Красное Болото

- 1 -

Клуб в селе Красное Болото, бывший до революции то ли зернохранилищем, то ли барской усадьбой, пах бестолковостью, кислым людским потом и живущим под крыльцом псом Барсиком. Подслеповатая лампа на шнуре болталась, как повесившийся кикиморёнок, то затухая с обиженным потрескиванием, то вновь вспыхивая в полный накал. Вдоль стен плотно сидели местные авторитеты: бывшая директор школы Матрёна с вязанкой дикорастущей крапивы, плотник Лазарь Занозин (на самодельном табурете – он всегда приходил «со своим»), продавщица Клава, в авоське которой живым товаром шевелились два карася, и ещё с добрых две дюжины болотнянских представителей – вперемежку людей и потусторонних сил – на вид неподвижные, но при подходящей возможности очень даже способные сказать своё слово.
Председательствовал Онуфрий Башмаков. Здоровенный, с недавно протрезвевшим лицом, он взгромоздился на дощатую трибуну и перво-наперво утёр ладонью лоб, оставив коричневую полосу солидола, намертво въевшегося под ногти после разборки трактора.
Он кашлянул – строго, как будто это был не просто протокольный кашель, а вводная часть к пенсионной реформе. Подождал, пока стихнет шепот у самовара и начал:
– Граждане… и прочие формы бытования!
На этих словах кое-кто в зале перекрестился – больше на всякий случай, а то у молодой ведьмы-шишиги Глаши в прошлом году муж после такого же выступления Башмакова на целые сутки бросил пить.
– Я понимаю, вы устали, – продолжал Башмаков. – У кого-то вон даже крыша поехала, у многих скотина недоена. У некоторых и вовсе дети от рук отбились. А тут ещё известие пришло.
Он потряс бумажкой, измятой, запачканной, на краю которой кто-то подрисовал дохлую цаплю с подписью «Сашка дурак».
– Из центра пришло указание: мол, желаете быть современными – чтите память. Всё, что не по инструкции – долой. Незаконных кикимор под снос, водяных строго предупредить, сказки переписать по управленческой матрице. Но есть и хорошая новость: Ягушу нашу повысили, перевели в инфоцентр на болоте Топь-седьмая, где теперь она выдает справки по предъявлении паспорта.
Он помолчал. Где-то в углу звякнула ложка – это старая Акулина поперхнулась вареньем из шиповника. Башмаков грозно взглянул на неё, сделал для пущего эффекта паузу и рубанул:
– А вот лично я – против! Я не идеальный. Да, у меня трактор не заводится двадцать лет, но я его всё равно каждый день обихожу. Понимаете? Я его не бросаю. А как мир наш – бросить?
Он развёл руками, медленно, как будто собирался обнять не только публику, но и весь этот облезлый клуб, поленницу за дверью, погасший телевизор под портретом неизвестного в кепочке на броневике, и всё Красное Болото.
– Потому предлагаю, – заключил он, – собрать комиссию. По пересборке реальности. Без галстуков, по-человечески... Не-не, которые там из болот – не поймите превратно, это так, для красного словца. Никто ваши нацменьшинства ущемлять не позволит. Мы – кого, значит, укусила совесть, тех и вперёд. Придумаем, как мир назад починить. Тоись, не назад, а вперёд, конечно. Главное дело, чтоб он опять не болтался зря.
С этими словами он слез со сцены, чуть не споткнувшись о Лазарев табурет, и сел на свободный стул у печки, который под ним заскрипел, словно бы одобряя.
Тишина в клубе повисла такая, будто кто-то бросил с потолка сеть и выцедил ею весь звук. За стенкой коротко тявкнул Барсик, видимо присоединяясь к мнению, что давно, мол, пора. Потом плеснул хвостом карась в Клавиной авоське – тоже утвердительно.
Первым подал голос Лазарь Занозин. Он откашлялся, скрипнул каблуком и сказал, не вставая:
– Онуфрий, ты, как обычно, с душой. Оно понятно – трактор, клуб, мир... Но, извини за прямоту, а план у тебя есть? А то мы тут в прошлый раз как напересобирали, так с тех пор у бабы Мани дед на кладбище занесён в списки активных избирателей, а у Глаши три мужа в налоговой числятся. И подоходный, между прочим, со всех троих дерут…
В зале кто-то хмыкнул, кто-то цыкнул. Ведьма Глаша насупилась и поправила край платка, для красоты сдвинутого на бок.
– План будет, – сказал Башмаков, потирая шею. – Не хуже прежнего, уж точно. Хотя бы с живыми участниками.
Он оглядел присутствующих. У дверей незаметно появился Леший – вернее, его половина, вторая предпочитала на собраниях не регистрироваться. Половина кивнула, будто давая понять, что не возражает, но с последующими корректировками по древесной части.
Старая Матрёна глухо пробурчала:
– Ежели пересобирать, то не как в прошлый раз. А то что вышло? С тех пор как болото оптимизировали, у меня кикиморы каждое утро в погребе, сказать стыдно, фрилансом занимаются. Лягушачьи стартапы открыли. Ни тебе солений, ни совести, ни покоя.
Она не поднялась, но голос у неё был как у кузнечного молота: тяжкий, уверенный, с привкусом надвигающейся грозы.
Башмаков кивнул.
– Потому и без галстуков. Без верхов, без низов. Комиссия своя, местная. Порядок не только от начальства, но и изнутри.
Лазарь приподнялся, стукнув табуретом, и объявил:
– Кто за то, чтобы утвердить идею Комиссии и начать набор добровольцев – поднимите руку, крыло, лапу, щупальце али что иное, пригодное для голосования.
В зале зашуршало: ведьма Глаша символическим жестом подняла зонт. Клава приподняла карася. Леший ветку. Даже Барсик, видно, вдохновлённый общей атмосферой, дважды тявкнул где-то снаружи. И, хотя его никто не видел, задрал заднюю лапу на столбик у крыльца.
– Единогласно, – хмуро подытожил Лазарь и не глядя шлёпнул штамп в общую тетрадь протоколов собраний с заголовком «Книга жалоб и предложений».
Башмаков вздохнул с облегчением и достал из-за пазухи свёрток.
– Тут, значится, заявочная форма. У кого есть предложения – подходим, записываемся. Только красиво прошу: без бредней, без хиханьков. Реальность, она, знаете ли, хрупкая. Мы её, может, и пересоберём... но давайте хоть раз без дураков.
С этими словами он развернул форму, обнажив пожелтевший газетный вкладыш с заголовком «Как починить мир своими руками. Пошаговая инструкция».
Первым подошёл леший. Ветку он держал строго вертикально. Хотел было добавить что-то философское, но передумал, и молча выбрал графу «участник».
Записываться хотя и начали, но вначале как-то неохотно. Двое попытались схалтурить: продавщица ткнула в бумагу карасёвой мордой, будто случайно, а ведьма-шишига Глаша написала своё имя оборотным шрифтом – мол, если чего-то там не срастётся, всегда можно сказать, что это кто-то другой. Однако за ними, по зову совести и из любопытства, потихоньку потянулись и остальные.
Старик Ерофей – тот, что числился временно покинувшим тело, но каждый день приходил кормить Барсика и читать газеты – записался с примечанием «с перспективой возвращения». Бабка Капитолина заявила, что у неё икры чешутся к погодным переменам, и вписалась в графу «ответственный за атмосферу и знамения». Даже домовой Егорыч, зажав перо щепоткой, подписался раствором сажи: «от подвала, без мандата».
Когда очередь дошла до Матрёны, она поднялась так, как будто собиралась не просто расписаться, а сойти на арену. Подошла к столу, взяла карандаш, осмотрела его с подозрением и спросила:
– Твёрдый?
– Мягкий, – вежливо ответил Башмаков, не уточняя, о чём речь.
– А, ладно, где наша не пропадала! – Матрёна расписалась печатными буквами с нажимом, прорвав бумагу в двух местах.
Запись завершилась. Из всей деревни набралось пятнадцать активных участников, включая одного сомнительного фольклорного персонажа под псевдонимом Буянчик (никто толком не знал, кто это, но он был в списке, а значит – имел право).
Башмаков бережно свернул заявочный лист и убрал в металлический пенал с надписью «для служебного пользования». Затем встал, расправил плечи и прокашлялся с легким эффектом старого дизеля.
– Ну, чего ж, – заключил он. – Первая фаза завершена, комиссия создана. Завтра сбор в сарае за клубом. Там просторно, сухо, и никто не орёт, кроме козла, но козла мы временно выселим… Предлагаю начать с инвентаризации того, что ещё работает, и того, что пытается.
Зал снова погрузился в тишину, теперь более спокойную, с оттенком осмысленности. Караси в авоське у Клавы замерли, будто слушали – а может, наконец уснули. Барсик, расслабленно лёжа под крыльцом, чесал лапой ухо.
Наружу выходили молча, кто покурить, кто донести до соседей, что «наконец-то началось», а кто просто потому что закат был красивый, багровый, и при виде него даже лампочка в клубе вдруг засияла по-нормальному, без подёргиваний.
Так Красное Болото взяло курс на пересборку. Пусть даже никто ещё толком не знал, в какую сторону, но главное, что собрались и подписались. Остальное, как все надеялись, приложится.

