они стояли так долго, пока солнце не начало жечь затылки, а тени не стали короче.
Возвращаясь по набережной, они увидели Алису. Она стояла, прислонившись к стене своего дома, одна рука крепко прижимала бок огромного живота. Лицо было бледным, землистым, покрытым испариной, несмотря на утреннюю прохладу. Дыхание частое, прерывистое.
– Лидия… – голос Алисы сорвался на хрип. – Прости… Не могу… в лавку. Ноги ватные. И голова… как в тумане. Не могла бы… молока? Хлеба?
– Сейчас, – сразу же сказала Лидия, отбрасывая все мысли о пирсе, о море, о своих демонах. Голос стал твердым, властным. Голосом старшей сестры, знающей, что делать. – Лео, проводи Алису до кресла на крыльце. Помоги ей сесть. Держи крепче.
Лео послушно, но осторожно шагнул к Алисе. Его движения были неуклюжими, но он старательно подставил свое худенькое плечо. Алиса ухватилась за него, ее пальцы впились в его куртку.
– Спасибо, солнышко, – прошептала она, делая шаг. – Ох, и силач же ты… – Она оперлась на него всем весом, и они медленно заковыляли к крыльцу.
Лидия почти побежала к лавке в центре поселка. Возвращаясь с пакетом (молоко, хлеб, бананы, пачка печенья), она увидела их. Алиса сидела в глубоком плетеном кресле, глаза закрыты, одна рука лежала на животе, другая – на подлокотнике. Лео сидел на ступеньке ниже, спиной к перилам, неподвижно, как страж. Он не смотрел на Алису, он смотрел в сторону гавани, но его поза излучала сосредоточенную готовность.
– Вот, – Лидия протянула пакет. – Молоко, хлеб, бананы, печенье. Еще что-нибудь? Воды принести?
Алиса открыла глаза. Взгляд был усталым, но благодарным. – Нет, спасибо, Лидия. Ты… ты спасла меня. – Она взяла пакет, поставив его рядом. – А Лео… мой маленький герой. – Она слабо улыбнулась ему, потрепав по волосам. Он не отстранился. – Море… сегодня такое спокойное, – добавила она, глядя на залив, сверкающий под солнцем. – Как будто… убаюкивает. Чувствую, малыш затих. Слушает шум. Как колыбельную.
– Колыбельную? – Лидия посмотрела на море. Оно искрилось, безмятежное. В ее душе что-то дрогнуло. – Да. Похоже. Только колыбельная у него… странная.. И не всегда добрая.
– Зато сильная, – тихо возразила Алиса, поглаживая живот. – Оно же… начало всего. Колыбель жизни, да? – Она улыбнулась своей особой, будущей матери улыбкой, смесью страха и безграничной любви. – Оно знает, как успокоить.
Лидия не ответила. Колыбель. И могила. Две стороны одной бездны. Она кивнула. – Отдыхай. Если что – стучи в стену или кричи. Лео услышит. – Она положила руку на плечо мальчика. – Молодец.
Дома вымытые игрушки лежали на подоконнике, купаясь в солнечном свете. Солдатик блестел тусклым металлом. Мишка выглядел почти уютным, несмотря на дыру и один глаз. Пластмассовая кукла улыбалась своей вечной голубоглазой улыбкой, розовое платье ярко алело. Юла сверкала полосками. Целая машинка Лео стояла рядом с его искалеченной – чистая, но все же чужая.
Лео подошел к подоконнику. Взял пластмассовую куклу. Рассмотрел ее отломанную руку. Потом посмотрел на Лидию. В его глазах был немой, но настойчивый вопрос: Что теперь?
– Не знаю, – честно сказала Лидия. – Может, попробовать как то починить? Или… оставить так? Как есть. С изъяном. – Она пожала плечами. – Как люди.
