Солнечный парус

Меня разбудил сигнал тревоги. Точнее, не звук, а сработавшая автоматика вывела из криосна: в теле разом вспыхнули импульсы, похожие на ожог изнутри, и я открыл глаза. Первые секунды сознание напоминало мутную воду в болоте — вязкую, тягучую, с обломками воспоминаний и рвотным позывом в горле. Тошнило. Мысли путались, словно переломанные провода, а тело дрожало так, будто я вылез из ледяного озера. Судороги пробегали от шеи до пяток, сердце работало через силу, в висках пульсировали тупые удары. Руки подрагивали, пальцы были онемевшими, как будто их заковали в стекло.
Зрение постепенно стабилизировалось, размытые блики превратились в четкие образы. Перед глазами зависли голографические строки, сочащиеся тревожным красным: «ТРЕВОГА! ОШИБКА ПОЛЕТА! МИССИЯ В ОПАСНОСТИ!»
Колпак гибернационной камеры с шипением отодвинулся. Потянуло густым, техническим запахом: смесь смазки, озона, пластика, и чего-то горько-химического, словно пролитый электролит с душком выжженного тефлона. Воздух был сухим, металлическим, с легким привкусом медной пыли — как будто находишься не в корабле, а внутри огромного трансформатора.
Тут же в вену вонзилась капельная игла — тонкая, почти незаметная. Автоматика влила в меня коктейль стимуляторов, нейроактиваторов, витаминов и растворённого белка. С каждой секундой сознание становилось яснее, сердце входило в ритм, мышцы наполнялись тонусом. Я глубоко вдохнул, и впервые с пробуждения почувствовал, что могу дышать — грудная клетка больше не казалась бетонной плитой. Пульс пришёл в норму, дыхание выровнялось.
Минут через десять я, осторожно, как человек после инсульта, спустил ноги с камеры. Они подогнулись подо мной — дрожали, как гуттаперчевые, едва удерживали вес. Мышцы были атрофированы, высушены годами неподвижности, но больно реагировали на первый контакт с реальностью. Я вцепился в металлический край камеры, сделал шаг — и удивился: не упал. Ещё один. И ещё. Колени ныли, но слушались. Оглядевшись, я увидел знакомый отсек гибернации.
Здесь стояло семь десятков капсул, в каждой — человек. Без движения, в позах, неестественно застывших. Лица спокойные, лишённые эмоций, почти безжизненные. Больше всего они напоминали восковые фигуры или муляжи из морга. Никто не проснулся. Только я. Только инженер.
Это были люди, которых невозможно было бы собрать в одном месте, пока Земля была ещё Землёй. Миллиардеры, короли, нефтяные монархи и гениальные спекулянты. Некоторые — с семьями, другие — в одиночку. Все они купили билет на спасение, оплатили свою эвакуацию с гибнущей планеты. Корабль, на котором мы находились, не имел имени. Только номер — 2111. Последний из флота. Последний шанс. Последняя строчка в списке. Всего человечество успело построить две тысячи сто одиннадцать космических кораблей, каждый из которых вмещал от семидесяти до сотни человек. Это был ничтожный процент, пылинка на фоне восьми миллиардов.
К 2089 году стало ясно: Солнце сбилось с графика. Спектроскопия и данные гравитационных обсерваторий подтвердили: оно прожигает водород с безумной скоростью, минуя этапы. Не будет красного гиганта. Не будет тихого угасания. Солнце, словно псих, сорвавшийся с цепи, уже в течение пары десятилетий перейдёт в фазу нестабильности, сбросит внешние оболочки, вспыхнет сверхновой и рухнет в белый карлик. Это означало конец. Земля, Марс, Юпитер — всё, что находилось до Плутона, превратится в выжженное стекло.
Человечеству дали 40 лет. За это время была разработана и внедрена тройная технологическая революция:
Первое — солнечный парус: гигантское ультратонкое зеркальное полотно площадью в 69,8 квадратных километров, которое использует давление фотонов для разгона корабля до скорости в 1000 км/с за десять лет. Это 0,33% от скорости света. Мало? Нет — достаточно, чтобы добраться до ближайших звёздных систем за несколько столетий.