- 2 -

Утро в Красном Болотe, как правило, наступало не вдруг, а с опаской. Солнце, как вышедший на работу контролёр, неторопливо проверяло местность на предмет готовности ко дню. Сразу за клубом, в перекошенном сарае с облезлой надписью «КЗС №;2 (временно)», уже собирались уполномоченные по пересборке реальности. Над входом кто-то ночью мелом начертал «КОММИСИЯ», но уже к рассвету “И” частично осыпалась, и теперь получалось нечто вроде «КОММУСИЯ».
Внутри пахло старым сеном, гвоздичным дезодорантом (Глаша пользовала от комаров) и деловой активностью. У переносной розетки шипел чайник объёмом в три кружки – на семерых выразивших желание. Посреди сарая – стол, собранный из снятой с петель двери, двух поддонов и твёрдого общего намерения. На нём гроссбух, несколько листов из старого календаря «Животные европейской части России», степлер и карандаш, предварительно заострённый о лопату.
Башмаков красовался в свежей телогрейке, явно парадной – с гербом области и надписью «Передовику производства». Для солидности он водрузил на нос очки:
– Так. Начнём. Пункт первый: перечень уцелевшего. Что у нас вообще функционирует?
Глаша поджала губы:
– Ну, колодец работает. Сегодня воду брала. Но после полуночи там вода колобродит. Не иначе, русал приблудный завёлся. Позавчерась голосил до утра, так я про отца Феодосия такого, прости господи,  наслушалась – теперь к нему в храм стесняюсь ходить.
Капитолина доложила, не вставая:
– У меня петух. Голос подаёт строго по распорядку, без отклонений. Да и вообще он принципиальный: как боевые действия где начинаются – орёт с забора, а когда мир – не выходя из курятника.
– А в данный момент как?
– Молчит. Не время сейчас.
– Записать, – кивнул Башмаков. – Петух как индикатор времени и современной международной обстановки, колодец как метафизическое радио.
Домовой Егорыч возник из-под скамейки, косясь на протокол.
– Докладаю: газета «Правда» от 12 ноября 1982 года, имеет место пребывания в сортире. Весь номер. Блюду, не мну.
– Сюда же, – отметил Онуфрий. – Сортир как архивный источник государственной устойчивости.
Буянчик предложил было внести в перечень берестяную грамоту – он клялся, что каждый отмеченный в ней чёрт до сих пор состоит на архивном учёте. Большинством голосов отклонили: во-первых, не удалось проверить – последний знавший древнеславянскую письменность дед Абрам помер в прошлом году, а во-вторых как раз в это время черти бастовали, требуя индексации роста рогов. Могло получиться не вполне политкорректно.
Лазарь Занозин тем временем обнаружил в углу трёхлапую табуретку и пыльную карту района с надписью «План на случай победы». Карта оказалась красивой, но бесполезной, и была включена с оговорками, условно.
– А вот это, – одобрил табурет Онуфрий, – сразу можно в графу «моральная опора». Толку, конечно, немного, но как раритет – настоящее чудо.
В это время заглянул овинник Ерофей, в валенках и с репейником в бороде.
– Что, служивые, как работёнка движется? Запоздал, извиняйте: заслушался кукушку. Экий, понимаешь, у неё голосище – цыганский, с тоской, прям за сердце берёт, шельма!
Все кивнули: кукушку в Красном Болоте знали и любили. В отличие от Ерофея.
Башмаков шмыгнул носом и принялся чертить в тетрадке нечто вроде таблицы состояний:
= полезное || относительно пригодно || почти не вредит || работает во вред =
Так прошёл первый час. Мозги кипели идеями, слова складывались в инвентаризационные построения. Сквозь щели в крыше пробивался свет, как символ некого сомнения в правильности происходящего – но отступать уже было поздно. Начался официальный подсчёт того, что несомненно имеет быть продуктивно незаменимым, и того, что ещё можно идеологически спасти.
Перед обедом в сарай зашёл участковый Остап Щимелюк – человек с серой должностной папкой, безукоризненной совестью и походкой представителя власти, который всегда заходит «просто так», но при нём внезапно прекращают спорить.
– Ну что, товарищи, заседаем, или как? – сказал он, пристально оглядывая собравшихся.
– А то как же, – кивнул Башмаков, – по инициативе сверху, но с упором на высокую моральную ответственность и прочие подручные материалы.
– Это правильно. Это хорошо, когда у населения побуждение от сердца идёт, с неудержимым, так сказать, всплеском энтузиазма. Вот, казалось бы, ерунда: по бумажке прочли, побормотали – а жить вроде как и лучше стало. Главное, с пониманием отнестись.
Он сел у окна, аккуратно поправив стул, словно намекая, что будет оценивать всё до последнего глухого мычания.
– Я, собственно, ненадолго, – пояснил Щимелюк. – Тут бумага пришла. С окружного уровня. Про идеологическую устойчивость на местах. В частности, про алкоголь, про суеверия, про всё, что с разумным режимом несовместимо. Говорят, центр выделяет районы повышенного риска. И мы аккурат в списке.
– С чем-чем, говоришь, алкоголь несовместим? – уточнил Лазарь.
– С устойчивой реальностью, – не моргнув, ответил Щимелюк.
Он открыл папку и выложил на стол бланк с заголовком:
«Анкета контроля за бытовыми отклонениями. Заполняется в присутствии объекта наблюдения».
– Только давай без формализма, Остап, – вздохнул Башмаков. – Мы тут свою реальность и так заново склеиваем. Уж чем кто может. Кто травами, кто воспоминаниями, а кто и самогоном. Что делать – у жизни запчастей нет, только культурное наследие.
– Да я разве против, – развёл руками участковый. – Но мне ж нужно не про кого-то, а именно про вас отчитаться. Вот и пишу. Форма такая: проживание – стабильное, мышление – умеренное, фольклор – в стадии перестройки. Пойдёт?
– А у меня лично мышление не то чтоб умеренное, – ехидно вставила Капитолина. – Оно больше выжидающее. Пока кто-нибудь не предложит глупость поболее моей, – и с вызовом взглянула на участкового.
– Сейчас отмечу, – хладнокровно отреагировал тот. – Значит, гражданка К. Зарядьева… Так… Мышление пассивное, с элементами фольклорного рецидива. Готово, зафиксировано.
Он писал не спеша, тщательно, как будто от его педантичности зависела работа марсохода где-нибудь в кратере Кассини. Затем приподнял бровь:
– А газета «Правда» у вас почему в сортире?
– Потому что в клубе читать неудобно, – отрезал Егорыч, выглядывая из-под самодельного шкафа. – Устарела. Но актуальности не потеряла.
Щимелюк кивнул.
– По-бытовому разумно.
Он захлопнул папку, встал, отряхнулся. Надел фуражку.
– Я к вечеру ещё загляну. Отметиться. И самогон не вари;те, ладно? А если ва;рите – то хотя бы говорите, что это исключительно на случай праздника. Хотя у вас здесь праздник каждый день, судя по списку инициатив.
– У нас тут, – ответил Башмаков, – каждый божий день – день памяти о несостоявшемся будущем. Поэтому и стараемся, чтобы хотя бы настоящее не проср@ть.
Щимелюк пристально посмотрел на него, как на старую мотоциклетную покрышку, которую давно бы пора поменять, но лень.
– Запишу как народную метафору. Ладно уж, без ссылки на автора.
Он ушёл не попрощавшись, как и всегда. А в клубе снова наступила тишина, в которой что-то буркнул чайник. И кто-то у двери вздохнул:
– Ничего, пущай пишет. Может, напишет что толковое. Хочь раз.