Он поставил куклу обратно. Взял своего искалеченного оловянного солдатика (без ноги) и свою искореженную машинку. Посмотрел на них. Потом на вымытые, почти целые игрушки на подоконнике. Его лицо было задумчивым. Он повернулся и вышел во двор. Лидия видела его в окно. Он прошел к самому краю, где утрамбованный двор переходил в узкую полоску песка перед забором. Посмотрел на море. Оно было спокойным, почти плоским. Потом он открыл калитку заднего двора и подошел к морю, опустился на корточки и аккуратно поставил свою искореженную машинку и солдатика без ноги на песок. Прямо у самой кромки воды. Ровно. Рядом. Как два солдата на передовой. Потом выпрямился. Отошел на несколько шагов. Встал и стал ждать, устремив взгляд на игрушки.
Лидия вышла.
– Лео? Что ты…? – Она поняла, не договорив. Ритуал. Диалог с бездной. Как у Алисы с колыбельной. Как у нее самой с лодочкой. Как у стариков, бросающих в море цветы в память о погибших. Пусть возьмет. Или вернет. Как лодочку. Как надежду. Она ничего не сказала. Просто встала рядом с ним, заложив руки за спину. Они ждали. Море дышало лениво. Маленькая волна, едва заметная, накатила, лизнула песок в полуметре от машинки, оставила темный мокрый полукруг и отступила.
– Не сейчас, – прошептала Лидия. – Прилив будет позже. Вечером. Море не спешит.
Лео кивнул, не отрывая взгляда от игрушек. Они вернулись в дом. Маленькие, сломанные солдаты остались лежать на песке, у самой кромки воды. Жертвы. Посланники. Ожидающие ответа от бездны.
Вечером, перед самым закатом, когда солнце превращалось в огромный багровый шар, садящийся в море, Лидия вышла проверить. Песок у кромки был гладким, влажным, прочерченным тонкими бороздками отступающей воды. Игрушек не было. Ни машинки. Ни солдатика. Только ровная, блестящая полоска, оставленная отливом. Она посмотрела на море. Оно пылало огнем заката, спокойное, величественное, невозмутимое. Забрало. Без объяснений. Без сожалений.
– Забрало, – сказала она вслух, и ее голос прозвучал чужим в наступающих сумерках. Ни радости, ни печали. Констатация факта, как о погоде.
Когда она зашла в дом, Лео стоял у большого окна в гостиной. Он смотрел не на пылающее море. Он смотрел на подоконник. Там, рядом с оловянной лодочкой, стояли две новые вещи. Чистая, вымытая пластмассовая кукла с отломанной рукой. И… маленькая, ярко-красная, деревянная лодочка. Совсем новая. С аккуратными бортами, крошечной мачтой без паруса. Мокрая. С прилипшей песчинкой на лакированном борту. Совсем не похожая на ту, что стояла рядом. Чужая. Совершенно новая.
Море ответило. Но не тем. Или не только тем. Оно вступило в диалог. На своем древнем, загадочном языке. Языке приливов и отливов, потерь и неожиданных, чудесных находок. Языке надежды, брошенной, как спасательный круг, на песчаный берег души.
Лео повернулся. Его глаза в полумраке комнаты горели незнакомым огнем – изумлением, пробуждающимся интересом к этой странной, непредсказуемой игре. Почти… азартом. Он указал пальцем на куклу и новую, красную лодочку на подоконнике. Его губы дрогнули. Это не была улыбка. Но это было что-то живое. Немой вопрос: Видела?
Лидия подошла. Коснулась мокрого, гладкого дерева новой лодочки. Песчинка упала на подоконник.
– Да, – сказала она тихо, глядя на него. – Вернуло. Не твое. Другое. Совсем другое. – Она посмотрела на красную лодочку, потом на его горящие глаза. – Завтра… может, еще что-нибудь принесет? Или унесет?
Он кивнул. Один раз. Твердо. Его рука сжала край подоконника так, что побелели костяшки. Борьба с внутренним марлином горя, с немотой, продолжалась. Но сегодня море бросило ему веревку. И он ухватился за нее. Всей душой. Молча. Но ухватился. Игра началась.