Второе — гибернация: технология искусственного анабиоза, в котором человеческое тело может существовать в состоянии сна от десяти лет до вечности. Жизнь замедляется, органы «засыпают», процессы старения прекращаются. Это был не сон, а почти смерть.
Третье — атомный автономный реактор мощностью в несколько мегаватт с рабочим сроком до 10 000 лет. Реактор снабжал энергией все системы: от поддержки жизни до бортовой автоматики.
Корабль — это труба. Длина 70 метров, ширина 10, масса около 200 тонн. Цилиндр из нержавеющего титана с внешним теплозащитным покрытием и внутренними отсеками. В нём не было двигателей в обычном смысле — только корректирующие модули ориентации. Основная тяга — это солнечный парус. Внутри — ничего лишнего: гибернационные камеры, баллоны с кислородом, баки с водой, консервы, аптека, оружие на случай непредвиденного, и панель ручного управления, если автоматика даст сбой.
Когда корабль выводили на орбиту, парус медленно раскрывался, словно гигантский серебристый цветок. Отражённые фотоны солнца давили на него с ничтожной силой, но эта сила была постоянной. Миллионы тончайших частиц света били в ткань паруса, толкая корабль, как ветер — парусник. И он плыл. Медленно, почти незаметно, но неотвратимо — прочь от гибнущего мира, к дальним мирам.
Я не купил себе билет. Я не был избранным. Я был нанят. Инженер. Работяга. Один из тех, кто должен был следить за системами, чтобы все эти сливки общества — банкиры, актрисы, диктаторы и миллиардеры — могли спокойно спать и мечтать о новой Земле. Нас было трое на борту: я, капитан и навигатор. Остальные — спящие вложения. У них были мечты. У нас — инструкции.
Мы летели к ближайшим потенциально обитаемым звёздам.
Тау Кита — 11,9 световых лет, спектральный класс G8, старше Солнца, но стабильна.
Эпсилон Эридана — 10,5 световых лет, молодая и активная, возможны экзопланеты.
Люйтен 726-8B — 8,7 световых лет, двойная система, есть кандидаты на планеты в зоне обитаемости.
Росс 128 — всего 11 световых лет, красный карлик, потенциально пригодная планета Ross 128 b.
Мы шли к ним. Медленно, неуклонно. Без шума, без огней, без сигнала к возвращению.
Но теперь что-то пошло не так.
И только я — проснулся.
Я понимал, что торопиться особенно некуда. Раз автоматика меня разбудила — значит, я жив. А раз я жив, значит, не всё потеряно. В противном случае — и будить было бы некого. Я прислушался к себе и к кораблю: слабая искусственная гравитация поддерживала вертикальное положение тела, дыхание шло ровно, воздух был стабильно рециркулирован, приборы по периметру излучали слабое, но уверенное свечение. Электроника жила, значит, жил и я.
Я надел комбинезон — лёгкий, эластичный, с микрокапиллярным подогревом и биодатчиками, — затем открыл выдвижную панель и достал серебристую ёмкость с тонизирующим напитком. Он был тёплым, слегка вязким, с привкусом ментола и чего-то приторно-химического, как разведённый пластик. Но он действовал: бодрил, восстанавливал водно-солевой баланс, прогонял остатки криосна.
Покинув гибернационный отсек, я направился по центральному коридору вверх. Свет здесь был тусклым, с синим отливом — такой режим энергосбережения включался при отсутствии экипажа. Стены — серые, рельефные, с кабельными пучками в прозрачных кожухах. Ступени были узкие, как в подводной лодке. В переходных отсеках срабатывали сенсоры, и свет лениво загорался при моём приближении. Всё было тихо. Пугающе тихо.
Кабина пилотирования и инженерный блок располагались в полусферическом модуле над основным телом корабля — там, где обычно размещался контрольный узел, аварийная станция и телеметрия. Когда я вошёл, помещение встретило меня медленным гудением и слабой вибрацией пола. Кабина была тесной, но продуманной: передовое оборудование, обшивка из чёрного карбона, интерфейсы с сенсорными экранами и голографическими панелями. Над головой — купол из многослойного прозрачного материала с автоматическим затемнением. Сейчас он был чёрным, но при желании можно было вывести наружную картинку с камер. Всё работало.