- 3 -

После обеда, вперемешку с ароматом классической овсяной каши «Геркулес», в сарае запахло решимостью. Комиссия разошлась не на шутку: постановили продолжать до победы, то есть пока творческая мысль не потеряет остатки боевой ясности. Кто-то наспех догрызал печенье времён оттепели из клавиного ларька, кто-то в очередной раз осматривал карту «План на случай победы», прикидывая, получится ли из неё одноразовая бумажная скатерть.
Башмаков поднялся, глядя в потолок с выражением настороженной веры:
– Так. Давайте уже определимся, что именно мы собираемся спасать. Без философии. Словами, которые не стыдно написать и вывесить.
– То есть: мы сейчас не реальность пересобираем, а составляем инструкцию по её пересборке? – уточнил Лазарь.
– Вот именно. Потому предлагаю обсудить первый проект: шкалу здравого смысла.
– Чего-чего шкалу? – переспросил Егорыч, высунувшись из-под скамейки.
– Смысла. Крайние точки которой обозначим «ну, как-то так пошло;» и «вот те крест, не вру!».
Матрёна вздохнула, как будто всю жизнь ждала этой фразы.
– Тогда главным пунктом будет «если вещь и не работает, но лежит на видном месте, она важная». Это все знают.
– А следующим – «если неясно, кто прав, значит, виноват тот, у кого не в порядке документация», – предложил вновь появившийся Щимелюк без тени иронии.
– А третьим «если у соседа всё хорошо – значит, он что-то скрывает», – вбросила Капитолина.
– Давайте серьёзнее, – попросил Башмаков. – Нам же потом по этой шкале работать. Действия оценивать. Хотя бы первые три дня.
В уголке сарая зашуршал Буянчик. Его предложение гласило: «здравый смысл – это когда стыдно не сделать глупость, если все уже начали». Предложение было принято без обсуждения абсолютным большинством голосов
Пока составляли шкалу, Глаша достала из сумки треснувшее зеркальце и поставила в центр стола.
– Смотришь утром, и если видишь, что всё, как было вчера, значит, можно продолжать. Если что-то изменилось – отмечай и контролируй. Это и будет «смотр реальности».
– А зеркало сертифицировано? – поинтересовался Щимелюк.
– Оно бабкино. От самых основ. Уж куда надёжнее.
– Тогда включаем. В графу «непрямое самонаблюдение».
Егорыч между тем предложил ввести бюллетени. Можно обычные, бумажные, можно новомодные – электронные. С одним вопросом: «Чего не хватает для обретения чувства реальности?» Идея прошла на ура, ответы собирались в шляпу из реквизита давным-давно распавшегося ВИА «Красноболотный ударник».
Наиболее актуальными в шляпе оказались записки:
«Уверенности в завтра и вчера»
«Ассортимента в магазине»
«Ответа на моё письмо в администрацию от 15.16.1986 г.»
«Прогноза погоды с гарантией, а не просто так»
«Лидера, который скажет «всё будет», и чтоб верилось»
«Батареек в пульт переключения реальности»
«Чтоб Барсик, сволочь, не выл по ночам без причины»
Пока читали, Барсик за дверью тихонько подтявкнул – но будто в тему.
Башмаков обобщил:
– Значит, основное – это душевное тепло, всеобщая понятность и чтобы кто-нибудь всё-таки за всё отвечал. Не важно, словами или действиями, но с конфискацией.
Щимелюк записал: «Потребность населения: установление обратной связи с окружающим. Метод пока неопределён».
На этом решили остановиться. По-быстрому сверстали план на завтра: разработать бытовые инструкции, по которым людям жить, и сравнить их с официальной методичкой «О санитарии мышления».
– Пусть теперь центр попробует сказать, что мы тут без них плохо стараемся, – подытожил Башмаков, вешая на дверь сарая табличку: «Комиссия заседает. Даже если кажется, что нет».
Сразу после вывешивания таблички в сарай несанкционированно заявился умный электрик Семён. Принёс ветхий радиоприёмник – тот самый, что «ловит только то, что никто не включает».
– Приём хотя и слабый, но стабильный, – с гордостью отчитался он. – Можно использовать как индикатор новостной фрустрации.
– Немедленно оприходовать! – обрадовался Башмаков. – В категорию технологий рискованной, но существенной пользы!.
Он поставил приёмник в центр стола, рядом с зеркальцем. Щимелюк наклонился, крутанул ручку, но вместо новостей радостно раздалось: «...мы начинаем КВН! Для чего? Для кого?». Аппарат молча выключили.
Тем временем домовой Егорыч развешивал по углам сарая свежие листы с призывами к населению – стартовал этап номер два: «Реформы без отрыва от». Необходимо было собрать примеры «применяемых смыслов», то есть бытовых фраз, на которых зиждется суть Красного Болота.
– То ись, усё, что звучит не как распоряжение, а как повод задуматься, – пояснял он изустно.
К вечеру уже появились перлы-отклики:
«Если затеял – окончи, не то потом будешь спать и думать, как не дотянул»
«Сначала пойми сам, потом требуй понимания других»
«Если гвоздь не лезет – значит, это не тот гвоздь»
«Что не сказано при варке – скажется на подливе»
«Надо – не всегда можно, но иногда можно, если очень надо»
Щимелюк попросил копию для фиксации фольклорного наследия, и всем стало понятно: либо он действительно заинтересовался всерьёз, либо готовит доклад в центр под грифом «глас народного квасного патриотизма».
Проявился и первый спор: стоит ли включать в инструкцию возможность ничего не делать. Лазарь настаивал, что без этого жизнь теряет паузы, Глаша парировала: пауза – это тоже выбор, а значит, обязана быть в принципе.
Спор разрешил случай. Над сараем громыхнул гром, будто сам небесный центр намекал: всё, хватит формулировать, начните уже что-нибудь не выполнять – как повод для реакции свыше.
– Вот! – сказал Башмаков, указав вверх. – Это как есть сигнал к действию. Пусть даже символическому. Кто за то, чтобы завтра провести выездную сессию?
Кивающие головы, шорох записных книжек и ритуальное скуление Барсика за дверью подтвердили: комиссия выезжает. Завтра – на старую водонапорную башню, чтобы выяснить, можно ли с неё разглядеть остатки внятной перспективы.
– Главное, – напоминал Башмаков, – без подмен: если реальность не изменилась, не стоит выдавать это за улучшение. А если изменилась – проверяйте, кто первым сказал, что так и задумывалось.
Комиссия расходилась не быстро, но держа в уме цели и задачи. В Красном Болоте пахло вечерним воздухом, тушёной капустой и чем-то неопределённым, но важным. Как будто там действительно накапливался творческий потенциал. Или хотя бы возникало ёмкое слово, которое пока ещё не одобрено, но впоследствии может быть представлено к одобрению.
Остаток дня в селе прошёл не то чтобы плодотворно, но определённо и содержательно. Ни один пункт повестки не был закрыт, и каждый член комиссии получил по строчке в тетради с надписью «Инициативы, временно признанные здравыми». На стенах в назидание каждому грамотному развесили черновики будущего – перекошенные, как дом, что строили в разное время разные восточные люди с разной мерой смысла.
Члены комиссии не торопились. И не потому что не хотели – просто в Красном Болоте каждый знает, что всё важное происходит небыстро. Новое спокон веков не вытесняет собой старое, а растёт поверх него, как грибы на гнилом пне. Иногда это выглядит уродливо, но если присмотреться, в этом есть своя правда. Или хотя бы попытка её нащупать.
В опустевшем сарае всё стихло. Только чайник еще какое-то время побулькивал, как будто спорил сам с собой. Да Барсик рычал под крыльцом – мягко, без повода. Просто чтобы мир знал: он тоже при деле.
Прощаясь со всеми, Глаша прошептала, вспомнив про своё заклеенное зеркальце:
– Если реальность хрупкая – может, и не стоит её собирать слишком крепко? Вдруг ещё лопнет.
– А если и вовсе не собирать, – возразила Капитолина, – то она сама собой соберётся. Только уже не наша.
На это никто не ответил. Просто стали расходиться: кто по делам, кто от безделья, кто, как Леший, – мимоходом, ища свою вторую половину. Солнце на западе садилось украдкой, стараясь не шуметь. Всё-таки у этого дня повестка была уже закрыта официально.

