Не взойти одному на Голгофу. Часть 2

Часть 2

XXI

Иисус с усилием повернул голову и взглянул на этих несчастных.
Он попытался послать им утешение — взглядом, дыханием, молчаливой волной сострадания.
Но их уши были запечатаны собственными воплями. Его слова не могли дойти сквозь их боль.



XXII

Он вновь погрузился в мысли — теперь о Йехуде.
Иисус задавал себе вопросы и сам же на них отвечал.

— Почему в ту пасхальную ночь Йехуда был так взволнован?
Это заметили и остальные? Конечно. Именно поэтому они указывали на него пальцем.
Что они хотели сказать? Всё то же — обвинить его в воровстве из общей казны.
Но он не крал. Да, он брал деньги — тайно. Но лишь для того, чтобы отдавать их бедным, тем, кто не мог иначе, кроме как просить. Он жалел их — за унижение, за хлеб, купленный позором.

Той ночью Йехуда тревожился не из-за обвинений. Нет. Он уже чувствовал: другого пути для них обоих не осталось.
Назначая его казначеем, мы учли всё — и то, что он умеет считать, и что мог бы украсть, убежать, купить землю, дом.
Но я знал его доброту. Знал, как он нежен в душе. И был уверен: он этого не сделает. Никогда.



XXIII.Солдат и копьё


Мысли Иисуса прервал солдат, приставивший острие копья к Его боку.
Солнце уже клонилось к закату. Спускаться с горы в темноте никто не хотел.

— Эти двое, хоть и были крепче, уже не дышат. А этот всё ещё поднимает голову, будто хочет взглянуть на небо… — вслух размышлял солдат, не зная, что делать.

А Иисус продолжал вспоминать. После омовения ног Он дал знак — готовить стол к Песаху. Все принялись за дело, а Он отвёл Йехуду в соседнюю комнату.
Это был дом прозелита по имени Марк.
Там были только они — двенадцать учеников и Он. Хозяин, как предписывал закон, ушёл и не присутствовал на трапезе.
Дом стоял на возвышении. Заглянуть в окна с улицы было невозможно.
Был апрельский вечер. Солнце светило устало и печально, освещая лица тех, кто собирался на последнюю трапезу.



XXIV.Последняя трапеза

Пасхальный стол был накрыт так же, как в любом еврейском доме в этот вечер — скромно, символично, чтобы напомнить о рабстве в Египте.
Он, Иисус, сидел в центре — на месте хозяина.
На столе было вино, маца — символ Исхода, освобождения.

Он, словно скользя взглядом над столом, различал каждое блюдо:

Зероа — обжаренное мясо на косточке, как память о пасхальном агнце.

Бейца — варёное яйцо, символ праздничной жертвы.

Марор — горькие травы, напоминание о горечи египетского рабства.

Харосет — смесь из яблок, орехов, вина и корицы — как глина, с которой трудились рабы.

Зелень — сельдерей, петрушка, картофель — как знак весны и обновления жизни.

Хазерет — тёртый хрен, для мацы с марором — как напоминание о горьком хлебе изгнания.

Он видел себя как бы со стороны — говорящего пророчество о предательстве. Ученики, опустив головы, молча слушали.
А Йехуда поднял свою курчавую голову и взглянул на Иисуса покрасневшими от сдержанных слёз глазами.
В его лице читалась мольба: пусть это ошибка. Случайность. Неизбежность ещё не наступила.
Но Иисус, сделав паузу, вновь произнёс те же слова — как печать, подтверждение того, что уже нельзя изменить.



XXV. Поцелуй, предательство и искупление


А он, Йехуда, до последнего надеялся на иной исход. Глазами, молящими о пощаде, он взглянул на Иисуса еще раз.
Но спокойный и уверенный голос Учителя убил последние его надежды.
Повтор сказанного был для Йехуды условным сигналом — началом исполнения предрешенного.

Чтобы избежать вопросов, естественных после таких слов, Иисус заговорил о своей великой любви ко всем, кто сидел за столом, предсказывая каждому его дальнейший путь — уже без него.

