Шабашник

.                Шабашник.

- Для шабашника работа - поэзия труда! Любой праздник беднее текущих будней, - сказал человек, который стоял напротив, в двух опущенных руках держал смотанный джутовый мешок; посмотрел на свою длинную тень, на морское небо: горизонт стелился туманом, волны мыли берег, и чайки парили именно там, где ему хотелось их видеть.
 Слово незнакомое, следовало бы впопыхах запомнить, но это лишнее. Заросший, неизвестно откуда пришедший мужчина стоит, будто из цельного бревна вытесал своё воплощение, говорит хрипло и отрывисто; видно состояние крепкое когда-то носил, утверждает: что лес кондовый валил, мосты через реки возводил, насыпь железной дороги тянул, фасады с молдовцами утеплял. Горячий асфальт тоже стелил, не каждого примет армянская братва: бродячие шабашные бригады по землячеству и национальному определению составлены. Одна нация - учит другую. Кровь почву ищет, а всё же, выхватить левого трудягу, каждый горазд. Попробуй оспорить прогалину жизни, она как кованая брешь в сумеречном пути.
 И дальше, никто ничего не спрашивает, а выветренная глыба, продолжает соскрёбывать из гранитной памяти прилипшие лоскуты, оглядывается по сторонам, если бы был одет в военной форме, лычки старшего сержанта ему бы подошли.   
- Есть ли где скамейка, чтобы ноги расслабить?
 И тут же ушёл в отвлечённую тему, нашёл пиленный ракушечный камень, на-попа поставил, застелил рваным мешком, упорядочение дня уловил. Странным изношенным умом принялся дальше драницы стругать, лишнего безвременья хватает, скучно, слушаю бывальщины и домыслы.
- Вижу, принялись люди к труду относиться, как к научному коммунизму,  придуманная теория может испортить народный состав, без бога проиграем существующей религий, такое уже однажды случилось. Гуляют два значимых слова, - говорит человек этот с хрипом, со знанием произнесённого ударения говорит, - различие смысла несут выражения: есть шАбаш и шабАш, ничего выдающегося в простых делах, и не такие каверзы нащупать можно, если порывы неожиданной бури глотать. Не думай, не одну тюрю ем, память осталась, это теперь я бросовый человек, а при прошлом режиме никто не мешал правоверную науку наслаивать, мог бы сжать этот камень, - он ладонью ударил ракушняк на котором сидел, - и камень бы воду пустил. Моя религия не коммунизм - забытое православие моя религия. Необыкновенно увещевательную участь из жизни соскребла такая школа. Я один в себе, не меняю убеждения. Предыдущих, пыль давняя скрыла.
Школьная парта, что образованием движет, из плотной плахи выстругана, четыре пласта различной краски затвердели в ней, а всё же лиственницей пахнет, видно ни одного меня вытолкала парта в жизнь. Верхний крашеный слой без нужды шелушится, отлипает упадок твёрдости. Классные уроки, не просто движут временем, событиями долгих тысячелетий ворочают; царства собирают, напрягаясь неустроенным бытом и народными волнениями, социальные бунты двигают; а вдруг подгонят нечто выдающееся. Такие вот царапины вкус жизни щиплют: своя речь язык колет, пережёвывают люди представления, будто ежевику колючую едят. Три ломанных гроша стоит та высохшая краска, что выковыривал пером чернильной ручки, в волокнах дерева состояние своё искал. Два значимых слова родили третье, необыкновенно громкое по содержанию. Не ведомо, откуда ветер указы заметает, может из невиданных земель носит, дела важные не просто так шелестят. В потоке бурных значений рядятся послания. При бывшем социализме неуступчивые предложения и решительные лозунги на красных кумачах писали. В застывших бетонных очертаниях нерушимые памятники пытались оживить. Было бы образование твёрдым, не носило бы шелуху народа - не распалась бы система. Пробравшиеся во власть цикашные, крайкомовские или обкомовские секретари, самый неподходящий материал для мировой крыши – опростелый отбор. Генералы грузно представлены, могли бы отвеять шелуху от зёрен, бункеров у них много, поместили бы в них секретарей, и всё бы кругом расцвело, военная диктатура не хуже пролетарской, установилось бы социальное равновесие.    