- 4 -

День начинался почти честно, с хмурого неба и надежды, что ничто особенно не изменится. На крыльце сарая Онуфрий Башмаков курил самокрутку и листал вчерашние инициативы. Барсик скреб за ухом задней лапой, вычёсывая блоху, но не гавкал, лишь изредка вздыхая над своей собачьей жизнью. Лазарь возился с табуретом, пытаясь приделать ему «четвёртую ногу здравого смысла», согласно новой концепции устойчивости, принятой комиссией единогласно под влиянием вчерашнего ромашкового настоя.
В краткий момент между утренним кашлем и матерком Башмаков обратил внимание на гул: над деревней зависло нечто возвышенное, обтекаемое, с лозунгом «Наша трезвость – Родине!», выведенным по розовому фюзеляжу блеклой синей краской. Это выглядело впечатляюще, словно наколка на груди зэка-ветерана.
Из железного чрева вертолёта вышли люди. Выяснилось, что прибыла специальная Тройка из недосягаемых верхов власти: проверить, как выполняется антиалкогольный закон.
Они представились: инспектор по особому контролю исполнения Архип Крюков, советник по реализации санитарно-нравственного равновесия Яков Лейзер-Гольц, замыкала же троицу секретарь Родина, с темпераментом народной власти и патриотическим именем Победи;на.
– Сельский совет где? – осведомился Крюков.
Щимелюк, вытирая руки о штанины и дыша в сторону, шагнул вперёд.
– Мы тут все в наличии – коллективный орган, – доложил он.
– Очень хорошо. Тройка прибыла согласно распоряжению по соблюдению антиалкогольного акта и контролю внутреннего резерва трезвости. Самогон в деревне есть?
Повисла пауза. Барсик, тихо поскуливая, бочком-бочком направился под крыльцо, показывая, что уж он-то здесь совершенно ни при чём.
На вопрос троицы первым отреагировал домовой Егорыч – шевельнулся под скамейкой, спешно прикрывая трёхлитровую стеклянную банку старым номером журнала «Здоровье». Банка была пуста, но её бодрящий дух всё ещё хранил отголоски вчерашнего.
– Самогон в наличии имеется? – повторил Крюков.
Щимелюк кашлянул, выпрямился, поправил фуражку.
– На вверенной мне территории, согласно уставу – только строго медицинские настойки. Травяные, народные, профилактические. С разрешения комиссии по сохранению традиционного образа мышления.
Лейзер-Гольц молча защёлкал шариковой авторучкой, то выпуская, то убирая стержень – как оса, демонстрирующая своё жало. Его лицо выражало внутреннее противоречие: усталость и одновременно злорадное любопытство. Оно было лицом человека, которому до чёртиков надоело всегда быть правым: он повидал достаточно таких сёл, таких ответов, таких запахов, и знал: главное – правильно составить протокол. Беспощадно, но с выражением участия.
Победина тем временем, шныряя по сараю, обнаружила обрывок ветхого плаката, оставшегося с празднования Нового 1984 года. Там значилось: «Пия в…ку, умей хлебнуть реальности». В самом ответственном месте лозунг попортили мыши, поэтому идеологическая ценность его вызывала сомнения.
Секретарь остановилась и занесла в блокнот: «Признаки антигосударственной эстетики в ритуальной бытовщине. Проверить под микроскопом идеологии».
Начинавшая накаляться ситуация разрешилась непредсказуемым способом:
– Вам, миряне, нужна дегустационная экспертиза! – провозгласил неожиданно появившийся в дверях иерей Феодосий. Явился он в полном облачении, с инвентарным кадилом в руках. – С точки зрения церковной догматики спиритус суть дух, а дух без тела склонен к блужданию, – безапелляционно заявил он.
– Вы кто? – подозрительно спросил Крюков.
– Связной между вертикалью божественной власти и горизонталью обрядности, – с достоинством ответил Феодосий.
В подтверждение своих слов он степенно качнул кадилом. Тонкая струйка ладана, проникнув в организм Крюкова, заставила того коротко чихнуть, что выглядело почти как одобрение.
– Уважаемый инспектор, – продолжил батюшка с нажимом, – согласно тексту послания архипастырям, пастырям и всем верным чадам «О разночтении вещественных признаков и недопущении кощунственной путаницы между греховным и сакральным», каждое снадобье, обладающее вкусом и запахом, обязано пройти дифференциацию по признакам благовония. Согласно традиции благого намерения.
Победина подняла голову от блокнота и строго переспросила:
– Вы предлагаете провести... что?
– Литургическое различение! – с жаром разъяснил отец Феодосий. – Не мы же определяем, что есть грех, а что – приправа к тоске, а Дух святый! И действует оный чрез верных чад своих. А как нам, грешным, различить порок от обряда, ежели не по вкусу?
Крюков смотрел настороженно, но в глазах Лейзер-Гольца уже теплился живой интерес, как у юриста, заметившего прецедент.
