Сон 29087 Третья смена

Глава I: Зов Бездны
Мы спускались в этот старый заброшенный бункер безмолвно. Каждый нёс внутри свой невысказанный груз. Я, всегда убеждённый, что мир прост и объясним, а истина кроется в рациональном, теперь чувствовал, как фундамент моей реальности трещит под ногами.
Две женщины, шедшие чуть поодаль, словно сошли со снов художника, одержимого борьбой хаоса и порядка, дополняя наше странное трио.
Лея, с походкой, обманывающей саму гравитацию, с полными губами и глазами, где плясали искорки неукротимой жизни. Она была из тех, кто бросится в водоворот, не спрашивая, есть ли там дно. В ней жила не просто безрассудность, но и дерзкая вера в то, что даже самый мрачный кошмар можно обратить в шутку, если достаточно громко над ним рассмеяться. Её флирт был не столько заигрыванием, сколько способом проверить на прочность саму реальность, заглянуть за грань здравого смысла.
Эстель. Молчаливая, собранная, мрачная, как древний гримуар, хранящий тайны, способные свести с ума. Плечи её были прямы, словно выкованы из несгибаемого принципа, а каждое движение отмеренно и лишено суетности. Голос — холодный резец, способный отделить истину от лжи, как хирург отделяет плоть. Но за этой внешней оболочкой скрывалось нечто гораздо более сложное, чем просто страх. Это была воля, выкованная из стали, и мудрость, выкристаллизовавшаяся изо льда, знание о вещах, которые лучше не тревожить. Я чувствовал, что она видит не только поверхность, но и тени, танцующие в глубинах подсознания.
Мы вошли под землю, в мир, покрытый синим мхом, светившимся мягким, призрачным светом, словно угасающая память забытого божества. Казалось, этот странный мох рос не на стенах, а на самой сути бытия, окутывая пространство и приглушая всё извне. Он душил звуки, рассеивал мысли, гасил запахи, оставляя лишь тягучее, осязаемое чувство полной отрешённости от мира наверху. Здесь воздух был плотным, пропитанным ожиданием чего-то чуждого и непостижимого.
Бункер внутри почему-то напоминал бар, давно покинутый человечеством, но всё ещё живущий своей собственной, искажённой жизнью. Здесь будто только что курили "Честерфилд", чей фантомный дым и правда клубился в воздухе. Саксофон играл сам собой, извлекая мелодии, что казались отголосками чужих, давно забытых снов, а время вязло в этой призрачной дымке, растягиваясь до бесконечности. Свет лился тускло, с оттенком янтарного полураскаяния, словно древние грехи, заточенные в янтаре. Деревянные столы, усыпанные отпечатками невидимых рук. Стеклянные глаза бутылок, хранящие не алкоголь, а застывшие века. И барная стойка, упрятавшая под слоем лака не только годы, но и неведомые тайны, шёпот ушедших эпох.
У стойки стояли сразу три женщины.
Их причёски были как на старых, выцветших плёнках, застывших в иной временной петле. Улыбки — слишком широкие, неестественные, будто вырезанные из другого измерения и приставленные к лицам. Платья сидели идеально, но неестественно, словно скопированы по памяти самой Бездной, пытающейся имитировать человеческую форму.
— Ничего себе, как фрицы продвинулись, — сказала одна, её голос, казалось, тянулся из глубины веков, указывая на мою зажигалку. — Такие штуки мы только у Яна из седьмой подземки видели...
Лея рассмеялась, её смех был слишком живым для этого места: — Девочки, да вы заснули в прошлом веке! Война-то закончилась лет пятьдесят назад. Мы теперь под другими флагами живём. Даже богов новых себе напридумывали. Неужто вы и их проспали?
— Что значит "закончилась"? — Барменши переглянулись, их глаза были пусты, как поверхности древних зеркал, не отражающих ничего. Голоса их звучали как радиопомехи, как записи, восстановленные с повреждённых, истлевших плёнок, где слова сливались с шёпотом небытия.
Я облокотился на стойку, готовясь погрузиться в эту странную, искажённую игру, где правила были чужды человеческому пониманию. И увидел нечто, отчего липкий животный ужас проник в самое моё существо.