На вопрос:
— Кто есть наш Отец? —
Он ответил:
— Кто нас сотворил, тот и есть наш Отец. У Творца, как и у любого земного отца, есть свои замыслы — на каждого из детей по отдельности.

Иисус видел, как внимательно Йехуда слушает его.
А глазами тот говорил:
— Я сделаю, как ты велишь, мой Господин, мой Учитель!

И стало Иисусу стыдно за то, что он уготовил Йехуде.
Бледное лицо Йехуды усиливало выражение шока, наступившего после окончательного понимания: план Учителя — неизбежен.

Не взглянув на него, Иисус поддержал словом:
Он сказал, как любит его и что в его сердце — всегда есть место для Йехуды.
И эти слова вновь вызвали дрожь в теле Йехуды.

Он едва не вскрикнул — в своей последней мольбе изменить судьбу.
Но теперь жёсткий, властный взгляд Иисуса не позволил ему не только сказать это — но даже подумать.

После глубокого вдоха и задержки дыхания, Йехуда дрожащим, почти умирающим шёпотом попросил:
— Разреши мне поцеловать тебя в уста...

То, как он это произнёс, было похоже на последний выдох умирающего.

 

XXVI.

Затем ужин продолжился по всем правилам Первого Сэдера:
пили вино, ели лёгкую пасхальную пищу.

Всё громче звучали рассуждения о предателе и догадки: «Кто он?»
И громче всех кричали те, кто уже предал Учителя в душе — своим несогласием с Его уходом.

Иисус видел, что чем больше пили ученики,
тем громче клялись друг другу в верности.

Теперь молчал лишь один —
тот, кто был посвящён и всё ещё ждал чуда:
что Учитель изменит решение.

Насидевшись, все направились в Гефсиманский сад.
Иисус отошёл в сторону, взяв с собой Иоанна, Иакова и Петра —
попросил не спать в эту ночь.

Но те, хорошо посидевшие за столом, сразу начали клевать носом.
Скоро все заснули под старыми маслинами, ровно дыша с характерным посвистом крепкого сна.

Иисус видел себя идущим один в ночи —
ожидая рассвета и начала своих физических страданий,
которыми теперь завершалась Его миссия.

Он с интересом наблюдал, как тело то и дело вздрагивало.
Он вспоминал, как в тот момент видел —
всё, что происходит сейчас.

А тогда его беспокоило лишь одно:
что всё может пойти не по плану.
И тогда Он погибнет — как простой человек,
а не как Искупитель,
посланный за заблуждения любимого народа.

Он представлял, как будет растерзан толпой,
испускающей чесночно-луковый смрад.

Он попытался приоткрыть глаза —
но грязь, смешавшись с кровью, склеила веки.
На зубах — скрип пыли.

Иисуса охватил стыд:
завтра Он окажется голым перед людьми.
Он будет висеть обнажённым при женщинах и детях.
И мать, в отчаянии, будет стараться прикрыть его наготу взглядом.

И вдруг —
Он услышал, как учащённо бьётся сердце матери...
а потом — как оно разрывается.

Иисус встретился глазами с глазами своего ребёнка,
которые смотрели на Него из чрева Марии Магдалины.



XXVII
Если бы не застывший комок крови и пыли в горле,
горы вновь услышали бы его крик —
тот же самый, что вырвался из его груди той ночью,
от отчаянья не увидеть любимую,
не увидеть сына!

Прохлада раннего утра поглотила этот вопль —
и не позволила разбудить троих,
призванных охранять его,
но предавших его сном.

Он видел, как они всё же проснулись —
но только тогда, когда
топот ног, звон мечей, стук копий о камни
уже неслись сквозь сад.

Он видел, как их спины, убегающие,
молча прощались с ним.

И некому уже было слышать слова Йехуды —
и видеть его поцелуй.

А он, Йехуда, делал это с разрешения.
Это было его последнее вознаграждение —
за истинную веру.

Это был не поцелуй опознания —
ведь они были одни,
в окружении римских солдат.

Это был не поцелуй —
а шёпот прощения
за роль жертвы
и за будущие проклятия.

