Страшная тайна Юрия Рыболовова. Ч. 12

    Из книги М. Сурова: «Спросить бы сейчас самого Рыболовова, который (странное дело!) не оставил после себя ни строчки воспоминаний о Н. Рубцове. Но он умер в сумасшедшем доме, долго и путано каялся перед тяжёлой кончиной» [2. 313].


    Михаил Владимирович Смирнов (р.1963), издатель, главный редактор журнала «Наша Родина - Иваново-Вознесенск»: Рыболовов говорил мне, что в ту ночь убийства он приходил к Рубцову, что мог бы предотвратить трагедию, но ему не открыли. Тогда он пил и спивался, видимо приходил опохмелиться. И Рубцов пил не только вино, но и водку, там было всё вплоть до одеколона. Впоследствии Рыболовов совсем не выпивал, разве только сухое вино, он находился в завязке, был или закодирован, или зашит, точно не могу сказать. Но тогда в Вологде это была одна компания любителей алкоголя. Рыболовов действительно был лучшим другом Рубцова. Об этом мне ещё папа говорил. Мой папа (Владимир Михайлович Смирнов (1934-1990), ивановский поэт и писатель, окончил филфак МГУ, член союза писателей СССР, автор романа «Водополь» – А.О.) хорошо был знаком с Рубцовым, любил его стихи, но знакомству с ним не придавал особого значения и записок о нём не оставил. Они были достаточно разные поэты. Он характеризовал Рубцова: «Трезвый человек – просто золото, а напьётся – дерьмо». Рыболовова он не знал, но от Рубцова слышал, что тот его лучший друг. Рубцов лично говорил моему отцу: «У меня только один друг – Рыболовов Юра». Папа был знаком с Рубцовым с начала своей творческой биографии, бывал с ним на каких-то совещаниях молодых писателей. Кроме того Союз писателей устраивал для своих членов поездки по городам и весям. Два или три раза папа с Рубцовым вместе попадали в эти поездки, почему-то их всегда селили вместе. Однажды отец получил письмо от Людмилы Дербиной. Скорее всего, оно сохранилось, но найти быстро сложно, часть писем из отцовского архива находится в Ивановском областном архиве, а к части я просто ещё не притрагивался. В архив мы сдали переписку с ивановскими писателями, а переписка с Корнеем Чуковским, Булатом Окуджавой, Константином Симоновым, Михаилом Шолоховым у меня лежит отдельно. Возможно, среди прочих находится и письмо Дербиной.

Он читал стихи коровам,
Те давали молоко…

    Глава «Юрий Рыболовов» из книги ивановского писателя Станислава Смирнова «Воробинские были-небыли»:
    Пастухи в деревне – люди особые. Элита. Колхоз кое-кому пасти коров не доверял, а уж тем более частники. Хозяйки-молочницы до сих пор выбирают пастухов придирчиво, как по конкурсу. Потому и платят им хорошо, и кормят по очереди с каждого двора. Утром завтрак и с собой бутылку молока да булку. Когда скотину пригонят «на полдень» - сытный обед, а вечером ужин.
    Обычно старались брать профессионалов со стороны. Знакомых деревенских нанимали реже, только в крайнем случае. Труд пастухов очень тяжёлый, стада большие, пасут обычно в лесу. У неумех да пьяниц коровы разбредутся кто куда – не соберёшь. Потом хозяева долго ищут их по лесу и клянут пастухов. В следующий раз ни за что не возьмут. Я раза два ходил с пастухами на целый день, возвращался совершенно разбитым и без сил: ноги гудят, весь искусан гнусом, лицо и руки исцарапаны ветками. Так это в хорошую погоду. А когда холодно, дождь да слякоть! Очень тяжёлый труд – пасти большое стадо.