Часть 3: Шторм

Дни в Пуэрто-Эсперансе текли, подчиняясь ритму приливов и отливов, крикам чаек и гулу моторов. Игра с морем стала ритуалом. Каждое утро Лео выносил на песок у кромки воды какую-нибудь вещь. Старый ключ, найденный в сарае. Сломанную ракушку. Даже один из вымытых солдатиков. Иногда море забирало подарок сразу. Иногда оставляло лежать до вечера, как бы раздумывая. А наутро на подоконнике рядом с оловянной лодочкой и красной деревянной могли появиться: гладкий камень с дыркой, как глаз. Выброшенная бутылочная пробка, обросшая мелкими ракушками. Или… еще одна маленькая игрушечная лодочка, на этот раз пластиковая, белая, с отколотым носом. Море говорило на своем языке. Языке находок и потерь. Лео слушал. Молча. Но его глаза, прежде пустые, теперь горели сосредоточенным вниманием. Он начал раскладывать принесенные морем дары на старом сундуке в гостиной, создавая странную инсталляцию. Лидия наблюдала. Не вмешивалась. Она чувствовала – это его диалог. Его борьба за связь с миром, сломанным аварией.
Однажды утром, возвращаясь с рыночной площади, где купила свежей рыбы, Лидия увидела их у забора. Старик Майкл, сгорбленный, как старая лодка на мели, в своей неизменной широкополой шляпе, и Лео. Майкл что-то показывал мальчику на своей корявой, узловатой ладони. Лео стоял близко, не отводя глаз.
– …а вот эта, видишь? – доносился хрипловатый голос Майкла. – Шрам. От троса. В тот шторм, когда твой дед… – он запнулся, бросил быстрый взгляд на подошедшую Лидию, но продолжил, – …когда нас накрыло. Трос лопнул, как нитка. Хлестанул. Думал, руку отхватит. – Он усмехнулся, но в глазах стояла старая боль. – А твой дед, Эстебан… он был сильным. Как дуб. И упрямым. Как… ну, как я. – Он хлопнул Лео по плечу. Мальчик не отшатнулся. – Он говорил: «Море, Майк, оно не злое. Оно просто сильное. Надо быть сильнее. Или умнее». – Майкл покачал головой, глядя куда-то вдаль, за горизонт. – Умнее… не вышло у нас тогда.
Лидия остановилась в шаге. Гнев, привычный и острый, как рыбья кость, кольнул в груди. Быть сильнее моря? Глупость! Но она сглотнула слова. Увидела, как Лео внимательно смотрит на шрам на руке Майкла, потом на его лицо. В его взгляде не было страха. Был вопрос.
– Лео, – позвала она тихо. – Пора домой. Рыбу чистить.
Майкл обернулся. Его морщинистое лицо, похожее на высохшую глину, сморщилось в подобие улыбки.
– Лидия. Мальчонка у тебя смышленый. Молчун, да глаз острый. Как у Эстебана. – В его голосе не было лести.
– Спасибо, Майкл, – сухо сказала Лидия, беря Лео за локоть. – Идем.
Они пошли. Лео оглянулся на старика. Тот стоял, опершись на трость из корня мангрового дерева, и смотрел им вслед. Его фигура на фоне ярких лодок казалась вырезанной из серого камня.
– Он… друг деда? – вдруг спросил Лео. Шепотом. Хрипло. Голос был непривычным, ржавым от долгого неиспользования. Но это были слова. Первые слова, обращенные к ней.
Лидия вздрогнула, остановилась. Сердце бешено заколотилось.
– Да, – ответила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Друг. Выжил. – Она посмотрела на него. – Ты… спросил.
Он кивнул, опустив глаза. Снова замолчал. Но щель в плотине пробита. Первая трещина.
Дома, пока Лидия чистила рыбу (руки дрожали, нож скользил), Лео достал свою коллекцию морских даров с сундука. Выложил на пол. Гладкий камень. Пробку с ракушками. Белую пластиковую лодочку. Красную деревянную. Солдатика, которого море вернуло на второй день. Он долго смотрел на них. Потом взял солдатика и поставил рядом с камнем. Потом передвинул лодочки. Создавал молчаливый рассказ на половиках. Лидия смотрела краем глаза. Его язык. Его способ кричать.
После обеда к ним зашла Алиса. Она несла корзинку с манго. Живот казался еще больше, тяжелее. Она опустилась на диван с облегченным стоном.
– Спасибо за молоко, Лидия. Выручила. – Она погладила живот. – А этот буян… сегодня не спит. Танцует. Наверное, чувствует, что папа скоро вернется. – Голос ее звучал бодро, но в глазах пряталась тень сомнения. Мигель все задерживался.
Лео подошел. Осторожно протянул руку. Алиса улыбнулась.
– Хочешь потрогать, солнышко? Давай. Он сейчас как раз пинается.
Лео положил ладонь ей на бок. Лидия видела, как его пальцы напряглись, почувствовав толчок изнутри. Его глаза расширились. Он прижал ладонь сильнее. Еще один толчок, более сильный. На его лице мелькнуло изумление, почти восторг. Он посмотрел на Алису. Она засмеялась.
– Сильный, да? Как папа. Будущий капитан.
Лео кивнул. Он не убрал руку. Стоял, прислушиваясь к новой жизни через ладонь. Лидия наблюдала. В ее душе что-то сжалось. Боль? Зависть? Или пробуждение чего-то давно забытого? Она отвернулась, продолжая мыть посуду. Шум воды заглушал шум в голове.