Я сел в кресло капитана. Высокое, удобное, с подголовником и крепёжными ремнями. Под ладонями ожили сенсорные панели. Всё функционировало как надо: энергосистема в норме, структурная целостность корпуса — 100%, кислород — на 96%, вода и еда — в пределах запланированного уровня. Никаких пробоин. Ни аварий. Ни тревог. Всё шло по протоколу.
Так почему же тревога?
Я открыл навигационные данные. На экране появилась таблица со скоростями, траекторией и текущими координатами. Мы достигли крейсерской скорости — 1020 км в секунду. Прошло ровно 30 лет с момента старта. За окном — бескрайний космос. Мы плыли, отрезанные от всего живого, к нашей цели: звезде 86 Эридана — яркой, жёлто-белой, класса F8, на расстоянии 19,7 световых лет от Земли. Там была одна экзопланета, похожая на Землю по массе и орбите, — хотя никто не гарантировал её пригодности к жизни. По расчётам, наш путь должен был занять 5898 лет, если считать чистую баллистическую траекторию, без учёта ускорения и торможения, которые могли растянуть путь ещё на десятилетия.
Энергии хватало. Всё в порядке. Но тревога была реальной. Что-то всё-таки пошло не так.
Я поднял глаза к куполу и вывел изображение с наружных телекамер. Передо мной, в иллюминаторе, распласталась часть галактики. Сотни миллиардов звёзд. Великолепная завораживающая спираль — Млечный Путь. Тонкая серебристая пыль протянулась от горизонта до горизонта, пронзённая тонкими нитями тьмы — космической пыли и газа. И где-то там, внизу, на самом краю света, когда-то была Земля. Сейчас её не существовало.
Я перевёл взгляд на технический отчёт. И застыл.
Повреждён солнечный парус.
Холод растёкся по спине. Грудь сдавило. Я начал судорожно прокручивать журналы системы. Диагностика показала: через три дня после старта парус был полностью раскрыт и начал разгон. Всё шло по плану. Когда подтвердилось, что траектория стабильна, автоматика отработала как надо: сначала пассажиры один за другим ушли в сон, затем — мы: я, капитан и навигатор. Управление перешло к автопилоту. Он должен был взять всё на себя. В том числе и сложение паруса.
Это была обязательная процедура: после выхода на крейсерскую скорость — парус убирается. В разреженном межзвёздном пространстве он бесполезен. Напротив — опасен. Его могли повредить даже микроскопические частицы: микрометеоры, пыль, фрагменты старых комет, а также потоки жёсткого излучения. Даже случайный пучок протонов, пронесшийся с околосветовой скоростью, мог прожечь дыру в полотне размером с футбольное поле. Поэтому после разгона механизм должен был аккуратно свернуть парус, сложить его в защитный контейнер, запечатать и задраить.
Но в отчёте стояло: "Сбой. Парус не сложен. Заклинивание секции А-3".
Чёрт!!!
Я вспомнил: завод под Мехико работал в авральном режиме. В последние годы каждая секунда была на счету. Проверки были условными, допуски — гибкими, стандарты — ослаблены. Мы все это знали. Но молчали. Все торопились. Все хотели успеть. Тогда никто не думал о тысячелетиях вперёд.
А потом взорвалось Солнце.
Как и предсказывали. Без лишней театральности. Просто — вспыхнуло. Яркость на долю секунды возросла в миллиарды раз. Внешние оболочки отброшены в виде огненного кольца, которое мчалось сквозь систему, выжигая всё на своём пути. Земля испарилась. Луна расплавилась. Юпитер взорвался паром. А нас, уже разогнанных и ушедших на край солнечной гравитации, догнала ударная волна. Мы находились достаточно далеко, чтобы не погибнуть, но… удар пришёлся по парусу.
Я вывел изображение с инженерных камер.