    Со многими пастухами я дружил. Из них особенно выделялся Юрий Рыболовов из Вологды. Он купил дом в соседней деревне Дерягино и несколько лет пас частное стадо в Кузнечихе. Средних лет, среднего роста, с богатой шевелюрой и пушкинскими баками, он в своё время учился в физкультурном и литературном институтах, но, кажется, оба не закончил. Юрий был атлетического сложения, не пил, не курил, не матерился (!), купался в Люлехе до заморозков, одевался по-городскому, с окружающими был сдержанно вежлив. Когда он пас, коровы увеличивали надой, поэтому хозяйки предпочитали его другим, хорошо платили и кормили. В стадо он приходил с радиоприёмником, который в лесу включал на полную мощность, и коровы никогда не уходили из зоны его звучания. А ещё он читал им стихи. Много разных стихов, громко и протяжно, в присущей ему манере. Ну, может, он читал не коровам, а себе, но стадо его слушало и слушалось. Я не раз встречал его во время походов за грибами. А ещё по вечерам он читал стихи у нас на веранде, где обычно собирались гостящие друзья и знакомые. Нередко эти посиделки заканчивались глубокой ночью. Пили чай и вино, читали стихи, пели под гитару, обсуждали «мировые проблемы». Рыболовов рассказывал о Николае Рубцове, другом которого себя считал, много и хорошо читал его стихи. К тому же, он утверждал, что знаком с московскими поэтами, бывает у них и потому знает множество стихов и литературных баек.
    А вы знаете, - говорил он, - каким человеком был Коля Рубцов, как он любил природу и наслаждался ею?

Доволен я буквально всем!
На животе лежу и ем
Бруснику, спелую бруснику!
Пугаю ящериц на пне,
Потом валяюсь на спине,
Внимая жалобному крику болотной птицы…
………………………………………………….
Мне грустно оттого, что знаю эту радость
Лишь только я один;
Друзей со мною нет…

    Пока трезвый, - продолжал Юрий, - это был золотой человек, добрый, нежный и гениальный. Он был как никто – в разговорах, в стихах, в песнях, в дружбе и в отношениях с женщинами. А уж если выпьет, всё пропало, собою уже не владеет. Может обидеть, оскорбить, ударить… Он отлично понимал это и вот как однажды написал:
Поэт как волк, напьётся натощак
И неподвижно, словно на портрете,
Всё тяжелей сидит на табурете,
И всё молчит, не двигаясь никак.
…………………………………….
И всё торчит.
В дверях торчит сосед,
Торчат за ним разбуженные тётки,
Торчат слова.
Торчит бутылка водки,
Торчит в окне бессмысленный рассвет!
    И знаете, тут уж к нему не подходи. И в дом не пустит, не отопрёт, а если откроет, то обругает и прогонит. Как-то он товарищам по перу прочитал такое вот страшное стихотворение, словно бы для оправдания:
Постучали в дверь,
Открывать не стал,
Я с людьми не зверь,
Просто я устал,
Может быть, меня
Ждёт за дверью друг,
Может быть, родня…
А в душе – испуг.
    Признаюсь, я тогда не очень верил рассказам Юрия. Он любил прихвастнуть, иногда был неадекватен в поведении и имел «чёрный глаз», то есть мог сглазить, «озепать», как говорили в деревне. (однажды пришлось быть свидетелем такого «сглаза» близкого мне человека – страшная картина!) Деревенские его побаивались, даже пьяные мужики не задирались.
    Однажды зимой по моему приглашению Юрий Рыболовов приезжал в мединститут на поэтическую встречу со студентами, посвящённую творчеству Николая Рубцова, который тогда входил в моду. Он привёз с собой большой портрет Рубцова, приобретённый им у вологодского художника. Помню, в этом поэтическом вечере принимали участие ивановские поэты Владимир Догадаев и Николай Иванов. Было много стихов, разговоров о поэзии. Юрий был в ударе, он любил находится в центре внимания.