Позже, когда Лео ушел в свою комнату, Алиса вздохнула. Веселость испарилась.
– Лидия… а тебе не страшно? – спросила она тихо, глядя на свои руки. – Иногда… ночью… я думаю. А вдруг что-то пойдет не так? А вдруг я не справлюсь? А Мигеля нет… а море… – Она посмотрела в окно, на спокойную сейчас синеву. – Оно же… оно может все забрать. Так легко.
Лидия вытерла руки. Подошла, села рядом. Положила свою шершавую руку поверх руки Алисы. Алисина рука была холодной.
– Страшно, – честно сказала Лидия. Голос ее был тихим, но твердым. – Всегда страшно. Когда ждешь. Когда любишь. Когда что-то начинаешь. – Она посмотрела в сторону комнаты Лео. – Море… оно забирает. Да. Но оно и дает. Жизнь. Рыбу. Этот ветер. Даже… эти игрушки Лео. – Она указала подбородком на коллекцию на полу. – Оно не злое. Оно… огромное. И мы в нем – маленькие лодочки. Иногда нас переворачивает. Иногда – выносит к новому берегу. Главное… – она сжала руку Алисы, – …держаться. За что-то. За кого-то. Как Лео за свою машинку.
Алиса улыбнулась сквозь слезы, навернувшиеся на глаза.
– Держаться, – повторила она. – Да. За этого силача внутри. За Мигеля. За… за вас. – Она слабо улыбнулась. – Спасибо, Лидия.
Вечером на горизонте стали клубиться тучи. Не высокие, кучевые, а низкие, свинцово-сизые, ползущие по небу, как тяжелые баржи. Воздух загустел, стал влажным и тяжким, перестал пахнуть рыбой и солью, запахло железом, озоном и… напряжением. Море из ласкового синего превратилось в серо-стальное, маслянистое. Волны, еще вчера лениво лизавшие песок, теперь били о пирс с глухим, нарастающим бум-бум-бум, словно огромное сердце учащало ритм перед бурей. Чайки носились не с пронзительными криками, а с каким-то визгливым, паническим гамом, метаясь между лодками и небом.
Лидия плотно захлопнула ставни в гостиной. Дерево глушило звук, но мощь моря чувствовалась теперь не гулом, а вибрацией – тонкий звон стоял в стеклах, дрожь шла по полу. Лео стоял у щели в ставне, прижавшись лбом к прохладному дереву. Его лицо было каменным, но в глазах – не страх, а та же вибрация, что и в доме. Предчувствие.
– Крепчает, – сказала Лидия, зажигая керосиновую лампу. Пламя запрыгало, отбрасывая гигантские, пляшущие тени. – Как тогда… – она оборвала себя, но было поздно. Лео вздрогнул, не отрываясь от щели. Он знал. «Тогда» было ключом к его немому кошмару. – Но дом крепкий, – добавила она быстро, твердо. – Перестоит.
Он кивнул, коротко, резко. Его рука сжала край подоконника.
Ночь навалилась внезапно, сдавив поселок черной, непроглядной массой. Ветер превратился в демона: он выл в щелях, завывал в печных трубах, гнул пальмы до земли. Ууу-ооо-ууу! Звук леденил душу. Море перешло от гула к яростному реву. Не ритмичному, а хаотичному, бешеному. А-а-рррргхх! – будто чудовище рвало глотку. Волны били о берег теперь не с глухими ударами, а оглушительно, как чудовищные ладони, шлепающие по земле. Казалось, сам дом кренится под натиском. Лампа плясала, тени метались по стенам, как испуганные птицы. Лидия сидела, кутаясь в плед, но холод шел изнутри. Образы лезли в голову: отец, цепляющийся за штурвал «Ла Эсперансы»; сестра Ана, ее крик в последнюю секунду перед… Она встряхнула головой. Не сейчас. Держись. За Лео. За Алису. За ту жизнь, что, возможно, вот-вот ворвется в этот ад.
Дверь в комнату Лео распахнулась. Он выскочил, бледный как стена, в пижаме, глаза – два огромных черных озера ужаса. Шторм вырвал его из сна, бросив прямо в пасть кошмара. Он бросился к Лидии, вцепился в ее руку. Холодные пальцы впились в кожу.
Внезапно в рев ветра и моря врезался новый звук. Не стук. Настойчивый, отчаянный дзинь-дзинь-дзинь! Колокольчик. Колокольчик Алисы, висевший у ее двери для таких случаев. Сигнал бедствия. Тревожный. Непрерывный.
Сердце Лидии остановилось, потом рванулось в бешеной скачке. Алиса! Раньше срока?
– Одевайся! Плащ! Фонарь! – ее голос перекрыл вой стихии, стал резким, как удар ножа. – Бегом!
Она рванула дверь. Ветер ударил с такой силой, что отшвырнул ее назад. Дождь хлестал, как бич, слепил. Темнота была кромешной, лишь на миг освещаемой косыми, зловещими вспышками молний где-то далеко в море. Лео, натянув куртку на пижаму, схватил тяжелый фонарь. Луч, как слабый меч, рубил тьму, выхватывая летящие ветки, перекошенные заборы. Они, согнувшись вдвое, борясь с ветром, рванули к соседнему крыльцу.
Дверь Алисы была приоткрыта. Они ворвались внутрь. В гостиной горела одна керосинка, свет дрожал, как от лихорадки. Алиса сидела на корточках у дивана, опершись лбом о сиденье. Спина выгнулась дугой. Стонал, низкий, животный, вырывался из ее сжатых губ. Воздух был густ от запаха пота и страха.