Передо мной — страшная картина. Трос из углеродных нанотрубок, некогда натянутый как струна, теперь провис. Обрывки солнечного паруса — как гигантские обгорелые лепестки, обвисли в пространстве. Они колыхались в невесомости, разодранные, рваные, с дырками размером в дом. Блеск алюминиевого напыления был потускневшим, как старая фольга. Некоторые части были полностью оторваны и унесены в темноту. Сшить это было невозможно. Починить — тем более.
Мы потеряли основной двигатель.
Мы летели. Но теперь — по инерции. Без возможности ускориться, затормозить, повернуть. Как выброшенная в бездну бутылка. С посланием внутри.
Автопилот, следуя алгоритму, пришёл к выводу, что повреждение паруса — инженерная проблема. И потому разбудил именно меня. Сухая логика, холодная, как металл. Я — инженер. Значит, разбирайся. Только он не учёл, что на катастрофу такого масштаба я не был рассчитан. Никто не был. Это была не поломка — это был конец.
Парус восстановить было невозможно. Он был уничтожен — разорван, испепелён, исполосован миллионами микроскопических ударов. Его не просто нужно было отремонтировать — его нужно было заменить целиком. А это значило — построить заново. Но завод, где производили солнечные паруса, тот самый, что стоял в пустыне Мохаве, давно уже испарился на атомы, как и всё на Земле. Его больше не существовало. Ни заводов, ни станков, ни чертежей, ни рабочих. Только память.
Задача нерешаема.
Я мог бы разбудить капитана и навигатора. Но зачем? Они не инженеры. Их знания не помогут починить парус, которого больше нет. В лучшем случае, они просто сядут рядом и будут смотреть на обломки.
И никто не придёт на помощь. Мы знали это ещё до старта. Все 2111 кораблей шли в одиночку, по своим маршрутам, разбросанным по всей галактике. Между нами не было связи, не было спасательных модулей, не было возможности перехватить курс другого корабля. Мы были, как бутылки в океане — каждая в своём течении.
«Спасение утопающих — дело самих утопающих», — вспомнил я старую земную пословицу. Глупую. Правдивую.
Вздохнув, я встал и отправился в камбуз — узкое, компактное помещение с низким потолком и округлыми стенами, словно вырезанное из старого подлодочного корпуса. Рассчитан он был на пятерых: трое экипажа и максимум двое добровольных помощников из числа пассажиров, если кому-то вдруг захочется поучаствовать в рутине. Но сейчас здесь был только я.
Металлические панели на стенах, встроенные автоматы с распылителями еды, синтезатор запахов, кнопки для запекания, водяной узел, термошкаф. Стол в центре — складной, с фиксаторами для посуды. Я включил обогреватель, открыл вакуумную упаковку и поджарил ломтики синтетического бекона — с хрустящей корочкой, ароматом копчения и жиром, который быстро свернулся плёнкой. Затем достал из морозильной ячейки замешанный белковый субстрат — и испёк из него хлеб. Он поднялся в термокамере, набрал форму, и я резал его горячим, с паром. Затем налил себе чашку кофе — настоящего, из личного запаса, который я тайком пронёс на борт. Горький, густой, с запахом прошлой жизни. Он обжигал язык и душу. Я ел медленно. Не от голода, а чтобы собраться с мыслями.
За узким иллюминатором пылала Вселенная. Безмолвная, бесконечная, равнодушная. Та самая, что с детства манила меня. Я читал о ней, мечтал, рисовал траектории, строил модели звёзд. Мне казалось — она ждёт меня. Оказалось — нет. Там, за бортом, расстилалось космическое кладбище: звёзды — умирающие шары из гелия, планеты — мёртвые, холодные шары из камня и льда, туманности — развалины древних взрывов, напоминания о том, что всё когда-то горело, и всё когда-то исчезнет. Даже свет — и тот доходил сюда, ослабевший, уставший. Красота — да. Но прах и пустота.
Я извлёк планшет. Металлический, с тактильной рамкой и 3D-экраном. Активировал. Фотографии — семейный альбом, сохранённый в буфере, под грифом "Личное".
