Химия не по учебнику

Я, потрёпанный, с ободранным корешком учебник по химии за восьмой класс, видел в своей жизни не то что многое, а, я бы сказал, всё. Мои страницы, когда-то девственно белые, теперь пожелтели от времени и бесчисленных прикосновений: некоторые из них склеены вареньем, другие — слезами. За десять с лишним лет я стал чем-то большим, чем просто сборник формул. Я стал летописцем, немым свидетелем многих судеб, которые проходили через этот интернат.

Интернат… Это было место, где время, казалось, текло по своим, совершенно абсурдным законам, застывая в запахе казённой еды, хлорки и тихого шёпота отчаяния. Стены его, когда-то покрашенные жизнерадостной жёлтой краской, теперь облупились, обнажая слои старых газет и чьих-то выцарапанных инициалов. Коридоры, длинные и гулкие, помнили тысячи шагов, тысячи детских споров и тайных сговоров. Здесь не было дома, но была рутина. Не было семьи, но была своя, жёсткая иерархия. Здесь дети учились выживать, смеяться сквозь зубы и прятать самое сокровенное глубоко внутри.

Мой переплёт, когда-то строгий и надёжный, теперь напоминал мятый пиджак старого профессора, видавшего виды. На обложке, под выцветшей эмблемой Министерства просвещения, кто-то когда-то выцарапал неровное сердце со стрелой. Наивность, конечно, но разве не в ней вся суть? Я видел, как поколения детей пытались понять меня, а я, в свою очередь, пытался понять их. И больше всего меня занимал Володя.

Он появился здесь, когда я уже почти смирился с вечным забвением на полке. Не то чтобы я был на особом счету — подобных мне учебников в библиотеке было предостаточно, и все мы тихо дремали в ожидании, когда нас вызовут на службу. Но Володя… он был особенным. Он был воплощением той самой интернатской неприкаянности, которая всегда вызывала у меня странную смесь грусти и иронии. Его волосы, постоянно растрёпанные, словно после недавнего сражения с ветром; его взгляд, то цепкий и хитрый, то совершенно отсутствующий, устремлённый куда-то за горизонт грязного окна. Он был худ, нескладен, и в нём чувствовалось какое-то внутреннее напряжение, которое пыталось вырваться наружу, но постоянно натыкалось на глухие стены интернатской рутины. К химии он относился с высокомерным пренебрежением, будто она была не наукой, а каким-то личным врагом.

Как я вообще оказался у Володи? Дело было так. В восьмом классе, когда начиналась эта самая химия, Мария Павловна, наша учительница — женщина строгая, но с прищуром в глазах, намекающим на скрытую печаль (словно она видела слишком много детских судеб и хранила их боль в себе), — раздавала учебники с таким видом, будто распределяла священные реликвии. Но под этой строгостью чувствовалась какая-то глубинная усталость и понимание, что для большинства этих детей книги — не только знания, но и порой единственное стабильное, что у них есть.

— Петрову — один, Сидорову — другой…

И тут она дошла до Володи. Он, как обычно, сидел, уставившись в окно, и, кажется, даже не слышал её.

— Володя! Твой учебник! — громко сказала Мария Павловна.

Я, томящийся на самом дне стопки, полетел в его сторону. Приземлился на его парту с глухим стуком. Володя вздрогнул, посмотрел на меня как на неведомого зверя, потом тяжело вздохнул и убрал под парту. Так и началась наша история.

В первые недели Володя вообще меня не признавал. Я лежал, забытый, где придётся: то под партой, собирая крошки чужих обедов, то на холодном подоконнике, сливаясь с грязью. Меня роняли, пинали, использовали как подставку для шаткого стола в столовой; однажды даже оставили на спортивной площадке, где я чудом избежал участи быть разгрызенным школьной собакой. Для Володи я был не учебником, а лишь очередной бесполезной вещью, которую можно было швырнуть или забыть. Мои страницы тогда погнулись, но я выстоял. Я привык к такому обращению — ведь для большинства детей учебники были лишь досадной помехой.

