Раблезианский пир

Сегодня ночью я вдруг услышал, как в районе книжного шкафа упало что-то тяжёлое. Пошёл посмотреть и - вот неожиданность! - это оказалось роскошное издание "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле - ни дать ни взять то самое, которое я брал на втором курсе в институте и читал его прямо на лекциях...
Тут же из книги, на которую упал этот том, послышался голос. Как всегда в таких случаях, я замер на месте. Книгу подобрал человек, одетый в костюм времён Петра Первого. За ним у полки копошился кто-то ещё.

Гулливер: Я не обижаюсь, что на мою книгу упал этот фолиант! Ведь достославный Вольтер, которого я имел счастье лицезреть в Англии, называл моего автора, сэра Джонатана Свифта, "английский Рабле"...В моём ноттингемширском поместье роман "Гаргантюа и Пантагрюэль" всегда занимал видное место на полке. Я всегда вспоминал, читая о великанах - героях Рабле, как сам попал в страну великанов - Бробдингнег. Только великаны могут быть так велики душой, не то, что лилипуты, которыми движут низменные страсти. Удивление разнообразию мира, которое я вынес из путешествий, так сродни тому, что я читаю у Рабле! Кто-то тут ещё вздыхает и кряхтит у этой махины-книги...
Вотрен: Эх, вот мой удел - чуть не быть придавленным этой книжищей! Но есть,как говорю я, обстоятельства.
Гулливер: С кем имею честь?
Вотрен: Меня знают под именами Жак Колен, Карлос Эррера, а моё прозвище Обмани-Смерть... Но зовите меня Вотрен.
Гулливер: Доктор Лемюэль Гулливер.
Вотрен: Знаете ли, господин маркиз де Гулливерорама! Я бы согласился с месье Сент-Бёвом, что «Рабле мутен по материалу и содержанию, ибо по стилю он очень чист и ясен».
Гулливер: Господин Вотрен, я не маркиз и зовут меня не Гулливерорама...
Самые лучшие доктора в мире — Доктор Диета, Доктор Покой и Доктор Веселье, как говорил мой создатель Джонатан Свифт, и я, как врач, согласен с ним, как и со своим коллегой мэтром Франсуа. Давайте проведём эту ночь в спокойствии, повеселимся и хорошо покушаем. У меня припасены говядина, баранина и жареные цыплята - то, чем меня кормили лилипуты.
Вотрен: Да пусть это будет раблезианский пир! Когда говорят "раблезианский", имеют в виду нечто очень внушительное. Вот тут у меня карпы, объедитесь, они совсем не такие, как у моей хозяйки мадам Воке.
Гулливер: Всё относительно, милорд. В Лилипутии местные жители в раблезианских масштабах - для себя - готовили мне обеды. А у великанов я сам я сам всё время ощущал себя как в книге Рабле...
Вотрен: Знаю я, что месье Бальзак возражал Бёву и даже спрашивал его, держал ли он когда-нибудь в руках Рабле? Конечно, Рабле - величайший ум, как утверждал тот, кто произвёл меня на свет в своих романах. Месье Оноре даже подписался в молодости псевдонимом "Рабле". И написал о нём рассказ! Позвольте, вспомню... «Проповедь веселого священника из Медона». Не все знают, что в конце жизни мэтр Франсуа получил место приходского кюре. И Бальзак считал, что смех создаст хорошее настроение и спасет Францию от уныния.
Гулливер: Я вижу, к нам присоединяется прекрасная собеседница.
Елизавета Бам: Я явилась вовремя. Вы можете проверить по часам.
Оторвалась отовсюду!
Оторвалась и побежала!
Оторвалась и ну бегать!
Зовите меня Елизавета Эдуардовна, или, если хотите, Михайловна. А можно - Елизавета Таракановна.
Вотрен: Вы - та самая русская княжна Тараканова?
Елизавета Бам: Конечно, та самая. Если вы так хотите.
Я только что конфеты покупала,
хотела, чтобы к чаю был бы торт.
Гулливер: Ну вот, и отлично! Достойное продолжение нашего позднего ужина. Такая компания просто создана, чтобы поговорить о творении мэтра Франсуа.
Вотрен: Он родился в Турени, как говорят, в зелёном саду Франции.