Жена. Трое детей. Смеются. Бегают. Обнимают меня. Вот дочь в школьной форме. Сын в спортивной куртке. Младшая с плюшевым кроликом. Жена — в саду, босиком по траве.
Все они остались там. Все они сгорели. Им не хватило места на борту корабля с номером 2111. У нас не было миллиардов, чтобы купить все эти места. Не было титулов, власти, связей. Мы были простыми гражданами. И я спасся… потому что был нужен тем, кто меня нанял. А они — нет.
Я стиснул зубы. Руки дрожали. И… слёзы хлынули сами собой. Без предупреждения. Как прорыв дамбы. Поток горячий, стыдный, бессильный. Я закрывал лицо ладонями, всхлипывая, пытаясь сдержать рыдания, но из груди рвался животный стон — как будто меня распиливали изнутри.
Так как знал: я их предал. Отавил их. Не защитил. И выбрал себя. Я принял это решение — подписал, согласился, ушёл.
А они сгорели. Сгорели в злобном, беспощадном пламени Солнца, которое взвилось в небо, опрокинулось на планету, разорвало атмосферу, расплавило города.
Они кричали, они умирали, а я... спал. В безопасности. Под охраной автоматики.
На борту холодного, несущегося в никуда корабля, который теперь стал нашей общей могилой.
Я не знал, как жить с этим. И не знал, зачем теперь жить вообще.
86 Эридиана — тусклая, желтоватая звезда спектрального класса K, медленно стареющая, но ещё полная сил. У неё действительно были экзопланеты, как минимум две из них — в пределах обитаемой зоны, и хотя атмосфера не была подтверждена, а химический состав поверхностей оставался в тени догадок, надежда теплилась. Даже если лишь на 20% условия приближались к земным — кислород разрежен, давление нестабильное, климат суров — всё равно у нас был шанс. Мы могли построить купола, запустить терраформинг, выращивать пищу в гидропонных модулях. Мы могли адаптироваться, научиться жить в этом мире. Пусть тяжело, пусть с потерями — но жить.
Такая же хрупкая вера питала экипажи и пассажиров 2110 других кораблей, рассыпанных по небу, словно зёрна по полю, с надеждой на жатву.
Глизе 570, остывающий карлик с экзопланетой, покрытой вечными ветрами.
Глизе 832, с её массивным супержителем, который мог скрывать в ореоле свою луну — потенциально пригодную для жизни.
Глизе 876, мутная, но стабильная.
Тау Кита, один из самых похожих на Солнце кандидатов.
Эпсилон Эридана — шумная, переменчивая, но с красивым поясом астероидов, за которым могли скрываться пригодные миры.
Я знал, что десятки кораблей устремились к Альфе Центавра, к трём солнцам, надеясь найти среди них своё новое небо. Возможно, кому-то повезёт. Возможно, они построят колонии, и однажды мы получим от них сигнал. Хоть какое-то подтверждение, что человечество не исчезло.
А если не повезёт? Тогда у нас, у 2111-го корабля, были резервные цели — ещё несколько звёзд, внесённых в каталог: Лаланд 21185, YZ Цефея, Зета Тукана, Вольф 359. Их атмосферы, температуры, наличие спутников — всё это было неясно, туманно, но…
У нас было время. Целых четыре тысячи лет, пока атомный реактор будет поддерживать жизненные системы и навигацию. В теории, мы могли продолжать лететь. Искать. Скитаться между звёздами, как блуждающий ковчег. Может, где-то повезёт.
Но всё это уже было пустым мечтанием. Потому что парус уничтожен. И теперь мы не войдём в орбиту 86 Эридиана. Не замедлимся. Не сбросим скорость. Мы просто пролетим мимо, словно призрак.
Навигатор покажет, конечно, — куда выведет инерция, какие объекты будут на пути.
Но зачем мне знать, во что мы врежемся через 3000 или 4000 лет?
В чёрную дыру? — тихое, но абсолютное поглощение. В астероид? — взрыв, разрыв корпуса, смерть мгновенная. В холодный юпитер? — газовый гигант с адскими бурями и гравитацией, которая смнет нас, как консервную банку. Какая разница? Всё это — смерть. Просто отложенная.