Человек незнакомый сидит, как из бетона сделанный, непреклонным держится, видно мало ест, отчаянная напористость давно в нём застыла, мыслями неистовыми насыщен, кажется, земля под ним каменеет. Тешит шаткая думка вислые уши, хрящи гладит, роет незнакомец землю рыхлыми воспоминаниями; мужик себе на уме, ничто ему не помеха, ушёл от дел, вольно своё отображает.
- А что ты сам сделал для будущего счастья?
- Я находился в простоте социального низа! Топор и ножовка давно не оружие. Сон чего-то долит, без сладкого сна заблудиться можно. Времени уйма. Зачем белым светом дорожить, когда вдоволь изобличающее понаделали, я последний из сведущих.
Путано говорит.
- Так испугались своей земли эти слизняки, словно щепотка соли на их скопление упала. От многообразия бедствий и страха вздыбились сосуды, кровью надулись жилы; суставы дрожат, не признают правду, себя не помнят, имена чуждые придумывают, так устроены, и чтобы они не сказали: не признаю. Знаю их сорт. Испугались неотвратимого предрешения, убежали себя искать, говорят блаженно, а не способны делами. В сословия переспелые забрались. И во всякой отаре найдутся бараны, для которых вой волка - мелодия любви.
Скиталец посмотрел куда-то в сторону, закрыл глаза, сомкнул веки, видно выспаться ему всё-таки надо.
- Закроешь глаза, никого нет, пропали все, отсутствуют из-за никчемности пребывания, это даже хуже чем клок шерсти с паршивой овцы. Систему что установили: препаршивевшая, придавила навсегда, скулят из-за отсутствия свирепых изобретений, плохие обитатели отобрались, меня выкинули!  Может, путаю или не знаю многих имён, но и имена не догадываются, где спрятаны волнения крепкого человека. Не тот подвид людей пошёл, испортилось население земли.   
Снова посмотрел на выражение человека, который уже дважды себя шабашником назвал, похоже действительно порченый или лишний, какого-то несуразного он устоя, говорит тихо, а глаза колючие давят; лоб морщинит, сильно оброс, давно не брился. Принялся разъяснять понимание предназначений. Я уже и забыл, о чём говорили, не пойму, что он хочет из прошлой жизни извлечь, прежде шабашников не встречал, видно выдержку не свою проверяет. Своё незнакомец хочет громко сказать, не знает как! От того, скулы дрожат, щетина лютое напряжение показывает, недоволен существующим режимом:
- Имели шляпы преимущество, учились бездельем над людьми стоять, все гостиницы им принадлежали, нигде мест нет, на скамейках мы ночевали, нарабатывали жилплощади, а они излишествовали удовольствиями. Не хило подворовывали. Встретил как-то в привлекательном ресторане, ухоженного товарища, с которым в одном университетском здании когда-то сталкивались. Меня отчислили с третьего курса, он до конца семестры тянул. Разговорились, стал успехи свои стелить, в математике был слаб. Главный инженер треста - скоро управляющим будет. Долго перебирает важные достижения. А мне выпить охота, я рюмку полную отложил. Вроде и он согласился встречу неожиданную обозначить. Двинулись к столу моему, спрашивает:
 - А ты что?
Сказать нечего, но кое-как выразил своё отношение к преимуществу чести в системе, где высшая математика никакого проку не даёт, своё место сгрёб и поместил навсегда в усилия, говорю: имею слабость назначение деньгам укорачивать; невыносимое состояние, когда их много зарабатываешь, не на что тратить. Однокашник слушал надменно, потом неприязненно как-то извлёк из живота своё насмешливое восприятие, переборол скрежет сжатых зубов, уточнил слова мои путанные:
- Шабашник, что ли?!