– Минуточку, – заметил он, извлекая откуда-то потрёпанный сборник «Методологии нравственной экспертизы в пограничных этнокультурных случаях». – Тут имеется специальный параграф… Так, посмотрим… А, вот! Временно допускается сенсорная проверка, если объект подлежит классификации как смысловой артефакт местного значения, но при этом отсутствуют лабораторные условия.
Феодосий приосанился:
– Истину глаголишь, мирянин! Наши настои не столико для употребления, сколико для саморазумения страждущие приемлют. Их не пьют – их вкушают. И постигают небесную мудрость чрез вкусовое проникновение, такожде, яко в причастии.
– Значит, – медленно произнёс Крюков, глядя поверх очков, – вы утверждаете, что объект проверки – не суррогат, а подлинное культурное наследие предков?
– С точностью до микродозы! – подтвердил священник.
– Так, – сухо резюмировал Лейзер-Гольц. – На правах советника заявляю: с учётом местных обстоятельств, в целях правового просвещения и как метод ситуационного разбора – допускается добровольная дегустация, исключительно в аналитических целях. Без эмоций.
Щимелюк перекрестился от облегчения и молча кивнул – как должностное лицо, получившее официальное разрешение на то, что и так давно допускалось по совести.
По двору пробежало радостное оживление, в котором уже чувствовалась не тревожность, а предвкушение праздника души. Откуда ни возьмись – как будто сквозь щель между серыми буднями и предчувствием этого праздника – появилась Матрёна с сокровенным сосудом, укутанным в вышитый рушник. Несла она его подобно жёнам-мироносицам: не торопясь, благоговея, как несут то, что само находит дорогу с сердцам грешников. За ней влекла трёхлитровую бутыль в полотняном чехле с кружевной каймой Капитолина – с таким выражением, будто держала в руках семейную реликвию в жидком виде. Скорее всего, так оно и было.
В этот момент в воздухе словно что-то смягчилось – как будто кто-то, не спрашивая разрешения у верховного владыки, простил всех сразу. Даже Барсик улёгся ближе к людям, положив голову на лапы: теперь можно было присутствовать, ничего не опасаясь.
Башмаков впервые за весь разговор позволил себе расслабиться. Он отложил лист с инициативами на подоконник и украдкой подмигнул отцу Феодосию.
– Ну, – ни к кому не обращаясь сказал он негромко, почти доверительно, – ну, выходит, не зря старались. Хоть в чём-то да дошли до сути.
Подошёл Лазарь с табуретом, держа его уже не как символ устойчивости, а как обычный предмет мебели. Он с одобрением наблюдал, как налитые стаканы копят на донышке содержания фраз, ещё не сказанных, но уже одобренных совокупно духовной и светской властью.
Так началась официальная дегустационная проверка под грифом «исследование трансцендентных границ бытового сознания». Идея праздника вызрела не сразу, она спонтанно развилась из конфликта интересов. А конфликт, как известно, лучше всего рассасывается через мероприятие.
К вечеру на площади перед клубом появилась импровизированная сцена: между бетонным кольцом колодца и корпусом сарая натянули гирлянды и повесили лозунг дня: «Общественное трезвомыслие – в коллективной дегустации!». Лейтенант Щимелюк получил официальное поручение: ответственный за умеренность. Он ходил между дегустаторами и объяснял, что каждая третья рюмка считается как ритуальная, а значит – не считается. Барсик не пил, но подходил к каждому участнику и в зависимости от их состояния либо терся о ногу, либо отворачивался. Это признали за метод экспресс-диагностики.
Финал наступил, когда секретарь Родина поднялась и торжественно произнесла:
– Наш отчёт будет непрост. Но ис… ик… искренен. И, как это… Нам ли бояться трудностей?!
Потом, едва заметно покачнувшись, подняла рюмку двумя руками – как завоёванный в суровой борьбе почётный кубок. Затем хихикнула, наклонилась к Лейзер-Гольцу и шепнула:
– Обалденно: что ни дегустируешь – везде любовь и гражданственность. А пахнет по-разному.
Крюков в это время, глядя поверх стакана на отца Феодосия, провозгласил:
– Вы были правы, батюшка! Дух без тела блуждает. Но и тело тоже. По себе чувствую… Он полюбовался прозрачной глубиной рюмки и добавил, уже почти задумчиво:
– Да, коллеги, трезвость есть не цель, а лишь фаза. Как у луны – бывает, но проходит. А вообще, алкоголь – враг, и мы его уничтожаем. Вот таким, значит, способом…
Аплодисменты были краткие, но тёплые, как послеполуденный сон. И Крюков, впервые за день ослабив галстук, резюмировал:
– Кстати, нам крайне желательно взять с собой образцы данных материалов на дальнейшую экспертизу. И желательно побольше… Как, местные товарищи, можно это устроить?
– Что за вопрос! – обиделся Башмаков. – Мы завсегда за пропаганду народных традиций!
На этом протокол был завершён и подписан. В графе «нарушения» стояло: «установлены, но по-человечески поняты», а в строке «рекомендации» – «не мешать».