Иисус был свидетелем —
как отсюда, из Гефсиманского сада,
начинался его крестный путь
как Христа — Помазанника.

Он видел калейдоскоп пути на Голгофу
полный жестокости и страданий:
встречи с Пилатом,
с синедрионом,
взгляд матери —
отчаянный, страдающий,
не верящий в смерть молодого сына,

взгляд любимой женщины,
лицо мужчины в толпе, залитое слезами,
толпу — проклинающую и равнодушную,
и тех, кто всё ещё прячет слёзы и сдерживает крики.


XXVIII
Мучительно и невыносимо —
ощущать, как позвонки медленно раздвигаются,
теряя связь, разрывая нервы.

Дикая, ломающая разум боль
как раскалённый утюг
ползла по позвоночнику,
заставляя разум замолчать,
распахивая двери животному инстинкту:
только выть.

Уже не текла кровь —
вырвавшаяся после вбивания
огромных квадратных гвоздей
в запястья и стопы.

Гроза приближалась:
порывы ветра,
чёрные тучи над головой,
небо, ставшее угольно-чёрным,
словно желало обрушиться на распятых.

Иисус вновь видел себя —
ребёнком, хорошим и послушным,
любящим родителей.

Слышал голос матери —
ясный, чистый.
Видел первую встречу с Йехудой,
их взаимное доверие,
разговоры на вершине горы
о вещах «взрослых».

И вновь — облик матери.
Её глаза: грустные и нежные,
плачущие и светящиеся одновременно.

Эти образы вытеснили боль.
Он улыбался.
Отец — будто рядом.
Говорит с ним.
Дарит радость и защиту.

Он хотел позвать его.
Но губы — сухие, треснувшие —
уже не шевелились.
Горло издало только
тихий, умирающий свист.



XXIX. Последняя боль

Громкая, грубая солдатская брань прорвалась сквозь нарастающий гул в ушах Иисуса. Он понял — солдаты делили его одежду, традиционную, дорогую, одежду служителя иудейской веры.

Он не осуждал их. Ему было искренне жаль этих людей — солдат, служивших Риму, утративших гордость, но обретших нужду.

В груди щемило. Это была последняя боль, которую он ещё мог чувствовать. Не телесная, но боль совести — перед своей матерью. За то, что обрёк её на самое страшное: видеть смерть своего сына.

Матери — первые жертвы. Ещё до того, как тёмные, необузданные силы — пробуждённые и направляемые цепкими руками власти — начинают грабить, насиловать и убивать их детей.

Сын просил прощения. В мыслях он стоял перед матерью на коленях, обнимал её ноги. Их сердца стучали в унисон.

Теперь он понял: как бы велико ни было его сердце — оно не может вместить материнскую любовь. Не потому, что оно мало — просто её любовь Вселенская.

О, если бы его слёзы могли пробить эту маску из пыли и застывшей крови! Тогда потоки слёз хлынули бы на Голгофу — сильнее и продолжительнее, чем дождь, готовый низвергнуться с нависших чёрных туч.



XXX. Последний глоток

Иисус почувствовал, как остриё копья коснулось его губ и остановилось.

Он попытался сделать глоток уксуса, поднесённого солдатом, но не смог. Губка, не удержанная онемевшими губами, соскользнула и упала на голову воина. Уксус стекал по его лицу.

Солдат всё же ткнул копьём под рёбра. Слабая струйка лимфы покинула тело.

Голос Йехуды кричал, умолял:
— Не оставь меня, возьми с собой!

Это услышали лишь горы. Они подхватили крик и понесли его к четырём сторонам света.

Слёзы преданного ученика уже не могли тронуть душу Учителя — она покинула тело и была в пути к Бесконечности.

Остриё локтей, воздетых к небу, указывало путь душе. А склонённая вперёд голова — путь упокоения плоти.


XXXI. Театр окончен

Вечер. Порыв ветра и первые капли дождя разогнали последних, самых стойких зрителей страдания.

На другом конце города, у кромки смешанного леса — дуба, рябины и осины — брёл, шатаясь, человек, неузнаваемый даже для самого себя.