– Лидия… – она выдохнула, когда спазм отпустил. Лицо было мокрым, искаженным. – Схватки… каждые пять минут… Сильные… Так рано… Мигеля нет… Дороги размыло… Скорая не проедет… – Глаза ее метались, полные паники. – Море… оно ревет… как будто хочет войти… – Новый виток боли скрутил ее, заставив вскрикнуть. Она сжала руку Лидии, как утопающий соломинку.
Лидия почувствовала ледяной укол страха, но тут же вколотила его вглубь. Глубокий вдох. Помнишь? Курсы медсестер. Долгие годы назад. До всего. Руки сами вспомнили движения.
– Лео! – командный тон не дрогнул. – Воды в чайнике! Кипяток! Все чистые простыни, полотенца – неси сюда! Тазик! Быстро! – Она повернулась к Алисе, опустилась перед ней на колени, откинула мокрые волосы с ее лба. – Слушай меня, Алиса. Дыши. Глубоко. Как волна. Вдо-о-ох… (она показала) …вы-ы-ыдох. Ты сильная. Как скала. Море… оно не враг сейчас. Оно… сила. Толкает тебя. Помогает вытолкнуть малыша. Держись за меня!
Лео исчез на кухне. Слышался грохот посуды, шипение воды на плите. Он вернулся, волоча охапку постиранного, но грубого белья. Лицо – маска сосредоточенности. Ни следа детской растерянности. Он поставил таз с теплой водой. Разложил простыни. Принес чайник. Встал у изголовья дивана, куда Лидия помогла перебраться Алисе, направил луч фонаря точно туда, куда показала Лидия. Рука не дрожала. Он стал ее вторыми глазами, ее светом в этой кромешной тьме.
Время текло. Медленно. Мучительно. Схватки накатывали все чаще, сильнее, как волны шторма. Алиса кричала, плакала, ругалась, сжимая руку Лидии до хруста костяшек. Лидия дышала с ней, командами сдерживая панику, массировала поясницу, проверяла раскрытие (руки дрожали лишь вначале), подбадривала. Лео стоял недвижимо, луч фонаря – непоколебимая точка опоры в этом хаосе боли и рева. Он подавал полотенца, теплую воду, вытирал лоб Алисе. Без слов. Действуя. Его молчаливая стойкость была якорем для обеих женщин.
– Вижу головку! – Лидия крикнула, перекрывая вой ветра. Голос сорвался от напряжения. – Еще! Сильнее, Алиса! Толкай! Сейчас! Давай!
Алиса собрала последние силы. Глаза ее закатились, шея напряглась, как трос. Из горла вырвался нечеловеческий вопль, слившийся с самым мощным раскатом грома (или обвалом волны?) за стеной. И в этот миг…
Тонкий, пронзительный, яростный крик новорожденного прорезал ночь. Чистый. Живой. Несмотря на рев стихии, он прозвучал как хрустальный звон. Плач новой жизни, бросившей вызов хаосу.
Лидия, дрожащими руками, приняла скользкий, крошечный комочек. Обтерла грубым полотенцем. Сердце колотилось, как мотор лодки. Слезы наворачивались, но она сжала губы. Сделано.
– Девочка, Алиса, – выдохнула она, голос хриплый от усталости и непролитых слез. – Твоя девочка. Смотри.
Алиса, обессиленная, в слезах и поту, протянула руки. Смеялась сквозь рыдания. Прижала младенца к груди. Крики Марии (имя пришло само собой – Мария дель Мар, Мария Морская) постепенно стихали, переходя в хныканье. Она уткнулась крошечным носиком в материнскую кожу.
Лео опустил фонарь. Луч упал на пол. Он стоял, прислонившись к стене. Лицо было мертвенно-бледным в полумраке. Глаза огромными, впившимися в крошечное существо на руках у Алисы, в кровь на простынях. Сотрясался мелкой дрожью. Фонарь выпал из ослабевших пальцев, с глухим стуком покатился по полу, свет погас. Осталась только тусклая керосинка и рев бури.
Лидия, закончив необходимые процедуры, поднялась. Ноги ватные. Она сделала шаг к Лео. Вдруг он резко рванулся с места. Не к двери. К открытому окну в кухне (ставню сорвало ветром). Он встал перед черным провалом ночи, лицом к ревущему морю. Ветер и дождь хлестали его по лицу. Он вдохнул полной грудью соленую, мокрую смесь воздуха, дождя и морской пыли. Грудная клетка его раздулась… и из горла вырвалось. Не слово. Не плач. Пронзительный, дикий, срывающийся на визг КРИК. Крик раненой чайки. Крик года немоты. Крик ярости на смерть матери. Крик ужаса перед этой ночью. Крик – отклик на крик новорожденной. Он длился несколько секунд, сливаясь с ревом моря, с завыванием ветра, становясь частью стихии. Катарсис боли, вырвавшийся наружу.
Крик оборвался. Лео стоял, согнувшись, опираясь руками о подоконник, сотрясаясь от беззвучных рыданий. По лицу ручьями лились вода и слезы. Лидия подошла, обняла его сзади, прижала к себе. Он не сопротивлялся. Его тело выгибалось в немой судороге горя, наконец вырвавшегося наружу.
– Все… все, малыш… – шептала она, прижимая его мокрую голову к плечу, сама плача тихо, снимая многолетний камень со своей души. – Выпустил… Выпустил…