- 5 -

На следующее утро комиссия проснулась с незапланированной головной болью и официальным настроением. Вышедшее солнце осветило на доске объявлений план выездной сессии. Бумага была напечатана на машинке, но когда и кем, никто вспомнить не мог. Заголовок гласил: «О будущем и прочих мероприятиях в целях просветления и укрепления культурной субъектности».
Башмаков с утра пораньше проверил наличие топлива в тракторе – на случай, если подъём на смысловую высоту потребует буксировки. То, что у этого заслуженного труженика полей отсутствовали гусеницы, его не смущало. Участковый Щимелюк, нацепив китель с нарукавной повязкой  «ответственный за движение к перспективе», дежурил у клуба и олицетворял собой понимание того, что данный выезд не прогулка, а символическое действие в процессе самоосознания.
Цель выездной сессии находилась на возвышении; там стояла заброшенная водонапорная башня, напоминавшая о времени всеобщего процветания. Из элементарной физики было ясно, что самые дальние перспективы открываются с наиболее возвышенных точек зрения. Матрёна тоже, как бывшая директор школы, уверяла, что сверху гораздо лучше видны зачатки будущего, особенно в утренней дымке, когда у объективной реальности ещё не затвердел контур.
Группа двинулась в путь – неторопливо, словно здравые мысли после похмелья. Барсик, как признанный эксперт по внутреннему компасу, трусил впереди и указывал путь.
Когда добрались до башни, долго молчали. Лезть на неё никому не хотелось, поэтому решили не зарываться, а действовать без отрыва от родной земли, используя весь доступный к обозрению кругозор. И было на что посмотреть: Красное Болото раскинулось перед ними во всей красе, словно затерянная среди бескрайних полей мысль о смысле жизни.
Башмаков присел на камень и вытащил из кармана нарисованную от руки схему: стрелки, пунктирные линии, несколько загогулин.
– Вот она, перспектива… – сказал он тихо, благоговейно. – Только что с ней делать? Никто толком не подскажет? Смотреть – можно. Двигаться – тоже можно. А вот понять, в какую сторону – тут уже вопрос скорее философский.
В это время Буянчик деликатно сунул в руку Онуфрия Башмакова записочку. Сделал он это с виноватым видом, с каким сообщают плохую новость. На бумажке значилось: «чинить следует не реальность, а того, кто её описывает».
Щимелюк, прочитав, хмыкнул:
– Кое-кто у нас пытается умничать. А если начальство заинтересуется? Что скажем – выплеск самовыражения в пределах психосанитарной нормы?
Комиссия внутренне собралась и приняла решение: устроить субботник по выкорчёвке мифов. Составили список:
Миф о том, что один человек не может всё изменить.
Миф о том, что здравый смысл важнее указаний начальства.
Миф о том, что если ничего не делать, всё как-нибудь само уладится.
Копались долго. Зато постулировали краеугольное утверждение, что если во что-то верят, то это срабатывает.
Пока шло обсуждение, пришёл электрик Семён с бумагой из центра. Плотный конверт, отпечатанный на гербовой бумаге, содержал краткое руководительное письмо: «В связи с проявленной на местах инициативой населённому пункту Красное Болото делегируется миссия по разработке и внедрению типовой модели культурного самоуправления. Дедлайн по мере понимания».
Комиссия на мгновение застыла, словно коллективная мысль забуксовала.
– А как мы передадим другим то, что ещё сами не понимаем? – озадачился Лазарь Занозин.
Башмаков в затруднении полез пятернёй в затылок и высказался замысловато:
– Придётся экспортировать здравый смысл в упаковке из вопросительных знаков. Пусть распаковывают по мере готовности. А там, глядишь, начальство и отменит. Сколь раз уж так бывало…
Так и не добившись чётких формулировок, комиссия возвратилась к клубу, где их ждала заслуженная каша и традиционный чайник с ромашкой. Однако, когда они поравнялись со скотным двором, Барсик сделал охотничью стойку, понюхал воздух и, поджав хвост, скрылся в кустах. Комиссия переглянулась. За Барсиком никто не последовал. В напряжённой обстановке повышенного внимания со стороны верхов любое отклонение от маршрута могло трактоваться как дипломатический демарш.
Из придорожных кустов вышла русалка – навья женщина неопределённого возраста, пахнущая болотной тиной. На голове красовался венок из обрывков рыболовной лески и кувшинок.
– Значится так, – объявила она без прелюдий. – Было проведено вече представителей… Гм… Ваших тихих соседей. На предмет согласования вектора совместного движения в будущее. Навь не против инициатив, но и вы наши предложения, как говорится, должны постараться понять и отразить в проектной документации.
За её спиной возникла ещё одна русалка. В руках у неё была папка с диаграммами, а длиннющие волосы были завиты в замысловатую конструкцию, по сложности напоминающую текущую политическую карту.
– У нас появилось предложение, – сказала она, булькая на вдохе. – Поскольку вы всё равно не знаете, куда идти… Мы-то за берега обычно не выходим, но тут случай особый – пахнуло перспективой. Давайте встретимся посередине: выстроим на реке плавучую смысловую платформу. Каждое сообщество добавит к ней то, что посчитает перспективным.
– Там течение быстрое, – возразил Щимелюк. – Если эту вашу платформу затянет куда-нибудь в сторону от генеральной линии струи, нас могут неправильно понять. Разве что хороший якорь будет… И то могут сказать, что стоим на месте вместо того, чтобы развиваться.
Из-за угла послышался кашель, и леший Игнат, в телогрейке и с дипломатом из коры, вышел на свет. Был он сегодня в составе обоих своих половин.
– Якорь – это наше коллективное намерение, – возразил он. – А швартоваться будем к реальности, если таковая найдётся. У нас, у лесных, с этим сложность: она, реальность-то, как граница заповедника – для кого есть, для кого нету.
Он поскрёб мшистый затылок и добавил:
– У нас, кстати, имеется опыт – пытались в прошлом внедрять модель невидимого управления. Всё шло неплохо, пока люди не стали только сами с собою советоваться. Ну и наруководили… В общем, древесину для строительства мы предоставим.
Башмаков, задумчиво глядя в небо, пробурчал:
– Ну а что? Платформа – начинание, конечно, сомнительное, но если её не строить… С кого потом спросят? С нас же!
– С нас спросят в любом случае, – твёрдо заявила Матрёна. – Делай или не делай, всё одно шею намылят, так что давай лучше сварганим – чтоб хоть было за что! И опять же, плот этот на дрова пустить можно опосля мероприятия.
Комиссия зашевелилась.
Лазарь предложил внести в устав комиссии пункт о сезонной взаимоподдержке с существами, имеющими «ограниченный физический статус». Глаша как ведьма предложила организовать обмен культурными ценностями – провести семинар по пению горловым жабьим многоголосьем и мастер-класс от русалок по гармонизации глубинного содержания, а как шишига – выдвинула невразумительный план внедрения местного «мифового туризма» – чтобы гости Красного Болота приезжали и думали, будто всё это только у них в голове. Последнее предложение, правда, было категорически отвергнуто, как недоработанное.
На доске, где ещё утром висело объявление про культурную субъектность, теперь появилась новая афиша: «Конференция на сваях: Перспективы Сожительства с Теми, Кто Близко». А в протоколе комиссии отметили: «Вопрос о передаче опыта пересборки признан актуальным, но преждевременным. Решено идти туда, куда уже пошли». А в рекомендациях: «Мифы не удалять, пока не утверждено, чем их заменять».

