Раблезианский пир

Гулливер: Я не обижаюсь, что на мою книгу упал этот фолиант! Ведь достославный Вольтер, которого я имел счастье лицезреть в Англии, называл моего автора, сэра Джонатана Свифта, "английский Рабле"...

Вотрен: Я бы согласился с месье Сент-Бёвом, что «Рабле мутен по материалу и содержанию, ибо по стилю он очень чист и ясен».
Гулливер: Господин Вотрен, я не маркиз и зовут меня не Гулливерорама...
Самые лучшие доктора в мире — Доктор Диета, Доктор Покой и Доктор Веселье, как говорил мой создатель Джонатан Свифт, и я, как врач, согласен с ним. Давайте проведём эту ночь в спокойствии, повеселимся и хорошо покушаем. У меня припасены говядина, баранина и жареные цыплята - то, чем меня кормили лилипуты.
Вотрен: Да пусть это будет раблезианский пир! Когда говорят "раблезианский", имеют в виду нечто очень внушительное. Вот тут у меня карпы, объедитесь, они совсем не такие, как у моей хозяйки мадам Воке.

Вотрен: Знаю я, что месье Бальзак возражал Бёву и даже спрашивал его, держал ли он когда-нибудь в руках Рабле? Конечно, Рабле - величайший ум, как утверждал тот, кто произвёл меня на свет в своих романах.
Елизавета Бам: Оторвалась отовсюду!
Оторвалась и побежала!
Оторвалась и ну бегать!
Зовите меня Елизавета Эдуардовна, или, если хотите, Михайловна. А можно - Елизавета Таракановна.
Вотрен: Вы - та самая русская княжна Тараканова?
Елизавета Бам: Конечно, та самая. Если вы так хотите.
Я только что конфеты покупала,
хотела, чтобы к чаю был бы торт.
Гулливер: Ну вот, и отлично! Достойное продолжение нашего позднего ужина.

Вотрен: Кажется, книга была опубликована под именем... как его... вот, Алькофрибас Назье.
Гулливер: Вот такие стихи предшествуют книге.
Читатель, друг! За эту книгу сев,
Пристрастия свои преодолей,
Да не введет она тебя во гнев;
В ней нет ни злобы, ни пустых затей.
Пусть далеко до совершенства ей,
Но посмешит она тебя с успехом.
Раз ты тоскуешь, раз ты чужд утехам,
Я за иной предмет не в силах взяться:
Милей писать не с плачем, а со смехом, —
Ведь человеку свойственно смеяться.
Елизавета Бам: Но там ведь дальше есть предисловие - чудесное хулиганское предисловие!
   "Достославные пьяницы и вы, досточтимые венерики (ибо вам, а не кому другому, посвящены мои писания)! В диалоге Платона под названием Пир Алкивиад, восхваляя своего наставника Сократа, поистине всем философам философа, сравнил его, между прочим, с силенами. Силенами прежде назывались ларчики вроде тех, какие бывают теперь у аптекарей; сверху на них нарисованы смешные и забавные фигурки, как, например, гарпии, сатиры, взнузданные гуси, рогатые зайцы, утки под вьючным седлом, крылатые козлы, олени в упряжке и разные другие занятные картинки, вызывающие у людей смех , — этим именно свойством и обладал Силен, учитель доброго Бахуса , — a внутри хранились редкостные снадобья, как-то: меккский бальзам, амбра, амом, мускус, цибет, порошки из драгоценных камней и прочее тому подобное. Таков, по словам Алкивиада, и был Сократ: если бы вы обратили внимание только на его наружность и стали судить о нем по внешнему виду, вы не дали бы за него и ломаного гроша — до того он был некрасив и до того смешная была у него повадка: нос у него был курносый, глядел он исподлобья, выражение лица у него было тупое, нрав простой, одежда грубая, жил он в бедности, на женщин ему не везло, не был он способен ни к какому роду государственной службы, любил посмеяться, не дурак был выпить, любил подтрунить, скрывая за этим
божественную свою мудрость. Но откройте этот ларец — и вы найдете внутри дивное, бесценное снадобье: живость мысли сверхъестественную, добродетель изумительную, мужество неодолимое, трезвость беспримерную, жизнерадостность неизменную, твердость духа несокрушимую и презрение необычайное ко всему, из-за чего смертные так много хлопочут, суетятся, трудятся, путешествуют и воюют".
Гулливер: Здесь, конечно, виден врач.
Елизавета Бам: А я знаю других сатириков и юмористов-врачей. Это Чехов, Вересаев, Булгаков...