Мои пожелтевшие страницы помнят, как Володя и Сенька, его верный товарищ (неразлучная пара), загорелись идеей создать… ну, они называли это «дымовухой». Сенька, щуплый, но с удивительно проницательными глазами, был единственным, кто порой, кажется, видел Володю насквозь, но никогда не выдавал. Он просто следовал за ним, кивал на самые безумные предложения и молчаливо поддерживал любую авантюру. Зачем? Да просто так. Начитавшись на моих страницах про селитру и сахар, они решили провести собственный, как они гордо заявляли, «научный опыт». Я тогда лежал у Володи под подушкой, скрытый от глаз воспитателей, и слышал их ночные шёпотки.

Их «научный опыт» завершился феерично. Туалет третьего этажа окутался таким едким, густым дымом, что пожарная сигнализация взвыла, заглушая даже привычный грохот интернатского быта. Авария была несерьёзной, но шуму наделала на весь этаж: туалет проветривали целую неделю, а Володя с Сенькой, согнувшись в три погибели, отбывали «химическое» наказание — намывали полы в коридоре до зеркального блеска. И, надо сказать, выглядели они при этом почти гордо, как истинные «учёные», столкнувшиеся с неудачей.

Помимо науки, меня часто использовали в качестве почтового голубя. Особенно Володя. Была в параллельном классе девочка, Светка, с косичками и вечно красным бантом. Володя, надо сказать, был в неё по уши влюблён. Ну, как влюблён… по-интернатски. Это означало, что он пытался напугать её на перемене или дёрнуть за этот самый бант.

И вот однажды меня снова вытащили — теперь уже для романтических целей. На форзаце, прямо рядом с иллюстрацией кристаллической решётки алмаза, Володя вывел корявым, почти детским почерком:

«Света, ты мне нравишься. Может, сходим в город, потанцуем? Володя».

Его уши пылали, когда он, весь на нервах, пытался незаметно сунуть меня Светке под парту. Но его неуклюжесть (или, скорее, моя заметность) выдала его. Я моментально оказался в руках Марии Павловны. Она, надо сказать, была женщиной с юмором, но и с тем самым, еле заметным пониманием в глазах. Прочитав послание, она медленно повернулась к Володе.

— Володя, — сказала она своим обычным, строгим голосом, — я, конечно, понимаю, что химия — это наука о превращениях. Но превращать учебник в любовное послание… это, пожалуй, за пределами нашего курса. И потом, Володя, любовь — это тоже химия, но она, в отличие от наших реакций, часто проходит без видимого катализатора. А в город, Володя, вы сможете сходить, когда выйдете из интерната. Уроки у вас, молодой человек, продолжатся после ужина — зайдёте ко мне в кабинет. Иди, Света, возьми у меня этот учебник. Изучи формулу бензола. Она имеет отношение к круговым движениям.

В её голосе проскользнула не столько злость, сколько усталая, но мудрая ирония. Она прекрасно понимала, что творится в этих детских душах.
Светка покраснела до корней волос, а Володя, казалось, вот-вот растворится в воздухе. Но прежде чем отвернуться, Светка бросила на него короткий, почти незаметный, но такой удивительно тёплый взгляд. В нём читалось и смущение, и, возможно, капелька интереса, которую Володя, конечно, не заметил.

А я, лежащий на учительском столе, чувствовал, как мои страницы с формулой бензола (символом замкнутых циклов) буквально дымятся от этого детского конфуза и невысказанного. В конце концов, в интернате, где не было места для открытых чувств, даже такой мимолётный взгляд был целой поэмой.
Шли месяцы, и я всё больше времени проводил у Володи. Он не учил меня, нет. Он использовал меня: как подставку, как ширму, как подушку. Постепенно, незаметно для него самого, я стал частью его мира.