- Да! говорю. Имею всегдашнее желание неподчинение подчеркивать. Он остановился, приподнялся на каблуках обуви, глумливо насупил брови, гадкими глазами меня обозначил, развернулся, молча и медленно, пошёл к своему столу, даже не крякнул, к бухгалтерше своей вернулся; она скучными пухлыми губами трубочкой оттягивала из бокала пузырчатое вино, бессодержательно на нас всё время смотрела.
…Таким гусакам как он, в конец каждого месяца на планёрках, конверты оговоренные вручал. Взятку всучивал, не я один. Знаю их крысиные повадки. Вольности моей завидует! Скажу открыто, с началом неблагочестия, страха, отдыха или безобразия, шабашник не имеет ничего общего, брешь в социализме нашёл, вынуждает себя добровольно двигать производительное время, тут он на китайца похож, без выходных две смены тянет. Тех премного, глубины своих тысячелетий чтят, побаиваются переустановки; наши же головы негнущимися суждениями пересчитать можно. Всё держится на предыдущем изобретении: буддизм одно, ислам другое, католики и протестанты третье, у китайцев своё. Остальное потом, давно знаем, отстаём в вещах обыденных, космос не совершенствуем, и всё потому, что древнюю веру забыли.
Слушать можно, а всё же, прошлая рухлядь надоедает, но внимаю из-за наличия скучного состояния.
 - Есть благоденствие для созидателя! - начальство в почтении, - говорит он, - отбор верный движется, достойный служитель восседает. Нет заботы! Маховик государства затихает - тут начальство сплошным мхом застлано, отходами себя удобряют, им нормы дня веками искать надо. В среде бездельников и забулдыг, шабашник слывёт одержимым, опасен, замышляет невероятное для испорченного строя, хотя сам не знает об этом. И из самого начала в первобытном людском стаде выявлялся человек ленивый, общая работа тяготила его. Выпрямляется духом байбак, рядом с вождём уже сидит, бьёт обожжённым копытом по рогатого черепу буйвола, провозглашает удачную охоту. Лучшие лесные орехи и куски добытого мяса ему достаются. В вожди метит притворщик, соседним племенам улыбается, поддержку у них ищет.      
Держу его направление, всё же, что-нибудь да узнаю, спрашиваю: - Получается, есть социализм – есть шабашники! Нет социализма – нет шабашников? Мне это нужно для диссертации.
- И так, и не так, шабашники угадывают нужные и вредные преображения строя, но тут не весь сказ, а всего начало конца, и вина этому противостоянию чужие разукрашенные знамения на жёсткой обвёртке.  Может быть ты тоже печален от того что это всего шагающая быль.
Видно: шабашник баять любит, умеет гармонь тянуть, путано всё вспоминает. Соображения несведущие. Свищи бочек усохших бранит, и сам же льёт мимо в пустоту. Усталость одолевает. Похоже, он уловил чужое состояние, вытянул жилистую шею, разочарованным кулаком скулы уплотняет:
- Из-за большого рвения силы и лишнего усердия, попал я как-то в больницу, и такое было, если бы этих лечебниц совсем не было, меньше людей стало бы умирать. Понаблюдал изнутри, без ложной надежды отстанут от лекарств люди, когда сами захотят быть здоровыми. Наступит перемирие между корыстным замыслом и поощрением добра. Сырые дрова дым родят, голодовку предвещают. Лучше знаю, имел социализм преимущества или не имел, всё это противоречивые доклады и капризы вашей науки, они тени перелётные побороть не смогут. Но об этом запрещено иметь мнение, потому что худая корова всё ещё рисует рёбрами скорый конец мирового порядка, а я человек отсталый.
   - По твоему: шабашники люди замашистые?..