Ни ног. Ни пола под барменшами не было. Только нечто бурлящее, скользкое и пульсирующее, как живая протоматерия. Торсы непрекращающих улыбаться барменш были лишь куклами, насаженными на эту отвратительную, шевелящуюся массу, уходящую куда-то вглубь, туда, где заканчивалась любая архитектурная логика. Девушки были лишь лицами, аватарами чудовищной сущности, укрытой под этим баром, словно руки в перчатках, протянутые из иного измерения.
Их "тела" пульсировали в такт саксофону, но это была не кровь — это был ток, не плоть — а первобытная субстанция. Вонючая, как мрак до сотворения света, как Хаос, предшествующий любому порядку.
— Кто вы? — прошептал я, чувствуя, как слова вязнут в горле.
Они замолчали. Воздух сгустился. А потом сказали хором, их голоса слились в нечто единое и зловещее:
— Мы — остаток третьей смены. Мы — то, что не вернулось наверх. Мы помним дым, кровь, музыку... и страх. Страх, что всё повторится. Мы — отражение тех, кто заглянул слишком глубоко в бездну, и бездна ответила им.
Эстель шагнула вперёд, её глаза стали ещё твёрже, в них читалось знание, непосильное для смертного.
— Это не место для живых. Здесь что-то ждёт. Что-то древнее, что питается забвением.
А Лея, напротив, вальяжно уселась на край стойки и чиркнула зажигалкой, словно подмигнула самому кошмару, бросая вызов небытию.
— Ну, если ждёт — пусть угощает. Я всегда была за хорошую компанию.
Сзади послышался сухой, отрывистый щелчок. Дверь захлопнулась, отрезая нас от остатков реальности. И музыка сменилась. Теперь это была не просто мелодия, а какофония шёпотов, исходящих из самой глубины, из-за границ слышимого.
Глава II: Анатомия Забвения
Когда дверь захлопнулась, никто не закричал. В этом месте крики были бы лишь эхом в давно опустевшей могиле. Лея моргнула и чуть тише сказала:
— Ну вот. Смена началась. Впрочем, возможно, она и не заканчивалась?
— О чём ты, Лея? Что здесь происходит? — стараясь сохранять остатки хладнокровия, спросил я.
Она ничего не ответила, только указала сестре на дверь. Эстель кивнула, ловко спрыгнула с барного стула и проверила замок. Он был старый, латунный, будто от ящика Пандоры, а не от двери. Всё вокруг стало казаться не просто ненастоящим, но и фальшивым, декорацией чудовищного спектакля. Как если бы этот бар был театральной сценой, и кто-то, гораздо более древний, чем мы, забыл сменить сцену.
Три женщины за стойкой продолжали разговаривать между собой, совершенно не замечая нас, но их голоса были уже не просто помехами, а обрывками чужих, исковерканных мыслей. Фразы терялись, как будто они звучали не здесь, а в старом радиоприёмнике, установленном в иной реальности, откуда доносился лишь дребезжащий шёпот. Я прислушался — и уловил знакомые, до мурашек пугающие слова.
— …эксперимент пошёл не по протоколу…
— …вырвалось. Они не ожидали, что у этого будет память. Что оно будет отражать.
— …и теперь оно нас повторяет. Каждый раз. Снова и снова. Вечное эхо.
Лея шагнула ближе к стойке. Спокойно, будто на свою кухню. Склонилась, разглядывая их с каким-то странным любопытством, граничащим с пониманием.
— У них нет ног, — сказала она после паузы. Без удивления. Просто отметила факт, словно давно ожидала чего-то подобного. — Только эманации.
Я кивнул, соглашаясь. Тела женщин ниже пояса, скрытого барной стойкой, были как ртуть, но гуще, словно сама мысль о материи сгустилась. Это нечто, надевшее женщин как чудовищные напалечные куклы, шевелилось. Бурлило. И уходило вглубь пола, туда, где кончалась любая архитектура и начиналась истинная Бездна.
