Мировая поэзия. Том 6. ISBN 9785006744097

Содержание:

1. Опус Латинской Америки.(Поэтическое изложение)
2. В социальной щели. (стихи разных лет)
3. Бендериада. (Пьеса)
4. Эпилог.

*
"ОПУС ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ"

ЗЕМНОЙ СВЕТИЛЬНИК.

Любовь-Америка 1400г.

Ещё до париков и до камзолов
здесь были кряжи, гребни, реки,
где каменели кондор, снег — до сроков,
пока землёй, сосудом были предки.
Потом не смог их вспомнить даже ветер,
а воды язык захоронили,
потух земной светильник их навеки,
но жизнь не умерла, осталась заводь лилий.

Я тут, чтоб рассказать о происшедшем
в проломах венесуэльской тишины —
тебя, мой пращур, искать я буду вечно.
Я, инка, не наречённый до поры,
пока твой аромат в меня корнями врос,
в тычинку юга и до нежнейших слов,
ещё не сказанных тебе всерьёз.

1. Растения.

На землю без имён и чисел гнал ветер бремя,
с небес тянулись дождевые пряжи.
Из тучных недр произрастало время.
Бог возвращал планете цветы и жизни,
цветущие курчавились палисандры
за океанской пеной и на яву,
щетинились ряды араукарий,
деревья цедили кровь через листву.

Новорождённый запах плыл,
и мерно, словно вдох и выдох,
сгущаясь в ароматный дым,
расцвёл табак из разных видов.
Прорезался маис, чтобы подняться,
осыпаться и заново рождаться,
сжимая корневищем всех и обниматься,
взирая, как к Богу растения стремятся.

На крыльях кряжей семена ветров
по далям разнеслись дремучим светом.
Среди пампас властитель трав - миров,
стал править: корнями обуздав всё это.
Америка, меж океанов ежевичник и дубрава,
между полюсов - сокровищ чаша огородов,
в разлапистой листве зелёная утроба.
Америка, как винный погреб, - саванна всходов,
архипелаг цветенья, - золотой итог,
на гроздь походит - изобилия рог.

2. Некоторые звери.

По-игуаньи сумрак наступал, сползала темень.
Свисая с радужных зубцов заката,
его язык копьём впивался в зелень,
тянулись мураши по сельве, где гуанако
едва касался бурых косогоров и
лама своими детскими глазами
терялась в нежной глубине земли.
В зудящей похоти переплетались павианы,

повсюду сметая бастионы цветня.
Каймановая ночь сквозила и кишела,
ягуар сквозь листья крался незаметно,
в ветвях перебегала пума смело,
её зрачок сверкал по сельве, как локатор,
а в глубине великих вод лежала анаконда,
она огромная, похожа на земной экватор, —
вся в волдырях, прожорливая и богомольна.

3. Слетаются птицы.

Земля всегда была в своём полёте.
Пернатые кардиналы текли по небу,
похожие на кровь с Анауака на рассвете,
тукан, как чудо-короб, готовился к ночлегу,
колибри на лету, жужжа сверкали
и воздух лизали огненными язычками.
Прославленные попугайчики мерцали,
как золотые самородки с жёлтыми очками.

Орлы, слетевшись, утоляли полно
наследственную жажду крови гордо,
а выше их, над птичьей бойней,
парил король расправы, кондор.
Простуженные козодои перекликались у воды.
Вяхирь свивал своё гнездо - весенний признак,
а яйца в нём хранил рядами, как склады,
и трель чилийского скворца лилась в пунцовых брызгах.

Фламинго из атласно-розового храма
поднимался на заре, себе краса,
кетсаль очнулся над океанским гамом,
сверкнул и взвился в небеса.
Лунной дорогой до островов пернатые движения
тянулись вдоль набухающих атоллов Перу.
Живая чёрная река из крохотных сердцебиений,
как шлейф звезды, неслась к архипелагу поутру.

По границам разъярённых морей
вздымались крылья альбатросов,
и над иерархией пространств везде
царил правопорядок одиночеств.

4. Стекаются реки.

Любовь потоков - покорена лазурью вод
и чистотою капель рек, озёр, болот.
Богиня-ночь с надкушенным анисом, сгущала тучи,
вставала обнажённая в татуировке голубых излучин
и пряди с водоносной высоты
поили землю свежестью росы.
По бёдрам родниковые струи сливались.
В лице озёр они серебрились

и в родимой чаше воды собирались,
как природы живительные слёзы.
Затем, прокладывая русла по пескам
сквозь мировую ночь и тут и там,
прорезали шершавые из гранита плато,
распарывая по пути всю соль эпох за то,
чтобы тугой стеной все рощи огибая,
мускулатуру кварца разводя и нагибая.

Позволь с тобой остаться Ориноко
и нагим к тебе спуститься одиноким,
шагнуть в твои крестильные потёмки,
окунуться в пурпурной влаге Ориноки.
Я руки погружу в твои материнские глубины.
Из нищих я, - из недр твоей безмолвной глины.
Река истоков, родина корней -
твой вольный гул и дикий лист с ветвей.

Амазонка клад водяных слогов, поток времён -
отец-родоначальник без имён,
глухая вечность оплодотворений в нём
и он пропах лесным гнильём.
К тебе, как птицы, реки тянутся без меры
и не сберечь тебя луне, тебя не смерить.
Молокой зелёной ты отягощён,
как свадебное древо ты посеребрён
и ржавчиной от плавуна,
окутанный туманом ты сполна,
в осколках новолунья глубина
и ход светил ты отражаешь лишь одна.

Ответь на зов мой, Био-Био, -
твои течения вдохновляют к жизни.
Ты мне свои губы подарила
язык и полуночную песню поэзии,
вплетя в неё листву и дождь.
Лишь ты рассказала о начале дел
земли, её державы мощь,
о схороненной связки стрел, -
о том, что поведала тебе листва.
Я видел, как, впадая в океан,
цветя и множась ты бухты, рукава вила
и о кровавом прошлом рассказала нам.

5. Минералы.

Мать тайных самородков — профицит,
покрывал твои ресницы кровью!
Горящий чернотою антрацит
был снега оборотной стороною.
Ванадий обращался в дождевые спицы,
чтобы войти под золотые своды,
а висмут плёл целебные косицы
в метеоритную лозу, в сапфиров катакомбы.

Солдатик, спящий на плато,
в своём из олова мундире,
но медь вершит разбой уже не тот
в потустороннем, тёмном мире.
Колумбия, не знаешь ты нюансов жизни,
затаившихся в утёсах напастей,
золотоносная жила отчизны
притягивала хищных династий.

Спала ты, каменная суть свершений —
гиблая слеза глухого дома,
сирена дремлющих артерий,
ночная змейка, белладонна.
Умчался я циклоном и с отчаянием,
поднимаясь в рубиновых лозах,
но немел навеки изваянием
нитрата на безжизненных песках.

6. Люди.

Люди из воздуха и валунов, потомки из глины сосудами были.
Луна перемолола цвет и корень, замешивая плоть в карибы.
Вот двинулись островитяне, неся букеты и венки
из серноватистых ракушек, трубя в тритония завитки.
Тараумара подняли клинки, кремнем и кровью огонь высекали
и заново из лучшей глины распалённые плоды они зачинали.
Фазаньей пышностью слепя и округляясь божествами,
ацтекские жрецы спускались по тесанным ступеням храма.

Уже возвышалась пирамида — агония, вихрь и гранит,
как громовое эхо, катилась кровь из ритуальных плит,
но тысячи людей оберегали ростки грядущих урожаев,
вплетая радужные перья, солнце мира они изображали.
Грохот Чечена по майской сельве постепенно рос и нарастал,
люди возвели геометрические соты, а разум в тайне угрожал
основам, укреплённым кровью, — подтачивая небеса,
неся целебные травы и врезая в камень письмена.

Весь юг был золотистым чудом.
Мачу-Пикчу — райские врата, высокие безлюдья,
людская воля разрушала гнёзда птиц порой,
хватая зёрна изрезанной ледником рукой.
Встречая утро, Куско проступал твердыней башен и хранилищ злака,
и мыслящим цветением земли был тот народ сверкающего мрака,
в чьих пальцах аметистовый венец неисповедимо трепетал.
Побег из горного маиса с земляных террас вставал,

а на застывшей лаве тропок теснились боги и кувшины.
Земной простор благоухал державной снеди на вершине.
Народ мой — потомство бирюзы и порождение скал,
спускался к морю, откуда свои беды ожидал,
над крышами стелился шлейф из солнечной мякины.
Была пещерой голубая сельва, по ней тянулись песни гуарани,
а над Америкой незваной вздымался отдельно Арауко,
и песня гончара над кругом была слышна без звука.

Умолкло всё: вода и воздух, но из-под ветки смотрит воин,
сверкнёт зрачками ягуар, и только копья наготове,
пронизывая тысячами стрел, там ветер свищет грозный.
Вглядись в пустое поле битвы, взгляни на торсы
и на бёдра, на смоляные пряди, лоснящиеся под луной.
Нет ни души, лишь птица всхлипнет и ручеёк журчит ночной.
Вот только кондор камнем рухнет, и слышно, как крадётся пума
среди деревьев, и нет здесь больше никого, лишь камни Арауко.

ВЕРШИНЫ МАЧУ-ПИКЧУ.

1.

С облака на облако, с ветра по ветру
я пробирался переулками где-то,
прорубленных в небе; прощания и встречи,
осенних листьев медные монеты,
а следом — лето колосьев, а выше — весна,
словно любовь нам подарила луна.
Меня ждали в компании скрипок уединённым,
а я объявился с городом погребённым,

с миром, завинченным в землю спиралью,
вонзённой под вздох в глубину и с печалью,
в которой цветёт и хрипит селитра —
в самом золотом месте рудного мира.
Словно клинок, облачённый в блеск метеора,
я погрузился в детородное чрево земного
и окунулся в глубинные воды веры,
просочившись каплей в безмолвие серы,
вернулся к жасмину на ощупь века,
увядшей совсем весны человека.

2.

Весна, соитье цветов, благословенное семя находит приют и в скале,
в складках песка, в алмазах, но человек упорно топчет света цветы
и буравит металл среди ветоши, гари и дыма, вздыхая душой своей.
Кварцевая пыль, бессонные ночи, соль слёз в океане где-то,
ледяные озёра слёз, - но ему и этого мало всегда.
Он травит душу деньгами, злобой обрекает на муки,
топит её в болоте обыденных будней, когда
скручивает колючей проволокой ей руки.

Угрюмый товар торговцев людьми вымер не зря,
столько лет звучало прозрачное слово росы.
Сколько раз на зимней улице или на палубе корабля,
в минуту одиночества ночные часы
одолевали во время всеобщего пира.
Я пытался под перезвон колоколов и теней
в логове людского наслаждения этого мира,
найти жилу жизни в поцелуе, в молнии, среди камней.

Она трепещет в колосьях пшеницы,
в тугих зёрнах, как у зачавшей женщины груди,
вещая нежность живородящей плоти девицы,
трансформирует воду в прозрачную родину земли
и заставляет звучать колокольной медью величий -
всё, от бесстрастного льда до тёплой крови и дальше.
Я так и не нашёл, кроме вороха лиц и обличий,
ничего, кроме суетливых, похожих на золото фальши.

Опавшая ветошь одежды, измученные временем мужики, -
жалкое древо испуганных племён. Кто же такой человек?
В каком его слове, в каком уголке его мира музыки и машин,
из его железных жестов живёт неистребимая жизнь столько лет?

3.

Жизнь людей, словно в маиса початках,
теряя зёрна напрасных поступков, убывала она
в мелких свершениях и тщетных заботах,
множество смертей ожидало каждого, а не одна.
Человек ежедневно умирал маленькой смертью смело -
прах, черви, светильник, погасший в зловонной слободе,
впивались клювом, как дротиком, в его тело,
а мелкая смерть на могучих крыльях настигала людей.

Нож, приставленный к горлу и голод, - был удел их обители,
дети доков, капитаны утлого плуга, прохожие всё чаще -
изнемогали в ожидании смерти, трепеща от предчувствия гибели,
ежедневно припадая губами к её чёрной чаше.

4.

Властная смерть, сколько раз ты меня призывала!
Словно соль в океанской волне, незримый запах ты источала.
Я приник сердцем к острию стальной шпаги,
в звёздной пустыне делаю предсмертные шаги,
вник в теснины ветра, в провалы камня и хлеба тоже,
в сущность головокружительной спирали - и всё же,
о смерть, безбрежное море, ты не набег волны за волной,
а поступь просветления, свод ясных итогов мысли ночной.

Своё пришествие не спрячешь за пазуху без слов
и невозможно представить без рассветных ковров,
без погребённой в земле горькой отчизны слёз.
Я не смог полюбить в человеке дерево всерьёз,
эту жёлтую смерть миллиардов листьев бесполезных.
Полюбить лже смерть и воскрешение вне земли и вне бездны.
Я возжелал проплыть по руслу широкой жизни,
достичь самых излучистых устьев отчизны.

Когда от меня отрекались люди, я был уже опечален
и бросился в водоворот улиц, городов, мастерских и спален,
сквозь пустыню пронёс солёную маску лица
и в самой убогой хижине - без хлеба и света,
без свечи и камня, без тишины, но с тенью, -
я пал, умирая собственной смертью.

5.

Ты не свинцовая смерть в стальном оперенье,
ютилась в пустотелом питомце нищих камор,
второпях вкушавшего хлеб насущный и творенья,
это было нечто иное, оборванных струн минор.
Роса не проступившая на лбу, сердце после боя -
словом, то, что не могло уже возродиться:
осколок маленькой смерти, лишённой земли и покоя,
ветхий костяк, треснувший колокол, им не измениться.

Вот и сорвал я пропитанные кровью бинты,
руки в боль погрузил, смерть нашла свои бреши,
но не увидел я в её зияющей ране следы,
кроме стылого ветра в смутной части своей души.

6.

И тогда я взошёл по тяжёлым ступеням земли,
на Мачу-Пикчу взобрался по зарослям сельвы.
Горный город гранённого камня, последний порог, —
не скрывающий земное от земли на ветру острог,
на котором качались каменные колыбели молний.
Здесь набухал маис, осыпаясь градом коричневых зёрен,
золотое руно ламы одевало вождей и жрецов,
тут ночью в пещере человек разгонял орлов,

а на рассвете поступь грома топтала жидкий туман,
на ощупь земля и камень создавали в потёмках обман.
Мачу-Пикчу — мать камня, родина кондора,
забытый риф зари человека, бескрайнего простора.
Остался лишь ласкающий лики усопших ветер,
пальцы апельсиновых цветов — ветра тысячелетий,
голубой ветер и стихии металлических гор, —
да время, надраив до блеска пустынный простор.

7.

Погребённые в общей бездне, тени одной могилы,
будто под стать вашему величью — дети одной пучины.
Вы рухнули, словно в осень, в пропасть общей кончины.
Выпала вам настоящая смерть — с высоты точённых скал,
обагренных шпилей и акведуков, громадьё портала.
Уже не плачет по вас осиротевший ветра шквал,
он забыл про вспоротое ножами молний небо.
Дождь и туман источили мощное древо,

а повалили его лесорубы-бури.
Рухнуло древо, уронило ветвистые руки
с высоты поднебесья на дно глубоких времён,
рухнул язык и обычай, обличья света, ярких имён,
но осталось надгробие камня и слова эпитафии времени,
зажатые в окостеневших пальцах мёртвого племени.
Вздымается к небу этот гранитный город веков —
крепостная стена, трепет каменных лепестков,

вечная роза, жильё и обитель, горный риф орлиный,
когда руки в красной глине сами сделались глиной
и закатились глаза, населённые крепостные стены,
когда человек исчез, растворился в провале столетий, —
осталась воздетая к небу чёткость точечного камня,
горная обитель зари человечества, высокогорный сосуд,
до краёв налитый безмолвием, и наша память,
пришедшая на смену бесчисленным жизням — живой камень.

8.

Взойди со мной на эти кручи, любовь, Америка моя.
Поцелуй эти вещие камни Урубамбы,
пролей в золотые чаши цветов пыльцу в виде дождя.
Воспари, гранитная лиана и гулкие камни,
над безмолвием чёрного ущелья.
Крылья земли окропи каплей жизни Бермудов,
снизойди одичалая влага со снежного оцепенения,
лёд и хрусталь, хрупкая пыль изумрудов,

развейся всплесками ветра.
Любовь с высот кремневых кряжей поэта,
прозрей и возлюби слепого сына снега
на перекрёстке ночи и розового рассвета.
Стеклянные космы водопада Виллькамау,
оглушают небо твои бури отвесные, -
на каком языке ты говоришь, я не понимаю
с развороченными тобой недрами.

Кто овладел и приковал молнию стужи,
увенчав точечными клинками
и заморозив кровь в горячих жилах снаружи,
обращённого внезапно воина в камень.
Кто разгадает пленённого блеска тайны?
Кто извращает чёрный язык и наречье со льдом,
глубинную речь твоих родников и стоны?
Кто косит ресницы цветов, глядящих живьём?

Кто бросает гроздья лоз в обугленные недра?
Кто размыкает звенья на дереве уз и нас покинул?
Пусть снова погребённых забирает природа?
Любовь, не обожествляй того, кто просто сгинул,
дай вызреть времени в заброшенных колодцах.
Вдохни свист ветра высоты вдоль Кордильер
и, приняв горькое приветствие росы на солнце,
войди в чашу по мёртвой, змеиной дороге из пещер.

Там, в сельве, осевшей пылью зелёной звезды,
трепет Мантур, в обители камня, в лесу,
последняя степень безмолвия и беды.
Приди ко мне, к моему одиночеству и рассвету,
коронованный кем-то камень.
Мёртвое царство вымирает на своих просторах.
По циферблату времени, словно чёрный корабль,
ползает кровожадная тень кондора.

9.

Звёздный орлан, павший редут, яркость клинка и гроздья тумана.
Звёздная лента, празднество хлеба, предвечное око, аккорд урагана -
гранитная пыль, светильня утёса,
каменный хлеб, змеиные руды, железная роза.
Корабль погребённый, гранитный родник, лошадь луны, свечение страха.
Плита равноденствия, каменный дым, гранитная книга, геометрия праха.
Тёсанный молнией айсберг, коралл утонувшего времени, опустившись на дно,
крыша небес, покорённая крыльями, гроздья зеркал и бури гнездо.