Часть 4: Штиль

Шторм отступил к утру, как разъяренный зверь, уставший от собственной ярости. Над Пуэрто-Эсперансой повисла хрустальная тишина, нарушаемая лишь тихим шепотом прибоя и звонким щебетом птиц, вернувшихся в измятые пальмы. Воздух был промыт до прозрачности, пахнул мокрым песком, солью и свежестью.

Лидия стояла на крыльце, кутаясь в тонкий платок. Дом позади хранил тишину. Лео спал тяжелым сном после ночи потрясений. В соседнем доме тоже было тихо – Алиса и Мария отдыхали. Лидия смотрела на море. Оно лежало спокойное, почти безмятежное, лишь легкая зыбь рябила поверхность. Ничто не напоминало о вчерашнем реве, кроме куч водорослей и обломков дерева, выброшенных на берег. Забрало ярость. Оставило жизнь, – подумала она без горечи.

Внутри послышались шаги. Лео вышел на крыльцо. Он выглядел изможденным, бледным, но глаза… Глаза были другими. Не пустыми. Не закрытыми. В них стояла глубокая усталость, как после долгого пути, но и ясность. Он молча встал рядом, тоже глядя на море. Его руки были глубоко засунуты в карманы.

– Успокоилось, – сказала Лидия. Не вопрос. Констатация, как и все в это утро.

Он кивнул. Не отводя взгляда. Потом тихо, хрипло, но отчетливо произнес:
– Кричало. Как… я.

Слова давались ему с усилием, как рыбаку, вытягивающему тяжелую сеть. Но они были… Живые.

– Да, – согласилась Лидия. – Кричало. И ты. И Мария. Вся ночь… была криком. И… рождением. – Она посмотрела на него. – Ты молодец. Вчера. Помог. Светил. Не испугался.

Он опустил голову. Плечи его слегка вздрогнули. Не плач. Сброс напряжения. Потом он поднял взгляд. Указал подбородком на соседний дом.
– Посмотреть?

– Думаю, можно. Тихо.

Они подошли к калитке Алисы. Дверь была приоткрыта. Осторожно заглянули. Алиса спала в гамаке, подвешенном в углу гостиной. Лицо ее было бледным, но спокойным. Рядом, в плетеной колыбельке, спала Мария. Крошечный сверток. Темные волосики. Кулачок у щеки. Дышал ровно, тихо.

Лео замер на пороге. Его глаза приковались к ребенку. В них не было прежней отстраненности. Было сосредоточенное внимание. Любопытство. И что-то… нежное? Он осторожно, на цыпочках, подошел к колыбельке. Заглянул. Мария сморщила носик во сне, чмокнула губами. Лео невольно улыбнулся. Краешком губ. Мимолетно. Но это была настоящая улыбка.

Алиса открыла глаза. Увидела их. Устало улыбнулась.
– Заходите… – прошептала она. – Только тихо. Наша штормовая девочка наконец уснула.

Лео не отходил от колыбельки. Лидия подошла к Алисе, поправила одеяло на ее плечах.
– Как себя чувствуешь?
– Как будто… «Ла Гавьоту» перевернуло и выбросило на берег, – слабо улыбнулась Алиса. – Но… живая. И она… – она кивнула на колыбельку, – …совершенна. Спасибо вам. Обоим. Без вас… – голос ее дрогнул.

– Пустое, – отмахнулась Лидия, но в груди потеплело. – Главное – вы обе здесь. И Мигель… скоро вернется. Шторм прошел.

Мария завозилась, издала тонкий звук недовольства. Лео встрепенулся. Посмотрел на Алису, потом на Лидию. Вопрос в глазах: Что делать?

– Попробуй… поговори с ней, – тихо предложила Лидия. – Спокойно. Ласково.

Лео наклонился над колыбелькой. Сначала просто смотрел. Потом его губы шевельнулись. Звук не выходил. Он сглотнул. Попробовал снова. Вышло хрипло, неуверенно:
– Тшшш… Не… плачь.

Мария сморщилась сильнее, губы задрожали. Лео растерянно посмотрел на Лидию.

– Не так громко, – подсказала Алиса с улыбкой. – И… может, скажи что-то? Про море?

Лео снова наклонился. На этот раз его шепот был мягче, теплее. Он нашел слова, простые, как ракушки:
– Море… спит. Тише. Тшшш… Спи, Мария.

И – о чудо! – Мария утихла. Разжала кулачок. Заснула глубже. Лео выпрямился. В его глазах было изумление и гордость. Он сделал это. Успокоил. Словами. Своими словами.

– Видишь? – улыбнулась Лидия. – У тебя дар. Будешь нянькой.

Он покраснел, отвернулся, но улыбка не сходила с его губ. Хрупкая. Дорогая.

В следующие дни жизнь в домике у моря потекла по новому руслу. Лео стал тенью Алисы и Марии. Он приносил воду, качал колыбель, сидел часами рядом, пока Мария спала, наблюдая за ее крошечным личиком. И он говорил. Сначала шепотом, только с Марией. Потом громче, с Алисой – короткими фразами. Потом, осторожно, начал говорить с Лидией. О море. О птицах. О том, что видел в городе. Голос был хрипловатым, иногда он спотыкался о слова, как о камни на берегу, но это был его голос. Возвращенный. Штормом. Криком новорожденной. И тихим шепотом к младенцу.

Лидия наблюдала. Грусть по сестре, Ане, смешивалась с нежностью к Лео и странным теплом к крошечной Марии. Она ловила себя на том, что напевает старые колыбельные, убирая дом, те самые, что пела Ана Лео. Море за окном было фоном. Спокойным. Принимающим.

Однажды утром, разбирая старый комод, она наткнулась на остатки отцовской сети. Не клочья, которые выбросила, а небольшой, крепко сплетенный кусок, который когда-то, видимо, был частью кромки. Она взяла его в руки. Грубая веревка. Заскорузлая от времени и соли. Но прочная. В голове всплыли слова Майкла: "Он говорил: «Море, Майк, оно не злое. Оно просто сильное. Надо быть сильнее. Или умнее»".