- Такой случай: не двигаясь с места, сидят на высоком троне земного правления преглавные управители жизни, посмеивается, и говорит один вершитель другому: «Смотри-ка господин-улаживающий, сколь глупы и никудышны эти выведенные нашими усилиями правители, мы опыты над человечеством проводим, дурачимся, для потехи нашей пользы, устраиваем демонские пляски, всякие пёстрые подобия придумываем, а они этими нечестивыми глупостями кормятся. Даже неведомо, сколь долго продержатся эти беснующиеся притворщики, что глумятся над праведным небом. Скоро ли люди распознают тревоги свои, и что будем делать, когда  прошлые верования пересилят наши старания».
Шабашник насыщен неведомыми познаниями. Плохо усваиваю его сказания, думаю, что никчемны, потому молчу.
- Имею в себе недавно виданное, - шатает резаный камень и дальше рассуждает бывалый человек. – Сидят: девочка, юноша в другом месте пишет, обгрызенной ручкой порознь стишки сочиняют, дрова в печке тлеют. Стесняется девочка-сирота на свидание к мальчику идти, у неё: телефон кнопочный, сапожки порваны, бумага и карандаши, дорого стоят. У бабушки средства накопленные пропали, установившиеся правители до последней единицы обобрали запасливую старость. С назначением судьбы из недр народа пришла девочка, рождена быть поэтессой. Юноша, который родился в тот же год, обязан уставшую соплеменницу поощрять. Топором шабашить не умеет - не назначение поэтов. Частоколом огорожены родники юной мысли, я в этом деле ничего не соображаю. Сидит бедненькая, слова благоразумные в спиленный лес втискивает. Дядьки-миллиардеры от власти, их отпрыски, пробравшиеся телами и глотками в управление гниющих пней, несуразными выражениями топчут поросль времени, оскорбляют поэзию, заодно с расшатанными поклажами воюют против всего света, пляшут, шабаш с одичавшими девами устраивают. Под рваными сапожками девочки недра великие разведаны, триллионы ютятся под землёй её стола. Выкачивают сущность и наличие этих богатств вырядившиеся, скачут от сдуревшей радости, по всему миру неотверделые пласты волокут, убивают становление девочки. Прикормленных детей  властители растят, краткосрочными ощущениями наполнены. Думают, вместившиеся в прихоть, удачливые глашатаи: «Это наша вечность!». Распространители изобретённой хулы, из-за боязни прослыть худосочными, исхудавшую девочку не видят, щадят и насыщают продавшихся тех, кто святость слова топит. Лишили одарённых детей текущего счастья, и тем хвастают благополучие своё. Торгуют личным преуспеванием хозяева жизни, растят сытых барчуков. Трижды оскорбляют девочку. И девочка терпит сочувственные лишения, пишет, плачет от обиды, славит родолюбие, больше ничего не может. Родину украли. Она верит: робкие задавленные созвучия вырвутся на волю и опустошат порицателей добра, свергнут скрытое, разъедаемое высокомерием зазнайство власти. Она видит мир красивым, а они люди из скученных омертвелых цифр, неисправимых искажений и омерзительных пороков. Где те, что помогут девочке? Их нет! 
Сказанул на одном дыхании! Похоже, шабашник перелопачивает и извлекает пустые волнения из-за отсталости воображения. Не пойму: кому это нужно?  Устаю от такого поношения, а он своё гонит: 
- Упорство, и неуступчивая выдержка девочки, не солома в пожаре, сложения поколений сидят в глубине широкого охвата, ищут веры, а её нет. Ограбленная девочка теряет вдохновения. Ратники, не имеющие наследственной хватки отстали, они родня отстающим. Лишены сберегающего таланта, в новые лампасы влезли, новые папахи набекрень носят, простую тактику не ведают, им тяжёлые генеральские звёзды для больших выплат нужны.