Вьюнок, поваливший тяжёлые троны, царство кровавых когтей и грозы -
шквал, заточенный в сердце теснины и застывший водомёт бирюзы.
Колокол на колокольне усопших, в каземате утёсов гром и молния снова, -
объятия пумы, кровожадные скалы, мрачная башня и ледовитое слово.
Полночь на цыпочках древних корней, свинцовая горлинка, прорубь тумана.
Хребет Кордильер, дерево ночи, статуи грома под крышей океана, -
архитектура орлиного взлёта, струна поднебесья, пчела высоты и удавы.
Кровавая кромка, рукотворное солнце, кварцевый луч и бульканье лавы, -

дракон Кордильер, чело амаранта и Бора-Бора.
Купол безмолвия, истоки отчизны, крона собора,
чернокрылая вишня, пригоршня соли, снежные зубья, морозные грозы, -
месяц-подранок, косматая стужа, штурм урагана и камень угрозы.
Длани, как лава, каскад полуночный на перекрёстке дорог,
плеск серебра, нацеленность времени - продолжается жизни урок.

10.

Бедные руки, ноги, жизнь, дни света распались на нити,
камень в камне, человек, куда он исчез и где ты?
Был ли ты незавершённым обломком событий,
орла пустого, терзающего душу свою до самой смерти?
Голод человека, тайный росток, корень для корчевания посажен,
но не твой чертёж в очертаниях высоких башен.
Соль дорог, я тебя прошу, покажи мне свои переулки,
позволь архитектурам глотать палочкой каменные рисунки.

Мачу-Пикчу ты положила камень на камень, а в основании - лохмотья.
Пламя в золото, а в нём - алая крупная капля крови и проклятья.
Верни раба, погребённого тобой дурака!
Вытряси из земли хлеб зачерствелый бедняка,
покажи мне лохмотья и оконце раба!
Поведай мне, как спал он при жизни тогда
и хрипел ли он в поту во сне,
как чёрные дыры, пробитые изнеможеньем в стене.

О, стена, каждый каменный ярус давил его сон наяву.
Америка - древняя утопленница, и посему
невеста тянется к пустому небу богов,
под брачными флагами, гром барабанов и копий звонков.
Вот так, Америка, похороненная, ты сохранила,
как орёл, в горьких кишках своих голод и силу.

11.

Сквозь блеск неясный и смутный, каменный мрак,
дай протянуть мне руку, и пусть затрепещет всяк,
кто как птица, пленённая тысячу лет,
и древнее сердце — забытый человек!
Дай позабыть мне счастье, словно море широкое,
человек шире морей с островами его одинокими.
Можно упасть в него, как в колодец, и со дна подняться,
с ветвью скрытой воды и утонувших истин обняться.

Дай мне забыть широкий камень, мощность пропорций,
огромность размеров и каменные соты,
дай скользнуть мне рукой невесомо
по гипотенузе терпкой крови и кремнезёма.
Когда яростный кондор, словно подковой,
бьёт по вискам моим, налетая, словом тяжёлым,
когда ураган хищных перьев взметает тёмную пыль
и с диагональной лестницы переходит из сказки в быль,

я не вижу быстрой птицы и слепого цикла её когтей.
Я вижу древнего раба, уснувшего на поле смертей,
и его тело, тысячи тел, мужчину и женщину, тысячи
окаменевших тяжко, как статуй под шквалом ливня и ночи.
Хуан Каменотёс — Виракочи сын,
Хуан Глотающий Холод — звезды зелёной сын,
Хуан Босоногий — внук бирюзового камня,
поднимитесь родиться со мной, мои братья.

12.

Встаньте, братья мои, к рождению вместе со мной.
Протяните мне руку из глубокой зоны страданья.
Не вернуться из каменной глыбы и веков подземных домой, -
и твой голос окаменелый, и глаза твои в истязаньях.
Взгляни на меня сквозь толщу земную,
землепашец, ткач, пастух молчаливый и каменщик,
водонос тех слёз, что пролили Анды впустую,
ювелир без кожи на пальцах, земледелец за посев дрожащий.

Не вернётся гончар, погрязший в глине, несите всё к чаше
этой новой жизни, погребённые скорби ваши.
Покажите шрамы, кровь и камень, где вы упали,
и то дерево, где вас когда-то распяли.
Искрами древних кремней осветите
старинные ваши лампады и плети,
которыми вас стегали по ранам,
топоры покажите с их блеском кровавым.

Говорить я устами вашими буду.
Через землю всю ко мне протяните
умолкшие ваши истлевшие губы,
из бездны всю долгую ночь говорите,
как будто якорем прикован я к вам,
цепь за цепью обо всём расскажите,
звено за звеном, доступно шагам,
достаньте ножи свои и наточите.

Вложите их в сердце моё и в руку,
как в истлевших давно ягуаров реку.
Дайте оплакать дни и годы, столетья созвездий.
Дайте молчание мне, воду и немного надежды.
Железо, вулканы в руки возьмите.
Телами ко мне, как магниты, прильните,
в губы и вены проникнуть велите,
словами и кровью со мной говорите.


ЗАВОЕВАТЕЛИ.

1.Они пришли на острова 1492 год.

К тому времени убийцы разорили острова.
Был первым Гуанахани в этой повести мучений.
Дети глины увидели разбитой улыбку свою тогда,
на их хрупкое тело посыпались уколы извержений.
Их вязали и мучили, пытали огнём, их сжигали,
но смерти они так и не узнали, их живьём зарывали,
время отыграло свой вальс в пальмовой чаще,
зелёный зал опустел, вот что было дальше.

Только кости, сложенные крестом, остались на континенте,
да вящая слава Господа и людей, покинувших свой дом.
От вершин известковой гряды до ветвей Сотавенто,
до коралловых островов — всё Норвайс порезал ножом.
Тут крест, чётки там, а здесь Мадонна Петли Тугой,
так Колумбов алмаз принял стяг фосфорической Кубы.

2.Настала очередь Кубы.

А потом были пепел и кровь,
позже пальмы остались одни.
Куба, моя любовь,
тебя привязали и лицо твоё рассекли,
раздавили тело твоё, искололи ножами,
разделили тебя и сожгли, кровоточат все твои раны.
По долинам твоим спускались убийцы людей,
в тумане холмов скрылись шлемы твоих сыновей,

но и там настигли каждого невинного,
истребили их всех до единого.
Растерзали в пытках тела все твои,
где-то вдали от родной земли.
Куба, любовь моя,
озноб сотрясал тебя,
пока ты не стала голой,
одинокой, дикой, безмолвной,
пока не заспорили крабы морей
о костях твоих сыновей.

3.Они приплыли в Мексику в 1519 году.

Они коней сгрузили с кораблей, их ветер Веракрус-убийца принёс.
Они из южных гаваней приплыли, чтоб творить убийство и грабёж.
Здесь Ариас, Мальдонадо, Рохас — сыны бесправия испанских тайн.
Эти люди погибнут,  или оживут на горячем ветру за лесом из пальм.
Тут простой народ из Монтьеля, суровых рук из Оканьи.
Это руки кузнецов, их глаза глядят на солнце и пальмы.
Древний голод Европы, словно хвост смертельной планеты,
он играл с ними в кости и паруса надувал им попутный ветер,

уплывая дальше от вшей, феодального бича и тюремных галер,
голод повсюду, голый топор — скиталец, — мачеха народных манер.
Вот уже Нуньес и Берналес видят безграничный свет и покой,
семья обездоленных мира, нет числа их горестям, жизнь стала другой.

4.Кортес.

У Кортеса нет племени, он молния, холодная струя,
мёртвое сердце под железной бронёй.
Он идёт вперёд, вонзая кинжалы, низины бичуя
и горные цепи дразня и благоухая собой.
Он расставляет войско среди орхидей
и доходит до самых ворот Гласкалы.
Там основы королевства из недр корней,
столько слёз и кровь дождём омывает скалы,

из них реки можно создать, и слёзы глазам произведут оплату.
Кортес получает в подарок золотую палату
и пропуск, чтобы дальше быстрее идти,
а Кортес вновь заостряет кинжалы свои.
Правитель выходит на балкон, и народ швыряет камни в ответ,
Гул страданий до него докатился, и он в Тласкалу вернулся вослед.

5.Чолула.

В Чолуле молодёжь разоделась в ткани, золото и перья,
надела праздничную обувь - ждёт, что скажет чужеземец.
За него ей ответила смерть, телами усыпана вся земля,
и слышно в сырой и свежей бездне стук пронзённых сердец.
Сплетения этого дня ворвались на конях и руки отсекали,
что в знак дружбы тянулись к ним с золотом и цветами.
Оцепили всю площадь, рубили и цвет государства убивали,
по локоть в кровь моих братьев обманутых окунали.

6.Альварадо.

Ножичком прогулялся по хижинам индейцев Альварадо,
он похитил брачную розу, срывая наследия ювелиров, жестоко
нападая на религии, расы, владения, присваивал стада.
Для воров он рог изобилия, а для смерти - её тайный сокол.
Так принёс он к великой зелёной реке Папалоапан,
реке мотыльков свой стяг, весь забрызганный кровью.
Река печально глядела, как умирали дети разных стран,
выживали в рабстве и близ вод своих изнывали от боли,

на кострах, где пытали расу, мозг молодёжи и разум,
а потом только угли остались на берегах,
но конца всё не видно страданьям и экстазу -
к новым рубежам Альварадо направил свой шаг.

7.Гватемала.

Нежная Гватемала, каждый камень таит каплю крови,
Альварадо раздробил твоё племя и поневоле,
разбил все звёздные стелы, насладившись мучением твоим,
свирепые тигры сожрали всех местных мужчин.
В Юкатан вошёл епископ по следу бледных тигров.
Он велел собрать всю мудрость, и стало видно,
что было с первых дней мироздания.
С той самой поры, как первый Майя,

дрожь реки в письменах отметил и в картинах,
науку цветочной пыли, гнев божества долины,
историю переселений в начале вселенной зарницы.
Законы пчелиных ульев, тайны зелёной птицы,
язык небесных созвездий, все тайны дня и ночи эфира,
собранные на берегах перманентного развития мира.
Вот и поднял епископ руку и сжёг все книги вместо эпилога.
Он превратил их листы в дым, во славу маленького бога,
изъеденные тьмой столетий,
дым не вернётся с неба без сомнений.

8.Стихи в память Бальбоа.

Герой открытий! Вся безмерность моря и пена волн, вся ширь луны,
всё царство вод спустя века с тобой устами мной опять озвучены.
Ещё до смерти ты достиг предела, свою усталость к небу ты вознёс,
в глазах твоих скрепили узы брака огромность дня и маленькая ночь,
на берега земных морей - к величью океана привёл тебя холодный пот,
и ты наполнил, но не поднял чашу, которую так долго ждал народ.
С тобой спустились молнии и громы и хлынули на землю ливни,
в глаза твои ворвался вихрем цветник душистый апельсина.

Ты был марионеткой власти, женихом в безмерном чреве океана,
неясный запах - ты его похитил у царственного моря из тумана,
а в кровь твою проникла дерзкая заря
и одержимым сделала тебя.
Жених, обречённый на смерть, уже свершилась измена,
когда ты, юный капитан, вернулся к хмурым землям,
ты мёртвый был, тебя ждала земля - твои навеки успокоить кости.
Недаром прошли по страницам истории некие тонкости:

сокол съел гнездо своё, а преступления всё пожирали,
змеи сползались, друг друга раня жалом своим.
Вот ты и в сумрак яростный вступил, как-только зашагали
на бреге моря смерти - под блеском морских пучин.

9.Хименес Де Кесада.

Они плывут сюда, корабли Гонсало Хименеса.
О, река, прегради им дорогу, сомкни свои берега,
утопи содроганьем своим, вырви алчность из их сердца.
Опрокинь на них смерч разных тварей, что съедают глаза.
Стреляй в них огнём ягуаров с деревьев, в полушарие своё погрузи,
чёрным илом врагов ослепи, кровососных мух на них напусти.
Ты свяжи их корнями во мраке своего первобытного ложа.
В гной их кровь сгусти и губами крабов им лёгкие гложет.

Вот они уж проникли в рощи, убивают и грабят без меры.
О, Колумбия! Защити покров своей таинственной сельвы.
Вот они занесли свой нож над святилищем инков,
а потом схватили жреца и связали его и мучили принца.
Вот и он уже обезглавлен.
Его голова глядит на меня глазами,
которых никто не закроет, взором нагой зелёной отчизны,
а потом снова были кони, и они сжигали все избы.
Снова были пытки и шпаги, а потом только угли тлели.
Да из пепла не закрывшиеся глаза глядели на нас и глядели.

10. Слёт воронов.

В Панаму слетелись бесы, и хорьки заключили союз.
Им свечи светили тускло, когда они там сошлись.
Первым был Альмагро — кривой и старый,
за ним пришёл свинопас Писарро,
третьим был каноник Лука — знаток в мракобесии.
Каждый за спиной компаньона держал кинжалы свои,
грязным взором на стене кровь наблюдали,
и золото далёких царств, что их вовлекали.

Вот был скреплен союз, Лука поднял чашу неспешно,
а трое воров замесили облатку с наглой усмешкой.
Тёмный Перу, затопленный морем, был отмечен их знаком.
Сотни чёрных крестов на судах отплыли к югу во мраке.
Здесь были кресты агоний из лохмотьев и волокон,
кресты с колючками гадов, в нарывах все гнойных,
кресты похожи были на лапы паучьи,
зловещие кресты на них были — охотничьи.

11. Агония и Красная черта.

В Кахамарке началась агония века.
Это был неистовый галоп и неясный блеск с побережья.
Так появились капитаны, к ним вышел с музыкой Инка.
Бородатые с другой планеты пришли невежды,
и Вальверде, капеллан, шакал, объявил устами:
«Убивайте Инков, я все грехи заранее учту».
Десять тысяч перуанцев полегло под их мечами.
Монарх провёл над лбами бандитов красную черту.

Надо было наполнить комнату золотом и серебром при этом,
день и ночь кружилось колесо пыток до тех пор,
пока у невест срывали браслеты, а крестьяне несли монеты,
кружась, катилось золотое колесо к вершинам гор.
Сбежались тигры в стаю, кровь и слёзы поделили до мелочей.
Бандиты измерили ногтями все сажени,
печальный вождь различал хохот монаха в голосах палачей,
его сердце наполнилось острой горечью хины.

Он созрел умом, и безмолвие его высочества
думало о своих владениях и нагорном Куско,
загадкой было всё - ножом и одиночеством,
кровавая черта поглощала богатства и дышало грустью
немого царства на пороге смерти и нирваны.
Вошла смерть, но Вальверде не понял её веру,
пока готовили костёр, затянули на шее верёвку Хуану,
и острый крюк вонзился в скорбную душу Перу!

12. Элегия.

Один в безлюдье равнин, я плакать хочу, как реки,
потемнеть и уснуть, словно в древнюю ночь руды твоей.
Как светозарные ключи попали злодею в руки?
Поднимись, Оэльо, доверь тайну недр истоме долгих ночей.
Свою мудрость вдохни мне в жилы и отмерь!
Я не прошу солнце, а говорю с тобой сквозь сон оков.
Взываю мать Перу к земле - утроба Кордильер,
лавиной кинжалов попала за ограду твоих песков?

Из твоих я вышел корней, но я тёмный умом и ты -
мне земля не открыла мудрость свою средь могил.
Сон нелепый смог змеёй доползти до красной черты.
Очи скорби, ветвистый мрак! Уксус ветра зачем испил?
Почему не вознёс тиару свою из глины Капак?
Дай мне лечь и страдать, хмурой ночью уйти под землю
и в земле мёртвым корнем не зацвести бы никак.
Я вернусь туда с моим горем и отыщу золотое жерло.

13. Войны.

После и до часов из гранита катилось пламя пожара.
Альмагро, Вальверде, Кастильо, Уриас, Писарро,
убивали друг друга и делили награбленное добро,
спорили о династиях и похищали жён своих и золото.
В корале давились, истекая кровью на просторах,
рухнуло древо разбоя от гангрены в жестких раздорах!
Тогда воцарилась смерть над агонией своих детей,
на землях Перу крысы обглодали их до костей,

как и прежде, вгрызалась утроба в утробу
и, губя, погибала сама понемногу.
Мясники, упавшие в грязь алчной наживы кентавры,
божки, сокрушенные блеском золота, истребили
сами племя своё людей с окровавленными когтями.
Возле скал нагорного Куско в золотой пыли возродили
театр адских империй: там Разбой был с зелёной мордой,
умащённая кровью Похоть и Корысть с золотыми ногтями,
Измена с пастью гнилой, Крест, подобный хищному гаду, гордый,
Виселица на фоне снега и смерть, как воздух, под своей бронью.

14. Сражающая земля Чили.

Альмагро принёс с севера морщины молний,
как истинный испанец он был в плену безмолвий,
изучал зловещую стратегию пространств.
Вся пена волн глубинных царств
и её тишина таилась в длинных очертаниях,
весь уголь недр в таинственных лобзаниях.
На пальцах золото горело и серебром,
луны унылый профиль был освещён.

Привык испанец возле розы и оливок жить,
не мог подумать он, чтоб из этой груды глыб,
под древним небом, где держал с вином бокал,
страна возникла там, где лишь помёт орлов лежал.
Ветер Чили повергал и корысть, и лошадей,
и на празднике ледяном они съели своих коней.
Сжигал захватчиков шаги Араукании свет,
голод двинулся по пятам за Альмагро вослед.

Земля противилась морям Кордильер.
Так на юге слуг Альмагро поджидала смерть,
пока он не решил к Перу повернуть коня,
зловещим галопом бандиты сметали поля,
но его и на севере поджидал смертельный страх,
на дороге сидела смерть и держала секиру в руках.

15. Союз земли и человека. Вальдивия.

Араукания — горло минералов, царство дождей и стихийных дубов.
Мои предки не знали шлемов в ярких опереньях,
они были камнем и листьями в форме пики, корнями кустов
и головами воинственного металла в ущельях.
Из камня тени сплелись с мраком природы,
стали дикой, неровной почвой, шипами её сельвы.
Родилась единая Отчизна, ожидая битвы,
враг возвратился, а звали его Педро Вальдивия.

Захватчик поделил мечом меж ворами всю землю.
Всю Отчизну поделили, словно труп осла, и потом
только громады Кордильер вздымали белизну и бронзу.
Тогда и появился Арауко, он не хотел оставаться рабом,
но Вальдивия-палач пролил океан крови столетий.
Разъярённый коршун прилетел туда в траурной броне,
погрузив время и землю во тьму событий.
Арауко поставил на огонь своё блюдо из крови и камней.