Елизавета Бам: Слушайте, господа! "Посиживая на башнях и видя, сколько внизу собралось народа, он объявил во всеуслышание:
- Должно полагать, эти протобестии ждут, чтобы я уплатил им за въезд и за прием. Добро! С кем угодно готов держать пари, что я их сейчас попотчую вином, но только для смеха." И Гаргантюа "столь обильно оросил собравшихся, что двести шестьдесят тысяч четыреста восемнадцать человек утонули, не считая женщин и детей". А по-французски "для смеха" звучит как "па ри", и поэтому Париж стал так называться...

Гулливер: Простите, сударыня... Но я ведь тоже однажды в Лилипутии потушил пожар королевского дворца мочой, и было это после принятия доброй дозы блефускианского вина! Я выпустил ее в таком изобилии и так метко, что в какие-нибудь три минуты огонь был совершенно потушен, и остальные части величественного здания, воздвигавшегося трудом нескольких поколений, были спасены от разрушения.
Вотрен: Стало быть, сир, вы употребили это умение с большей пользой, чем мсье Гаргантюа!
Елизавета Бам: Но я больше чем уверена, что у Гаргантюа это была только шутка, и все утопленные через час громко смеялись над ней, когда пришли домой!

Гулливер: "Прислужники королевы Квинты были людьми чрезвычайно деятельными.
Только формы их деятельности были несколько необычны.
Одни ловили сетями ветер, а вместе с ветром и преогромных раков. Другие доили козла и сливали молоко в решето.
Третьи, стоя на башне, охраняли Луну от волков. Четвертые резали огонь ножом. Остальные тоже не теряли времени даром. Они пахали морской берег на лисах, клали зубы на полку, по одежке протягивали ножки и делали массу других столь же полезных дел". О, как это мне напоминает летающий остров Лапуту! Там я встретил учёного, который разрабатывал проект извлечения из огурцов солнечных лучей. Ещё я видел другого ученого, занимавшегося пережиганием льда в порох. Там был также весьма изобретательный архитектор, придумавший новый способ постройки домов, начиная с крыши и кончая фундаментом. А ещё прожектер, открывший способ пахать землю свиньями...

Вотрен: Всякие там Пикрохолы...
Елизавета Бам: Они обязательно придут, чтобы поймать и стереть с лица земли.

Гулливер: Вот что сказано о телемитах: "Вся их жизнь была подчинена не законам,не уставам и правилам,а их собственной доброй воле и хотению".
Вотрен: Господа, если к правде святой
        Мир дорогу найти не умеет,
        Честь безумцу, который навеет
        Человечеству сон золотой!
Честь метру Франсуа!
А ещё Рабле заметил:"...людей давят и гнетут подлое насилие и принуждение,они обращают благородный свой пыл,с которым они добровольно устремлялись к добродетели,на то,чтобы сбросить с себя и свергнуть ярмо рабства..." Что вы скажете?
Елизавета Бам: Вы не видели Россию лет через сто после себя! Не слишком ли яростным оказался этот пыл, иногда я думаю...

Елизавета Бам: Господа, между прочим: а чем же кончается эт достославная книга?"
Гулливер: Дайте вспомнить. Она такая большая, что конец уже тонет в памяти...
Вотрен: Конечно, немудрено. Я хоть убей не помню.
Елизавета Бам: А я напомню. Пантагрюэль и Панург приходят к Оракулу Божественной Бутылки, слышат, как она - тринк! - разбилась, и получают объяснение от жрицы Бакбук: "Слово тринк, коим руководствуются все оракулы, известно и понятно всем народам, и означает оно: Пей!"  ;
И вот они говорят: "Тринкнем!", тринкают и излагают свои мысли о нашей жизни в стихах!
Вотрен: Я даже знаю, какой тост произнесёт при этом Пантагрюэль.
И вот он, сидя за столом
и трогая мечи,
поднимет чашу, а потом
над чашей закричит:
Я эту чашу подношу.
к восторженным губам,
я пью за лучшую из всех,
Елизавету Бам.
Гулливер: Прекрасные стихи! Я, как джентльмен, присоединяюсь!
Елизавета Бам: Но ведь это - из моей пьесы! Как это она стала известна в пансионе Гарбо?
Вотрен: Это я подсмотрел, забравшись в сборник Хармса...
Елизавета Бам: И всё-таки вы жулик, мсье Вотрен...

Тут все трое встали из-за стола и исчезли. Я оглядел стол - что это? На нём стояла чашка ароматного чая, а рядом лежал на блюдце окорок. Получается, что лишь прожорливый Вотрен съел всю свою долю, а двое других литературных персонажей вспомнили о хозяине и тихо оставили воспоминание о себе.