Лидия сидела на полу, держа в руках кусок сети. Гнев не пришел. Пришло понимание. Отец не предавал их. Он боролся. С морем. С его силой. И проиграл. Как проигрывают иногда. Но он боролся. Как боролся старик Сантьяго. Как боролась она сама все эти годы. С горем. С обидой. Как боролся Лео с немотой.

Она встала. Нашла в ящике моток крепкой бечевки. Не новой. Старой, но добротной. Села за кухонный стол. Разложила перед собой кусок отцовской сети. Не для того, чтобы рвать. Чтобы понять узор. Плетение. Ритм. Потом взяла новую бечевку. И начала вязать. Не сеть для рыбы. Маленький сачок. Для… для чего? Она не знала. Просто руки помнили движения отца, наблюдаемые в детстве. Петля. Узел. Петля. Узел. Это было медитативно. Успокаивающе. Как шум прибоя.

Лео вошел, несся показать найденную красивую ракушку Марии. Увидел Лидию за работой. Остановился. Подошел. Смотрел, как ее пальцы ловко орудуют бечевкой.

– Что… это? – спросил он. Голос ровный. Любопытный.

– Сачок, – ответила Лидия, не отрываясь от работы. – Маленький. Не знаю… для чего. Может, для ловли бабочек? Или… просто вяжется. – Она подняла глаза. – Твой дед… он так начинал. Учился. Петля за петлей.

Лео кивнул. Постоял еще. Потом пододвинул стул. Сесть. Молча наблюдал. Его глаза следили за движениями ее рук. Учились.

На следующий день он подошел к ней, когда она снова села вязать. В руках он держал клубок бечевки – нашел на чердаке.
– Можно? – спросил он. – Я… помогу?

Лидия взглянула на него. Удивление. Потом тепло разлилось по груди.
– Конечно. Садись. Покажу… вот так петля… а потом узел…

Они сидели за столом. Солнечный луч падал на их руки. Лео вязал медленно, неуклюже. Путал петли. Лидия терпеливо показывала снова. Море шумело за окном. Ритмично. Вечно. А в доме рождалась новая сеть. Не для ловли. Для связи. Петля за петлей. Узел за узлом.

Старик Майкл заглянул как-то днем, принес свежего тунца. Увидел их за работой. Крякнул. Глаза его, маленькие, глубоко посаженные, блеснули.
– Дело, – сказал он одобрительно. – Руки заняты – голова отдыхает от дурных мыслей. Эстебан… он тоже так мог часами сидеть. – Он махнул рукой, – Говорил, сеть вяжешь – душу вяжешь. Петли распутываешь.

Лидия посмотрела на свои руки, на начинающий обретать форму сачок, на неуклюжие, но старательные петли Лео. Душу вяжешь. Возможно. Она вязала новую сеть для своей души. Не для того, чтобы поймать прошлое. Чтобы удержать настоящее. Хрупкое. Драгоценное.

– Майкл, – сказала Лидия вдруг, глядя на синеву залива. – «Ла Гавьота»… она на ходу?
Старик удивленно поднял брови.
– На ходу? Да еще как! Старая, да удалая. А что? Порыбачить собралась? – Он ухмыльнулся.
– Хочу… выйти. На воду. Недалеко. На залив. Показать Лео… – она сделала паузу, глянув на коляску, где мирно сопела Мария, – …как море выглядит с другой стороны. Спокойное. Сегодня.
Майкл долго смотрел на нее. Потом медленно кивнул, понимая глубину этого шага.
– Договорились. Завтра. Утром. Штиль обещают. – Он посмотрел на Алису. – А я тут посижу с нашим капитаном. Пока мама отдыхает. Расскажу ей про рыб, что не водятся в море.
Алиса улыбнулась, погладив голову Лео, который уже увлеченно показывал Марии гладкий камень с дыркой.
– Только осторожно, – сказала она тихо Лидии. Доверие в глазах смешивалось с легкой тревогой.
Утро было безмятежным. Вода в заливе – зеркальной. «Ла Гавьота» покачивалась у пирса, синяя с белой полосой, вымытая до блеска. Майкл помог им спуститься в лодку, ловко отдал швартовы. Лео сел на корму, лицо напряженное, но глаза горели нетерпением. Лидия устроилась на банке у руля. Ладонь была влажной. Сердце билось чуть чаще, но не от страха – от предвкушения. Она завела мотор (старый «Ямаха» кашлянул, но затарахтел верно), взяла руль. Лодка дрогнула и плавно тронулась от пирса.
Они медленно вышли из гавани в открытый залив. Лидия держала курс вдоль берега. Вода под килем была такой прозрачной, что видны были песчаные косы, темные пятна водорослей, мелькающие стайки серебристой рыбешки. Берег с домиками, пальмами, пирсом – удалялся, становясь игрушечным, ярким пятном. Море окружало их. Не враждебное. Не равнодушное. Просто… бескрайнее. Вечное. Дышащее легкой зыбью.
Лео молчал первое время, впитывая ощущения. Потом осторожно пересел ближе к борту. Заглянул в воду. Улыбнулся – широко, по-настоящему.
– Красиво, – сказал он громко, перекрывая шум мотора. Голос был чистым, без прежней хрипоты. – Как… стекло. И… глубоко.
Лидия кивнула, глотнув соленого воздуха. Солнце грело спину. Ветерок обдувал лицо. Она ослабила хватку руля. Впервые за долгие годы чувствовала… легкость. Груз гнева, обиды, страха, казалось, остался на берегу. Здесь было только море, небо, и мальчик, чье молчание было сломлено в ту штормовую ночь.
– Хочешь порулить? – неожиданно спросила она.
Лео удивленно поднял брови. – Можно?
– Можно. Садись сюда. – Она подвинулась. – Вот руль. Держи крепко, но не сжимай. Чувствуй лодку. Море.
Лео осторожно взялся за рукоятки руля. Лидия прикрыла его руки своими. Лодка слегка качнулась, но Лео подхватил движение. Сначала неуверенно, потом все смелее. Он поворачивал руль, лодка послушно меняла курс, оставляя за кормой нежный пенистый след. На его лице расцвела улыбка – восторженная, свободная.
– Получается! – крикнул он.
– Конечно, получается! – засмеялась Лидия, убирая руки. – Ты же – внук рыбака!
Они проплыли вдоль берега до скалистого мыска, где волны разбивались в фонтаны брызг даже в штиль, и обратно. Не спеша. Говорили мало. Слушали мотор, плеск воды, крики чаек. Когда вернулись к пирсу, где их ждали Майкл и Алиса с Марией, Лидия почувствовала, что какая-то последняя цепь разорвалась. Она поймала взгляд Алисы – понимающий, теплый.
– Ну как? – спросила Алиса.
– Спокойно, – ответила Лидия. И улыбнулась. Легко, как давно не улыбалась. – Как штиль после долгого шторма.
Лео, помогая Лидии выбраться на пирс, сиял.