Пришли семь вождей договориться о судьбе,
но испанцы обезглавили их, купаясь в крови,
мечтали покорить Арауко, об этом узнали все:
дождь, дерево, рыбак, кудесники юга земли.
Так на реке Био-Био началась в отечестве война.
С копья Вальдивии сочилась кровь, и сжалось сердце Арауко,
он убил пастушью зарю теперь уже навсегда,
сжёг дом владыки лесов и обрёк лесное царство на пытку.
Пленным отрубили руки, отрезали уши и носы,
так кровавой перчаткой он пометил камни земли.

16. Отчаяния первооткрывателей умерли невзирая на гнев.

Зона, лёд и вода тебя веками ночью терзали.
Враги наследие поделили и баскам всё передали,
ножами землю на части они разрубили
и Отчизну кровью всей напоили.
Другим всё стало: кислота, усталость,
никто не принял ту напряжённость.
Судьбу кораблей запомнили моря,
враждебная суша хранит черепа.

Здесь царство вечной непогоды дня,
следы умерших — почерневшие от огня.
Сталь в своём сердце обрели капитаны,
с морского дна Америка поднялась пузырьками.
Берег внезапно воздвиг свой риф загрязнённый,
заглох на палубе чей-то крик уединённый.
Морских братьев вши плотоядной планеты заели
и с богохульной ордой в потерянном Рае осели.

Буря нагнула дерево мачты, и снег урагана бился о камни,
а следы ваших призраков на песке целовали тюлени.
До пальцев ваших, лишённых колец, и в каждый дом
скудное солнце равнины добралось, были двери открыты,
день её мёртвый дрожит в лазарете из камня и волн.
Мёртвые подковы, дырявые шлемы в муках отлиты.
В огне металла зловещего блеска крови и света —
шумливые языки и сладость капель страниц,
словно гроздь винограда из слога и злата,
взошли в жемчужной росе горячих сердец.

Алмазы уст классическим сиянием, белее снега, озарялась земля,
а вдалеке взошёл рассвет машин, и техника воздвигла власть и время.
Луна географии открылась в ближайшем пространстве,
нас Азия овеяла своим благоуханием свежайшим.
Вслед за кровью явился разум, сплетая нитью дни ледяные,
и чистым мёдом, выходя из мрака, распространялись книги иные.
Из голубятни взлетала стая голубей по просьбе неба,
а языки племён объединились ещё до первых криков гнева.
Так с каменным титаном и жестоким соколом пришла кровь, но и пшеница,
и, невзирая на кинжалы, свет по всей земле родной разлился и искрится.

ОСВОБОДИТЕЛИ.

1.Куаутемок.

Мой юный брат, не сомкнувший в могиле очей,
столько веков ты лежишь безутешный, без сна.
Мальчик, встряхнувший мексиканских ночей,
я принял благословение Родины от тебя сполна.
Здесь зародилась Куаутемок улыбка, а губы твои,
были зарыты в чистую тишь, сомкнувшие смерть.
Это колодец - пересохшие губы земли,
который засыпан песками и обрёл свою твердь.

В Анауаке струились подземные воды
и там бушевали ветры казнённой весны,
звучало зелёное слово кедра свободы,
у берегов Акапулько, пенное слово волны.
Вот пробил час, назначенный в те самые годы
и встретился завоеватель не с призраком Монтесума,
а с молнией в оперенье кетсаля и цветком свободы.
Огонь родного плюмажа поджёг его судно.

Заточив победителя цепями в державе своей,
в стране каскадов, иссечённых плетью извне,
на обломок колонны огромной похожа совсем,
словно колокол - скорбящий на мёртвой земле.

2.В пучине Чили.

Отец, войди сегодня со мной в этот дом.
Я расскажу о муках народа, получившего шрамы
и покажу тебе письма заболевшие потом,
словно старые незаживающие раны.
Чтобы стоять на земле твёрдо,
продолжая борьбу нашей мятежности,
напои моё сердце вином свободы,
накорми его хлебом твоей нежности.

Испания достигла Юга Мира,
но суровые воды реки Био-Био
велели остановить беззаконие.
Кедр - великан из долины безмолвия -
изрёк своё слово голосом грома.
Закованный в железо пришелец Севилья
добрался до сердца моего дома,
и ворвался ураганом на берега Империала.

Нарождались вожди меднокожего племени,
в чашах кратера вулканов из марева ливней.
Эти кулаки-корневища, явили мощные торсы,
зубы из дикого камня, вековые стволы ног -
мирная вода, окаменевшая в айсберги, торосы,
изранена временем Араукании плоть.
Осквернённая захватчиком, зачатая в гротах,
хранимая священными змеями, исколотая шипами,
стала материнским чревом пиратам и оплотом,
так земля сотворила человека своими руками.

Он рос, как растёт крепостная стена,
родившись из оскорблённой крови.
Его космы горели всегда сполна,
как медная шерсть, кровожадной пумы.
В корнях бука и раулей вырос Кауполикану, тогда
и вторгся чужеземец, грозное древо отчизны и мести,
выдрало из земли корневище и пошло на врага.
Ужас объял пришельцев и пробил их час смерти.

Дерево стало лесом, космы гнева стали злом,
корни скорби Кауполикан в шлеме из лиана,
встали лицом к лицу с растерянным врагом.
Тяжёлый взгляд гор Кауполикана, -
гранитная круча, оплетена молниями и корнями.
Смолкла песня розы, снизошли Мачи к стону,
загудели подземные колокола под камнями.
Полководец леса Арауко приготовил оборону.

Глаза и копья, гибкие тела, ревущей стремнины, -
несметная Арауко рать за спиной великой горы -
всё в огне, огненная шерсть фантастической пумы,
становилось пламенем и ветром, волной войны.

3.Лаутаро.

Капля крови упала на камень и он начал расти на глазах.
Так родился Лаутаро - узкая стрела в безмолвье детей,
он закалялся, как боевое копьё, воспитывая кожу на шипах,
жил в ледяных пещерах, отбирая пищу из орлиных когтей.
Он перенял свою твёрдость у гранитного кряжа
и голой рукой обрывал лепестки у костра.
Он стал повелителем хищных зверей и даже,
руки его окрасились цветом побед и огня.

Он перенял у стрелы её меткость и выучил тайнопись молний,
воспитал в себе бога угрозы из мрачной натуры,
каждый очаг отчизны был счастлив накормить его и запомнить,
как он сердце своё укутал в чёрные шкуры.
Он сдал экзамен на ярость стремительной бури
и мог разгадать иероглиф далёкого дыма,
одержав победу ценой своей собственной крови,
он стал вождём своего народа и дома.

Он жил у испанца Вальдивии, он следовал за ним целый год
и видел, как льётся рекой кровь его племени,
но глядя за край горизонта он видел свой истерзанный народ,
наблюдая битву за битвой он вошёл в пламя Араукании.
Лаутаро ударил впервые и арауканская рать перешла в атаку.
Теперь в южных лесах под каждым кустом стерегло врага возмездие.
Вальдивия отступал, но было поздно - всё ближе копья Лаутаро
и свищут его стрелы, и начинают отступать испанцы с потерями.

4. Мятежная Америка.

Три века воевало гордое племя деревьев минуя страх.
Триста лет капала кровь пришельцев сквозь доспехи,
три столетия подряд время стирало завоевателей в прах.
В царственную ночь пали Империал и Сантьяго навеки.
Рухнул в снега Вильяррика и Вальдивия утонула в реке,
на кровавых столетиях в ливневом царстве Био-Био
утвердилась свобода обескровленной Араукании везде.
"Смерть кровавым тиранам!" - воскликнула Бельтран Мануэла

и разорвала королевский указ иноземцев.
Так заново посеяли зёрна борьбы в Новой Гренаде и Сокорро.
Комунерос объединились против привилегий пришельцев.
Ополченцы, женщины, народ, разъярённая лава - очень скоро
двинулись на вельможную Боготу из Чили,
но предал всех архиепископ, увы,
беднякам отказали в правах, зачинщиков всех казнили
и под ликование дворцов отсечённые головы развезли.

Анды содрогнулись от глухих рыданий.
Тупак Амару сплотил племена краснокожей земли.
Явился учитель битвы - властитель нагорий,
порох вздыбил дороги и в портах корабли.
Индейцы сбросили мирное пончо и ножи обнажили,
но коварный враг разъединил племена раздором,
натравил брата на брата и рухнули стены твердыни.
Тупак Амару четвертован, его слава струилась над морем.

Родную землю заселили слухи и стиснутые кулаки,
заговорами зрела мятежная роза облечённая в путы.
Наконец поля содрогнулись от грохота стали и гула копыт.
Правда, словно отточенный лемех, посеяла зёрна смуты.
Тёмный народ испил её чашу, вкусил букет проказ
и разнёс по побережью, в города и горы.
Родина посмотрела грозными гроздьями выживших глаз
и вышла из руд, угля и росы, отворив ворота свободы.

5. Бернардо О,хиггинс, Сан-Мартин и другие герои.

О,хиггинс, ты - Чили, патриарх и крестьянин.
О,хиггинс, ты - часы с единственным часом освобождения Чили.
Блуждающий факел свободы - он один,
с орлиной мудростью, взошёл на капитанский мостик истории.
Тебе не было места в Сантьяго на этом балу,
ты пропах кровью и потом Ранкагуа на поле брани
и унёс на руках в Мендосу раненую страну.
Сан-Мартин - ты наша земля и кедр, что тревожит нам память.

Он - фундамент и почва, и территория наших героев.
Ты измеряешься мерой рек и дорог, мерой континента.
Ты умер, как умирает колос, рассыпая вокруг себя зёрна.
Мы живём в твоей суверенной державе до этого момента.
Жизнь твоя, уходя, отворила двери тысячам жизней.
Ты - воин, одетый в землю, в клевер и снег.
Мы по-крестьянски с тобой говорим на языке мотыги.
Ты и поныне - земля отчизны, луна, галоп и ковчег,
на которой мы снова воюем и шагаем,
засевая её золотыми зёрнами пшеницы,
шелестя страницами правды и знаем,
что новая жизнь возродится.

Мина возник среди нас, словно твердь родниковой воды.
Испания родила его в муках, неукротимого света и тьмы,
наделив его светоносной твёрдостью горных потоков.
На перекрёстках столетий луч и мгла ненароком,
боролись в его колыбели в тайной тиши,
впиваясь когтями в ясность народной души.
Испания вечно хранила в своих тайниках
алмазные зёрна восстаний и прах,

изнемогая в хищных когтях старины,
её народ корчевал корневища страданий страны.
Хосе Мигель Каррера первым произнёс слово "Свобода."
Пришли буквы, читали губы тайную весть для народа.
А это - скачет снег или ветер, мчится как вихрь крылатый,
всмотритесь - это Мануэль Родригес, близится час расплаты.
Он выехал из Мелипилья и мчится, словно в угаре.
Ночью он в Сан-Фернандо, утром - уже в Помайре.

Вот уже в Насимьенто песни, пальба и крики,
скачет он отовсюду, герой Мануэль Родригес.
Убийцы в Тиль-Тиле
в спину его убили.
Не троньте струны гитары и рыдайте сами,
отчизна оделась в траур, на землю повержен всадник.

В пампе напиталась громом железная поступь Артигаса,
отзвенели песни рек Уругвая, минули столетия.
Изгнанник - самая трудная была профессия папуаса,
сомкнулось чёрными веками Америки безвременье.
Уругвай - это клич водопада и слово на наречии рек,
поцелуй ливня, лицо океана голубой лирики.
Это - скатерть на золотом луче ветра и человек -
это ясный хлеб на широком столе Америки.

Всё случилось, когда поистёрлись кресты инквизиций,
тогда в пастушье горло Америки впился хищный доллар.
Он вгрызся зубами в Панаму, вонзил клыки инвестиций,
с головой окунулся в грязь и кровь в виски и пиар.
Панамский канал провёл роковую черту посредине.
Они сошли по трапу в Никарагуа в белых костюмах,
щедрые на доллары и пули. Их встретил Сандино.
Они хотели сделать его президентом в перчатках.

Сандино снял сапоги и ушёл в топи болот на досуге.
Он поднял в сельве мокрое свободы знамя
и выстрелами отблагодарил цивилизаторов за услуги,
их дипломаты твердили о любви к Никарагуа.
Герои с Уолл-стрита тонули в трясине, их преследовала мачете Сандино,
петля вздёргивала их на дерево. Сандино убивал пришельцев всюду,
пока иуда Сомоса не расстрелял его за 30 серебренников из карабина.
Знамёна не расшитые шёлком, закалённые в пламени не нашли победу.

Америка - общая колыбель, спелый гранат, звёздный простор мятежный.
Любовь считала поцелуи прощания, пела война, играя на гитарах.
Голубые гусары, солдаты свободы, коммунисты - наследники руды железной,
вслушались в голос поэта рождённого в чилийских горах.
Вам заветные скрижали с именами народов в трудной борьбе.
Сердце преданного народа колотится на каждом перекрёстке истории.
Свободу и мир, завоёванный вами заточили в погребах и в беде,
опускаясь в глубь корней, кланялись заре, завоёванной павшими героями.

ПРЕДАННАЯ ЗЕМЛЯ.

Палачи.

Америка, вся в чешуе, как ненасытная змея,
одетая растительностью буйной средь бурных вод.
Детей ужасных вскормила всё же ты не зря
змеиным молоком, ожесточённый, кровожадный род.
Доктор Франсиа запер Парагвай, как заповедник в сельве,
и на границах отгородился пытками и грязью наглеца.
Он умер в логове своём, прикованный к своей постели,
с кипящим мозгом, затерянный в пустынности дворца.

Ограбленная под стук прикладов Аргентина,
обрызганная кровью, превратилась в красный виноградник,
но день пришёл, и расцвела пшеница, исчезла скарлатина,
народ поднялся друг за другом, и разум встретил праздник.
Центральная Америка, совиный заповедник, -
земля, удобренная терпким потом, закисала.
Эстрада явился - местный шут и карлик,
стены Гватемалы туберкулёзным кашлем сотрясая.

Венесуэльская трясина затягивала в топь умы неспеша,
и Гомес, закованный в цепях, копал ту землю неспроста.
Мачадо ввёз на остров Куба придуманные пытки в США,
а остров заложил в обеспечение сахарного тростника.
Убико объезжал тюрьмы и был холоден как камень,
не человек, а только маска, придуманная страхом.
Боливия в своих границах, как редкое растение, умирает.
Мельгарехо, зверь, пьяница, повсюду богатства проедает.

Мартинес, знахарь Сальвадора, - колдунишка, морил крестьян
за доходы с банановых концессий на благо янки, сволочей.
Трухильо, Мориниго, Карнас, Сомоса, и каждый из них - смутьян,
терзали республики, как гиены, как свиное стадо палачей.
Они содержатели домов публичных, один закон у них:
народу - голод, плеть, пытать, убей.
Ещё бы, они все доктора университетов Колумбийских,
до горла мантия, а нож под ней.

После 1946 года.

Ещё не высохли знамёна, ещё солдаты не проснулись -
свобода вдруг переоделась и собственностью обернулась.
На только что засеянной земле возникла шайка, каста,
из новых богачей с тюрьмами, полицией и гробами.
Провели они проклятую черту несчастья
между бездельниками, аферистами и бандюками.
С одной стороны гаучо были вшивой канальей,
то есть народ, -
жалкий и грязный сброд,
бродил по всей Америке и жил бродягой.

В Мексике варили пульке, а в Чили - грубое вино,
разрушая по маленьким кусочкам душу с испугу,
заставляли без книг и света на свалках умирать его,
объявив себя патриотами, и ордена раздавали друг другу.
Вслед за землёй присвоили законы, города, восход и закат.
Власть в государстве построили в виде прямого обмана,
ядом пропитал наш хлеб насущный креольский адвокат,
выкачивает кровь через порты и лиманы,
надев кандалы на Родину и превратив её в Американский Ад.

Публичный дом рождён был процветанием на этой земле.
Он неизменный спутник флага, поднятый над деньгами в безликом,
почтенном клозете капитала, - кабацкий погребок на корабле.
В стадах толпятся проститутки, пугая ночь своими криками и хрипом.
Когда пробил себе дорогу бур в подземные богатства,
уже явилась «Стандарт ойл» и начала выкачивать озёра нефти.
Её хозяева скупали шелка, гаванские сигары, царства,
их диктаторов и маленьких тиранов смерти.

За каплю нефти уже и президент убит.
Растут кресты кривые на адских горных склонах -
повсюду правят доллар и бандит,
кругом разбросанные щепки от дерева шахтёров.
Не только в деревнях зияли раны людей свободных,
и в городах трущобы расцвели проказой наготы.
Был воздух проклят там, народ кишел голодный,
опутан проволокой с шипами в бесстрастье пустоты.

Тогда и появились солдаты армии труда и свободы.
Открылось братство сражающихся рук самозабвенно -
людей безликих всей земли - они же народы,
они - металл, они - движение вперёд по всей вселенной.

Земли и люди.

Здесь старые помещики, как кости зверей, с землёй срослись,
они её колючками и ненавистью на замок замкнули.
У соборов босые ноги нищих, их злые взгляды со стенами слились
и сквозь камни прорастая, стали цветением улиц.
Они - легализованная зараза, бродячий эликсир,
хоронят филантропы их в дыре, в чумной земле,
на них лохмотья - это побеждённого мундир.
Закон понятен: побеждённый гибнет везде.

Словно сбросив собственную кожу,
индейцы в древние просторы все сбежали.
Там, на Огненной земле, охотились на них и всё же
деньги за голову индейца получали.
Платили те, кто в парламенте всегда заседали,
как раковая опухоль, всё было незаметно и так далее,
отца Америки в призрак превращали,
и он вошёл в дверь бедняков, которых плетью избивали.

В любой стране Америки сын нищеты, забытый сын Чили -
всегда неправ, ему присягу навязали, подшили к сердцу документы,
под сводами законов отвели могилу и печатью закрепили.
Пришёл закон и отнял небо, проснулся он над бездной континента.
Судья его на цепь сажает в тюрьме непоправимого несчастья,
и понятно, что спаяны богач с законом стальною спайкой,
при этом бедняки под суд попали.
На лбу поэта людские жизни об этом написали.

1948 год.

Крепка и высока граница на берегах ветров и морей,
будто строили преграду только бури и воздух не зря.
Америка — страна ночная, в болотах и в синеве,
как апельсины сплющенные в трюмах корабля.
Необузданный Парагвай, зачем луна твоё пространство очертила?
Зачем высокие колонны, торжественные числа и наследство ига
завещали мысль, чтоб Парагвай ущельем стал на милость,
чтоб кровь людей гнила в тумане и было царство Мориниго.