- 6 -

Леший Игнат, как и обещал, обеспечил древесину и пообещал, что транспортировкой займутся надёжные силы. За ночь платформа была построена. Словно возникла сама собой, хотя посвящённые знали: за ней стояла ночь, полная организованного сгона бобров со всех окрестных водоёмов в порядке неофициальной трудовой повинности. Мнения водных зверей не спрашивали, поэтому сработали они по-ударному.
Платформа возвышалась над водой как воплощённая метафора обманчивой уверенности. Каркас из грубо огрызенных брёвен удерживался связками корней и был неустойчив, как международный пакт, основанный на компромиссах.
Лешие украсили кромки бортов гирляндами сухого плауна, русалки добавили для пышности букеты свежих кубышек, а ведьма Глаша начертила мелом круг нейтрализации противодействующих смыслов. Все согласились: выглядит неплохо.
На рассвете состоялось торжественное открытие. На платформе установили накрытый красной скатертью стол для президиума и выставили символическое угощение: пироги, два ведра с ромашковым настоем. Башмаков начал было первую речь:
– Отныне будем плыть, не отходя от сути…
И тут что-то тяжёлое глухо шлёпнулось в воду. Послышались шаги – неторопливые, но решительные. Все обернулись. Вдоль берега, хлюпая по грязи, шёл вурдалак – мохнатый, злобный и откровенно нахальный.
– Чё это у вас за шарашка тут, а? – прохрипел он, топая ножищами, с которых капала грязная жижа. – Без разрешения? Без приглашения?! Я, между прочим, тоже местный. И не как некоторые, которые – миф по трудовой книжке. Я – факт!
Он запрыгнул на платформу, которая от этого накренилась; кубышки покачнулись, один пирог сполз в воду.
Глаша прошептала Башмакову:
– Онуфрий, да это ж Валера, помнишь, который помер в девяносто седьмом!
Онуфрий помнил, но предпочёл бы забыть. Валера и при жизни отличался мерзким характером, а теперь и вовсе осатанел. Смерть настигла его во время профсоюзного собрания, и с тех пор упырь поставил себе целью проклинать любое мероприятие, на которое его не позвали. Или позвали – без разницы.
– Почему не пригласили?! – рычал Валера. – Где у вас тут микрофон? Может, я тоже желаю внести свой вклад!
– Вклад во что именно? – осторожно уточнил Лазарь Занозин.
– Да во что угодно, – буркнул Валера. – У меня всё конструктивно выходит.
Платформа снова пошатнулась. Круг нейтрализации смыслов слегка растрескался – от него пошли трещины, как от удара по стеклу.
– Он тяжёлый, – виновато пояснила Глаша. – И не только по весу.
– А мы должны были учитывать таких? – тихонько осведомился Башмаков у участкового.
– Он числится как отменённое мифологическое наследие, – буркнул тот. – Но, видно, отмена была временная.
Вурдалак помахал в воздухе обломком скамейки:
– Вот мой стул! Так что я сразу в президиум. Так, где повестка? Это? А где пункт «восставшие с упрёком»?!
Наглый вурдалак полностью захватил инициативу и распоряжался на платформе, как у себя дома (дома у него, естественно, не было), пользуясь всеобщим замешательством. Сидел, шмыгал сопливым носом и, между прочим, шуровал в котелке с геркулесовой кашей, которую только-только доставили для общего застолья. Его поведение вызывало у присутствующих сдержанное недовольство. Сначала все притворялись, что просто не так сели, потом – что упырь это уникальный элемент инклюзивной среды, чуть ли не покровительствуемый ЮНЕСКО… Даже Матрёна, у которой обычно был ответ на любой неловкий случай, молчала, поджав губы.
– Мы, конечно, за то, чтобы учитывать всех… – осторожно начал Щимелюк. – Но вот вопрос: имеет ли он мандат культурной субъектности?
Капитолина Зарядьева показала протокол собрания:
– Он не зарегистрировался. Более того, его никто и не собирался учитывать, – пожала плечами она. – Навь от него отреклась. Он теперь не нужен ни им, ни нам.
– Может, он есть в списке гостей? – попытался формализовать зарождающийся скандал Лазарь.
– Скорее, он в списке последствий, – буркнула Матрёна.
Башмаков, между тем, озабоченно шептал Щимелюку:
– И ведь не выгонишь! Нет регламента по удалению, только «рекомендации по недопущению». А момент упущен.
Вурдалак чавкал, довольный собой. Он находился именно там, где его не ждали. И это, похоже, было его единственным политическим принципом.
– Может, организуем для него подплатформу? – неуверенно предложил кто-то из лесных. – Чтобы, как бы сказать, не мешал, но присутствовал?
– Он к подструктурам равнодушен, – отозвался леший Игнат, – ему только дай повод, он такого натворит…
В это время – как нельзя более вовремя! – пришла телеграмма из Центра. В нём, вежливым, бессодержательным языком сообщалось: «вопросам неподконтрольных участников зпт создающих смысловую напряжённость зпт разрабатывать локальные протоколы реагирования тчк вмешательство сверху текущем этапе нецелесообразно».
– Значит, по старинке, – крякнув, подвёл итог Щимелюк. – Делаем вид, что всё как надо, а в случае чего списываем на особенности менталитета?
Валера тем временем чувствовал себя всё вольготнее. Он обустроил «рабочую зону» у котелка, выскоблив в доске ножом специальное углубление себе под локоть и потребовал указать его, вурдалачье, особое мнение в итоговой резолюции.
– Без моего согласия ничего не согласуется! – объявил он, слизывая кашу с подбородка.
– Это уже даже не наглость, – невольно восхитилась Матрёна. – Это полная самоотдача бескультурью!
Ситуация накалялась. Платформа проседала. Озабоченно ныряющие русалки лопотали, что ещё немного, и скрепы не выдержат. Обе половинки лешего Игната о чём-то оживлённо переговаривались. И тут Глаша с хитрым блеском предложила:
– Давайте-ка устроим ритуал благодарственного высвистывания! Очень древняя практика. Действенная и веселящая. Как раз под неё у нас есть специальный сосуд. Вон бидон здоровенный какой, как раз подойдёт. Валера, ты как, участвуешь?
– А это почётно?
– Ещё как!
– Тогда я за главного.
– Так, Валера у нас главный, – тут же поддержал Башмаков. – Он будет нести… э-э… основной звуковой массив. Очень, очень почётная роль.
– Я не репетировал, – хмуро буркнул Валера.
– Так в том и суть! – оживилась Капитолина. – Полевая импровизация – это ж прямая связь с традицией.
Русалки спустили на воду старый бидон. Лешие устроили импровизированное сиденье из коры и мягкого мха. Щимелюк торжественно усадил на него упыря.
– На счёт три ты, Валера, даёшь звук!
– А если не получится?
– Тогда повторим! Ты же у нас упорный.
На счёт три Валера издал дикий визг – смесь похоронного бабьего воя и скрипящей железнодорожной рессоры. Платформа содрогнулась. Чайки, хлопая крыльями, в панике бросились врассыпную. Барсик упал в воду. Все захлопали. Валера оживился:
– Ну чё, получилось?
– Получилось, получилось! – закричали ему с энтузиазмом, а ведьма Глаша мигнула лешему. Тот под шум аплодисментов незаметно отцепил от платформы верёвку. Публика продолжала хлопать. Валеру понесло по течению.
– Вот это да! – гордо кричал он. – Первый пошёл! Всем на меня равняться!
Он нёсся вниз по реке в полной уверенности, что именно его только что выбрали символом смысловой инициативы. Над широкой гладью реки разносились его гортанные лозунги:
– Самоуправлению – да! Платформе – консенсус! Слава вурдалакам! Вперёд в недосягаемое!
– Смотри-ка, а ведь можно было и так! – удивлённо сказал Лазарь Занозин.
– Главное, – подытожил Башмаков, промокнув носовым платком вспотевший лоб, – правильно выбрать форму триумфа для героя.