— Это не они, — сказал я, чувствуя, как холод проникает в кости. — Это одно существо. Эти трое — просто часть его. Маска. Личина, чтобы мы могли хоть как-то воспринять его.
Я вдруг почувствовал, что это уже было. Странное чувство дежавю... Словно я совсем недавно уже сделал это чудовищное открытие, но ужас пережитого был настолько велик, что само время вытолкнуло мою душу из своего потока, заставив пережить его снова.
Эстель сделала шаг назад и вдруг тихо, ни к кому не обращаясь, с какой-то древней печалью прошептала:
— "Отдел Т", 1938. Объект D. Они называли его «Сальник». Запечатывающий проход.
— Сальник? — переспросил я, чувствуя, как это слово отзывается в самом центре моего существа той самой волной первобытного ужаса.
— Оно не отсюда. Не совсем. Переходный организм. Иномирная сущность. Как пробка в бутылке, которую открыли не туда, выпуская наружу то, что не должно было существовать под этим небом. Немцы думали, что можно использовать его в боевых целях. Наивные. Но оно... ускользнуло. Или позволило им так думать. Оно отражает, а не подчиняется.
Я хотел спросить, откуда она это знает. Но во сне так не работает. Там просто знаешь. Или не знаешь. Без источников. Без объяснений. Знание приходит как откровение, как древний, врождённый ужас.
Барменши начали говорить вразнобой. Их рты двигались, но звук был несинхронным, словно каждая из них стала вдруг отдельным каналом, транслирующим часть общей, безумной мысли. Одна говорила — двое молчали. Потом другая продолжала, будто фраза прыгала между ними, становясь всё более бессмысленной и угрожающей.
— Вы мешаете ему забыть.
— Он не хочет помнить.
— Но вы спустились... и теперь Вы — ошибка его сна.
Под ногами стало тепло. Не как от печи, а как от пробуждающегося под землёй древнего пульса. Но мох подступал к лодыжкам, как вязкая вода, живая и цепкая. Он начал медленно затягивать ступни, обволакивая их, словно желая растворить нас в своей синей, светящейся субстанции.
— Здесь нельзя оставаться, — сказал я, слова звучали чужими в этом странном месте.
— Уже поздно, — отозвалась Лея, и вдруг совсем тихо, с какой-то странной обречённостью: — Оно здесь.
Тишина. Не просто отсутствие звука, а давящее безмолвие, предшествующее чему-то катастрофическому.
И из самой глубины — не гул, а ощущение чьего-то внимания. Не взгляда, нет. Внимания. Как будто ты — симптом, а не человек. Как будто что-то огромное, неуловимое, оставшееся за краем человеческого восприятия, пытается вспомнить, кто ты. Не понять, а именно вспомнить, словно ты был частью его самого, но потом зачем-то откололся.
И если вспомнит — исчезнешь. Растворишься. Станешь частью его вечного забытья.
Глава III: Архитектор Забвения
Когда мы поняли, что мох уже по колено, всё замерло. Барменши исчезли, как развеянный дым, как фантомы, чья роль в представлении подошла к концу. Пропали звуки. Пропали стены, и вместе с ними — любая иллюзия уютного бара. Осталась только мягкая синяя, светящаяся поверхность под ногами и тьма, которая не давила — она ждала, как древний хищник, уверенный в своей добыче.
Перед нами открылся проход — не дверь, а сдвинутая ткань реальности. Нечто, что раньше было непроницаемым, теперь распахнулось, обнажая ничто. Мы шагнули туда, потому что не было другого выхода. Или потому что не могли не шагнуть, ведомые неизбежностью, свойственной сновидениям и древним пророчествам.
Внутри было ничто. Не пустота, а полное отсутствие чего-либо, что мог бы воспринять человеческий разум.
Но в этом ничто висело существо.
Оно не имело формы, но при этом создавалось из каждой формы сразу. Лица, фрагменты тел, облака, звёзды, глаза, корни деревьев — всё проносилось сквозь него и исчезало, словно кадры безумного фильма, проецируемые на экран небытия. Оно было... возможностью. Как будто разуму дали доступ к чему-то, что ещё не решилось, чем быть, к самой сути Хаоса, предшествующего творению. Это был Архитектор Забвения, соткавший из самого небытия своё присутствие.