В Бразилии уселся Дутра, как индюк, как жаба чёрная в болоте,
сажает в тюрьмы, бьёт кнутом, пока последний стон не смолкнет.
Убийцы рыскают по Кубе, из Никарагуа идут шагами в Гондурас —
земля, похожая на кнут и раскалённая, как пытка в жуткий час.
Среди введённого молчания тяжёлая болезнь народов —
на перешейке горьких слёз под англиканским небосклоном.
В Пуэрто-Рико прибыл мистер Трумэн, водой морей желает он
кровь дальних стран смыть с рук своих и здесь установить закон.

Есть боль своя у всех народов, и нет борьбы без мук и пыток,
но речь жива поэта Чили, и сердце свободное зовёт к ответу.
Вышел из древних Кордильер на землю палачей избыток,
они — порождение поражений пещер американского обета.
Поэт верит, народ разрушит тюрьмы и воздвигнутые стены,
он возвеличит свою судьбу и на века
крыс всех перебьёт, что управляют им ценой измены.
Пусть гневная его звезда освещает путь Америки всегда.

ВЗЫВАЕТ К ТЕБЕ, АМЕРИКА.

Поэт навсегда окружен твоей чащобой и болотом,
твоим зверьём и лилий дурманным ароматом.
Он полонён полоской трепещущей пены,
сражающейся изо дня в день с побережьем измены.
Красная кожа вулкана и индейца, дороги,
пробирающиеся сквозь дебри босые ноги,
путь, проторенный среди сплетённых корней и деревьев.
Кровь, затопившая землю, чёрное знамя смерти в сельве,

воинственный клич и захваченные врасплох воины,
широкие реки с мирно плещущимися кайманами,
неистребимо привычное пение птиц и дрожь светляка -
сквозь сумерки сырого дня у лесного родника.
Америка, поэт обитает в твоём миндальном закате и твоём чреве,
в твоих родовых схватках, в сельских поверьях и в пепле,
который сыпят твои ледники и горы,
в твоей замкнутой сфере непреступного простора
и в окровавленном когте кондора.

Ты его воздух: тобой живут, страдают и умирают,
и восстают из мёртвых, и тебя воспевают.
Вино, что пьют, - не вино, а хмельная земля без оков,
утоляющая жажду, росистая земля мерцающих плодов,
пшеничный водоём, закрома, полные золота богов.
Во всём к тебе, Америка, поэт взывает
и меч к своему сердцу прижимает,

в душе скорбь, глядя на новый рассвет он смеряется
и на рубеже главной зари просыпается,
переполненный сладостью плодов и гневом чести, -
вершитель твоей нежности и мести,
зачатый детородным молоком твоего
и вскормленный кровью наследия своего.

ПЕСНЯ ЧИЛИ.

Родина, я плотью и кровью снова с тобою!
Встречай же меня, свою гитару немую,
я уходил, чтобы с сынами земли повстречаться,
блуждающий разум вернулся, не буду больше прощаться,
хочу дом построить из твоей свежей древесины
и в твоём существе хочу позабыться отныне.
Родина, я хочу свою тень поменять
и новой розой владеть и твой стан приобнять.

На выжженных морем скалах посидеть я не чаю
и вглядеться в колосья пшеницы желаю.
Родина, как можешь свет свой храни!
Не погибнет колос надежды в слепой атмосфере смятения,
ибо достался на твою долю земли
и ты защищаешь судьбы людские в объятьях спасения.

Океан приносит мне день чилийского юга,
и пусть ударит ветер из Антарктиды в холодное знамя.
Юг — это конь, пустившийся вброд с испуга,
туда, где весна голосит журчаньем,
а после манит из винограда, а тонкая струйка воды,
словно нитью, сшивает время ночи дикого побережья,
завывая и захлёбываясь лазурью до темноты,
сберегая день и каменные часы ожидания безбрежия.

Стать бы тем, кого вчера ожидали люди,
кто сопричастен лавру и кровь воспламеняет,
которая обитает в лесу и на кухне,
кого воздух терпкий в лесу ожидает.
Народ мой, ты слышишь меня, без позора,
я слышу вас, живые и мёртвые братья.
Родина, не уснуть мне без твоего ясного взора,
слепит меня твой луч, сверкающий сталью,

словно шпага, вросшая в почву корнями.
Отчизна, свет, восставший из пепла,
как уголь раскалённый, возрождается пламя,
и грозная соль твоя и тень нагая исчезла.
Стать бы мне тем, кого ждали вчера, чтоб завтра был непокорен
и мог бы выстоять, обратившись в горсть праха и маковых зёрен.

Атакама — голос неистовый, соляная россыпь,
развеянный пепел, чёрная поступь,
окаймлённая светом слепой луны,
восставшие медные штольни из тьмы.
Лебедь — огромный и пустотелый —
погружает в песок свою наготу,
своё смертное, застывшее тело.
Суша над морем глядит в пустоту.

Редкая чайка среди строений Токопилья,
рыба, взъерошенный буревестник плетью,
дары моря, принесённые кровавой сетью,
видел ли кто чилийца, не перенесшего насилья?
Чили, металл и небо, чилийцы в бою —
посев, суровые братья, в пространстве
всё застыло в безмолвном строю,
в каменном постоянстве.

В дальних краях твои пенные ноги и изрезанный берег.
Я не выдал ни слова торжественной тайны —
кровожадным кораллам, звезде, обратившейся в пепел,
добела раскалённым водам бескрайним.
Я сберёг твой неистовый голос и лепесток родимых песков,
колокольную пыль и розу раздора.
Чилийское море, влага, взметнувшее пламенем полюсов,
напор и мечта, извержение соли и львиного рёва.

Источник жизни и родоначальник планеты,
глаза твои бросают вызов звёздной лазури.
За островами громада крушит и разносит всё это
по свету частицы материи вечной и ветреной бури.
Море у Вальпараисо — окно океании переделов,
в котором виднеется изваяние родины торс,
и от Магелланова пролива до самых пределов —
лишь соли свист и звёздный конь из ледяных торос.

Рамирес, Санчес, Рейес, Нуньес, Альварес -
вот имена - основа Чили,
народ родины, от фундамента осталось.
Они умрут - и родина погибнет.
Здесь каждый час кому-то смерть несёт,
минута каждая кого-то ранит,
а кровь сочится со всех высот,
и обессилев Чили умирает.

Народ - основа жизни, товарищи и братья,
должны карать своих врагов.
Нельзя смотреть спокойно на страдания,
и новая отчизна освободится из оков.
Так поднимай народ, знамя свободы своё,
держи его руками всех погибших,
неси его в одно пожатье соединившись,
пускай сияет лицо непобедимое твоё.

Там, за долиной и за рекой горы со снегом,
за ними за урожаем охотится вор земель.
Он скрывается меж землепашцем и хлебом,
под лазурью среди кустов и зверей.
Как и прежде Отчизна сурова была,
золото потерянной солью стало и зла.
На заре миндальной, под венцом Кордильер,
сердце пробивает выход в груди
рвётся, трепещет и возбуждает каждый нерв,
и там с цветами женщины гор - чилийки,

минеральные дочери рудников -
красные цветы Пунитаки, герани
возвращаются из могильных холмов.
Я их держал, как суровую память,
понимая их путь к одиночеству золота в недрах,
цветы алели каплями крови пролитых жизней.
Цветы Пунитаки, артерии жизни и в нервах,
свой аромат у постели усыплял отчизну,
в чистоте бессмертной, каменный венчик, -
из камня, который вечен.
 
Отчизна была как и прежде суровой.
На заре миндальной под венцом Кордильер
золото было потерянной солью,
а цветы Пунитаки алели каплями крови недр.
Они — артерии жизни, аромат у постели,
ведут по подземным коридорам страданий —
цветы рудников и каменной колыбели,
орошаемые только слезами,
чистоту бессмертную венчик
из камня, который вечен.

У золота был день очищения,
металл непорочный — народ,
люди нетронутые, рудокопы, в теснении
живут, выживая на перекрёстках дорог.
Здесь всё продаётся, куда вы пришли,
родина, земля, жилища, устриц благословения,
нет президентства, что вам откажет, и
нет башни, что встанет перед вами на колени.

Я покупал доброту, был на рынке жадности,
дышал испарением гнилостным зависти,
бесчеловечной враждебностью масок и злобы,
жил я в мире подводной тины, где лилия, чтобы,
расцветая внезапно, меня пожирала дрожью пенистой.
Поскользнулась душа моя, падая в пропасти каменистой,
я понял, что люди жили, скрывая своей души половину,
как рыбы океана в необъятных просторах в тине.
Там встречали смерть, она открывала дороги и двери,
смерть по стенам скользила тенью.

Смерть по городам и сёлам ходила
и дань с могил собирала,
сети сплетала, кровь выпускала, душила,
пресытясь убийством, хоронила
свои следы с торжеством погребальным.
Дома живых были хуже развалин,
оделось кладбище в камень и пышность,
ежедневно цветы, как река аромата,
вливаются в реку мёртвых неслышно
и пропадают там безвозвратно.

Здесь кладбища стали навечно землёй,
слегка разрытой, кресты подгнивали,
и над их трухлявой корой
проносились ветра, завывали.
Красные поднял народ знаменья,
гордо шёл, по камням ступая,
в песнях борьбы за освобождение
был каждый шаг их завоеванием.

Так было, так будет в горах известковых
и на дымящемся тротуаре,
в мастерских закоптелых
на стенах начертано воззвание.
Его прозрачные буквы отлиты из молчания
и сверкают, как зари сокрытое пламя.
Да будет путь его единообразен,
как в пыль пролитая кровь народа,
расстрелянного на дорогах, но сразу
из ясности этой родится шахта и город.

Ты ли это, родина, твой ли это лик, по которому я бегу?
Рука, что ласкает тебя, останавливается на морском берегу,
у пустыни, где смерть бичует мир вместе с тобой, -
эти муки и этот венец из проволоки над солёной водой.
Сегодня твой образ и лик - в Песагуа.
Мой поклон мужчинам под пыткой,
женщинам - словно поникшим ветвям,
и детям в школе страданий, воздам!

Они стали воплощением горя страны, её чести.
Не забыть твой берег - он мёртв и бесчестен.
Враждебное море разорванно мутью течений
и постоянно штурмует стены мучений.
Не забыть ваших глаз - вопрошающим светом сияли они, -
ваших лиц, обращённых к стране, где парят негодяи.
Был голос Чили прежде металлическим,
звучал он над Америкой величественно,
им говорили ветер, свобода, серебро,
когда напали джунгли на неё.

Из-под ног моих родину выбить хотели б они
и тасовать, как краплёные карты, шулерски жучив,
словно жирную тушу, на кусочки отделить от страны,
хотели устроить праздник загребистых ручищ.
Ненавижу их, они думают, будто владеют тобой.
Я люблю лишь свой народ и землю
и хочу идти только за своей мечтой
по пределам между морем и снегом.

Я соберу твой горький аромат
и во фляжке по дорогам понесу неспеша.
Все, кто ступит на нашу землю, сам виноват,
упадут червями, как падаль киша.
Не позволю тронуть нашей породы и
священное древо чилийского ковчега.
Пусть наши спокойно стоят корабли
между двух морей - океана и снега.

Хлебом останется, землёй и ребёнком,
день твоего чистого праздника воскрес,
и время будет свободным с пелёнок,
а ночи станут звёздным единством небес.

ВЕЛИКИЙ ОКЕАН.

Я бы взял твой необъятный покой,
ветром и ночью хранимую ширь,
блеск, чистоту и энергию речи волной,
что воздвигает и рушит "стихирь",
набело строфы кладя пред тобой.
Горькая тяжесть извечной волны
мирным ударом дробит берега,
мир окружая у песчаной гряды, -
это вместилище главной силы пока.

Это - водой распростёртая мощь
и одиночество, полное жизней.
Руку опустишь - в горсти унесёшь,
лишь поцелуй влажной соли отчизны.
Вся твоя мощь возвратится к истоку -
берег получит шелухи только гроздь.
Ноша твоя - лишь груда обломков,
то, что от грозди твоей сорвалось.

Ты заполняешь всю полость безмолвья,
кубок кипит твоей солью и мёдом.
Весь океан в твоём одиноком покое,
на грубую чашу чем-то похожий.
Ты, мать-вода, мозг этой жизни,
звезда, лучащая свои валы,
храм трепетный, воздвигнутый на иле,
жизнь тронула и камни все твои.

Всё, что когда-то породила тьма,
раздробленная молнией холодной,
живёт в твоей пучине, океан,
и человек, во вред родившийся голодный.
Ударами бесчисленных прибоев
нерукотворный воздвигался храм,
всё было существом покорным,
вибрацией растительных семян
и влажной кровью, начинённой сферой,
а синий ветер, что перемещал
границу жизни, как обрыв, живую веру,
волной и пеной берег ты ласкал.

Люди вставали под пение вод океана,
волны, сбегали, лоснились зелёные камни,
и девушки шли по земле домотканой,
где от дождей и огня родились диадемы.
Вдруг я увидел обильно могучие формы,
рты, словно лезвия глубинных молний,
рыб, облачённых в траур, словно иконы,
точно в лихорадке наживы или бойни.

То был Те-пито-Хенуа — пуп на теле моря,
станок, где ткутся волны, угасшая корона.
Это Он из базальта лик человека воздвиг,
единой рукой ваялось величье статуй твоих.
Они часовые, несут охрану черты прибоя,
народившись из кратеров и сдвинуты к морю,
то сказка, высеченная из камня в свете морской апсиды,
и бьётся рыбой луна о камни, и точит время лики немые.

Эти изваяния — то, чем мы были сами,
они глядят на волны нашими же глазами.
Вглядитесь в эти лики, коснитесь этой плоти,
её лизали время и море, точно волки —
их речь, что в нашей смерти спит,
и стали сами частью, словно тот гранит,
который точно гроздь сквозь годы прорастал.
Угасший свет их судеб нас никогда не покидал.

Антарктика, корона юга, гроздь льдистых лампад и новизны,
отставшее от кожи земли соцветие различных цинерарий,
храм чистоты, корабль и собор несокрушимой белизны,
жертвенник с битым стеклом, похожим на ледяной дендрарий.
В тебе - сирены кораблекрушений вечности,
затопленная белизна миров.
Ты - царство льдов, плоть бесконечности,
застывшая вблизи враждебных звёзд.

В твоём округлом море - все моря,
всё властное упорство океана,
а ветер всё время мечется вокруг тебя,
как обожжённая снегом игуана.
Водорослевидные акулы рвутся
в тёмный бархат океанской бездны,
вдруг луною острой обернутся,
лезвием страша небесным.

Это смерть и скорость, корабль страха,
чистых форм струящиеся тени -
как любовь, достигнувшая краха,
и на лезвии кинжала винные капели.
Акапулько, похожий на синий сапфир,
звёздный порт Масатлан - место разлуки,
волны, бьющиеся о нищету до сих,
и клеймённый пыткой Писагуа - символ муки.

В его сумрачных каменных тюрьмах, соединив,
сердца замученных, ими же выстлан путь в пустоту.
Дальше Пуэрто-Наталес и Магелланов пролив,
где зажигали фитиль ламп, погружаясь в наготу
и целовали прах антарктических вёсен -
от последних цветов в холодную осень.

Прикосновение лазури, плывущей меж виноградин,
неведомы лики, что из пустыни пришли к океану.
Древние образы морщинистых скал и впадин,
сроду не знавших жужжания пчёл и нирвану.
Облики угрюмых каменьев, принимавших удары,
бесплодной пены сражения, порванных в клочья.
Сумрачные корабли, бороздящие океаны,
и башни непоколеблённого одиночества.

Гордые троны разгневанных бурь,
скалы цвета победного времени —
море картечью сотрясает пурпур
и слитки, рождённые в чреве пламени,
морщины, где медь и рассол железный
соединились со ржавчиной в слизни —
в эту смертельную стену, границу бездны
с насыщенной гроздями жизни.

Над Токопильей простёрлась нитратная пампа:
градирен на мёртвом ландшафте - пятна,
пустыня, где ни капли воды, ни травинки,
ни скарабея, ни времени, ни паутинки.
Тут и строила морская гарума гнёзда для птенцов, -
издавна, средь одиноких горячих песков.
От побережья катились пернатые волны,
в запустение безжизненной почвы безмолвно,

дикой любви одиночество с моря
лилось рекой шаровидных магнолий.
Но пришёл человек, заплутавшая нищета,
оглушена воркованием была его слепота.
Били испуганных птиц и гнёзда крушили,
яйца, в которых таились птенцы, потрошили.
Всюду крики безумных испуганных птиц, клекота,
хлопанье крыльев, небо застлавших, как вымпела,

их дома сокрушались погромом,
снося город, подаренный морем.
Позже, в солёном вечернем тумане,
пахнувшем тяжким дыханием пьяным,
их продавать приносили в корзинах -
яйца птиц обездоленных, синих.
Дар той земли, где никто не селился - унылая боль,
лишь одиночество и разъярённая злобная соль.

Он нёс на юг с планеты изгнанной хрустящий свой огонь,
его массивное молчание сотрясло тишь вечности густой.
Была лишь форма, замкнутая мощь, и мир был трепетен таким —
то двигалось само величье, потрясённое могуществом своим.
В эдемах водяных пучин была его слепая кровь сотворена.
Потрескивая, пылала мать-медуза, а жизнь его текла.
Любой её росток был свят и чист, за гроздью гроздь
взбухали завязи её, как виноград — подводный гость.
И был над водами рангоут твой гигантский водружён,
а хвост твой ураганный, сокрушая льды, сопровождал циклон.
О величавый мёртвый монумент — Левиафан, несущий крах,
среди стекла расколотой луны, как туча страха, в падших небесах.

Я ЕСТЬ ТАКОЙ.

Первое, что я увидел, — это леса и овраги,
украшенные красотой первозданной, цветами, —
это сырая местность и лесные пожары,
зима — за пределами мира, за его берегами.
Детство моё — это мокрая обувь, сладкие дни на овсяном поле,
это борода отца, и он шагает по железной дороге длинной.
Против нашего дома текущие с юга воды на раздолье,
ямы и лужи, окаймлённые тёмной глиной.

Я обрывал созвездий листья, звёзды обнимались в тиши.
Пыльный мир входил шагом под навесы небосвода,
плёл нить за нитью кружево своей души,
похожей на тюрьму без выхода и без входа.
Звёздная любовь, жасминный цвет, прозрачные облака,
которые исходят дождями в день любви, навзрыд.
Одиночество, привязанное к своей тени, издалека
шло в моё воображение, роняя моё имя и стыд.