 Может быть, умолкнут простые сочинители жизни, а некий загнанный шабашник извлечёт личный гнев. Снова всё возродится. Ум не пропили, усердием движет поросль шаги робкие. Мотыги власти с кривыми черенками из корявых клонов выструганы, гребут уныния. Самый главный из них хитро замаскирован, дела скверные умело движет, в народ внедрён. Не имеют копатели духа нужной молельни, власть без молитвы - ничто, так устройству вселенной когда-то захотелось. Обращения к святости – дорога жизни. Не знаю, так ли видишь? Смотри в день сегодняшний. Уже сказал: состязаются друг с другом вершители мирового разъединения, испытывают неуравновешенность, у каждого свои предпочтения, своему выбору благоволят. Это - Их Дело. Наше занятие хилое, самая нижняя ступень обусловленного существования. Рваная обувь, разрешённое пребывание на земле, загнанный трудодень в одну большую думу можно вместить,  малую строчку письма отметить. Кто-то тремя словами мир переворачивает. Другие, нить воззрения, вздором наполняют. Такое дело.   
Делаю вид, что понимаю: - А прежде, всё это было?
- Было!  Девочка пишет стихи, ищет главное назначение слова.
Мозги поломать можно от шатания пристроенного каменного стула. Концы невозможно соединить; неведомыми окалинами сыпет шабашник, по его уверению: бодро кочевал нужный труд при прошлом строе, имел полезные назначения и вступил в противоречие с барствующей властью. Увлечения заметно разбегались, подумал, что отстанет. А он выявляет то, чего я не слышал.   
- Самые ударные шабашники, это студенческие строительные отряды в летние каникулы.
 Вот те на! после всего… Поворот событий зачислил в прошлые достижения. Не ожидал такой смеси. Кособокие воззрения гонит отшельник, говорит, - многие не определившиеся познаниями, шершаво шабашили в студенческих стройотрядах, так социальный строй распорядился. Назначения трудолюбия хотелось до конца понять, а оно уже терялось, рвения не было. Серости в своей никчемности купались, предназначения себе надписывали.    
 Оказывается, и такое было!?
- Лично, ленивые успехи видел, - шабашник на секунду задумался, и продолжил, - забулдыга из ресторана тоже отсутствует состоянием, сам я, трижды гнул лето в стройотрядах, три года подряд признавали самым ударным бойцом, это мне пригодилось, достижения к красной памяти отсылали. На утренней линейке, красный флаг труда поднимаем, вечером опускали. Форма летняя, полувоенная, разве что будёновки не шили. Шлемы Куликова Поля и Гражданской Смуты быстро устарели. Сочинители трудового порядка выстроились, и свойства прошлых признаков для личной выгоды извлекают, вместо орденов, значки цепляют. Известные назначения для восторженной увлеченности утвердили: командира, комиссара, и мастер-спеца ввели; всё как во времена будёновских походов, когда сталь сама закаляться умела. Уважают себя признанные трудом студенты, если бы ни уклонения, весь год сытые харчи из трудового тепла могли бы извлекать. Стипендия не в счёт.    
Потом работал я в крае вечной мерзлоты, там свой мамонты и олени, бригада в старой кочегарке ютилась, возле теплотрассы. Тепло и уютно в задымленном помещении, холодную прихожую из досок внахлёст пристроили, все продукты морозом скованы, оленьи туши выструганы из мрамора с прожилинами, рядом бидон со скованным мёдом, топором выковыривать приходится. Повар не предусмотрен, по очереди дежурим, ужин собственного приготовления на стол стелим, столовые давно закрыты. Десять дежурных, остатки нетронутой пищи в сенях, на холодной столешнице складывают, в кастрюлях и сковородках мёрзлые продукты до лета могут вкус удерживать, посуды много. Приходила моя очередь готовить ужин; всё соскребал в большой казан, варил и жарил предыдущие остатки обледенелой пищи: томатом, салом, олениной сдабривал кушанье. Все блаженствовали перед сном, допытывались: какое имя такая еда носит? От недостатка поварских знаний и ухарской выдумки, говорю: такая еда «холостяцкие трели» называется, моё дежурство домашним очагом прозвали. Чуждаюсь неопределённости. Вся посуда вымыта и выстругана, наполнения ждёт. Были такие, кто из-за каприза, чурался простоты людской, но это прелюдия предстоящего упадка. А есть шабашники как я, беспрерывные мастера нужного дела, я силён в запутанных убеждениях, ракеты делать не умею, шабашничал всю жизнь. Это первично, бездельники как черви из яблока вылизали, неуютно с ними жить! Тридцать пять лет в свободном выборе первенствовал, - глядя на него можно поверить, а стоит засомневаться, выходит кроме шабашников, никто умность не носит, сердится, что теперь ветошь носит. Впалые глаза, от убытка равновесия тормозят суждения, своё прошлое пребывание этот человек с собой тащит, а оно никому не интересно, пусть говорит, раз кроме меня больше некому слушать.