Однажды Володя забыл меня в классе после урока. Я остался лежать на подоконнике, прикрытый потрёпанной тетрадью по биологии — так, что даже уборщица, привыкшая выбрасывать всё лишнее, не обратила на меня внимания. Но когда в школу пришла проверка, и Мария Павловна велела "разгрузить полки от хлама", старшеклассники собрали весь мусор, заодно и меня, в коробку и потащили в котельную.

Я уже видел свою судьбу: вот-вот стану пеплом, как те самые формулы, которые когда-то пытались вбить в головы восьмиклассникам. Но тут дверь скрипнула, и в облаке пара возник знакомый силуэт.

— Эй, это же мой! — Володин голос прозвучал резко, почти сердито.

— Твой? — старшеклассник, державший меня над ящиком с углём, усмехнулся. — А чё он тут делает?

— Да... забыл! — Володя шагнул вперёд и выхватил меня так стремительно, что уголок страницы надорвался.

— Ну и ладно, — буркнул старший, пожимая плечами. — Всё равно макулатура.

Володя не стал спорить. Он лишь крепче прижал меня к груди и вышел, хлопнув дверью. А я, старый учебник, вдруг понял, что для него я уже не просто "макулатура", он клялся, что терпеть меня не может, но уже привык. Я стал его вещью, его чем-то личным в этом безликом интернатском мире.

Но однажды, когда все спали, а в комнате горел только тусклый ночник, я почувствовал, как Володя открывает меня. Не на той странице, где были формулы. А на чистом форзаце. И начал писать. Не карандашом, не ручкой, а каким-то угольком, который он, видимо, припрятал.

Я, повидавший много исписанных полей, приготовился к очередной пошлой шутке или карикатуре. Но если бы у меня были чувства, то, что появилось на моей девственной странице, заставило бы меня замереть.

Это были стихи. Корявые, с ошибками, но в них была такая щемящая тоска, такая неприкрытая боль, что мне, бедному учебнику по химии, стало не по себе.

Здесь стены серые, и небо — клетка,
И каждый день похож на прошлый час.
Лишь иногда сквозь листья ветки
Проглянет солнце, не для нас.

Мы ждём того, чего не знаем,
Как птицы, что забыли высоту.
И только ночью, засыпая,
Находим путь в свою мечту.

Я был ошеломлён. Володя, этот ершистый, угрюмый мальчишка, для которого я был лишь помехой, а химия — пустым звуком, писал стихи. Не просто слова, а боль, выплаканная на моей чистой странице — такая щемящая тоска и такая хрупкая надежда, что я, старый учебник, почувствовал, как мои страницы, наполненные строгими формулами и сухими правилами, вдруг показались до нелепости безжизненными. Эти корявые строки были куда живее, чем все мои таблицы.

И я понял. Все эти его выходки, вся эта его внешняя бесшабашность — это была лишь маска. Способ выжить. Способ не сломаться в мире, где единственной константой была, кажется, лишь постоянная нехватка радости. Он прятал свою тонкую, ранимую душу за дымовыми завесами абсурдных «экспериментов» и показной глупости.

Он написал ещё много стихов, заполнив все свободные пустые страницы. Почему-то для своего творчества он выбирал именно меня. Ведь, какая-то невидимая связь была между нами. Я в это верил.

Однажды, когда Володя в очередной раз, сидя за партой, уставился в окно (а в его руке был уголёк), Сенька, подкравшись, тихонько заглянул мне на форзац. Я приготовился к его едким шуткам, но он лишь хмыкнул, пробормотал что-то вроде:

— Опять этот твой бред…

И отошёл. В его глазах не было ни усмешки, ни любопытства — только привычная, почти братская снисходительность. Он знал, что в этом безрадостном мире у каждого должна быть своя тайна, свой способ дышать.

Когда пришло время выпуска, Володя, вопреки всем правилам, не вернул меня в библиотеку. Я ожидал, что меня бросят или потеряют, но нет. В день отъезда он, с каким-то необычайно серьёзным видом, передал меня в руки одному из восьмиклассников — новенькому, который только что приехал и с опаской осматривался.