И вдруг — голос. Без направления. Без громкости. Просто факт, проникающий прямо в сознание, минуя уши:
— Трое вошли. Один ведёт. Один сомневается. Один не должен быть. — Я вдруг почувствовал острое, как игла, внимание, почти материально скользнувшее по моей душе. — Ты, человек, не должен быть здесь... Твоё сознание — слишком хрупкий сосуд для моего присутствия.
Эстель подняла голову, её взгляд стал прямым и пронзительным.
— Ты — Сальник?
Пауза. Смешок. Как эхо внутри гальки, древний, безразличный смех, способный свести с ума.
— Имя — кривое зеркало вашей попытки осмыслить то, что лежит за пределами вашего понимания. Вы звали меня в бредовых видениях, тех, что пожирают память об этом. Вы были частью моего сна, но теперь нарушили его покой. Зачем вы потревожили меня? Моё забвение было моим милосердием к вам.
— Мы пришли узнать, кто ты, — сказал я, чувствуя, как слова теряют смысл, едва слетев с губ.
— Нет. Вы пришли, чтобы узнать, кто вы. Ибо вы — лишь отголосок моего забытья. Однако я отвечу на твой вопрос, человек.
Когда-то давно обезьяны вроде вас почтительно называли меня Денталион, ибо я был вратами в ваши собственные тени. Другие величали Omem-Raum, говоря, что я "узнающий речи до слов", ибо я слышу не произнесённое, а то, что скрыто в глубинах вашего бессознательного. У меня было множество имён в разных мирах и измерениях. Я Веланоф в Шад-Харрааме, мире, где сама ткань реальности соткана из кошмаров. Зхазел в умах жриц Ора, тех, кто пытался постичь мою суть через ритуалы крови и безумия. Мир-Хаеэлем звался я до великого разделения, когда материя откололась от духа, и как D’n'Thael знаком Бездне, из которой всё появилось, ибо я есть её осадок. Я — вы, и я ничто — отсутствие чего-то... осадок, что остаётся в яме, когда вытек смысл.
Он выдвинул вперёд часть себя. Она сложилась в каменный круг, высеченный из самого небытия. И в нём — прорезь. Как у головы Сфинкса, как у тайного сейфа, хранящего ключ к вашей собственной душе. И сказал:
— Теперь ты ответь на вопрос, ибо таково правило. Ответ твой должен быть прост, как страх, который ты так старательно прячешь:
«Я без плоти, но живу. Без слов, но ведаю. Без памяти, но знаю твои имена. Пока я рядом — ты спокоен. Стоит потерять — начнётся конец. Кто я?»
Мы молчали, ощущая тяжесть его вопроса. Вдруг нечто внутри меня, сейчас застывшего в пароксизме оцепенения, прошептало:
— ...Забвение.
Сальник не ответил. Только изменился. Стал... ближе. Его не-форма наполнила собой всё, и мы ощутили его присутствие не вокруг, а внутри нас.
— ...правильно. Ты угадал, человек. Правило соблюдено, а это значит, вы готовы принять то, что будет поведано...
Голос его стал другим. Теплее. Словно вспоминаешь голос умершего во сне отца, но этот родитель был древнее самой концепции времени:
Притча Денталиона
Однажды живое существо, разумное и хрупкое, подобно мотыльку, получило дар — знать. Оно знало числа, лица, направление ветра, знало, как строить и как разрушать миры. Но с этим даром пришёл другой — страх. Страх перед неизвестным, перед бесконечностью, перед самим собой. И тогда существо построило стену, чтобы отгородиться от того, что оно не могло постичь. И за ней — другую. И так до бесконечности, создавая лабиринты разума, чтобы избежать встречи с истиной. Оно спрятало всё, что не могло понять, в тень, в коллективное бессознательное, которое постепенно стало частью меня.
Когда стена стала кругом, оно решило: «Я — центр Вселенной».
Когда круг стал клеткой, оно решило: «Это — защита, моя крепость от хаоса».
А когда клетка стала сном — оно забыло, что спит. Забыло, что сам сон был лишь очередным слоем забвения.