- Если работному духу, выпадет принуждённый трёхдневный простой это не дело. В первый день трудяга сходит лишний раз в баню и отоспится. Во второй, выпьет шампанское с шоколадом, посмотрит в прямом эфире очередной пленум партий, посчитает количество вручённых наград производственным передовикам, …из-за увиденного лицемерия засыпать станет. В третий день простоя, мускулы начнут ныть, организм завопит, работа мышц упадок почувствует, начнут конечности свербеть. Своя бригада не работает, станет шабашник искать тропу в другую бригаду, или примется стая вожака нового угадывать. Никто не назначает и не предписывает шабашную удаль, сама распоряжается своим уделом, она: «любви скука, сердцу штука, и рассказчик тут тебе не приказчик», - оказывается он тоже поэт… - Бывает, к бродячей летучке пристанет случайный ударник, а по сути, вовсе не шабашник, про заработки слышал. Не устоит, самоотдача нужна. Очнётся работник и уже уходит плакаты носить, транспаранты держит на демонстрациях общего миролюбия, в правящую партию вступает. Личное напряжение не его постоянная забота.
Говорю: без шабашничества, всякий труд приличия не имеет?!
- Бывает, все отказываются возиться с неким простоватым юнцом, я его к себе в напарники беру, молодость быстро приучается слаженному делу, успешно навыками овладевает. Со мной, все хорошо работали.
Шабашник-бригадир снова морщинит лоб, стопорит мыслями, своё знает, никто ему не указ. Согласен, что человек бывалый и суровый, но для научного трактата это не материал. Однозначно заявляет:
- Ни минуты не работал на партию власти, никогда никому не подчинялся.
  Это изобретение строя! Начинаю сдаваться.
- Шабашить начал с седьмого класса. Другого пути не было, человек, который хочет ни от кого не зависеть, рано начинает действовать. С дядей ходил по дальним сёлам и хуторам, он мастер плотничных сопряжений, умело сшивал деревянные перехлёсты, крыши деревенских домов габаритно кроил. Если до него доходило, что кто-то строит дом, или всего крышу намерен перетрушивать, тут же бросает случай занятия, бежит новое дело смотреть, запыханным обходит углы, осматривает всё; потом начинает хозяину основания доводить: «дело хорошее ты задумал, будем мерковать…»  Закрученные советы-указания вылетают, словно стружки из-под рубанка, разъясняет как совершенно и воздушно поместить черепичную крышу на обозрение всему селу. Стройность человека завершается шапкой на голове, - объясняет он, - нахлобучу фуражку на глаза, или задрал шляпу на макушку головы, разница для рыла очевидная. Так и крыша, отвесные линии должны падать упорядоченно, словно лучи застывшего солнца в вышине лета. Крыша на все стороны улыбаться должна, она венец домашнего  крова. 
- Вы его верно, «мастером ниспосланным» звали? 
 …Не коверкай имя, звали его, как и всех мастеров: Иван Иванович, ни думай, не Иванов он, а Маринов. С весны до осени шабашил у определившихся хозяев, тех, что менее доходным трудом умели копить деньги. Ни одна крыша не повторит другую. Солома и камыш вышли из обихода, скидывали в овраги, жгли запревшее старое покрытие. По преозорной обрешётке шифер били, черепицу рядили, таких мастеров теперь не сыщешь, с зарёй в сердце шабашничали весь световой день, и откуда не посмотришь - сказка плавает. Мы с дядюшкиным сыном, брательником Николкой, подмастерьями значились, шустро по стропилам лазили. В свободное время топоры-томагавки бросали, кидаем в широкое бревно, из десяти бросков у него восемь попаданий, у меня три. От негодования, закинул топорик его в заросли, со слезами искал, не нашёл. Такой вот чарующий бросок!