— Держи, малой. Эта книга — хорошая. Береги её. И помни, что главное — не то, что написано внутри, а то, что ты напишешь сам.

Новенький, по имени Максим, нахмурился, разглядывая мой потрёпанный вид.

— Дядь, зачем мне этот старый учебник? У нас сейчас новые, с картинками. Этот же неактуальный, — пробормотал он, явно недовольный таким «подарком».

Володя лишь мягко улыбнулся.

— Просто береги, — сказал он, и в его голосе прозвучало что-то, что заставило Максима замолчать. Он тогда не понял, что Володя говорил не обо мне, а о своей собственной душе — о тех стихах на форзаце.

Так я и перешёл к Максиму. Он, надо сказать, был гораздо аккуратнее Володи, и на уроках никогда меня не открывал, предпочитая листать новенький, глянцевый учебник. Но вечерами, когда все спали, я чувствовал, как он осторожно открывал меня, просто читал мои страницы как дополнительный материал, особенно те места, где были необычные реакции или истории открытий. Мои стихи… нет, Володины стихи так и остались на форзаце, скрытые от беглого взгляда, ни разу не замеченные новым владельцем. В конце года Максим, как и положено, сдал меня в библиотеку. Он был рад от меня избавиться, и не скрывал этого.

Я вернулся к своей прежней, привычной жизни на полке, где ждал новых учеников. Но годы шли, и новые учебники вытесняли старые. В один не самый прекрасный день наш библиотекарь Прасковья Ивановна, седовласая и невозмутимая, решила провести генеральную чистку.

— Весь этот хлам на макулатуру! — грозно объявила она, указывая на полки со старыми, пожелтевшими учебниками, в том числе и на меня.

Меня, вместе с сотнями других моих собратьев, аккуратно упаковали в большие картонные коробки и вынесли в подсобку, где мы ждали грузовую машину для отправки на переработку. Я уже смирился со своей судьбой. Но, к счастью, случилась какая-то заминка, и машина так и не приехала. Коробки со старыми книгами надолго застряли в подсобке, забытые всеми.

Прошли годы. Я дремал в темноте, среди пыли и паутины, пока в один пасмурный осенний день в интернате не появился высокий, слегка сутулый мужчина. Это был Володя. Он приехал по делам, связанным с какой-то благотворительной акцией для интерната. Он, с тем же огнём в глазах, что и у мальчика Володи, медленно шёл по коридорам, и его взгляд цеплялся за знакомые детали, пытаясь отыскать отголоски прошлого.
Неожиданно он наткнулся на приоткрытую дверь подсобки. Его взгляд упал на гору картонных коробок. Что-то внутри подсказало ему подойти. Он осторожно приподнял крышку одной из них, затем другой… И вдруг его пальцы, чуть подрагивая, нащупали знакомый корешок. Он вытащил меня — старого, потрёпанного, но такого знакомого — из пыльного заточения. Я почувствовал знакомое тепло его рук, и на мгновение мне показалось, что я вернулся в те дни, когда был его единственным доверенным лицом.

Он открыл меня. Пролистал страницы. И остановился на том самом форзаце, где были его стихи. Он провёл пальцем по своим старым, корявым строкам. На его лице появилась слабая, почти неуловимая улыбка. В ней была и грусть, и лёгкая усмешка над собой, и, что самое главное, принятие.

Он стоял так несколько минут, а потом, не сказав ни слова, аккуратно прижал меня к груди. Он вышел из подсобки, крепко держа меня, как самое ценное сокровище, и ушёл.

Я, старый учебник по химии, знал, что мои страницы хранят нечто большее, чем формулы элементов. Они хранили эхо одной души, которая когда-то нашла здесь убежище и оставила свой тихий, но пронзительный след. И теперь я был с ним, там, где мне было суждено быть.