Тогда и возникло любимоё лицо — цветок сожжённый,
ставший наброском мой преследуемой тени.
Я создал тебя без имени из пыльцы цветов, опьянённый,
из ветра среди звёзд и сновидений.
Любовь, ушедшая в себя, в тебе росли мои мечтания
и разбухали, как на дрожжах растущие хлеба воспоминаний.

Потом приехал я в столицу,
пропитанную ливнем и туманом.
Ходил среди студентов, не понимая лица,
и видел лишь стены неустанно.
В моей поэзии потерялись и дождь, луна,
я часто входил в её глубь, отправляясь туда,
к чайкам забытого моря, закрывши глаза,
где познал одиночество, в котором родился тогда.

Она появилась из бесконечной нежности самой -
любовь телесная среди теней
и восторгов, наполняя свой бокал пыльцой,
возникла из далёких дней.
В ту ночь из страшных оскорблений,
похожей на вино в разбитом черепке,
пришёл я и упал к ногам твоим без сожалений,
твоя звезда затрепетала в замкнутом мирке.

Зацвёл жасмин, в крови горел огонь,
питаясь темнотой, мы сумерек касались,
любовь была совсем нагой,
колосья в окна времени стучались.
До обморока погрузился я в любовь,
шли поцелуи к поцелую,
голодные у голодных губ земли, и вновь
я насыщался, насыщая страсть такую.

Так прикасался я — от края и до сих —
к американской глине, словно к телу,
и забвение подымалось в жилах моих,
трепетал мой рот стихами до без предела.
Мексика раскрыла двери и объятия осторожно
израненному путнику, изгнаннику, герою.
Мне очень грустно, что это невозможно
сказать иначе, как-то по-другому.

Я так хочу, чтобы слова мои пристыли,
как поцелуи, к стенам твоим, и снова
ты двери крепости своей открыла
для сына, что буря мира подарила.
Я встретил зло, оно в суде сидело.
В сенате встретил я его с пробором,
оно в костюме там руководило вздором
и направляло мнения в компании злодея.

Когда же я цементом стал и камнем
и с одиночеством расстаться мне придётся,
я стал понятным словом и даже сталью
и с целым морем мог уже бороться.
Возникла партия моя, и люди встали,
как твёрдые пласты земные,
надеждой, плодом долго были
во благо общих, дружеских усилий.

Пишу не для того, чтоб быть у книг в плену,
Не для поклонников изысканных цветов, -
пишу для всех простых людей, кто наяву
хотят вина и хлеба и спокойных снов.
Настанет час - мой путь и цель, и воздух
коснутся пахаря, механика и кузнеца.
Стихов моих прочтут и к небосводу
свой детский взгляд отправят в небеса.

Я много раз рождался в глубине погибших звёзд,
но не купил себе ни крошки неба,
и в смерти быть хочу я с бедняками, но не врозь,
и смерть моя готова, где я бы ни был.
Пусть беспокоятся о кладбищах другие.
Из камня замок сложен, и глина нежней, чем виноград.
По рекам плывут лесов медали золотые,
и в ожидании - волосы любимой я увидеть буду рад.

Пусть товарищи перенесут меня в мой Исла-Негра,
близ моря, близ смятого пространства
и около воды, с утёсом рядом, из-за утраты зрения,
я не увижу больше океана постоянство.
Желанное пространство поглотило мой облик, а дожди
уносили меня по руслам подземным
и мчали к новой весне, возрождающей жизнь.
Я с народом своим уйду к просторам иным.

Партия, ты подарила мне братство с другими,
кого я не знаю, и дала силу всех тех, кто живёт.
Ты возвратила мне родину и свободу иными,
научила разжигать доброту, идти только вперёд.
Ты научила меня у народа учиться и жить,
вместе с ним в его только правде.
Ты сделала меня недругом ненависти быть,
преградой неистовству злых, как в камне.

Опус заканчивается. Он, как уголь, родился
из ярости пространства горящих лесов,
распространяя своё светлое пламя, удалился,
корнями разыскивая боль и силу богов.
Эта сила возникла во мне — из гранитного камня,
радостью рук, соединённых вместе.
Я остался с людьми в своих свободных скитаниях,
вышел из тюрьмы одиночества с этой песней.

Песня общая для человека, ломоть хлеба —
в этом цель и сущность этой песни.
Опять родится без горя это слово, как нега,
будет гореть моё жгучее и звёздное сердце.
Так заканчивается эта книга в моей харизме,
мой опус прозвучал под крылами отчизны.
*

2.
В СОЦИАЛЬНОЙ ЩЕЛИ.

*2025 ГОД.

Под бой курантов задержим своё дыхание
и мировой тишины ожидая,
создадим всеобщее молчание,
чтобы понять, насколько жизнь ещё живая.
Пусть наступит минута без грохота городов.
Замолчат динамики и потухнет интернет.
Аэропорты и вокзалы отключат табло,
каждый скажет другому «да» вместо «нет».
Все займутся любовью, слушая птиц.
Генералы поменяют мундир на пижаму
и будет слышен шелест страниц,
а дети произнесут одно слово, мама.
Давайте сосчитаем до пяти,
на всех часовых поясах выставим ноль.
Замрём на мгновение и
ощутим прелесть мирной жизни вдоволь.
От всего, что увидели, сердце отяжелело,
словно мешок под тяжестью камня,
повсюду тела, грязь и чьё-то тело
и залитая кровью бессонная память.
Любовь это великолепная погода,
а ненастье будет всегда, когда рыдают.
Столько жертв растеряла дорога,
не забудем мгновения, когда умирают.
Пусть будет нормальная температура —
на десять градусов ниже тела!
Пусть навсегда утихнет буря
эмоций, стрессов и всего, что надоело!
Слава климату, который в радость
и любому северу, который на юге!
Всем по кляпу, говорящим гадость
и судье, и прокурору, и даже супруге!
Попутного ветра мыслям, рифмам и птицам.
Пусть луна, а не прожектор освещают дорогу,
навстречу улыбкам и серьёзным лицам,
души умерших пусть попадают к Богу.
Я помолюсь за всех детей в колыбелях
и за будущих мам вслух помолюсь.
За больных в больничных постелях
и за погибших в боях поклонюсь.
Пусть память свечей заполнит пространство
и души ушедших свет озарит.
А память людей станет в жизни убранством
за то, что живой сможет жизнь зародить.
Тогда алфавиты всех языков человека
Установят праздник жизни 21-го века!
Пусть грядущий Новый 25 год
с миром и счастьем в каждый дом зайдёт!

*ГРЕХИ

Господи, мне даже снится пыль!
Я грешен тем, что ничего не замечаю,
на складках, в ржавчине, газетах, иль
пропах подъездом я и чёрным чаем.
Я грешен тем уж, что не запоминаю
и поправляю репортажи шумного эфира,
что я с бессонницей рассвет встречаю,
зеваю в неглиже и не ем зефира.
Я грешен. Прячу тишину в карманы,
сухарики жую, украдкой ем чеснок,
не замечаю гул жилья и кашель странный,
всё больше раздражаю всех обилием строк.
Мой грех, мои стихи и каждый случай –
в них мистика и просто чехарда,
когда бы их прочли великомученики,
они влюбляться б перестали навсегда.
В грехах моих ещё и муза спорит
с гармонией ступенек и щедрот,
а мысль о радости забивает горе,
страдания венчают долгий хоровод.

*1937 - ГОД.

От тех далёких в прошлом тридцатых
мало осталось, кто помнит суровость эпохи,
подробности истории в снах выживали,
а чужие шаги как колодцы были глубоки.
Бесконечность искала приют и ослепла,
на ощупь порочила влажные губы,
напрягала виски заговором и пеплом,
игру в жизнь и разлуки пускала на убыль.
Во многие дома редко возвращались
из самых предсмертных командировок,
треснувшим стеклам, обыскам не удивлялись,
никто не допрашивал полукровок.
Там стены молчали и водка устала,
отражения лиц в кружевах заблуждались,
пропадали в воде и круги не совпадали,
лишь брань копошилась будто на милость.
Так родился отечества стыд, когда всё отгорело,
боль стала привычкой, а в семьях — пропажа,
донос на соседа уроды делали смело,
стыд занимался как проказа, как кража.
Судьба советского еврейства пропитана кровью.
Царила смерть неизвестности исчезновения,
Лия Лейбовна Соснер была обречена судьбою
ждать 20 лет реабилитации и воскрешения.

*

*НЮАНС

Время услышит вдруг
лжи, или правды вой,
что очень близкий друг -
мёртвый, или живой.
Дети уже сейчас
видят не то, что мы
и живут не для нас,
а для себя взаймы.

*О, БОЖЕ!

Откуда взялся Бог, вот в чём вопрос?
И почему Он смотрит мрачно и тоскливо?
Кто может слышать Его живой голос?
Ведь Он известен как самый молчаливый.
Возможно, Он и есть та щель на небосклоне,
из которой проникает в нашу душу свет,
и в темноте её Он прячется бездонной.
Как Он безжизненный найдёт наш след?
Да, это неведомый небесный дух
влияет на каждый куст, цветок
и ветром, издавая громкий звук,
выходит на поверхность, как воды поток.
Это не шёпот, а слёз Его извержение - гром.
Он не плачет по нам. Это мы о Нём!

*ОТКРОВЕНИЕ

Вот и кровать расстелилась женщиной.
Заёрзала телесами, хочет отдаться.
Нагота расчехлилась, скинуты вещи.
Плоть дрожит при касании пальцев.
Мне снится ночами, будто мы оба — растения
и корнями сплетясь, проросли в красоте,
мы спим в неземном саду наслаждения
и любим друг друга в спящей своей наготе.
Я обнажённый проникаю в любовный твой сон,
вхожу, погружаюсь под ласковый лепет.
Позволь руке моей спать у тебя на груди под дождём
и чувствовать мокрых сосков твоих трепет.

*АВТОГРАММА

Я в зеркало смотрю на свой типаж:
мешки без денег под глазами, как шантаж.
Отсутствуют усы из прошлого эстетства,
а взгляд не генерирует кокетство.
Улыбка кроткая, искривлена судьбой,
голос не звонкий от мольбы с собой.
Во внешнем виде видна седая томность,
зато в фигуре появилась стройность.
Исчезла важность и вальяжный вид,
открылась скромность, появился стыд.
Где-то за спиной толпится очередь теней,
мой образ в зеркале — икона прошлых дней.

*БЕЗ НАЧАЛА И КОНЦА

Недели летят быстрее, чем дни,
года скопились ношей тяжёлой,
мы остались совсем одни
на обочине жизни суровой.
У нашей дружбы не было начала,
и в ней отсутствует конец,
нам чувств в любви не доставало,
и не был слышен стук сердец.
Сползает старость на виски,
конец желаньям, когда хотелось,
не лезут в горло даже виски,
а жить для удовольствия приелось.
Брожу по памяти прошедших лет,
как в лабиринте без конца и края,
и часто смотрю на автопортрет,
когда мечта ещё была живая.
Я понимаю, что не всё произошло,
ещё и силы имеются в избытке,
а старость встретить суждено
с азартом, в шалостях, с улыбкой.
Тебя прошу, свою улыбку присылай,
пусть как букет не вянет на экране,
тебя всегда хочу увидеть, так и знай,
я - верный друг в твоём стакане.

*ЖИЗНЬ НА ПАУЗУ ПОХОЖА

Ощущалась немая жизнь пустой квартиры,
летели мгновения, как исчадия ночи,
в этом месте давно не бывали мужчины,
во сне душа и тело были едины очень.
Всегда причудливые мысли в ранний час,
как сновидения, чёрт бы их побрал,
любви движений завораживают нас
в послушном пухе тёплых покрывал.
Затем мы видим себя на дне остывшей чашки,
с пустыми хлопотами за дверь спешим с поклажей
и чувствуем себя, как в одеянии монашки,
снег за окном, и жизнь идёт, должно быть, там же.
Фальшива мысль, что жизнь прекрасна,
мы замкнуты в прямоугольном мире,
наш сон зависит от толщины матраса,
а благополучие от ширины квартиры.
Когда истошно шепчет глушь,
а шёпот в тишине сознание точит,
бьёт по мозгам оргазма туш,
а плоть любви всё больше хочет.
Всё очень сложно от простоты,
как безмолвие в простуженной воде
доводит до унылой немоты,
и ты как птица реешь в высоте,
там в состоянии вельможном
всё в белом свете, ресницы не сомкнуть, -
вся наша жизнь на паузу похожа,
легко, но стоит руку протянуть,
и Рахманинов – отражение надежды,
каденции души неуловимы и стекают,
звучит пространство, и всё же нежность
звуков в глубь мозга с кровью проникает.

*ЗОНА ЗАМКНУТОГО КРУГА

Мы в зоне замкнутого круга
И заколдованы внутри,
Под стоном памяти недуга
Ждём вздоха утренней зари.
Пусть на запад бегут поезда
И радуются хохлацкие рожи,
На вагоне надпись: «Судьба»,
Это читает каждый прохожий.
Я знаю: будет тише и тише,
И флаг жёлто-синий опущен.
Мы станем мечтать на крыше
О счастье своём в грядущем.

*МЕЧТА ВО СНЕ

Она, как и раньше, захотела
меня согреть своим теплом,
моё измученное тело
и мой холодный, одинокий дом.
Я был в ту ночь сосредоточен
под тиканье стенных часов
и сексуально озабочен,
не замечая её слов.
Я раздевал её взглядом
в телеграммной щели,
она была где-то рядом,
вот только я был вдали.
Тихо было в нашей спаленке -
густой сумрак и покой,
это просто ангел маленький
держал маятник рукой.
Мне приходилось долго ждать,
когда в зеркальной амальгаме
я взглядом торопился раздевать
её нагую сущность на экране.
Она закрывала свои прелести,
а чувства кружили карнавал,
в глазах сияла тайна ненависти,
я жизнью насладился и устал.

*НАС ДВОЕ

Неразборчивость буквы -
близоруко.
Тучи, как всклоченная капуста,
твоё искусство -
отнюдь не нежность,
интересует лишь промежность
блондинок женских,
ужимки, жесты.
Нас только двое теперь - и мы заразы,
разносчики микробов, фразы
поражают вокруг всё живое.
Нас только двое.
Однако старость и молодость неразличимы -
тому есть причины.
Да, я гражданским был тебе союзник,
но, выполняя блажь твою, стал просто узник.
И никому нет дела до нас с тобой,
я скован безмонетной цепью, я стал не твой.
Нас было двое по крайней мере,
пока не скурвилась ты, я стал факт потери.
Надеюсь, что тебе не больно и покуда,
не умирай, если тебе не худо.
Пусть весь мир останется в меньшинстве,
и ты себя настигнешь в любом естестве.

*ЛЕПЕШКИ

Я помню в деревне дом,
где лестница во тьму входила,
от ветра звенели стёкла в нём,
ночная тишь по комнатам бродила.
Окно мансарды смотрело вниз,
луч света проникал сквозь щели,
а ветер раскачивал карниз,
и мысли о любви всё время пели.
Я там замкнулся и молчал,
вспоминая обильную нежность,
лишь тебя одну вспоминал,
сохраняя свою безмятежность.

*ПОТЕРИ

Искусством проигрыша нетрудно овладеть,
всего так много, что в жизни мы теряем,
но все потери не беда и точно уж не смерть,
мы каждый день теряем и снова повторяем.
Вот ты расстроился, что не нашёл ключей.
Дверь не обидится, ей это не освоить,
а ты теряешь всё больше и быстрей:
места, друзей и всё, что беспокоит.
Я как-то потерял отцовские часы,
потом свой дом, ещё один, последний,
все три родные бесследно так ушли,
но я усвоил проигрыш, как наследник.
Я потерял два города, прекрасней нет в Европе,
мне не вернуть ни рек, ни континент земли.
По ним скучаю я, но разве это катастрофы!
Бедствием будет потеря несравненной любви.

*МАЛЕНЬКАЯ ЧАСТЬ НАРОДА

Мне чуждо перелистывать страницы прошлых дней,
угасших для их автора, наверно, навсегда,
как тусклые портреты уже покинувших людей
и взгляды женщин, в которых влюблялся иногда.
В свете мгновений я создавал эти строки случайно,
словно музыка в душе рождались мгновения,
они отзвенели и унесли с собой свою тайну.
Я остался один в потоке бурного времени.
Я живу быстрой жизнью и всегда изменяюсь,
отдаюсь мгновенью, оно открывает новые горизонты.
Я иду от разума к страсти и возвращаюсь,
на моём циферблате ночей возникают экспромты.
Я отдаюсь миру, он входит в меня.
Мне близки звёзды и моря и горы.
Россия — моя вечная и родная страна,
я её сын — маленькая часть русского народа.

*Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ В ЗЕМНОМ УБРАНСТВЕ

Я люблю тебя в земном убранстве,
другой нет звезды в пространстве,
во вселенной мне тебя недоставало,
чтоб многозначность мира повторяла.
В твоих глазах много лунного света,
нас воздух пленит по канонам завета.
Мы с тобой не встречались давно,
я ранен тобой, это так суждено.
Страдаю я, и сердце моё бьётся,
с твоей любовью жить не удаётся.
Мы тишину любви стережём,
в башне любви себя бережём.
Ты выглядишь совсем невинно,
как персик или колос пшеницы.
Я опишу твой образ мгновенно
на своей открытой странице.
Славная женщина, густой аромат,
какой пейзаж меж твоих колоннад!
Какие чувства мне приходят ночами,
лилий, жасмина касаюсь губами.
Любовь ждёт начала весны,
нежность тела, наготу белизны.
Твой голос постоянно ожидаю,
ногтей касания твоих желаю
и кожу — очищенный миндаль,
хочу целовать через вуаль.
Время покажет нам цветок последний
за пределами мрака и вселенной,
останется живым лишь луч моей любви,
Я и ты, с нами свет отражения земли.

*КОНЕЦ ЛЮБВИ

Мне даровано фантазией делиться,
наблюдать, как меняется природа.
Угораздило меня в тебя влюбиться,
ты же дань уже тысячелетней моде.
Мне не вспомнить первое знакомство
с пёстрыми завесами твоих повадок.
От твоего щебечущего вероломства
до шуршащих платьями услад.
Ты изумляешь облик отражений,
знаешь, как при свечах глаза двоятся.
Красота — твоя божественная лень,
интонация фортепьянных вариаций.
И за эту дрожь, за ложь разлома,
за исчезновение любви явлений —
страсти нет уже, её не будет больше дома
и не будет власти над Вселенной.