 У бабушки одной крышу крыли. Пиломатериал молоко, поцелуйного содержания лес. Так сложены бруски и доски, что выспаться на них охота. С тех пор я навсегда полюбил острые углы и смолистый запах свежепиленых балок. Больше ста крыш сшил за все годы. Три, покрыл самостоятельно, один. Меня напарники оставляли. Спроси заинтересованного человека, может ли плотник без помощника один, крышу соединить? Скажет – не может! А я с простого мауэрлата начинал, через две недели гребень конька цементно-опилочным раствором подмазывал. Это тебе, не домом культуры заведовать, парторгом колхоза числиться, или членом политбюро на гребне власти удерживаться. И не говори, что те много дел имеют, многие дела никогда небыли уделом людей сонливых. Однозначно говорю: убогое состояние мешает человеку иметь положенное самолюбие.
Видно ещё тот подарок раз его напарники бросали.
- Изначально заработанные деньги, по прелому залипанию помню, рубли были пропитаны старостью огрубевших рук и бережливой скупостью; цену имели большую, чем цифры на них; видно давно старуха начала деньгу копить. Первую свою крышу храню в памяти, как первый мороженый пломбир на шумном вокзале. Село, где работали, называлось Белый Камень, в низине ютились хаты. Бабушка-хозяйка жила одна. Две козы имела и птицу, скот снова разрешили, у животных свой сарай с плоской крышей из тёсового покрытия, и фамилия у неё самая подходящая: Овчар Акулина Ивановна. Муж на войне убит, сын убит перевернувшимся трактором. Есть внуки, она их давно не видела, в больших городах разместились. Мне казалось, можно и бесплатно перетрусить крышу, хозяйка нас блажено кормила, речка рядом, уток у неё много. Было видно, ей мало осталось жить в этом доме, но дядя договаривался без проникновений в судьбу времени.
Ей не хотелось быстро расставаться с собранными деньгами, свёрток платка неторопливо доставала из глубины старой постели, и каждый раз медленно пересчитывала потные, слежавшиеся рубли, платила за работу постепенно, отсчитывала, пока запах денег не закончился.
Когда уезжали, дождь собирался, бабка грустно нам глядела вслед, престарелые годы её сломили, и козы рядом с ней со стеклянными глазами. Казалось, не знает, правильно ли сделала: скоро умрёт, новая крыша ей не нужна. Видно хотела, чтобы дом, в котором долго жила, оставался в наличии без выстраданного упрёка и плачущей заботы.
Мы уехали работать в другое винницкое село. Хозяин нудным прыщом оказался, с большим животом, начальник песочного карьера Геннадии Геннадьевич. При средствах, а стропила, из кантованных брёвен собираем, дурняк во всём ищет карьерный работник. Кобылки выпиливаем из старых прогонов и раскосов, теслой и стругом шкурим сучковатые брёвна, медведкой ровняем. Для стяжек, с тупыми кромками балки отобрали, сопрягаем в полдерева, стыки на карнизных свесах прирезаем из уцелевшего тёса прошлой обрешётки, топорами не ошкуренный обзол кромим. Навыки приобретаем, сразу я загибал гвозди, когда в сучки дерева упирались. Урок с ушибом получил, ноготь почернела.
- В плотничестве не бывает загнутых гвоздей, - сказал мне дядя, - застрял стержень в сухой берёзе или претвёрдой акаций, гвоздодёром и клещами вытаскивай, не выходит: отломать и вбить до невидимого наличия; воск держи при себе, гвоздь в твёрдой породе без воска не сподобится.   
 Они с Геннадиевичем по вечерам сидят с пивом и мутным самогоном на столе, разговоры скучные поднимают: хлеба сколько хочешь. 