Гулливер: Франсуа Рабле вообще-то стал известен как писатель лишь к сорока годам. До тридцати пяти лет он находился в монастыре, куда его отдали родители, но не имел склонности к монашеской жизни. В университете он выучился на доктора медицины, попутно блестяще овладев самыми разнообразными знаниями и восприняв идеи Эразма и Мирандолы. В 1533 году врач Рабле опубликовал книгу под названием «Страшные и ужасающие деяния и подвиги преславного Пантагрюэля, короля дипсодов, сына великого великана Гаргантюа»  Уже затем вышло начало - «Великие и неоценимые хроники о великом и огромном великане Гаргантюа».
Вотрен: Кажется, книга была опубликована под именем... как его... вот, Алькофрибас Назье.
Елизавета Бам: Извлекатель квинтэссенции!
Гулливер: Это буквы имени и фамилии Франсуа Рабле, помещённые в другом порядке, то есть анаграмма. Начиная с третьей книги, он публиковался уже под настоящим именем. Чего только не пытались делать, чтобы воспрепятствовать распространению этой опасной для некоторых книги - и публично осуждали, и запрещали, и даже сжигали на костре! Но вся читающая Франция ценила её, и вскоре она была в каждом третьем книжном собрании!
Вотрен: А к чему тут, по большому счёту, придерёшься? Некая страна дипсодов, или королевство Утопия... То есть то, что не существует!
Гулливер: Это мистер Франсуа послал такой привет моему соотечественнику Томасу Мору, человеку на все времена.
Гулливер: Вот такие стихи предшествуют книге.
Читатель, друг! За эту книгу сев,
Пристрастия свои преодолей,
Да не введет она тебя во гнев;
В ней нет ни злобы, ни пустых затей.
Пусть далеко до совершенства ей,
Но посмешит она тебя с успехом.
Раз ты тоскуешь, раз ты чужд утехам,
Я за иной предмет не в силах взяться:
Милей писать не с плачем, а со смехом, —
Ведь человеку свойственно смеяться.
Елизавета Бам: Но там ведь дальше есть предисловие - чудесное хулиганское предисловие!
   "Достославные пьяницы и вы, досточтимые венерики (ибо вам, а не кому другому, посвящены мои писания)! В диалоге Платона под названием Пир Алкивиад, восхваляя своего наставника Сократа, поистине всем философам философа, сравнил его, между прочим, с силенами. Силенами прежде назывались ларчики вроде тех, какие бывают теперь у аптекарей; сверху на них нарисованы смешные и забавные фигурки, как, например, гарпии, сатиры, взнузданные гуси, рогатые зайцы, утки под вьючным седлом, крылатые козлы, олени в упряжке и разные другие занятные картинки, вызывающие у людей смех , — этим именно свойством и обладал Силен, учитель доброго Бахуса , — a внутри хранились редкостные снадобья, как-то: меккский бальзам, амбра, амом, мускус, цибет, порошки из драгоценных камней и прочее тому подобное. Таков, по словам Алкивиада, и был Сократ: если бы вы обратили внимание только на его наружность и стали судить о нем по внешнему виду, вы не дали бы за него и ломаного гроша — до того он был некрасив и до того смешная была у него повадка: нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у него было тупое, нрав простой, одежда грубая, жил он в бедности, на женщин ему не везло, не был он способен ни к какому роду государственной службы, любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая за этим
божественную свою мудрость. Но откройте этот ларец — и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье: живость мысли сверхъестественную, добродетель изумительную, мужество неодолимое, трезвость беспримерную, жизнерадостность неизменную, твердость духа несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего смертные так много хлопочут, суетятся, трудятся, путешествуют и воюют".
Гулливер: Здесь, конечно, виден врач.
Елизавета Бам: А я знаю других сатириков и юмористов-врачей. Это Чехов, Вересаев, Булгаков... Мой же автор, Даниил Хармс, н был врачом. Но к Рабле был неравнодушен! Разговор Панурга и его брата Жака отразился в маленькой пьесочке "Тюк!" О моих знакомых. Послушайте!
Лето, письменный стол. Ольга Петровна колет дрова. При каждом ударе с носа Ольги Петровны соскакивает пенснэ. Евдоким Осипович сидит в креслах и курит.
О л ь г а П е т р о в н а (ударяет колуном по полену, которое, однако, нисколько
не раскалывается).
Е в д о к и м О с и п о в и ч: Тюк!
О л ь г а П е т р о в н а (надевая пенснэ, бьет по полену).
Е в д о к и м О с и п о в и ч: Тюк!
И так много раз.
О л ь г а П е т р о в н а (надевая пенснэ): Евдоким Осипович! Я вас прошу, не
говорите этого слова «тюк».
Е в д о к и м О с и п о в и ч: Хорошо, хорошо.