– Понравилось! – заявил он. – Еще поедем? Когда-нибудь.
– Обязательно, – пообещала Лидия.
* * *

Они сидели на пустынном пляже. Закат лил золото и пурпур на воду. Алиса качала заснувшую Марию. Лео достраивал башню своего песчаного замка – невысокую, но с бойницами, крепкую. Лидия доплетала последнюю петлю маленького сачка. Ритмично. Успокаивающе.
Волна накатила, облизала основание замка. Песок осел, но башня устояла. Лео посмотрел на воду, потом на Лидию.
– Снова строить? – спросил он. Голос был спокойным, привыкшим звучать.
Лидия посмотрела на море. На золотую дорожку заката. На лицо Алисы, озаренное последними лучами. На Лео, с его замком, победившим волну. Она доплела последнюю петлю. Аккуратно затянула узел. Сачок был готов. Легкий. Ажурный.
– Потом, – сказала она. – Сейчас… просто посидим. И… отметим.
Она достала из сумки, стоявшей рядом на песке, две вещи: бутылку скромного местного игристого вина (не шампанского, но с пузырьками!) и три простых стеклянных стакана. Алиса удивленно подняла брови, потом улыбнулась.
– Лидия! Это же…
– Маленький праздник, – отрезала Лидия, ловко откупоривая бутылку. Пробка со звонким поп! улетела в песок. Пена запенилась в горлышке. Она налила понемногу в стаканы – себе, Алисе, Лео. – За Марию. За голос. За… новое начало. У старого моря.
Они чокнулись. Звон стекла был чистым, как крик чайки. Лео осторожно пригубил. Пузырьки щекотали нос. Он улыбнулся.

– Как море… в стакане, – сказал он.
Лидия протянула ему сачок.
– Держи. Твой. Ты помогал вязать.
Он взял его осторожно. Потом подбежал к самой кромке воды. Зачерпнул сачком морскую воду. Поднял. Вода заструилась сквозь ячейки, сверкая в лучах заходящего солнца бриллиантовыми каплями. Он засмеялся. Звонко. Здорово.

– Смотри! – крикнул он. – Ловлю море!
Он снова зачерпнул. Брызги сверкали, смешиваясь с брызгами вина в стакане. Мария во сне агукнула. Лидия смотрела на них. На Лео с сачком, ловящего свет и воду. На смеющуюся Алису. На крошечную Марию. На море, принимающее закат. В груди было тепло и тихо. Как после долгого плавания в гавань.
Она подошла к Лео, положила руку ему на плечо. Он перестал черпать, смотрел на струйки воды, бегущие сквозь новую сеть. Море дышало ровно у их ног. Унося и принося. Вечное. Непонятное. Но больше не чужое. Дом.
Держаться, – подумала Лидия, глотнув прохладного, игристого вина. За этот песок под ногами. За этот смех. За этот крик, ставший голосом. За новую сеть, сплетенную из старой боли и новой надежды. Петля за петлей. Узел за узлом. Держаться. И этого было достаточно. Для начала. Для новой главы у вечного моря.