*

*ЭХО ВРАНЬЯ

Нерифмованная, неритмичная идет болтовня,
никто не воспринимает высказывания как прозу.
По каждой теме беззвучно обсуждается брехня.
Всех возбуждает взаимное недоверие и угроза.
Курсируют модные туда-сюда имена,
публикуют расшифрованные сообщения горя.
Кто не читает открытые письмена,
тот больше начинает трепаться, не споря.
Неужели никто не остановит интернет?
Кто-нибудь будет с нами откровенным.
Вой от страха, пронзительный сюжет
разносится стремглав по всей вселенной.
Каждое ухо слышит эхо вранья,
поэтому никто не слышит меня.

*МИРАЖИ

Вспомни всех великих мертвецов,
чти судьбу и в муках путешествуй.
С диалектикой, причудой гордецов,
радуясь, вперёд иди по ветру.
Тогда получишь не в обиду,
разрушив картинку миража,
свою сияющую Атлантиду,
и успокоится твоя душа.
Спускайся ниже и гордись,
чтоб только было разрешение.
Просто в Атлантиде очутись,
в своём поэтическом видении.

*ВРЕМЯ ЗНАЧЕНИЙ

Время значений,
имён верениц,
судеб пересечений
и жужжания птиц,
внезапность мгновений
и свиста пуль,
исчезновений,
гуманизма инсульт.
Хаос сознаний
империализм сотворил,
нет оправданий
и праведных сил,
в зеркале мира,
по жилам течёт,
русская лира
вдохновляет народ!

*ДОНБАССКИЙ УЗЕЛ

Смерть во всём безупречна,
мысль о войне бесчеловечна,
так жить невозможно вечно,
мгновения идут бесконечно.
Не хватает глотка кислорода
для метафор и рифмы слога.
Воздух — это язык небосвода,
хор согласных и гласных Бога.
Мы мясо, облечённое в тело,
постигаем остаток жизни.
Время счастья от нас улетело
в память родной Отчизны.
Спросите у птиц и у зверей,
что для них всего ценней.
Они вам ответят хором —
жизнь, свобода, быть здоровым.
Справедливость вершит урок,
развернулось в прошлое время,
брезжит свет в конце строк,
объединяется русское племя.
Развязался Донбасский узел,
русских соединяют древние узы.

*ПРИЗРАК НАЦИЗМА В ЕВРОПЕ ГУЛЯЕТ

Призрак нацизма в Европе гуляет,
Как форма расплаты и утраты пространства.
Демократия свой зад подставляет
Дырявой сущности «американства».
С камнем за пазухой бегут негодяи,
Очищение грядёт лишь в русском сознании.
Пятая колонна строем линяет,
Предательству нет нигде оправдания.
Я не хочу, чтобы рыдали письма
И на буквы снег кровавый падал.
Хочу, чтоб в небо взлетали только птицы
И жужжали пчёлы на деревьях сада.
Пальцами врозь по врагу не ударишь,
Муза в состоянии оценить обстановку.
Кулак солидарности нужен, товарищ!
Наше перо заменяет винтовку!

*НАРОД ДОНБАССА ВОССТАЛ ИЗ ПЕПЛА

Смерть по городам и сёлам ходила
и дань с могил собирала,
сети сплетала, кровь выпускала, душила,
пресытясь убийством, хоронила
свои следы с торжеством погребальным.
Дома живых были хуже развалин,
оделось кладбище в камень и пышность,
ежедневно цветы, как река аромата,
вливаются в реку мёртвых неслышно
и пропадают там безвозвратно.
Здесь кладбища стали навечно землёй,
слегка разрытой, кресты подгнивали,
и над их трухлявой корой
проносились ветра, завывали.
Красные поднял народ знаменья,
гордо пошёл, по камням ступая,
в песнях борьбы за освобождение
был каждый шаг их завоеванием.
Так было, так будет в горах известковых
и на дымящемся тротуаре,
в мастерских закоптелых
на стенах начертано воззвание.
Его прозрачные буквы отлиты из молчания
и сверкают, как зари сокрытое пламя.
Да будет путь его единообразен,
как в пыль пролитая кровь народа,
расстрелянного на дорогах, но сразу
из ясности этой родится шахта и город.

*КРЫМ НАШ!

День звенит.
Это — звук удивления.
Город не спит.
Это — кружение
ослепительных точек
судеб людей,
вдохновение строчек
и фонарей.
Обречённость
на выживание.
Ожесточённость
штурмует сознание.
Очнувшись, приходит на ум,
позабыв всё на свете,
в холодный канун
в неизвестном поэте.
Казённый дом, убогая постель,
седой мужик под рваным одеялом.
Решётки на окне, за ними птичья трель
и тишина, пропитанная смрадом.
Дрожит рука, глаза полузакрыты,
пол земляной, бетонная стена.
Лежит один, он всеми позабытый,
его память разрывает времена.
Обрывки фраз, отдельные мгновения,
всё было смешано невидимой рукой,
и только губы в шёпоте последнем
произносят: «Крым наш! И я живой?»

*ИОСИФ

Монотонное рычание рифм застревает в горле,
их уровень мыслей крайне высок.
Наш путник — известный скиталец по воле
с физической болью треснувших строк.
Словам его отдых немыслим безмолвный —
неуёмный мятежник с маслом во взгляде.
Каторжник искусства и просто бездомный,
его муза парит до сих пор в Ленинграде.
Длинные рифмы строк в мерцании свечей,
клинопись слога в предчувствии ритма,
завораживают истязания любых рифмачей
величием неповторимого алгоритма.
Он шёл и шёл, не теряя рассудка,
горизонт перед ним загорался стихами.
Ночам доверял больше, чем утрам,
зажигая звёзды своими строками.
Без нимба был похож на рыжего Бога
во всех уголках вездесущего Рима
и создан был из русского слога,
а также из талой водицы для пилигрима.
 
*МЕНЬШЕ ЕДИНИЦЫ.
(из эссе Иосифа Бродского)

Есть правда страшная, но
она вовсе не колет глаза,
её придумали не так давно,
а от неё седеют волоса.
Из-за неё идут на эшафот,
она краткая, ясная, и
ей многим затыкают рот.
Её также боятся трусы и враги.
Жил-был мальчик тогда
в одной несправедливой стране.
Страной управляли существа,
похожие на выродка вполне.
И был самый красивый Град
с огромной, глубокой рекой.
Вдоль реки стояли дворцы и променад
с изысканными фасадами кругом.

С другого берега город выглядел
словно отпечаток цивилизации,
которая исчезла, как беспредел
в пережитой нами инсинуации.
Каждое утро под радиосводки
о рекордах по выплавке стали
он вставал, съедал хвост селёдки
под звуки гимна портретам Сталина.
Потом сломя голову бежал в школу,
где в комнате с портретом вождя
изучал великий язык, доверяя слову,
слушая ахинею советского учителя.

Попытка смысл жизни постичь,
как старание прошлое воскресить.
То, что он не еврей, был клич,
звучал как ложь, чего не забыть.
По статусу слово «еврей»
в русском языке близко к матерному.
Добавишь суффикс, и оно быстрей
превращается в ругательное.
Особое значение русская речь
вкладывает в смысл слова «жид».
Жидовская морда, как предтеча,
плебеям и быдлу принадлежит.

«Бей жидов» – лозунг для тех,
кто не любит себя умнее,
чтобы уровнять быдло для всех,
истребить надо было евреев.
Судьба слова зависит от контекста,
его тасуют с целью укоротить личность.
Русским присуще чувство от предков,
что воспитала в них амбивалентность.
Быть евреем – не быть в большинстве,
а на Руси большинство всегда было право.
Евреи неправы – раз в меньшинстве.
Конец у правды там, где у лжи начало.

*БОЛЬШЕ ЧЕМ НОЛЬ.
(из нобелевской речи Иосифа Бродского)

Писатель отличается от живописца
одинокими мыслями от своего лица,
может быть, шорохом и скрипом пера
и частым перелистыванием своего нутра.
Живописец отличается от политика -
отсутствием знания, в чей адрес критика,
нервами, не закрученными в канат,
и невозможностью получать откат.

Политик отличается от читателя
непринадлежностью к среде обывателя,
высоким мнением о себе самом
и частотой попадания в дурдом.
И только неизвестный всем читатель
выглядит как одинокий журавль
и не отличается ничем от писателя,
из-под которого на миг ушла земля.

Для него книга необычайна и проста,
как для нашего века изобретение колеса.
Скорость жизни как перелистывание страниц,
навязанный знаменатель и всеобщность лиц
происходит по законам притяжения звёзд,
где бродит муза в пространстве грёз.
Только в царстве воздуха мы делаем глоток,
чтобы мысль после выдоха выражала слог.

Нет на земле вещи безупречней, чем алфавит,
делающий нас гуманнее, когда мозг говорит.
Грамматикой и языком – вот чем живёт разум.
Человек без этого впадает в маразм.
Мы хотим выстроить жизнь наподобие алфавита.
Создать портрет на лоне природы, которая свита.
Мы движемся дорогой фантазии в своей эклоге,
выстроенной из шагов, разместившихся в слоге.

Мир состоит из вещей, а мы живём мыслями о них.
Вещи уязвимы - их формы суть воображения самих.
Мысли о вещах быстро забываются,
даже если что-то всё время теряется.
Просто наша жизнь, как песня пастушья,
но мы не страдаем от равнодушия.
Мы, пастухи пустоты и четвероногой мебели,
символ красоты - уплывающие за горизонт лебеди.

Там, где вещь кончается,
пустота начинается.
На этом месте любопытство
и начинает искусство.
Искусство общается с человеком тет-а-тет.
Между ним и нами невозможен запрет.
Интеллектуальное равенство гарантирует природа.
Но есть невидимая преграда.

Не любят искусство те, кто владеет благом,
за его доступность под нейтральным флагом.
Там, где искусство, согласие заменяет равнодушие,
а поголовное разногласие расчленяет единодушие.
Нули, которые управляют властителями блага,
точкой и запятой превращаются в рожицы на бумаге.
Способность творить помогает свою судьбу прожить,
а навязанная благодать заставляет служить.

Мы то, что знаем, делаем, а что не знаем, творим.
«To make» заменяет «to create». Шедевр не знает, что мы хотим.
Гений - редкая случайность, понимающая истину.
Гений - есть от Бога, точно, воистину!
Поэт переносит себя стихами в материю,
стихи выносят его за пределы способностей в мистерию.
Там и создаётся шедевр, который всех удивляет.
Нет творческих способностей перед тем, что ужас вселяет.

Мы стихи сочиняем ради любви,
чтобы наследить после себя - "OUI."
Мы выражаем себя в окружающем мире
и выражаем душу свою, обнимая лиру.
Поэт - средство существования языка,
он тот, кем язык жив наверняка.
Язык старше нас - и приспособлен к мутации.
Наши стихи переживут нас даже в иммиграции.

Начиная стихи, мы не знаем конец и берём отсрочку,
язык сам продиктует нам следующую строчку.
С рифмой можно зайти туда, где никто не бывал.
Качество поэзии определяет языка потенциал.
Колоссальный ускоритель - это стихосложение,
мы попадаем в зависимость от этого явления.
Поэзией мы на всё проливаем свет.
Человек, зависимый от языка, - и есть поэт.

*НА КОНЧИКЕ ПЕРА

Преемственность ведет к стихосложению,
она помогает избегать клише,
что придает искусству двойное ускорение,
хранить увиденное в памяти, в душе.
Поэзия не баловство и даже не искусство,
это нашего языка эволюционный маяк.
Овладев с детства языком, человек искусно
преследует цель генетики. Поэт есть маньяк!
В основном человек не достигает полных знаний
и не научился нагружать свои фразы смыслом,
чтобы исцелять людей от всяческих страданий
и приносить им радость в чертах гуманизма.
В душу не зайдешь, пока не осознаешь строки,
никакая память не утешит в забвении плоть
и не сделает финал менее горьким,
пока не войдет по генам в кровь.
Наше общество, как безъязыкую семью,
везет без расписания поезд в никуда,
и только чтение поэзии дает стезю
для прогресса умственного труда.
Стихи доступны огромной аудитории,
в финале читатель постигает откровение,
так как стих полноценен в теории
и раскрывает деятельность разума и творения.
Поэзия использует ритм языка,
который сам по себе приводит к откровениям.
Во время чтения поэт проникает в тебя,
и когда закрываешь книгу, то с сожалением
не можешь чувствовать себя неистово.
В этом и заключается суть всей эволюции.
Ее цель — красота, дающая истину
и объединяющая разум и чувства во времени.
Красота может быть воплощена только в словах.
Человек, не способный к адекватной речи,
прибегает к насильственным действиям в делах,
расширяя словарь кулаками и картечью.

*КРУГ ПО ГОДУ

Как будто ртуть лежит под языком,
Она и говорить не может ни о чём,
Её статичность, покрытая листом,
Как белая статуя, зима ей нипочём.
После снега нет ничего заметней,
Чем вереск за множество столетий.
Вот что значит круг по году,
Возвращение в свою погоду.
Нет Пигмалиона, есть свобода.
Пупок обнажённый виден всегда,
Как белый осколок у ледника,
Всего пять букв: «никогда».
Значит, урождённая в рутине богиня
Знает цвет сердца, температуру колена,
Есть алебастр, в котором смело
Выглядит, словно изнутри дева.

*ПОПАЛ В ЗАВИСИМОСТЬ ЖЕЛАНИЯ СТРАНЫ

Я дважды просыпался этой ночью
И подходил к подоконнику окна.
Фонари дорогу освещали точкой,
Как фрагменты пропущенного сна.
Я мечтал лишь о тебе с ребенком,
Не давая утешения себе,
Испытал свою вину невольно
За жизнь, возникшую в животе.
Ночь шла, уже близился рассвет,
Перемещаясь медленно к окну,
Я отключил горевший всюду свет,
Тебя оставив в нём одну.
В темноте, во сне, ты терпеливо,
Без мыслей о брани, ожидала меня,
Без вынужденного где-то перерыва,
Я к ней вернулся на исходе дня.
Мы обвенчались с ней на этом свете,
Игру в любовь не видно в темноте,
И только ангел наш и наши дети,
Есть оправдание нашей наготе.
В какую-нибудь будущую ночь
Ты придёшь ко мне, усталая, худая,
И я увижу сына или дочь,
Ещё без имени, их нежно обнимая.
Свет ночью выключить не очень-то спеши,
За то, что я не прав и нет моей вины,
Оставшись за стеной и в царстве тишины,
Попал в зависимость я от желания страны.

*КУРИЦА НЕ ПТИЦА

Нынче ветрено, с перехлёстом волны гремят,
падают, изменяя своё место, как и прежде,
меняя цвет, двигаясь гребнем ко мне наугад,
ещё непонятнее, когда подруга меняет одежду.
Девицы утешают нас до некого предела,
не двинуться дальше, чем локоть, колено,
красота великолепней, чем само тело,
объятия же невозможны, когда есть измена.
Мой друг! Я посылаю вам почтой для чтения.
Как столица, мягкая кровать, тревожные пробуждения?
Как Цезарь? Всё ещё интригует? Что делает?
Кажется, всё ещё влияет, да интригует.
Сижу в своём саду при лунном свете,
на месте слабых и сильных на планете,
нет служанки, приятелей, знакомых,
занимает господство насекомых.
Здесь когда-то был уволен азиатский купец.
Умер внезапно от малярии, настал его конец.
Он был умным торговцем и очень порядочным,
бизнес достался ему по причинам загадочным.
Рядом лежит легионер в могиле под плитой,
даже здесь нет таинства, мой дорогой.
Он мог умереть сто раз, но умер старым,
славу в битвах принёс Империи с забавой.

Действительно, может, курица и не птица,
но с её мозгами хлебнёшь ты горя,
если вам повезло в Империи родиться,
то лучше жить в провинции у моря.
Вдали от Цезаря и очень далеко от бури,
не стоит дрожать, бояться, спешить притвориться.
Вы говорите, что прокуроры есть мародёры,
но я предпочёл бы выбрать грабителя, чем убийцу.
Под угрозой, чтобы с вами оставаться,
требовать сестерцию из плоти, которая покрывает нишу,
я согласен, давайте будем торговаться,
что то же, как зачистка от собственной гальки крыши.

Вы говорите, что я утечка? Ну и где же лужа?
Оставлять лужи, со мной такого не бывало,
как только будешь возле своего мужа,
то он оставит пятна на ваше покрывало.
Вот мы и прожили уже больше половины,
как старый раб только что сказал в таверне:
«Возвращаясь, мы видим только старые руины».
Его взгляд был варварским, но откровенным.
Я был на холмах, а теперь отдался цветам.
Надо бы налить им воды, но нет её в кувшине.
Как в Ливии, в моём адресе или где-то там?
Возможно, мы всё ещё на войне, а не в мире.
Помните, друг, сестру прокуратора девицей?
Сама тощая, с такими пухлыми ногами,
вы спали с ней тогда, ведь она стала жрицей.
Жрица, вот адрес, готова встретиться с вами.
Приходите, выпьем вина, съедим оливки с хлебом,
или сливы, расскажете о нации известия.
В саду можете поспать под ясным небом,
я расскажу вам, как называются созвездия.
Адрес ваш, когда-то поданный на добавление,
в скором времени возместит ваш старый долг.
Возьмите под моей подушкой сбережения,
у меня немного, на похороны хватит впрок.
Самостоятельно прокатитесь по горячим следам,
до их дома прямо на самой окраине.
Предложите им цену, чтоб они радовались вам,
тогда они получат за плач то же самое.
Листья лавра зелёные, что заставляют содрогнуться.
Широкая дверь, много пыли, крошечное оконце,
длинная, пустая кровать, кресло, хочется оглянуться.
Вокруг обои, ткань выцвела под лучами солнца.
Ветер, лодка борется с ним около мыса,
ревёт залив за чёрным забором соснового леса.
Птица стрекочет в гриве кипариса,
Плиний сидит на скамье без всякого смысла.

*ВЕНЕРА МОЯ

На севере я на лугу лежал
и смотрел на красоту небес,
сразил меня и сразу наповал,
вид щелей в облаках вразрез.
По лугу брела хмурая вдова,
с венком из белого клевера,
в мою сторону она тихо шла,
мечтая любовь найти на севере.
Я на ней женился в конечном итоге.
Блестела как снег её белизна.
Венчались мы в гранитном приходе,
свидетелем нашим была сосна.
Она плыла, наслаждаясь собой,
в озере с берегом овальным,
обрамлённым в зеркале скобой,
я чувствовал себя нормально.
Ночка упрямой была, её волос на подушке моей
лежал каштановым пучком солнечных лучей.
Теперь я очень далеко, но чувствую её взгляд,
«Голубую ласточку» она поёт, я рядом быть бы рад.
Тень вечернего лета луг лишала плавно
ширины и цвета, наступала прохлада.
Когда-нибудь и я умру, смотря на звёзды в даль,
там увижу Венеру свою, меж нами никого, а жаль!