О л ь г а П е т р о в н а (ударяет колуном по полену).
Е в д о к и м О с и п о в и ч: Тюк!
О л ь г а П е т р о в н а (надевая пенснэ): Евдоким Осипович! Вы обещали мне не говорить этого слова «тюк».
Е в д о к и м О с и п о в и ч: Хорошо, хорошо, Ольга Петровна! Больше не буду.
О л ь г а П е т р о в н а (ударяет колуном по полену).
Е в д о к и м О с и п о в и ч: Тюк!
А у Рабле было так: Жак страшно ругается во время бури. "Мне жаль вас останавливать, потому что я думаю, что божба облегчает печень, подобно тому , как дровосеку легче, если после каждого его удара кто-нибудь возле него громко кричит: – “Ух!” Точнее, в подлиннике - "Хек!"
(Все смеются) Гулливер: Но всё же вернёмся к началу книги Рабле.
Вотрен: А в конце предисловия мэтр Франсуа советует нам:  «Итак, мои милые, развлекайтесь и телу во здравие, почкам на пользу – веселитесь, читая мою книгу. Только вот что, балбесы, чума вас возьми: смотрите не забудьте за меня выпить, а уж за мной дело не станет…»
Гулливер: Мы уважаем традиции хозяина дома и перенесём выпивку в одну из наших книг! Пока попьём чаю, любезно предоставленного госпожой Бам. Но развлекаться и веселиться, вспоминая книгу Рабле...
Елизавета Бам: Будем! Будем!
Гулливер: Леди Елизавета, вы очень хорошо читаете, вкладывая всю себя в книгу! Читайте дальше! Вспомним проказы юного Гаргантюа!
Елизавета Бам: Слушайте, господа! "Посиживая на башнях и видя, сколько внизу собралось народа, он объявил во всеуслышание:
- Должно полагать, эти протобестии ждут, чтобы я уплатил им за въезд и за прием. Добро! С кем угодно готов держать пари, что я их сейчас попотчую вином, но только для смеха." И Гаргантюа "столь обильно оросил собравшихся, что двести шестьдесят тысяч четыреста восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей". А по-французски "для смеха" звучит как "па ри", и поэтому Париж стал так называться...
Гулливер: Простите, сударыня... Но я ведь тоже однажды в Лилипутии потушил пожар королевского дворца мочой, и было это после принятия доброй дозы блефускианского вина! Я выпустил ее в таком изобилии и так метко, что в какие-нибудь три минуты огонь был совершенно потушен, и остальные части величественного здания, воздвигавшегося трудом нескольких поколений, были спасены от разрушения.
Вотрен: Стало быть, сир, вы употребили это умение с большей пользой, чем мсье Гаргантюа!
Елизавета Бам: Но я больше чем уверена, что у Гаргантюа это была только шутка, и все утопленные через час громко смеялись над ней, когда пришли домой!
Гулливер: Не сомневаюсь, мисс Елизавета! Берите этого цыплёнка, налегаем дальше на еду и беседуем о Рабле!
Елизавета Бам: Угощайтесь суфле и говорите о Рабле!
Вотрен: Насколько я помню, у Грангузье долго не мог родиться сынок Гаргантюа, пока не появился он... из уха матери Гавгамелы!
Гулливер: Да, именно так, как Зевс родился из уха Крона, он родился из уха матери, только её звали, кажется, Гаргамела.
Елизавета Бам: И вот как вначале поучал образование Гаргантюа... "И точно: мальчику взяли в наставники великого богослова, магистра Тубала Олоферна, и магистр так хорошо сумел преподать ему азбуку, что тот выучил ее наизусть в обратном порядке, для чего потребовалось пять лет и три месяца. Затем учитель прочел с ним Доната, Фацет, Теодоле и Параболы Алана, для чего потребовалось тринадцать лет, шесть месяцев и две недели..." А ещё его учил, представьте, преподаватель Дурако Простофиль, как передано в русском переводе. 
Гулливер: Здесь явно идёт намёк на то, каким нелепым было обучение в предыдущие века, когда просто твердили грамоту и читаемые книги.
Елизавета Бам: Грангузье увидел, что сын от такого учения только тупеет, и пригласил в учителя Понократа, что означает "власть труда". И вот он с помощью антикирской чимерицы заставил Гаргантюа забыть всё, что он учил. Принимайте, люди, эту чимерицу, да почаще! А затем составил план обучения своего питомца заново.  Учения философов объяснял на продуктах, которые подавались к столу, и на природе. Играя с числами, учил арифметике. Умственные упражнения чередовались с физическим развитием и прогулками. "Так воспитывался Гаргантюа, с каждым днем оказывая все большие успехи и, понятное дело, извлекая из постоянных упражнений всю ту пользу, какую может извлечь юноша, в меру своего возраста сметливый; упражнения же эти хоть и показались ему на первых порах трудными, однако с течением времени сделались такими приятными, легкими и желанными, что скорее походили на развлечения короля, нежели на занятия школьника - пишет Рабле.