Это был Йехуда. Он возвращался от дворца синедриона. Несколько минут назад с яростью и холодным торжеством он швырнул тридцать сребреников — плату за утро.

Спектакль окончен. Театр опустел. И лишь он не доиграл свою последнюю роль.

Теперь — пусть занавес Истории опустится за ним.


XXXII. Другая Голгофа

Йехуде даже показалось это забавным: жадность синедриона не позволила им распознать подвох в скромной цене, назначенной им за "предательство".

Что же он сделал?

Он стал указателем — не на Учителя, но на тех, кто есть истинные враги веры. На тех, кто требует римской расправы над каждым, кто осмеливается даже на понимание истины — не говоря уже о посягательстве на их "священную" власть.

Йехуда шёл не спеша. Вот перекрёсток двух троп. Обе ведут к Голгофе. Одна — уже пройдена, Иисусом. Другая — ещё ждёт. Его.

И он понял — уже сам, без слов Учителя: у каждого — своя Голгофа. И свой путь к ней.

Он подошёл к большому камню, под которым днём раньше спрятал верёвку. Достал её.

Дерево рядом было высоким и крепким. В темноте не разобрать, какое — и не нужно. Главное — оно выдержит.

Мысли текли спокойно. В них не было больше страдания — лишь ожидание скорой встречи. С Учителем.

Мысль о том, что скоро он будет в Царствии Небесном, внесла в его движения странную деловитость.

Он радовался, что избежал расправы, суда, бесславного убийства.

Тем, что он задумал, надеялся доказать: это было не ради денег — мизерной платы, которую всякий может заработать на винограднике. Это была часть плана. Его миссии.



XXXIII. Маятник Нового Времени

Йехуда хотел одного: чтобы его смерть была принята как соучастие во Восхождении на Голгофу, а не как смерть предателя — в назидание.

В собственных глазах он был мучеником совести. За то, что не сберёг Того.

Он спокойно затянул петлю, перекинул её через крепкую ветку, постоял на собранной им горке из камней — и столкнул их ногой.

Его тело повисло, качаясь, как маятник, начав отсчёт Нового Времени.

В последнем выдохе звучало имя Того, ради кого он сам взошёл на свою Голгофу.



XXXIV. День после смерти

Наступило утро. Бесстрастное, молчаливое, словно сама земля затаила дыхание, не решаясь дотронуться до памяти ночи.

Пыль на дороге к Голгофе ещё хранила следы босых ног, капель крови, поволоки и сломанных сандалий. Сухие травы гнулись под тяжестью молчания, а птицы не пели.

Ветры обрывали последние слова, ещё зависшие в воздухе. Ни крик, ни плач, ни молитва не нарушали эту великую тишину.

Мария, мать Иисуса, сидела у подножия креста. Она больше не плакала. Слёзы иссякли, как река, что отдала себя морю. Лишь глаза её, сухие и ясные, смотрели в пространство — туда, где встречаются небо и бесконечность.

Она знала: боль, которую приняла, не была напрасной. Потому что в ней было не только страдание — в ней уже вызревало зерно нового рождения.



XXXV. Опустевшее небо

На третий день небо было другим.

Оно не раскрылось — нет. Оно просто стало прозрачнее. Лёгким, как дыхание после долгой молитвы.

Ученики всё ещё прятались. Каждый — в своей тени. Кто в страхе, кто в вине, кто в безмолвной борьбе с собой. Даже Пётр, некогда громогласный, сидел, опустив голову, как осуждённый.

Лишь Иоанн, любимый ученик, приходил к пещере, куда положили тело. Не для надежды — но для тишины. Он чувствовал, что Тот, кого он любил, не ушёл полностью. Он был в воздухе. В камне. В паузах между ударами сердца.

Он был — даже в отсутствии.



XXXVI. Мария Магдалина

Мария из Магдалы не могла уснуть ни одну ночь.

Сны были пустыми, как и её дом. Она слышала голос Иисуса сквозь воспоминания, в журчании ручья, в дыхании земли. Но чувствовала, что этого мало. Что-то должно было произойти. И она ждала.

Когда она пришла ко гробу — он был пуст.