*МАЯТНИК

В невиданном голубом тумане
Стою на каменной кладке.
Кораблик в огнях «Зурбагана»
Плывёт в Александровском парке.
Лампа и жёлтая роза,
Возникнув, готовы отпрянуть,
Люди обожают угрозы
И у ног незнакомца кануть.
Живут в таком голубом тумане
Сборище пьяниц и кучка психов.
Турист делает снимок на память,
Выехав из города, ему не спится.
На улице Ордынка найдёте
С лихорадочным гномом такси
И мёртвых предков поймёте,
Глядя на купола. Боже спаси.
Поэт по городу не спеша гулял,
Рассекая в голубом тумане.
За ним швейцар тайком наблюдал,
Находясь в гриппозном дурмане.
Старый и красивый кавалер
Двигался без внимания,
Появился свадебный эскорт
В густом голубом тумане.
За рекой видно движение,
Коллекция блюзов в моменте.
В жёлтых стенах отражение
Безнадежного еврейского акцента.
В воскресенье переезд в отчаянии
От любви до Нового года и потом
Какой-то девушке вам нет внимания,
Не понимая, почему она в голубом.
Затем город уходит в ночь,
Поезд в серебристый плюш одет.
Бледный мороз, сквознячок
Покрывает лицо, чтоб краснеть.
Подходят всем сотовые окна,
Запах халвы, сушеный виноград,
Сочельник несёт чья-то жена,
Пироги на масленицу в рядах лежат.
Смотри, Новый год переходит в синий цвет,
Морской волной на город извне,
Как будто здесь может быть хлеб и свет
В такой необъяснимой голубизне.
Счастливый день, и что-то осталось,
Будто ваша жизнь может начаться снова,
Словно жизнь правильной оказалась,
Вправо раскачиваясь и обратно влево.

*ЧАСТЬ РЕЧИ

Когда произнесём «будущее» однажды,
рой мышей вырвется из русского языка,
отгрызая кусок зрелой памяти дважды,
как дыру, как кусок настоящего сырка.
После всех этих лет вряд ли так важно,
кто стоит в углу, скрывшись за портьерой,
ваш ум звучит по-серафически несуразно,
только шелест мозгов слышим отменно.
Жизнь никто не оценит, как у этой лошади пасть
с обнаженными зубами и усмешкой на каждой встрече,
то, что осталось от человека, составляет часть
его разговорной части, то есть части речи.

*СПИСОК НАБЛЮДЕНИЙ

Список наблюдений. В углу много тепла.
Взгляд оставляет впечатление на всё, где он обитает.
Вода есть самая публичная форма стекла.
Человек страшнее, чем его скелет, и он это знает.
Нигде не встречают зимний вечер с вином.
Черное крыльцо сопротивляется жестким нападениям.
Разве можно вычислить объём тела локтем,
или осколок ледника изучать, словно это морена.
Таким образом, тысячелетие несомненно выставляет
ископаемый двустворчатый моллюск, попавший в марлю.
Ткань с печатью губ, под печатью бахромы, впечатляет,
бормотание: «Спокойной ночи» оконному шарниру.

*МУЗА ЧУВСТВУЕТ И ЗНАЕТ

Муза чувствует и всегда знает,
когда аплодировать во время сна,
если девушка в шарфике пожелает,
лучше создавать свои письмена.
Слова не поднимутся, как стержень или брёвна,
воссоединяясь с гнилью старой рощи,
или, как яйца, растекутся на сковородке ровно,
замочив лицо и наволочку слезами ночью.
Ты согрелась за шестью вуалями немного,
в твоём бассейне на дне блуждает боль,
рыбы в удушье от чужого и голубого,
мои губы поймали то, что было с тобой.
К моей лысой голове были пришиты уши зайца,
в лесу ради тебя проглотил бы и капли свинца,
в масленичном водоёме я бы подпрыгнул до лица,
из гнилых коряг, как это получилось у Тирпица.
Но это не поднос официанта, не на картах он играет,
не определить, где волосы становятся серого лоска,
есть более синие вены, чем те, где кровь набухает,
не говоря уже о самой отдалённой клетке мозга.
Мы расстаёмся навсегда, мой друг, это предел.
На твоей жёлтой подушке нарисуй пустой круг.
Это не для меня, нет в рабстве внутренних дел.
Посмотри это быстро и сотри все каракули вокруг.

*ШЕФ

Через год я вернулся на место битвы,
об этом вспомнили птицы, взметнувшие в небо,
смотришь на их крылья, они точно лезвия бритвы,
а тень сумерек переходит в рассвет непременно.
Сейчас там торговое место, остатки бронзовых изделий
из загорелых нагрудников, умирающий смех, ушибы,
слухи о новых заповедниках, воспоминания об измене,
отмытые баннеры и отпечатки тех, кто ещё живы.
Сохраняя архитектуру, развалины кишат людьми,
не такое уж величие, и этого не стоит бояться,
их сердца отличаются от чёрной пустоты,
ведь мы можем сталкиваться, как слепые яйца.
На рассвете никто не смотрит на лицо, это грех.
Я часто иду пешком к забытому памятнику в народе,
в своих длинных снах он говорит мне: «Шеф, шеф»
и читает «в печали», или «вкратце», или «в подходе».

*СЛУЧАЙ

Отель, в котором выход заметней прихода,
мерзкий октябрьский дождь моросит
и падает на неприкрытые участки мозга.
В этой стране плоские реки укрыты в гранит.
Пивная вонь Германии, водорослей изначально,
висят в воздухе, как страниц обмусоленные углы.
Коронер появляется ранним утром пунктуально
и прикладывает своё ухо к рёбрам, но, увы,
регистрирует начало загробной жизни
уже под нуль остывшего тела,
кожа приняла вид барской белизны,
а кудряшки отрасли ещё быстрее.
В тот же час обворачивают всё тело её
в прачечной подвала в постельное бельё.

*БЕЛФАСТ

Вот девушка из опасного города,
её тёмная короткая стрижка
не позволяет ей хмуриться гордо,
когда ранен её парнишка.
Она складывает как парашют воспоминания,
пришло время урожай собирать
и готовить овощи дома. Она от отчаяния
стреляет там же, где и едят.
В этих местах небо больше, чем земля,
отсюда её голос и взгляд
окрашивают сетчатку в серые цвета,
разряжая полусфер заряд.
Она юбку до своих колен надевала,
с разрезом, поддерживая шарм.
Я мечтаю, чтоб она любила или убивала,
потому что город слишком мал.

*ВСЮ ЖИЗНЬ

Всю жизнь он изобретал и строил.
Вот теперь Королева Крита,
тёлка королевских рогоносцев,
теряется в коридорах лабиринта
от взглядов любопытного потомства.
Его лётное устройство он приспособил
для короля, а сын его на том пути погиб,
свалившись в море, как Фаэтон.
Здесь на песке в Сицилии старец сидит,
не может больше передвигаться он,
хотя по воздуху он, конечно, полетел бы.
Он убегал всю жизнь от своих изобретений,
будто стремился избавиться от их чертежей,
словно ребёнок, стыдящийся родителей,
как страх репликации или ангела хранителя.
Волны бегут, исчезая в песке, как цели,
за ними видно бивни местных гор,
но он уже в юности придумал качели,
соединив переход движения в затор.
К своей хрупкой лодыжке старик привязался,
изогнулся, не теряя длинной нити створ,
выпрямился и с ворчанием к Аиду помчался.

*В ФЕВРАЛЕ

Солнце опасной мощью
скользит своими лучами
по мачтам дрожащей рощи,
загнутых к земле волнами.
В морозных днях февраля
на Крещенские заливы
короткий месяц ведёт себя
более жёстко, чем другие.
Мой Дорогой, завершаем
нашу парусную регату.
Земной шар перемещает
нас к нашему каземату,
где в дыму, в горящей схватке
проходят ужасные сны
в деревянной детской кроватке,
только огонь не боится зимы,
а золотодобытчик кочегарит
печь, дымоход и резец,
гривы огня цветом правят,
приближая конец.
Темнота наполняет облаком
комнату, непрестанно раздражая,
развалившегося, совсем голого,
маленького человечка ублажая.
Просто невозможно ту чашку
держать пальцами за рукоятку.

*ПЕЙЗАЖ

Это божественный морской пейзаж,
с чайками, парящими без движений,
будто ангелы включили форсаж,
удаляясь в ярусы своих отражений.
Всё пространство от верхней птицы,
до невесомого мангрового острова,
с яркими листьями, словно ресницы,
в птичьем помёте, как блеск серебра.
До готических арок мангровых корней
видно красивое гороховое поле,
где прыгает рыба до цветущих ветвей
в декоративном аэрозоле.
Это гобелен - от Рафаэля этюд,
похожий на рай небесного храма.
Там маяк создаёт кораблям уют,
в чёрно-белом платье тумана.
На нервах живущий знает, как лучше,
ему кажется ад бушует под его ногами,
вода - стихия и может быть круче.
Рай в небесах не то, что мы видим глазами.
В раю нельзя лететь гуртом,
там пустота и сильно яркий свет.
Когда стемнеет, вспомните о том,
что рассказал вам этот сюжет.

*СУТЬ РАЗГОВОРА

Я говорю, что судьба без оценки играет,
Триумф готического стиля на глазах исчезает,
кому нужна рыба, если у вас есть икра,
а в наличии имеется кокс и трава.
Я сижу у окна, снаружи осины запил,
не часто любил я, но очень любил.
Я говорю, что лес состоит из чащи деревьев.
Кому нужна девушка, если она уже на коленях?
Поднятая в современную эпоху больная пыль
заостряет русский взгляд на Эстонский шпиль.
Я сижу у окна, ем готовые блюда,
был счастлив я, но больше не буду.
Я написал, что лампа со страхом видит цветок,
ещё Евклид думал, что точка геометрии — исток,
а у любви как поступка не хватает глагола,
она — ничтожность времени, суть разговора.
Я сижу у окна и, пока я сижу и мечтаю,
с улыбкой молодость свою провожаю.
Я утверждаю, что лист разрушает почку,
всё плодородное падает в паровую почву,
плоское поле есть не вспаханная равнина,
природа разметает семена не в цель, а мимо.
Я сижу у окна, прикрыв руками колени,
мои маленькие компании — мои тяжелые тени.
Я был не в духе и свою песню хрипел,
так хор не смог бы, он просто не спел.
В этом разговоре нет никакой тревоги,
никто не закидывал мне на плечи ноги.
Я сижу у окна, вижу волны экспресса,
вокруг темнота и штормовая завеса.
Я лояльный субъект своих прожитых лет,
гордо признаюсь, мои идеи, лучший их след,
второсортные, и может ли будущее их принять.
Я сижу в темноте, и мне трудно понять,
что трофеи борьбы с моим удушьем от сна
хуже, чем тёмная внутренность, чем темнота.

*ЯНВАРЬ 1965

Хочу видеть тебя здесь дорогая.
Желаю, чтобы и я был там.
Мечтаю, чтобы ты сидела нагая,
а я с тобой присел на диван.
Носовой платок пусть будет твой,
а слеза на подбородке у меня,
хотя быть может этот дикий вой,
наоборот был только от тебя.
Хотел бы видеть себя здесь.
Желаю, чтоб ты рядом ожидала.
Хочу с тобой в своей машине сесть,
чтобы передачу ты переключала.
Мы находимся в разных местах,
на неизвестных для нас берегах,
давай переделаем всё обратно,
как раньше, нам было очень приятно.
Хотел бы видеть тебя здесь дорогая.
Желаю, чтобы и я здесь был.
Как жаль, что астрономии не зная,
глядя на звезды я открыл,
что приливы и отливы делает луна,
вздыхая и смещаясь в полудрёме.
Хотел бы я, чтоб четверть лиры была
и набирать пальцем твой номер.
Хотел бы видеть тебя здесь у дороги,
в этом полушарии,
когда я сидел бы на пороге,
потягивая пиво Баварии.
Вечер, солнце садится,
пацаны кричат и чайки рыдают.
В чем же смысл забыться,
если за тем последует смерть дорогая?

*"О"

Когда-нибудь должен возникнуть язык,
в котором слово «яйцо»
сократится до «О».
Итальянский к этому почти привык.
Алигьери считал его «uova»,
что это самая здоровая еда,
деля эту слабость с тенорами
и с их грушевидными торсами,
которые вместе с сопрано —
суть воплощения «La Skala».
То же скажу о реальных немецких поэтах-романтиках,
которые каждую строчку начинают, как завтраки,
и, конечно же, о заносчивых математиках,
удрученных бесконечностью, её запахом,
чьи непорочные нули и ноли
ничего никогда не снесли.

*БАСНЯ - 1

(Жан де Лафонтен.)

Лягушка увидела быка,
который показался ей достойного размера.
Она не толстая, как яйцо, на вид легка,
решила от зависти надуться до предела.
Вот пыжится, с усердием стремится
надуться и размерами с быком сравниться.
«Глянь на меня, скажи, сестрица.
Мне хватит? Получилось? Остановиться?
Может, ещё? Вот так. Готово!»
Нет, вам ещё далеко, земноводная лягушка,
попробовать бы надо снова.
Надулась так, что разлетелась, как хлопушка.
Людей полно, их зависть раздирает,
где нет ума, там мудрость отступает.
Каждый буржуй стремится стать вельможей,
любой маркиз хочет иметь лакеев тоже,
а принц мечтает обзавестись послом.
Лягушка никогда не сможет стать быком.

*БАСНЯ -2

(Жан де Лафонтен)

Задумал лев свой военный балаган,
созвал он всех животных на поляну
и рассказал им свой секретный план,
как в навыке своём найти нирвану.
Слон боеприпасы будет подвозить,
медведь обязан всегда атаковать,
лиса должна с соперником хитрить,
а обезьяна врагов смешить и отвлекать.
Вот зайцы и ослы не очень нам сгодятся,
промолвил кто-то, ведь они всего боятся.
Нет, без них войска не будут полными казаться.
Осёл во всю начнёт трубить,
враг в плен всем полчищем пойдёт сдаваться,
а заяц станет депеши разносить.
Мудрый царь всегда найдёт у каждого своё,
в любом есть смысл, а значит, польза от него.


*ЭПИГРАММЫ.

МИХАИЛ МЕКЛЕР

Рифмую стопу без правил почти верлибром,
слоги заряжаю в обойму разным калибром.
Мыслями стихи называю, не ставлю точку,
до сих пор не понимаю, как вмещаюсь в строчку.
То, что видел глазами, в память вонзилось,
то, что услышал, наверно, во сне приснилось.
Проблемы оставляю в прошлом без остатка, цельно,
ту боль, что осязал слезами, храню отдельно.
У меня от Бродского – мысли остры,
строфу за строфой перманентно кладу как пласты.
Метафоричность – всегда гиперболична,
куски своей жизни пишу постранично.
Любовь и вера мной созданных строк –
от Ахматовой Анны дыхания глоток,
хватает наполнить стихи её лирой,
чтобы они истекали в уста блаженного мира.
Не пою, как Серёга Есенин,
и не стану, как Пушкин, гением,
и не буду чеканить Маяковского стиль.
Я просто рифмую Российскую быль.

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

Он жил здесь и там,
писал там и тут.
Людей и жизнь – всех по годам
расставил мудрый Эренбург.

АННА АХМАТОВА

Любовью измучена до слёз
её жизни струнная лира.
Храм поэзии скрупулёзно
воздвигла поэтесса мира.

АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН

Всему миру язык, как привет,
показал великий Альберт.
О том, как энергию переносит свет,
только ему известен ответ.

ИОСИФ БРОДСКИЙ

Он на вершину русской кириллицы
вознёс зарифмованные части речи.
Острые мысли не дают заблудиться,
око жизни раскрывают при встрече.

ВИКТОР ЦОЙ

Аккордом и строфой хрипел до боли,
заражённый мечтой о вольнице.
Так пел нам Виктор Цой про группу крови
под звездой по имени Солнце.

Н. НОСОВ

Здесь из тюля и повязок,
ниток свитера из пестроты
соткана изнанка сказок,
опахало доброты.
И сопит, перебирая,
ветер тень, как плечики,
а из свиста вырезает
Носов человечков.

М. Х.

На четверть – он атеист и физик.
На половину – не еврей.
На треть – в нём прижился лирик.
Перед собой не видит замкнутых дверей.

КАПРИЗНЫЙ ГЕНОМ

Жизнь свою обтесал, как полено,
нога в ногу шёл и не встал на колено,
оставляя свой след на страницах вселенной.
Твой образ в Геноме выглядит совершенно.



ПЬЕСА.


–  “ Б Е Н Д Е Р И А Д А ” –

/Юморник в двух частях, без пролога и эпилога ./

П Е Р Ц Е П И З Д А Т – 1978  год.

ПОЧТИ НАЧАЛО !

1 февраля лучшие умы Рок театра "Перцепции Панацеи" собрались на свой первый консилиум, чтобы прикинуть ухо к носу, то есть обсудить регламент к Посвящению в физики.