Гулливер: Как же хорошо такое образование! «Государства будут счастливы тогда, когда короли будут философами или философы королями» - так сказал в конце концов Гаргантюа. И так же наглядно обучается и сын Гаргантюа Пантагрюэль, по гречески "всё жаждущий", у учителя Эпистемона.
Вотрен: Конечно, автору было трудно заявить о том, как нескладен окружающий мир, и того, что он считал идеалом, было очень мало в жизни, поэтому всё это происходит в сказке.
Гулливер: И всё же, хотя действие книги происходит в некоей Утопии, кое-что там слишком узнаваемо! В тот век религиозных споров и столкновений немало досталось их участникам. Вот мне запомнились острова Папеманов и Папефигов. Это что-то вроде Лилипутии и Блефуску, но у тех был конфликт из-за яйца - как его бить, а у этих - из-за папы, отношения к нему. А Певчий остров с его аббатцами, епископцами, кардинцами... А послушайте, что поведал Рабле о владениях королевы Квинты.
Вотрен: Ну, и что?
Гулливер: "Прислужники королевы Квинты были людьми чрезвычайно деятельными.
Только формы их деятельности были несколько необычны.
Одни ловили сетями ветер, а вместе с ветром и преогромных раков. Другие доили козла и сливали молоко в решето.
Третьи, стоя на башне, охраняли Луну от волков. Четвертые резали огонь ножом. Остальные тоже не теряли времени даром. Они пахали морской берег на лисах, клали зубы на полку, по одежке протягивали ножки и делали массу других столь же полезных дел". О, как это мне напоминает летающий остров Лапуту! Там я встретил учёного, который разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей. Ещё я видел другого ученого, занимавшегося пережиганием льда в порох. Там был также весьма изобретательный архитектор, придумавший новый способ постройки домов, начиная с крыши и кончая фундаментом. А ещё прожектер, открывший способ пахать землю свиньями... Но, господа, разве никто не встречал подобных шарлатанов в обычной жизни? Я всегда, сталкиваясь с такими, представляю себя полуживотным йеху...
Вотрен: А, возможно, роман был посвящён королю Франциску, и некоторые намёки на него есть в фигуре Гаргантюа. Соответственно - Пантагрюэль занимает место наследника Генриха.
Гулливер: Я думаю, что мэтр Франсуа хотел пожелать королю, чтобы он был таким замечательным государём, как Гаргантюа. Но увы, он даже не защитил Рабле от нападок - это делала лишь его сестра, несравненная Маргарита Наваррская. Кстати, среди действующих лиц там есть и реальные люди, например, королевский шут Трибулэ.
Елизавета Бам: В мои времена он многим известен как Риголетто, герой оперы Верди по драме Гюго "Король забавляется". Но там король стал герцогом Мантуанским.
Вотрен: Пьесу-то запрещали, ведь король там представлен отнюдь не как Гаргантюа.
Елизавета Бам: А Трибулетто стал Риголетто. Ля-ля-ля-ля-ля-ля...
Гулливер: Есть в книге и фигуры, напоминающие безрассудных завоевателей.
Вотрен: Всякие там Пикрохолы...
Елизавета Бам: Они обязательно придут, чтобы поймать и стереть с лица земли.
Вотрен: Но ничего у него там стереть не получилось. Он упал в канаву...
Елизавета Бам: И все его наполеоновские планы рассыпались.
Гулливер: Вы помните, господа, соседний король Пикрохол объявил войну Грангузье из-за того, что его пекари пожаловались ему на соседнее государство, где они не смогли получить свежего хлеба для своего короля. Разорив владения Грангузье, Пикрохол на ходу замышляет продолжение своих походов по Франции, а также в Испанию, Италию, Германию, Польшу, Россию, к Иерусалиму...
Вотрен: Удивительно! Это же похоже на покойного императора французов, осуществлявшего все эти походы на самом деле!
Елизавета Бам: Но и в жизни это всё кончилось, как у Пикрохола!