На временном верстаке в конец каждого дня инструмент в ряд улаживаем, семнадцать наименований насчитывает дядя, на каждый, изуродованным пальцем показывает:
 - Где ещё два прибора? – спрашивает, и загадочно язык высунутый кусает, любил работу делать только предназначенным инструментом, если тесла нужна - топор не походит. Ищем, не находим.
-  А чего именно не хватает? - хотим знать…
- Не знаю! – отвечает со стола хмельной голос. – Старайтесь!
 Мы стараемся, рыщем по всем вершинам старого и нового дерева, надо же, две девочки под кронами вишен, по улице темнеющей, в коротеньких юбочках мелькают, отвлекают неимоверно, не дают утерю ответственно искать. Не находим. Тарелки стынут. А они с пузатым всё попивают. Брежнева хвалят - он за мир во всём мире. Нам то, что с того? Девочки скрылись. Пропали! Одна крыша бревенчатая в глазах плавает… 
На слуховом окне шерхебель щепой прикрытый лежит. Кричим: восемнадцать!
- Ещё добивайтесь!
Наконец, и разводку для пил, на стропильном раскосе обнаружили. Девятнадцать инструментов уснули на всю ночь. Можем идти вечерять.
Помню, когда впервые, проездом оказался в городе, удивился приодетому населению, непонятно зачем столько нарядных людей тут излишествует: тяжело ходят, смотрят отторгнуто, не здороваются, никакой пользы природе от их присутствия, крыши в высоких домах плоские. А в близкой и отдалённой округе сельской улицы крыши, даром залиты утренним солнцем. Это ли не краса времени. Но тут, я человек незаметного обозрения, можешь это не записывать.
Бригадирствовал жёстко, так надо, у дяди выучился, обычно, в подряд хозрасчётный подвязывался, брал напрямую большие объекты, четверть общей сметы на руки, в зарплату уходят, больше чем у академиков получалось, приписками - сумму в нарядах втискивал, по положенному раскидывал норму времени. Три-четыре бригады бок обок работают, я руковожу. В строительных управлениях заказы не искал, из-за профессиональной солидарности обглодают как петушиную кость в остывшем супе. Проводники шабашных бригад народ всё отобранный, никто не назначает, сами по себе вырастают, умеют с самолюбием ладить. Неслучайно временем установлены. Попадаются иногда быстрыги, шустрить любят, в заработки чужие норовят влезть, и падают… Положенную плату, бригадиры единолично складывают, знают, что каждому причитается. Недоволен? – плыви мелкота! Переход в другой косяк только по согласованию. И даже при надобности, без разрешения бугра не возьмут. Хорошего работника тоже никто не отдаст. Свои правила - своя выгода.
Такое вроде слышал, вспоминаю где. Никто не знает, что шабашнику в голову ударит, хвастается, себя совершенным считает, и тут же другую скуку выносит:
-  Разве мы не читали что прежде писано, разве не слышали что говорено, у нас своё понимание правды, своя смекалка, пусть небо треснет, мы не пошевелимся от страха, не испугаемся, пройденное - ползком изведывать будем, никогда не отходили от своей стойкости. Лучшее - не меняем на плохое. А начнись война, все шабашники героями станут.
Успех, содержит полёт предстоящего, плохо удерживаю понимание, поклон обретать начинаю, спрашиваю:
- Что будет, если шабашный дух и напряжение прекратят надобность? 
- Свобода - никогда не прекратит надобность, она простор и дух народа. Есть простор земли – есть верующий народ. Нет простора  – православие увядает. А так, ничего особенного, разве что: крыша поедет. От нечего делать, я душеполезное напоминание сказал. Без бригадира-шабашника – не приткнется нужная жизнь. Своих не будет - чужие придут. Для будущей дурости стараются начальники, без революций не обойтись, их надо устранять. Революция самый светлый урок истории.
До чёртиков устал от ненужных событий, надо же…
- Ша-абашник!?