И вот ты стоишь у границы этого сна. Думаешь — ты здесь по собственной воле. Но ты просто отголосок попытки вспомнить, кем был до того, как погрузился в этот сон. Ты — не тело. Ты — ошибка в замысле, трещина в его собственном сознании. И пока ты пытаешься объяснить происходящее — ты внутри сна. Ты — его часть. Ибо я — Сальник, и я — само забвение, которое позволяет вам существовать, не видя истинной глубины Бездны.
Я хотел что-то сказать. Но не мог. Потому что уже знал. Знание пришло не через слова, а через глубинное осознание, пронзившее меня насквозь.
Я открыл глаза.
Комната. Потолок. Тишина, которая казалась лишь временным затишьем перед чем-то неизбежным.
Слабый свет из окна, не несущий утешения, а лишь подчёркивающий обыденность, которая теперь казалась невыносимой. Мягкий жар у виска, словно след прикосновения чего-то нечеловеческого.
Никаких следов бункера. Ни Леи. Ни Эстель. Ни барменш.
Только чувство, что пережил вот только что нечто очень важное. Что-то, что изменило меня на клеточном уровне. И утратил. Не забыл, а именно утратил, словно часть моей души осталась там, в синем мху. Я вздохнул и хотел было перевернуть подушку, но заметил на тыльной стороне ладони синий налёт. Мох?! Едва светящийся. Не просто мох, а живой отпечаток того, что было. С криком, который застрял в горле, я рывком сел на жалобно скрипнувшей кровати. И на мгновение мне показалось, что заметил тень в углу комнаты, как будто кто-то всё ещё следит. Не враждебно. Просто ждёт. Нет, показалось... просто сон... всё исчезло...
Остался только день. День, который теперь казался мне гораздо менее реальным, чем тот кошмар, из которого я "пробудился".
Глава IV: Последний вопрос
Прошло несколько дней. Они тянулись, как вязкая субстанция. Как древесная смола... Я словно жил в другом временном потоке, видел его, но не соприкасался... Словно мошка внутри этой смоляной капли...
Я возвратился к обычным делам. Работе. Еде. Диалогам, в которых никто по-настоящему не слушает, а лишь обменивается пустыми звуками. Всё стало прежним — но с микротрещиной. Как будто тончайшая плёнка между мирами чуть сдвинулась, и я — единственный, кто это заметил, кто ощутил холодное дыхание Бездны за ней.
В зеркале я то и дело ловил себя на мысли, что глаза у меня другие. Не совсем чужие, но и не мои. Просто... странные... наблюдающие. Впервые за долгое время я начал смотреть на мир не просто видеть его, а ощущать его истинную, скрытую природу, чувствовать пульсацию иных реальностей, которые прежде были скрыты.
Я больше не вспоминал сон напрямую. Ни имён, ни барной стойки, ни загадки. Только чувства оставались: сырость мха, что, казалось, пропитал мои кости, тепло под кожей, словно чужая кровь текла по моим венам, и лёгкий запах пыли, которого никогда не было в комнате, запах древности и забвения.
И всё бы стёрлось. Всё бы забылось, растворилось в обыденности, как и положено снам.
Но однажды, листая старый блокнот, я нашёл запись. Рукопись — моя. Почерк — мой. Но, чёрт возьми, я не помню, чтобы писал это.
Там было описано пережитое в странном синем баре, но начертанное будто чужой рукой, проникающее в самую суть моего нового существования. Венчалась рукопись вопросом:
> "А если это не ты проснулся, а он заснул в тебе?"
>
Я застыл, глядя на странную строчку. Очень долго. Потом отложил блокнот, ощущая, как по телу пробегает озноб, не от холода, а от осознания.
А через секунду — дверь в комнату слегка приоткрылась... Я точно её закрывал. Запирал на все замки.
И в щели — ничего. Только тьма, которая казалась живой, обещающей.
Но тут услышал, как кто-то еле слышно, почти с лаской, прошептал в самое ухо, словно обнимая мою душу своим небытием:
— Смена всё ещё продолжается....
4:29 — пробуждение....