Гулливер: И всё же Рабле показал и идеальный, по его мнению, мир. Гаргантюа строит для брата Жана аббатство «стократ пышнее Бониве, Шамбора и Шантильи».  Вот что сказано о телемитах: "Вся их жизнь была подчинена не законам,не уставам и правилам,а их собственной доброй воле и хотению". «Среди них не оказалось ни одного мужчины и ни одной женщины, которые не умели бы читать, писать, играть на музыкальных инструментах, говорить на пяти или шести языках и на каждом из них сочинять и стихи и прозу. Нигде, кроме Телемской обители, не было столь отважных и учтивых кавалеров, столь неутомимых в ходьбе и искусных в верховой езде, столь сильных, подвижных, столь искусно владевших любым родом оружия; нигде, кроме Телемской обители, не было столь нарядных и столь изящных, всегда веселых дам». И
Елизавета Бам: Там было разрешено всё, что было запрещено монашеским уставом. А знаете ли вы, что я - телемитка, из этого аббатства?
Вотрен: Я знаком с месье Ленорманом, который в моём девятнадцатом веке даже сделал чертёж этого восхитительного замка и садов вокруг него!
Гулливер: Но телемиты заняты умственными упражнениями и ничего не делают физически. Поэтому при них там - целый штат прислуги. Но - какая чудесная мечта!
Вотрен: Господа, если к правде святой
        Мир дорогу найти не умеет,
        Честь безумцу, который навеет
        Человечеству сон золотой!
Честь метру Франсуа!
А ещё Рабле заметил:"...людей давят и гнетут подлое насилие и принуждение,они обращают благородный свой пыл,с которым они добровольно устремлялись к добродетели,на то,чтобы сбросить с себя и свергнуть ярмо рабства..." Что вы скажете?
Елизавета Бам: Вы не видели Россию лет через сто после себя! Не слишком ли яростным оказался этот пыл, иногда я думаю...
Гулливер: Но больше, чем брат Жан, во второй половине романа выдвигается друг короля Пантагрюэля Панург.
Вотрен: Панург чем-то похож на меня, но я, признаюсь, вовсе не так добродушен и бескорыстен, а этот парень во всём ценит здравый смысл и в то же время над всем на свете смеётся."В своих вопросах столько если бы да кабы, что я толком ничего посоветовать не могу" - это, господа, его кредо. Я готов повторить за ним: «Человек стоит столько, во сколько он сам себя ценит».
Елизавета Бам: А ещё он - образец галантного обращения к женщине. Вот, послушайте: "Сударыня! Было бы в высшей степени полезно для государства, приятно для вас, почетно для всего вашего рода, а мне так просто необходимо ваше согласие от меня зачать" Вот так - о самом главном, господа!
Гулливер: А мне помнится его девиз: "Я пью под будущую жажду". И как мне знакома будущая жажда чего-то нового! Одержимые жаждой нового, Пантагрюэль и Панург и совершают в последних двух книгах плавание в неизведанные миры, что так близко мне!
Елизавета Бам: Господа, между прочим: а чем же кончается эта достославная книга?
Гулливер: Дайте вспомнить. Она такая большая, что конец уже тонет в памяти...
Вотрен: Конечно, немудрено. Я хоть убей не помню.
Елизавета Бам: А я напомню. Пантагрюэль и Панург приходят к Оракулу Божественной Бутылки, слышат, как она - тринк! - разбилась, и получают объяснение от жрицы Бакбук: "Слово тринк, коим руководствуются все оракулы, известно и понятно всем народам, и означает оно: Пей!"  ;
И вот они говорят: "Тринкнем!", тринкают и излагают свои мысли о нашей жизни в стихах!
Вотрен: Я даже знаю, какой тост произнесёт при этом Пантагрюэль.
И вот он, сидя за столом
и трогая мечи,
поднимет чашу, а потом
над чашей закричит:
Я эту чашу подношу.
к восторженным губам,
я пью за лучшую из всех,
Елизавету Бам.
Гулливер: Прекрасные стихи! Я, как джентльмен, присоединяюсь!
Елизавета Бам: Но ведь это - из моей пьесы! Как это она стала известна в пансионе Гарбо?
Вотрен: Это я подсмотрел, забравшись в сборник Хармса...
Елизавета Бам: И всё-таки вы жулик, мсье Вотрен...

Тут все трое встали из-за стола и исчезли. Я оглядел стол - что это? На нём стояла чашка ароматного чая, а рядом лежал на блюдце окорок. Получается, что лишь прожорливый Вотрен съел всю свою долю, а двое других литературных персонажей вспомнили о хозяине и тихо оставили воспоминание о себе.