- 7 -

Заседание комиссии продолжилось на следующий день на платформе, которую бобры за ночь чуть подлатали – натаскали свежеотгрызенных веток, укрепили углы глиной и с хмурым видом ушли обратно под воду, демонстрируя как бы молчаливый вызов: мол, мы своё сделали, а теперь отстаньте от нас и тоните как сами знаете. Платформа слегка раскачивалась под утренним ветерком, подобная вниманию комиссионера с невостребованной инициативой.
Центром оставалась красная скатерть как знак неизменности судьбоносных намерений. На ней всё было приготовлено для рассуждения: чашки с ромашковым отваром, таблички с надписями «прошу слова», «моё мнение таково:», «фиксируем смысл!» и «голосую за». Место таза с традиционным «геркулесом» заняла эмалированная миска с чем-то вроде маринованного консенсуса.
– Ну что ж, коллеги, – начал председательствующий Башмаков, – пора заняться конкретикой. В щадящем режиме, конечно, на первом этапе без чрезмерного осмысления.
– Намечаем действия или обсуждаем последствия до того, как они вступят в силу? – уточнила Матрёна.
– Лучше просто сразу фиксировать результаты, – предложил Занозин. – Можно даже без начала действий. Чтобы в случае чего сразу отталкиваться от достигнутого.
Как только комиссия приступила к обсуждению первых шагов реформ, слово попросили тихие соседи. Делегация нави до этого сидела пассивно, словно находилась в недоумении после необдуманного решения. Выступала от них шишига с прозванием, непереводимым на светлоявь: не то Кря’кля, не то Ква’кля. Говорила медленно, раздельно, как будто каждое слово сверялось с болотной традицией.
– Мы порассуждали... – начала она, – и сочли уместным внести наши предложения по структуре дальнейшего течения событий. Без вторжения, но с участием.
Комиссия навострила уши. Никто не ожидал, что навь может сформулировать позицию.
Русалка Мирося торжественно положила на стол свёрток, на котором было начертано: «Незримый план устойчивых перемен» Открыли: внутри – обрывки камыша, три окуневых чешуйки, обугленный черепок и лист рогоза с нацарапанной надписью «это уже началось».
– У нас, – пояснила Мирося, – всё строится по принципу сквозного намерения. Не сверху вниз, а изнутри наружу. Поэтому мы предлагаем следующее:
Первое. Не делать сразу – значит сделать дольше, но надёжней. Вводится практика «осмысленного непринятия решений» по нечётным дням.
Второе первое. Принять, что всё уже запущено. Это снимет тревожность, но оставит ответственность.
Третье. От каждого – по предложению, каждому – по разнарядке. Взамен прежних гарантий вводятся гибкие сомнения. Русалки готовы выдавать соответствующие ваучеры на местах, в порядке живой очереди.
Четвёртое. Разрешить оформление реальности по доверенности. Кикиморы согласны взять на себя свою часть контроля – за умеренную плату в сушёных грибах.
Наконец, последнее первое. Создание речевого резервуара, который представляет собой регламентированный Словарь терминов, звучащих убедительно, но ничего не значащих. Уже обоснованы такие понятия, как «многоуровневая зыбкость экономики», «опора на непроявленную преданность», «мистицизм курса валюты» и некоторые другие.
Комиссия слушала, не перебивая. Это был тот редкий момент, когда даже Башмаков не нашёл, к чему придраться.
– Звучит, конечно, солидно, – высказался в конце Щимелюк. – Но на чём всё оно держится?
– На нас, – ответила Мирося и, прыгнув за борт, растворилась в течении струй.
Посовещавшись, комиссия одобрила стратегию параллельного планирования и подвела итоги. Решили начать выполнение реформ немедленно, с особым акцентом на ту часть, которую можно описать, не прибегая к действиям.
И через некоторое время изменения в обществе начались.
Русалки организовали семинар под лозунгом «Глубинное содержание как особый ресурс», где учили оформлять сны в виде диаграммы и конспектировать воспоминания о событиях, которые, возможно, имеют в будущем произойти. Шустрая кикимора Тася открыла консультационный киоск на общественных началах, где можно было узнать, почему всё не так, как должно быть.
Тем временем подорожал самогон. На этикетках появился штамп: «акцизный смысловой налог уплачен». По результатам памятной всем инспекции Тройки вышло специальное постановление: «Пить – можно. Объяснять, почему – по желанию. Раскаиваться в содеянном – по согласованию с системой ценностей».
Оценивая результаты революционных преобразований, Башмаков всё чаще с тоской произносил:
– Надо подумать…
Причём ни на кого конкретно не глядя, а скорее размышляя о том, что вот раньше что-то было, а теперь вроде уже и нет.
Число заседаний росло. Повестки становились всё острее и абстрактнее:
«О неопределённой пользе формализованной активности»
«О временном сохранении предположений в трёх экземплярах»
«О границах ответственности за ничегонеделание»
И тут, как бы апофеозом всего происходящего, явился чиновник из Центра. Он прибыл в одиночку, в костюме, цвет которого заранее подчёркивал недовольство всем и сразу. По прибытии гость сразу потерял ботинок в грязи у свинофермы (вывоз навоза показывал устойчивый отрицательный рост), но продолжил движение – с подчёркнутым достоинством.
Оглядел собравшийся актив, кашлянул, как пациент с диагнозом «хронический бюрократизм», и зачитал постановление: по результатам наблюдения объект «Красное Болото» признан перспективным. В рамках переходной фазы.
На лице у него при этом не дрогнуло ничего.
– А нас это к чему-то обязывает? – робко поинтересовался Лазарь Занозин.
– Ни к чему. Просто будьте.
Чиновник оставил бумагу со гербовой печатью и припиской карандашом «возврату не подлежит» и исчез, не отведав ни народных профилактических настоек, ни даже простого ромашкового чая – с видом человека, отчёту которого всё равно не поверят.
Когда всё улеглось, комиссия решила созвать ещё одно заседание – внеочередное, но с ретроспективным оформлением. Повестка: «О закреплении достигнутого или хотя бы обнаруженного».
Онуфрий Башмаков в который раз произнёс свою коронную фразу:
– Надо подумать. А впрочем, думать надо было раньше…

Прошёл год. Прошёл тихой сапой, как неосуществлённое намерение. Комиссия по пересборке собиралась всё реже, и как-то постепенно заседания сошли на нет. Старый сарай, некогда оплот смыслотворчества, стал складом устаревших идей: там в беспорядке были свалены таблички («фиксируем смысл» «за», «воздерживаюсь», «что мы вообще обсуждаем?» и все остальные), перепутанные протоколы, коробка с кружками и прочий хлам. Но никто ничего не убирал: не дай бог, ещё пригодится.
Глаша снова завела свою лавочку. Вывески нет, но все знают: если трижды покашлять у старого пня, она выйдет. В сушёную траву она теперь в осторожных дозах подмешивает плановые сны – ну, так она утверждает.
Егорыч вернулся в подвал, где раньше держали клубный баян и литр культурного наследия на всякий случай. Там у него теперь лампочка, тот самый чайник и тетрадка с заголовком: «Личное мнение. Не для протокола». Почти все страницы пустые.
Одна из ипостасей лешего Игната приноровилась водить экскурсии по следам несостоявшегося реформизма. Редким туристам показывают сарай и клуб, обломки заседательной лавки, трёх(четырёх)ногий табурет и полусгнившую платформу, приткнувшуюся у берега, как неиспользованная метафора.
Покойный муж бабы Мани, Ерофей, некогда отдавший своё тело воспоминаниям, возвратился обратно. Без пафоса. Просто однажды утром пришёл, сел на завалинку и сказал:
– Похоже, ещё не всё здесь дожито. Надо исправлять.
Никто и не спорил.
В Красном Болотe по-прежнему случаются проблески прогресса, но мелкие, на бытовом уровне, на которые даже навь не поворачивает голову. Удивительно, но комиссия всё же существует как структура. Правда, больше не заседает официально. Члены встречаются случайно: на улице, у магазина или друг у друга в гостях. Иногда произносят фразы вроде «а ведь, может, нам бы тогда...», но тут же поправляются: «да нет, наверно не вовремя».
Это состояние Буянчик едко называет пост-иронической демократией. Когда уже наплевать, но все продолжают ради приличия спрашивать «кто за?».
На крыльце клуба скучает Барсик. Уже не молодой. Лежит в тени, лижет основание воздетой к небу задней ноги и смотрит вдаль с выражением, в котором читается одновременно и принятие судьбы, и утомлённая вечность. Если бы он умел говорить, то наверное сказал бы: пересборка окончена, все свободны. Претензии – в письменном виде, заверенные нотариусом. И обоснованием смысла, если он ещё у вас остался…
Ветер листает страницы забытого на подоконнике протокола, и иногда кажется, что он тихо-тихо шепчет: «не надо было начинать, но раз уж начали – молчите, молчите красиво».
Красное Болото стоит на своём месте. Чуть перетасованное. Словно его кто-то тщательно перемешал, но забыл выплеснуть. По-своему живое, хотя так и не приведённое в порядок. Словно ждущее чего-то…
Или наоборот.