    Теперь расскажу о ежегодном завершении его летней деревенской жизни. Когда поздней осенью заканчивался выпас скота, Рыболовов садился в свой старенький «москвич» и уезжал в Москву. Там он навещал знакомых поэтов, ходил на театральные постановки и концерты, обязательно посещал оперу или балет в Большом театре. Затем набивал багажник столичными деликатесами и возвращался к себе, в деревню Дерягино, где устраивал прощальный пир, на который приглашал знакомых и приятелей. Посреди избы, на большом рваном ковре выкладывались апельсины, виноград, бананы, киви и прочие невиданные для тогдашней деревни экзотические фрукты. Пара бутылок дорогого импортного вина молча оценивалась мужиками как «кислятина». Юрий в новом ирландском свитере сидел на ковре, поджав ноги, и с упоением рассказывал о театральных постановках, о знакомых поэтах, читал стихи. На другой день он запирал ставни и двери своей избушки и уезжал в Вологду до следующей весны.
    Так продолжалось несколько лет, затем Рыболовов неожиданно исчез и больше не появлялся. Однажды я встретил его на нашем Центральном рынке с большими коробами вологодской клюквы. Он, увидев меня, слегка кивнул, будто мы не были знакомы, и отвернулся к очередному покупателю [23].

    Станислав Григорьевич Смирнов (р.1929), писатель, доктор медицинских наук, профессор ИГТА: В 1970-е годы на своей кафедре микробиологии в Ивановском мединституте (ныне ИвГМА – А.О.) я часто делал разные поэтические выставки, устраивал встречи с нашими поэтами. Однажды пригласил выступить перед студентами Рыболовова. Тогда только что издали томик стихов Рубцова. Студенты очень интересовались поэзией, показали мне этот томик. Я сказал, что знаю одного человека, который с Рубцовым был хорошо знаком, он из Вологды. «Ой, пригласить бы его». Я говорю: «Хорошо». Его вологодский адрес у меня был, и я ему написал. Рыболовов вскоре позвонил мне и сказал, что может приехать. Ночевал он здесь у нас в квартире на улице Красных Зорь. Это было зимой, он приехал в тулупе, в валенках, они у него были огромные. Жена тогда удивилась: «Поставил валенки прямо на батарею». «Ну, - говорю, - он привык так, будем считаться с гостем». Выступали кроме него два ивановских поэта, Володя Догадаев, фронтовик, и Николай Иванов. Рыболовов рассказывал о Рубцове, о его жизни, о детдоме, читал его стихи. Владимир Догадаев был лауреатом разных поэтических премий, много печатался, сейчас у него около двух десятков сборников. Уроженец Вологодчины, он читал не только свои стихи, но и Рубцова. Народу было много, зал был весь заполнен. Рубцов как поэт тогда вдруг вспыхнул и резко вошёл в моду. Рыболовов привёз с собой большой портрет Рубцова. Фотографировать его он не разрешил. Подарил мне фото несохранившегося дома Рубцова. Оно лежит в какой-то из папок. В Иваново Рыболовов потом приезжал ещё раз по своим делам: «Григорьич, я у тебя переночую?» Весь день где-то пропадал, вечером приехал, накормили его ужином, напоили чаем.