Тело Учителя исчезло.

Она не испугалась. Она плакала — но не от страха. От того, что исчезли даже следы. Даже боль, с которой можно говорить.

Но вдруг она услышала голос:

— Мария.

Она обернулась.

Он стоял — не в теле, не в сиянии, но в присутствии. Его голос был глубже звука, а взгляд — как вечность.

Она хотела броситься к нему, обнять, прижаться, как прежде, — но он сказал:

— Не прикасайся ко Мне, ибо Я ещё не вошёл к Отцу Моему.

И в этом "не прикасайся" было не отстранение — но священное расстояние между земным и вечным. Между уже-не-ищею болью — и ещё-не-воплощённой надеждой.



XXXVII. Семя, упавшее в землю

Когда Иисус воскрес, он не вернулся в прежний облик.

Он не стал вновь плотским царём. Не водрузил знамя. Не сверг власти. Не разрушил храм.

Он стал чем-то большим — и незаметным.

Семя, упавшее в землю, умерло, чтобы ожить.

Он стал дыханием между словами. Смыслом между строк. Светом — между тенями.

Теперь он был там, где человек ищет:
в совести, в любви, в милосердии.
И когда ученик берёт на себя чужую боль — он в этом.
Когда мать прощает убийцу — он в этом.
Когда человек отказывается от власти ради истины — он там.

Он воскрес — не чтобы жить, но чтобы жить в каждом.



XXXVIII. Тень в саду

Ночь. Сад. Тот самый.
Где были слова, поцелуй, и шаги воина с фонарём.

Теперь здесь — тишина. Пусто. Только тень, едва различимая.
Она движется между оливами, как дыхание, как сожаление.

Это Йехуда. Не плотью — духом. Не с мятежом — но с вопросом.

Он ищет... не прощения — смысла.
Не спасения — участия.

И голос в глубине души звучит — не Иисуса, но его собственного сердца:

— Был ли я частью пути?
Или камнем преткновения?
Обрёк ли я Учителя — или ускорил Восхождение?
Моя смерть — покаяние? Или лишь бегство?



XXXIX. В глазах Матери

Он стоит — на грани сна и видения — и видит Её.

Мать. Мирьям.

Она сидит у дороги. Не плачет. Глядит вдаль.
На лицо её не упала тень проклятия.

Йехуда хочет упасть перед ней ниц. Шептать:
— Прости. Я любил Его. Я следовал. Но не понял...

И вдруг — Она поднимает взгляд. В нём нет гнева.

— Сын мой, — шепчет Она, — ты не понял. Но и ты был частью.
Ты вёл — как слепой, да. Но и слепые могут быть ведомыми.
В каждой боли — прообраз света. В каждой ране — вход в глубину.

И Он исчезает — в её глазах, где горит не память, а прощение.



XL. Там, где нет времени

Душа Йехуды — в пути. В вечности.
Не в аду, как писали люди. И не в раю. А в том месте, где задаются вопросы.

Он встречает там не ангелов — а тишину.

Но однажды — приходит голос. Тихий, ясный.
Не гремящий. Не карающий. Как внутри, так и вне:

— Йехуда. Я знал тебя.
Знал твой путь. Знал твою борьбу.
Ты сделал то, что должен был сделать.
Ты не избрал путь тьмы. Ты принял на себя её.
Ты был частью чаши.
И чаша не треснула.

И в этой тишине — засияла капля света.
И душа Йехуды поняла:
даже тот, кто сломался, может быть мостом.



XLI. Имена

У подножия нового века — люди читают Евангелие.
И среди слов, имён, чудес — они шепчут:

— Иуда... предатель.

Но один из них — ребёнок — спрашивает:

— А почему он поцеловал Его? Он ведь мог просто указать.
А поцелуй — это же знак любви?

Учитель молчит.
Потом тихо говорит:

— Иногда любовь — сбивается с пути.
Но путь остаётся.

И на полях книги кто-то записывает:
«Не суди. Ибо не знаешь ты всей чаши, что пил другой».



XLII. Свет за Голгофой

Однажды всё вернётся — к Голгофе. Но не к распятию — к пониманию.