Я поднялся в жилой отсек, где должны были отдыхать пятеро. Кровать, встроенная в нишу, с автоматическими ремнями и биомониторами. Туалет, закрытый, без запаха.
Душ — с водяным циклом на замкнутом обороте. Экран — мог транслировать фильмы, галереи, старые новости Земли.
Я лег. Закрыл глаза. И видения прошлого всплыли сразу.
Она. Любимая. Тёплая. Живая. Я обнимал её, вдыхал аромат кожи. Она смеялась, уткнувшись лбом мне в грудь. Наши первые встречи в университете: лекции, на которых мы не слышали профессоров, только сердца друг друга. Поцелуи в библиотеке, в студенческом общежитии. Прогулки в ночных парках, под шелест листвы и свет луны.
Потом — брак. Семья. Дети.
Наша квартира в Винтертуре, купленная в ипотеку, с окнами на парк, с криками детей по утрам и запахом кофе на кухне. Прогулки на паруснике по Цюрихскому озеру: солнце в воде, ветер в волосах, её ладонь в моей. Поход на Мачу-Пикчу: высоко, дыхание сбивается, но она улыбается на фоне древних стен. Скачки в Техасе: шляпы, гамбургер, горячий воздух и наш безумный смех, когда наш конь пришёл последним.
Мы любили друг друга. Мы любили жизнь. Мы жили. Мы наслаждались каждым моментом.
Мир казался вечным и прекрасным. И теперь он — мертв. А я... Остался жить. В одиночестве. Впереди — ничто.
У меня не было ответа на мучительный вопрос: что делать? Или, точнее — что дальше? Корабль, оставшийся без основного двигателя, как бесцельная металлическая бочка, продолжит движение по инерции, послушно подчиняясь законам гравитации и инерции, не ведая больше цели, маршрута, смысла. Я же… я останусь в этом огромном, пустом чреве корабля, отгороженном от остальной Вселенной тонкой оболочкой обшивки. Я буду жевать запасы, предусмотренные для всей команды, погружаясь в воспоминания и отчаяние, как в вязкое болото.
Поначалу, возможно, я стану держаться — мыть руки, питаться по расписанию, записывать какие-то заметки в журнал. А потом — начну забывать, что такое день, а что такое ночь. Вспомню, как это — рыдать в голос, пока не заболит грудь. Буду разговаривать сам с собой, потом — с мебелью, потом, возможно, с мёртвыми. Депрессия станет моим спутником, неотступной тенью, лезущей в душу сквозь вентиляционные решётки и зеркала. Идея суицида, конечно, не замедлит явиться — сначала как шёпот, потом как голос, потом как приказ. Она повиснет надо мной, как тонкая стальная нить, как дамоклов меч над шеей, как код доступа к выходу из безысходности.
Я не хотел никого будить. Не потому что мне не хватит еды, кислорода или места в каюте. Нет. Просто я не мог позволить людям проснуться в кошмар. Проснуться и понять, что вся надежда рухнула, как солнечный парус, изорванный взрывной волной. Они проснутся, поднимутся, оглянутся — и увидят, что летят в никуда. Что всё кончено, но смерть ещё не пришла. И тогда начнётся паника. Разочарование в жизни, в науке, в спасении, в себе. Представь себе, как будет выглядеть женщина-сенаторша, осознавшая, что её родители и близкие погибли на Земле, а она — чудом выжила, только чтобы умереть медленно, в одиночестве, в холоде бесконечного космоса. Представь глаза мужчины, бывшего банкира, когда он впервые поймёт, что кислорода осталось на шесть месяцев, еды — на восемь, а на борту семьдесят ртов. Представь, как начнётся делёжка пайков, потом — ссоры, потом — драки. Люди будут рвать друг друга руками, выбивать зубы за банку бобов, за последний баллон с кислородом, за дозу успокоительного. Они будут врать, красть, убивать, как это случалось на разбившихся кораблях, на тонущих плотах, в горах, в джунглях, на всех границах человеческой выносливости.