    В 1980-х годах Рыболовов купил дом в Палехском районе в деревне Дерягино. Буквально в нескольких километрах от нашего дома в Воробино. В его доме я бывал, дом  был старенький, можно сказать, что развалюха. Рыболовов заметно отличался от всех приезжавших в деревню, выделялся, прежде всего, поведением. В нашем доме бывали многие, собирались за столом на огромной веранде. Нальют ему в бокал красного вина, он весь вечер так и просидит с этим полным бокалом. По крайней мере, при мне он не выпивал никогда. Мужики его побаивались, никогда на него не задирались, видели какой он. Он состоял весь из мускулов, купался до самых заморозков, уже вода льдом покрылась, он ещё купается. С мужиками не дружил, деревенские тётки относились к нему очень хорошо. Он был культурней этих мужиков, и самое главное, никогда не терял бурёнок, которых ему доверяли. Мужикам если доверят, они напьются, коровы разбредутся, хозяйки потом ходят по лесу их ищут, проклиная мужиков. А он пас очень аккуратно. Бывало, иду за грибами, а он в лесу стихи читает своим бурёнкам, лежит или сидит, молочко попивает. Поинтересуется, каких грибов я набрал. Неплохо читал стихи, немного с завыванием. Не только Рубцова, знал множество стихов разных поэтов. У нас всегда кто-нибудь гостил. Наш дом был центром притяжения для многих друзей и знакомых. Изба хоть и среднего размера, но всегда можно было найти место и уложить на ночь много народу. Гости приезжали посидеть, поговорить, порыбачить. Из Иванова приезжали мои друзья, поэты и не поэты. Часто приезжали художники палешане на своих машинах. От Дерягино деревня Воробино по прямой в 4 км. Рыболовов через лес приходил пешком, иногда приезжал на велосипеде. Ещё раньше – на светлом задрипанном «москвичишке». Зарабатывал он хорошо, и эту машину быстро поменял. Тогда многие ездили без прав, не выезжая на дорогу. Палешане его знали. После посиделок на веранде, уходил поздно ночью, никогда у нас не ночевал.
    Разговоры среди гостей бывали всякие, были и вольные, особенно в то советское время. Рыболовов никогда на политические темы не говорил ничего. Он рассказывал о московских поэтах и писателях. С его слов он был знаком с замечательным вологодским поэтом и писателем Варламом Шаламовым, автором «Колымских рассказов», «Четвёртой Вологды». Шаламов много лет провёл в сталинских лагерях. В лагере у заключённых имён и фамилий не было, каждому присваивался номер, и металлический жетон с номером пришивался на робу, на спину заключённого. Как-то Рыболовов рассказывал, что однажды посетил московский Дом инвалидов и престарелых, где больной писатель доживал остаток своих лет. Рыболовов принёс ему на день рождения колышек с жестяным номером с могилы, в которой якобы похоронили Шаламова. Фамилий заключённых на могилах не обозначали, был только номер на железке. Шаламов, увидев свой номер, потерял сознание. Рыболовов говорил: «Я ему привёз подарок, думал, он обрадуется, а он прямо побелел и повалился». Рыболовов мог и приврать. Как-то он рассказал о встрече с Евтушенко. Будто бы тот радостно встретил его словами: «Юра, заходи! Юра, заходи!» Бывало, он говорил: «Мой друг Коля Рубцов… А вы знаете, как Коля Рубцов это бы написал…» Меня приглашали в Палех на концерт Камбуровой, но я не смог тогда приехать. Говорили, что она заходила к нему в Дерягино.
    Для меня это люди особые. Я считаю, что Рыболовов Юра сам по себе личность, о которой стоит писать безотносительно Рубцова. Он не безобидный, но он яркая личность. В нём было намешано и чёрное и белое. Почему его боялись все наши мужики? Как напьются, то обязательно раздерутся. Но с ним у них не было не одного конфликта. За глаза они могли сказать: «А, да пижон городской». Но чтобы его обидеть… Вроде собрались бы втроём да побили его, даже если он здоровый. Но такого никогда не бывало. Вокруг него была аура, которой мужики боялись. Он и держался с ними так, ровно, но насторожённо. Когда же приходил к нам, чувствовал, что к нему очень хорошо относятся, и расслаблялся. «Юра, Юра, почитай ещё». Он читал с удовольствием. Один раз только устроил катавасию. Хотя и не специально, выстрел этот получился, скорее всего, случайно. У него был «дурной глаз», который испытала на себе моя жена. Она расскажет, как её вывели деревенские из этого состояния. У неё был удар такой силы, что я уже побежал за машиной отвезти её в больницу.