И в этом понимании будет место и для Того,
кто прошёл путь,
не получив венца,
не взойдя на небо,
но оставив след — на земле.

Йехуда.

Не икона. Не враг. Не герой.

Лишь человек.

Чей шаг — стал звоном цепи,
но также и эхом Воскресения.



XLlII. Последняя свеча

Я остался один.

Все ушли — кто в славе, кто в безвестности. Кто — с мечом, кто — с молитвой.
А я всё ещё здесь. Как страж у ворот Памяти.
Не за тем, чтобы удержать её — но чтобы отпустить её верно.

Я видел Учителя. Слышал. Прикоснулся.
Но теперь — слышу Его только внутри.
В неуловимом дыхании. В безмолвии ночей.

Люди называют меня «богослов».
Но я — свидетель. Не мудрец.

Я был юн, когда всё произошло.
Теперь я стар.
И только Огонь в сердце остался прежним.




XLlV. Имя, которое не забудешь

Он называл меня — «сыном грома».
Но когда мы стояли под крестом,
гром был — в небе. А я — молчал.

Мария — Ему мать — стояла рядом.
Он доверил её мне.
Но я знал — это Он доверил и меня Ей.
Чтобы я не забыл, что значит любовь.

Я видел Его смерть. И видел пустую гробницу.
Но самое страшное — видеть, как забывают живого.




XLVI. Когда пишется Слово

Мне говорят:
— Напиши. Скажи. Установи истину.

Но Истина — не то, что можно написать.
Истина — это огонь, который передаётся от сердца к сердцу.

Вначале было Слово.
Но Слово было — Живое.

И когда мы превращаем Его в буквы —
мы гонимся за отблеском,
не за Светом.




XLVI. О нём, кого называют предателем

О, Йехуда...

Я видел, как он уходил в ту ночь.
Не с радостью — с тяжестью.

Он был сложным. Он был искателем.
И — да — он ошибся.

Но разве не каждый из нас бежал?
Пётр — отрёкся. Мы — прятались.
Он — действовал.

Я не знаю, был ли он прав.
Но я знаю — он был не пуст.
Он был полон боли. И веры. И страха.
И любви — такой, какую не мог выразить иначе.

Если прощение возможно —
оно для него, как и для всех нас.



XLVII. Когда всё заканчивается

Я не боюсь смерти.
Я боюсь забвения.

Не себя — Его.

Если забывают Свет —
мрак возвращается под другими именами.

Но если хотя бы один — сохранит огонь...
Если хотя бы одна душа — произнесёт Имя Его с любовью...

Он будет жить.

И тогда — мы все встретимся вновь.
Там, где нет тьмы.
Где нет вины.
Где каждый — прощён.



XLVlll. Последняя запись

Вот, я пишу.
Не для славы. Не для учения.
Для тех, кто ищет. Кто не боится чувствовать.

Учитель был. Есть. И будет.

А мы — лишь зеркала.
И если хоть один луч пройдёт через нас —
мы не напрасны.

Огонь в груди.
Последняя свеча.
И в ней — Свет, что не гаснет.

И имя, которое я слышу —
не моё.

Йешуа.
Свет мира.


ЭПИЛОГ. И был Свет

Не было ни дня, ни ночи.
Не было времени.
Была тишина.

И в этой тишине — дыхание.

Не плоти. Не земли.
А самого Бытия.

Слово, не произнесённое, но живущее.
Имя, не написанное, но вечное.
Свет — без источника, без конца.

Он прошёл через сердца.
Их было двенадцать, потом — больше.
Тысячи. Миллионы.

Кто-то кричал о Нём.
Кто-то — шептал.
Кто-то — молчал, и это было громче слов.

Он — остался.

Не в гробнице.
Не в небе.
Внутри.

В том, кто прощает.
В том, кто идёт.
В том, кто держит за руку умирающего.

Он — не там, где ищут власть.
Он — там, где ищут смысл.

Его распяли.
Но Он воскрес —
в каждом, кто любит.

И потому
история не окончена.

Она — продолжается
в тебе.


Рецензии