Я вспомнил книги, которые читал в детстве. История французского фрегата «Медуза», потерпевшего крушение у берегов Африки — выжившие на плоту убивали слабых и ели их плоть, прежде чем спасти остатки человечности. Историю рейса 571 — самолёта, разбившегося в Андах, где пассажиры вынуждены были питаться телами погибших, чтобы выжить в леденящем аду. Или рассказ о крейсере «Индианаполис», чей экипаж оказался в воде, окружённый акулами, страхом и безумием. И всё это повторится — но уже не на воде, а в вакууме, где не услышишь ни одного крика. Здесь не будет даже акул — только пустота.
— Этого не должно быть на борту моего корабля, — сказал я себе. — Ни при каких обстоятельствах.
Если даже мне суждено умереть, то хотя бы в тишине. Без резни, без мольбы о спасении, без того, чтобы видеть, как человек превращается в хищника. Пока у меня есть сила, я сохраню им сон. Сохраню их покой. Пусть останутся в криокапсулах — в безопасности. Пусть продолжают свой сон, в котором, возможно, они видят землю, детей, солнце. Не я лишу их этой последней милости.
Я вновь подошёл к иллюминатору и застыл в ожидании — будто мог увидеть там что-то новое. Но за прочным многослойным стеклом всё было тем же: вечная тьма, пронизанная остроконечными, как иглы, звёздами. Они не мерцали — не было воздуха, чтобы их свет дрожал. Там, за стеклом, царил абсолютный вакуум, стерильный и холодный, как сама смерть. Жизни там не было, и, если быть честным, её не было и здесь. Внутри корабля тлел лишь иллюзорный её отблеск — сохранённый температурой, искусственным давлением, системами фильтрации и автоматикой. Все пассажиры, как драгоценные экспонаты, хранились в криоотсеках — замороженные, остановленные в моменте, будто кто-то нажал паузу в фильме. Их сердца не били, лёгкие не шевелились. Фактически — мёртвые. Только я оставался жив, и то — с натяжкой. Возможно, живым можно было назвать и бактериальную культуру в камбузе.
Я встал и двинулся по кораблю, медленно, без спешки, как ночной сторож, обхаживающий пустой завод, где давно остановлены станки. Я проходил мимо секций: грузовые контейнеры, блоки контроля, шлюзы, кабины отдыха. Всё работало в штатном режиме — тишина, ритмичные сигналы систем, ровный пульс реактора. Я проверял фильтры, уровень окисления, давление в баллонах, стабильность терморегуляторов. Всё ещё работало. Машина жила, как может жить автомат, не ведающий смысла.
И тогда во мне созрело решение. Я останусь. Буду обслуживать корабль, поддерживать его в порядке, пока есть еда, вода, кислород, пока пальцы держат инструменты, а мозг не превратился в пульсирующее месиво. А когда всё закончится — когда последний пакет сублимата будет съеден, когда генераторы перестанут гнать кислород, а вода уйдёт по последним молекулам на умывальник — я лягу в криосон. Лягу сам. Не с надеждой, нет. Я точно знаю, что никогда не проснусь. Автоматика не оживит этот режим — приоритет перезапуска заблокирован. Мы больше не запланированы к жизни.
Корабль станет братской могилой, замурованной в звёздной пустоте. Семьдесят человек — не спасённые, а ушедшие. Семьдесят неудачников, как скажет кто-нибудь, если кто-то когда-нибудь прочтёт наши чёрные ящики. Мы отказались от умирающей Земли, предали тех, кто плакал на прощание, кого не успели взять с собой — родителей, друзей, детей, возлюбленных. Мы ушли — и ответом стало молчание, безмолвие межзвёздного пространства. Оно не судит, не наказывает, но и не спасает.
А разорванный парус, болтающийся на тросе из углеродных нанотрубок, будет маяком. Он останется нашим флагом, нашим надгробием и символом. Памятником надежде, которая когда-то взвилась к звёздам — и распалась на клочья.
(28 июня 2025 года, Винтертур)