    Энгелина Петровна Смирнова (р.1930), философ, супруга С.Г. Смирнова: История произошла поразительная и странная. Если бы меня спросили, верю ли я в чудеса, я бы сказала, что абсолютно не верю. Но случилось это лично со мной, потому отрицать невозможно и пришлось поверить. В один из летних вечеров на нашей воробинской даче на веранде сидели гости, разговаривали, ели, пили. Может быть, чай или что-то более крепкое. Рыболовов читал стихи. Что его взгляд был странным, на это я всегда обращала внимание. Сказать, что недоброжелательный, нельзя, но какой-то необычный, пугающий. Летом темнеет поздно, а было уже темно. Он глянул на меня своими чёрными глазами. Я тогда ещё подумала, что как-то плохо он на меня посмотрел. Так я про себя подумала. Подумала и подумала, никому ничего не сказала. Гости разошлись. Легли спать. Где-то через пару часов мне стало плохо. Ни с того, ни с сего. И холодный пот, и тошнота, и нет сил. Такое полуобморочное состояние. И состояние это длится и длится, не улучшается, наоборот, с каждой минутой мне становится только хуже. Наша машина находилась от деревни через речку, очень близко, метров 200-300, но дороги не было между деревнями. Машину мы оставляли в соседней деревне, чтобы в случае дождя или каких-то спешных дел, дойдя до неё, можно было быстро уехать. Станислав  уже было побежал к машине, но решил, что лучше меня до неё довести, и сразу же ехать в больницу. Еле передвигая ноги, с огромным трудом я могла двигаться. Уже начало светать. Полдороги, метров сто мы уже прошли. Идут доярки. И одна из знакомых, деревенская женщина, говорит: «Ой, Пятровна, ты штой-то, штой-то с тобой?» Я говорю: «Не знаю, что-то совсем плохо». Она посмотрела внимательно: «Да тябя озяпали!» (т.е. сглазили, навели порчу). Но мне от её слов не легче. Она: «Пойдём, пойдём, я тябя вылячу». С её помощью, с помощью Станислава я дошла до скамейки. Тогда ещё водились лошади в колхозе, и был колодец, из которого лошадей поили. Меня довели до этого колодца, посадили на скамейку возле него. Женщина зачерпнула из колодца. Вода была, я обратила внимание, не чистая, какая-то зелёная. Стала меня обрызгивать и что-то шептать и приговаривать. Станислав тут же оставил нас, побежал за машиной, которая стояла через несколько домов. Когда он вернулся, у меня почти всё прошло. Становилось всё легче и легче, и наконец, совсем и очень быстро недомогание отпустило. 
    Рыболовов был необычный нестандартный человек, цивилизованный, в отличие от других деревенских мужиков, и как пастух выделялся из всех пастухов. Кроме того он был прекрасно сложен, отлично плавал разными стилями. Всегда был хорошо одет, пастухи так никогда не одевались. Всегда был с транзистором. Не выражался матом. Недаром же мы, живя там, стали его приглашать в свой дом. Не могу сказать, что он был мне симпатичен. Мы никогда ничего с ним не обсуждали. Просто он приходил, пил чай, читал стихи. Этим ограничивалось его присутствие. Я с ним никогда не беседовала на какие-то отвлечённые темы. Себя он любил показать. Во время выступления на кафедре в медицинском институте говорил очень хорошо. Студенты с удовольствием его слушали. Отсвет Рубцова, конечно, на нём был. Стихи читал неплохо, но мало ли людей, которые хорошо читают стихи. Фёдорович читал лучше. Всё же считаю, что человек он был больной и не заслуживает особо пристального к себе внимания. Если он и выделялся, то только среди деревенских. С палешанами не могу его и рядом поставить. Он интересен только в связи с Рубцовым. Не будь этой связи, то сам по себе он бы мало что значил.