“У нас есть все, но с другой стороны у нас ничего нет, ” –
- сказал один из них.
АГА. - сказал другой.
В нашем распоряжении были: ручка, бумага, сигареты.
Все то, что вы сейчас прочитаете, рождалось в великих муках.
Прототипы наших героев “ВЫ”,“МЫ”, и “ОНИ” /герои Ильфа и Петрова/

И так, наше представление посвящается тем, кто поступил в АГУ 1975 – 1977 годах.
                _____________________________
– 1 –

АВТОР: В уездном городе “Б”, в одном из высших учебных заведений,               на одном из факультетов был настолько маленький конкурс, что казалось, молодежь этого города по окончании десяти классов непременно должна поступать на этот факультет. На самом деле в уездном городе “Б” молодежь оканчивала десять классов и поступала на другие факультеты. Впрочем кого-только бог не послал туда в августе 1977 года.
АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю
АВТОР: Общежития сего учебного заведения были незавершенными, архитектурными заведениями 20 века, находящимися в местах не столь отдаленных, но на достаточном расстоянии, чтобы на его счет можно было списывать все опоздания на занятия. Как и во всяком заведении гостиничного типа на дверях стоял швейцар, он же комендант, кастелянша, водопроводчик и прочее, прочее, прочее.
У всех входящих он требовал пропуск, но если ему пропуск не давали, то он пропускал и так.
ШВЕЙЦАР: Пароль.
БЕНДЕР:      Москва
ШВЕЙЦАР: Неправильно. Барнаул. Проходи.
БЕНДЕР:      Нет это не НГУ.
/ Появляется Киса Воробьянинов, предъявляет пропуск и проходит крадучись к одной из комнат./
АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю
Ипполит Матвеевич Воробьянинов, он не великий комбинатор, но тоже жулик.
КИСА: Мсье, я не жулик, я студент!
/ Подходит к комнате и шепчет./

КИСА:      Дорогая, в полночь у  несгораемого шкафа!
/ В комнате раздается идиотский смех, Киса крадучись скрывается, появляется Шура Балаганов, встречает Бендера./
БЕНДЕР:     Явление Христа народу.
БАЛАГАНОВ:
Я сын  академика Капицы Петра Леонидовича.
АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю
                Шура Балаганов – типичный тип, ноги студенческой молодёжи. Согласно конвенции сынов академика Капицы ему выпало учиться в АГУ.
/Бендер замечает Паниковского с гусем на подносе./
БЕНДЕР:     Встаньте! Снимите шляпы и обнажите головы, сейчас состоится «Внос» тела.
/Бендер и Балаганов затаскивают Паниковского в комнату, раздаются удары/
ПАНИКОВСКИЙ:
                Вы жалкие, ничтожные люди! Отдайте моего гуся, я его грудью скормил.

АВТОР: И Н Ф О Р М А Ц И Я   К  Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю
                Михаил Самуилович Паниковский – это бывший слепой самозванец, гусекрад, нарушитель конвенции, аппендицит студенчества.
/В комнате лежит О.Бендер и сидит Ш.Балаганов./
БЕНДЕР:     Вы конечно стоите на краю финансовой пропасти.
БАЛАГАНОВ: Это вы на счёт денег? Денег у меня нет уже целую неделю.
БЕНДЕР:   В таком случае вы плохо кончите молодой человек, финансовая пропасть самая глубокая из всех пропастей, в неё можно падать всю жизнь, Шура.
БАЛАГАНОВ: Что же делать? Как снискать хлеб насущный?
БЕНДЕР:    Надо мыслить. Меня например, кормят идеи.
АВТОР:      Идея I.
БЕНДЕР:    Можно сделаться многожёнцем, и спокойно переезжать из вуза в вуз, таская за собой новый дипломат с захваченными у дежурной невесты ценными вещами.
             А можно.
АВТОР:       Идея 2.
БЕНДЕР:     Завтра же пойти в Алтайское отделение союза художников                и предложить им взять на себя распространение гениально задуманной, но пока не написанной мной картины «Студенты пишут докладную ректору об актовом зале» по популярной картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».
                В случае удачи этот вариант может принести 7528 руб. чистой прибыли.
БАЛАГАНОВ:
             Столько денег на блюдечке с голубой каёмочкой
БЕНДЕР:      Шура! Есть у меня седые волосы?
БАЛАГАНОВ:   Никак нет.
БЕНДЕР:     Значит будут. Нам предстоят великие бои.
АВТОР:      И был день, и пришла ночь. И решил Остап, что пора спать. После очередного розыгрыша спального места, взошла луна и наступила тихая общежитская ночь.
/Поднимается луна. На сцене три комнаты, из одной торчат пять ног, четыре из них в ботинках, одна босая. Включается громко музыка. Из одной комнаты раздаётся вопль./
ВОПЛЬ:      Ну дайте же человеку поспать!
            Из комнаты вновь раздаётся вопль./
ВОПЛЬ:      Ну дайте же человеку поспать!
ПАНИКОВСКИЙ:  Возьмите меня я хороший.
/Заходит в комнату. Раздаются поцелуи.
По коридору крадётся Киса с Фихтенгольцем./
АВТОР:     Наступил комендантский час.
Киса:       Любимая, эй.
/Из комнаты появляется череп. Киса обнимает его, но когда замечает его./
АВТОР:     Ипполит Матвеевич издал звук открываемой двери.
                /Некто подходит к комнате./
НЕКТО I:  Ну кто там ещё.
НЕКТО 2:  У вас чернила есть?
НЕКТО I:   Идиот какие чернила в три ночи.
/По коридору прогуливаются влюблённые./
РОМЕО:     Я люблю тебя!
ДЖУЛЬЕТТА: Хамишь парниша!
РОМЕО:      Давай поженимся.
/ Из комнаты раздаётся идиотский смех. Влюблённые уходят./
/Появляется Некто 2, с трёх литровой банкой чернил./
НЕКТО 2:    Я вам чернила принёс.
НЕКТО I:    Ну дайте же человеку поспать!
НЕКТО 2:    У тебя картошка есть?
НЕКТО I:    Есть, есть.
НЕКТО 2:   Толпа; Картошка!
АВТОР:      Взошло солнце и наступило бурное, трудовое утро.
/Тишина, раздаётся храп. Появляется Гаврила.
ГАВРИЛА: Любил Гаврила спать подолгу,
                но на занятиях не спал,
                Ночами тоже он не спал,
                Хотя любил поспать подолгу.
НЕКТО I:     Проклятый поэт, ну дадут ли человеку поспать.
АВТОР:       По решению Студсовета в общежитии царила взаимопомощь.
/Появляется первый студент, читает объявление./
СТУДЕНТ:  Ради бога и декана, разбудите в 6-00. Заранее благодарю.
/Студент стучится./
НЕКТО I:     Ну дадут человеку поспать!
СТУДЕНТ: Подъём!
НЕКТО I:     Кретин, мне во вторую смену.
АВТОР:       До занятий осталось 30 минут. /Храп./
                До занятий осталось 10 минут. /Храп./
                До занятий осталось 4,3,2,1 /Храп./
НЕКТО 2:    Ну вот проспали.
/На сцену выползают заспанные студенты. Под музыку уходят./
ТОЛПА: /поёт/ Соловей, соловей, пташечка,
                Канареечка сессию сдаёт,
                Эх! Раз сдаёт, два сдаёт, три сдаёт,
                На четвёртый декан уж не даёт.
АВТОР:        И толпа стремительным домкратом ринулась на лекции.
/В комнате в позе Роденовского мыслителя сидит Бендер./
АВТОР:        Бендер знал, что сегодня воскресенье, но не знал, знает ли об этом автор.
АВТОР:         В 9-45 по направлению к сан узлу перемещался тов. Коробейников. Отличный отличник. Он знал всё, правда о себе он знал меньше, чем о других.
/Коробейников проходит, его останавливает Бендер, Коробейников открывает рот Бендер закрывает./
БЕНДЕР:      Вы тов. Коробейников?
/Коробейников открывает рот, Бендер закрывает
БЕНДЕР:      А что, тов. Коробейников есть в общаге невесты?
КОРОБЕЙНИКОВ: М м м м м м м м ……………
БЕНДЕР:     Ближе к телу как говорит Мопассан, сведения будут оплачены.
КОРОБЕЙНИКОВ: Кому и кобыла невеста.
БЕНДЕР:     Мне нужны их адреса.
КОРОБЕЙНИКОВ: Сколько.
БЕНДЕР:     Все.
КОРОБЕЙНИКОВ: Нет сколько платишь?
БЕНДЕР:     Один за штуку.
КОРОБЕЙНИКОВ: Побойтесь бога, они же рыбные.
БЕНДЕР:     Больше двух не дам. Беляш студенту дорог.
/Коробейников отдаёт картотеку. Бендер зачитывает./
БЕНДЕР:     Эллочка Щукина, Мадам Грицацуева, Варвара Лоханкина,  Ягуар Петрович Горило.
                Лёд тронулся господа присяжные и заседатели!

АВТОР:       Остапа Бендера понесло в открытое море приключений.
                Над которыми летали чайки его идей.
АВТОР:       Бендера кормили идеи, Балаганов и Паниковский питались их  объедками.
БАЛАГАНОВ: Бендер, меня скоро выгонят.
БЕНДЕР:     И правильно сделают, Шура, вы были когда-нибудь в армии? Там все ходят исключительно в зелёных штанах.
ПАНИКОВСКИЙ: Армия, армия. Поезжайте в Киев, обязательно поезжайте
БАЛАГАНОВ: Какой там Киев, почему.
ПАНИКОВСКИЙ: Нет вы поезжайте и спросите.
Бендер:        Ну я был в Киеве.
ПАНИКОВСКИЙ: А вы во Владивосток и спросите, как там Паниковский отмазывался от армии.
БАЛАГАНОВ: Меня не интересует чем вы там мазались, меня интересует как мы будем пересдавать наши экзамены.
БЕНДЕР:    Пока знания ходят по миру, они должны где-то скапливаться.
АВТОР:      На безмятежном, не вспаханном лбу Балаганова образовалась глубокая морщина.
БАЛАГАНОВ: Я знаю такого отличника.
БЕНДЕР:     Идите, идите я подаю только по субботам.
БАЛАГАНОВ: Честное слово, мосье Бендер.
БЕНДЕР:     Кстати кто это.
БАЛАГАНОВ: Корейко.
БЕНДЕР:     Подайте сюда вашего подпольного Ландау, сейчас вы его будете раздевать. Ох уж мне эти принцы и нищие.

АВТОР:      И Н Ф О Р М А Ц И Я   К   Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю.
                Александр Иванович Корейко, он знал два способа сдачи экзаменов; по шпаргалке и вообще не сдавать, причем до второго дела обычно не доходило.
ПАНИКОВСКИЙ: /Заходит сзади Корейко./ Руки вверх!/ Бодро/
КОРЕЙКО: Что?
ПАНИКОВСКИЙ: Руки вверх!! /Испуганно./
АВТОР:      Тот час же он получил короткий очень болезненный удар в плечо и упал /Свет лежит Паниковский./ Когда он поднялся, Корейко уже вцепился в Балагановым, оба тяжело дышали, словно перетаскивали рояль. /Свет оба у пианино./
БАЛАГАНОВ: За что вы меня бьёте. Я вас не знаю.
АВТОР:      Паниковский на четвереньках подобрался к месту побоища и сзади запустил обе руки в карманы отличника. Корейко лягнул его ногой, но было поздно. Железная коробочка, набитая шпаргалками, перекочевала в карман Паниковского.
ПАНИКОВСКИЙ:
                Бежим!
АВТОР:       Последний удар Балаганов получил в спину.

АВТОР:      На утро в общежитии имени монахов «Ильфа и Петрова» из села Большие Иван Семёновичи прибыл отец Фёдор, дядюшка Эллочки Щукиной.
/Появляется отец Фёдор со свиньёй, сетками, тюками. Киса вешает объявление. Отец Фёдор читает его./
ОТЕЦ ФЁДОР:         Тов!
                Все на проф-Собрание
                Не допуская опоздания!
/Деловой походкой проходит Остап Бендер./
ОТЕЦ ФЁДОР: Не соблаговолите ли вы, милостивый государь поставить меня на путь истинный. Где здесь проживает моя племянница, Эллочка Щукина.
АВТОР:          Остап понял, что он сейчас сможет заполучить приданное Эллочки, не заполучив саму Эллочку.
БЕНДЕР:        Она теперь не Щукина, парниша, она Бендер.                Хо-хо!
ОТЕЦ ФЁДОР: Жуть!
БЕНДЕР:        Хамишь парниша!
/Берёт сетки провианта и заносит к себе в комнату./
БЕНДЕР:        Толстый и красивый!
ОТЕЦ ФЁДОР: Подумаешь у тебя вся спина белая! Где Эллочка?
БЕНДЕР:        Какая Эллочка? А Эллочка! А как вы относитесь к стройотрядам?
ОТЕЦ ФЁДОР: Э-э-э-э-э-э-э……………………….
БЕНДЕР:        Вы слышали про канал «Амур-Кулунда и обратно»?
ОТЕЦ ФЁДОР: Э-э-э-э-э-э-э……………………….
ОСТАП БЕНДЕР: Я осуществлял общее руководство.
ОТЕЦ ФЁДОР: А свинарник можете?
БЕНДЕР:        Вам какой: двухэтажный, с верандой или в стиле доисторического материализма, а может в стиле классической политэкономии.
ОТЕЦ ФЁДОР: Когда начнём?
БЕНДЕР:        Готовьте мрамор, божья коровка, и ждите. СУ-8 нам поможет. И не бойтесь, здесь не церковь, вас не обманут.
/Проводит радостного отца. Начинается подготовка к собранию./
АВТОР:          Единственное, чем отличаются люди от животных это любовь к собранию. У животных есть только стада, табуны, стаи, рои, и косяки, но никогда не бывает собраний.

«ВСЕ НА КОНФЕРЕНЦИЮ ГЛУХОНЕМЫХ»
«ПО БОЛЬШЕ ВНИМАНИЯ РАЗНЫМ ВОПРОСАМ»
«ВСЕ НА БОРЬБУ ЗА ЗДОРОВОЕ ГУЛЯНЬЕ»
«ПОЦЕЛУЙ ПЕРЕДАЁТ ИНФЕКЦИЮ»
                Л Е К Ц И Я
ПАНИКОВСКИЙ: Товарищи! Пора дать отпор вредным чуждым теорийкам о том,  что гулять можно просто так, вообще.
                Пора наконец осмыслить этот гулятельный-созидательный процесс, который некоторыми вульгаризаторами опошляется названием прогулки. Просто так гуляют коровы,/Смех./                собаки /Громкий смех/, кошки /Смех всего зала/. Мы должны, мы обязаны дать общественно-полезную нагрузку каждой студента-гуляющей единице. И эта
ПАНИКОВСКИЙ: единица должна, товарищи студенты, не гулять, а должна проводить огромную прогулочную работу!
НЕКТО:       Правильно!
ПАНИКОВСКИЙ: Кое-какие попытки в этом направлении у нас имеются.                Вот проект товарища Горило Ягуар Петровича.
НЕКТО:       Молодец!
ПАНИКОВСКИЙ: Что предлагает товарищ Горило? Товарищ Горило предлагает повесить на списку каждого студента-гуляющего художественно-выполненный плакат на какую-нибудь актуальную тему: студенческую или госстраховскую. Например:
“ПОКА ТЫ ЗДЕСЬ ГУЛЯЕШЬ У ТЕБЯ В ОБЩЕЖИТИИ, МОЖЕТ БЫТЬ, ТАРАКАНЫ СЪЕДАЮТ ПОСЛЕДНИЙ БУТЕРБРОД!”
БЕНДЕР:     Как??!!
ПАНИКОВСКИЙ: Все. “ВСЕ НА БОРЬБУ С ТАРАКАНАМИ!”
БЕНДЕР:     Правильно! /Громкие аплодисменты./
ПАНИКОВСКИЙ: Но товарищи, как сделать так, чтобы студента-единицы не на минуту не упустили из вида плакатов, и действия таковых было, так сказать, непрерывным и 100% -ым.
Этого товарищ Горило не учёл, слона то он и не приметил /Смех./ А это можно сделать. Нужно добиться, чтобы                гулящие шли гуськом в затылок друг г другу, тогда обязательно перед глазами будет какой-нибудь плакат.

        В таком здоровом отдыхе можно провести часа два-три.
БЕНДЕР:     Не много ли.
ПАНИКОВСКИЙ: Да, товарищи, два-три часа. А если нужно то четыре-пять. Нус-с, после короткого п
ПАНИКОВСКИЙ: Ну-с, после короткого пяти-минутного полит перерыва устраивается весёлая массовая игра “Утиль Уленшпигель”. Всем единице-гуляющим выдаются художественно выполненные мусорные ящики и портативные крючья. Под гармошку затейника все ходят по парку, смотрят себе под ноги, и чуть-кто заметить                на земле тряпочку зпт, старую калошу, бутылку из-под водки,                то сейчас же хватает этот общественно-полезный предмет               крючком и кладёт его в художественно-оформленный ящик. При этом он выкрикивает начало злободневного лозунга.
ГОРИЛО:      «СТУДЕНТЫ,ПРИОБРЕТАЙТЕ ОБЛИГАЦИИ ТРЁХ -ПРОЦЕНТНОГО ЗАЙМА!»
ПАНИКОВСКИЙ: Кроме того счастливчик получает права участия в танцевальной          игре «Узники капитала».
НЕКТО:       А если играющие не будут смотреть себе под ноги тогда что?
ПАНИКОВСКИЙ: Не волнуйся, товарищ, они будут смотреть себе под ноги,                по правилам игры каждому играющему навешивается на шею небольшая агит-гирька, 32 кило весу. Таким образом волен-неволенс он будет смотреть под ноги и игра так сказать не потеряет своей увлекательности. Таков и общих чертах план товарища Горило.
                От меня поступило предложение проголосовать единогласно
ТОЛПА:     ПЬФУ. Пьфу.
ПАНИКОВСКИЙ:  Пора резолюцию
ГАВРИЛА: Кина не будет.
АВТОР:       И зал быстро опустел.
/Остаётся Гаврила и ловит, пытающегося смыться Паниковского./
ГАВРИЛА: Внимательно слушал Вашу лекцию, и написал поэму.
                “Пришёл Гаврила на собрание,
Гаврила активистом стал,
И за здоровое гулянье,
Гаврила жизнь свою…………
/Появляется Балаганов, на него страшно смотреть./
БАЛАГАНОВ: Не сдал.
ГАВРИЛА: А! Отлично!
/Балаганов, свихнувшись лезет на стену./
БАЛАГАНОВ: А он сказал неудовлетворительно.   А он сказал неудовлетворительно. А Вы знаете, как расшифровываются оценки.
                Оценка ОТЛ. – обманул товарища лектора.
Оценка ХОР. – хотел обмануть, разоблачили.
Оценка УД. – ушёл довольным.
Оценка НЕУД. – необходимо увидеть Декана.
ГАВРИЛА: Доктора!
/Забегают санитары, хватают Гаврилу./
ГАВРИЛА: Вы доктор?
ДОКТОР:    Я коновал. Пьфу. Я фельдшер. А, Вы больной?
ГАВРИЛА:  Нет я Гаврила, и справка есть.
/Даёт справку и показывает./
ГАВРИЛА: А чокнутый вон./Показывает на Балаганова/.
ДОКТОР 1: Будем брать?
Доктор 2:     А может сшибём.
ПАНИКОВСКИЙ: Его нельзя сшибать, он ещё зелёный.
ДОКТОР 1: Давай хоть одного живьём возьмём.
/Стаскивают Шуру, уносят./
БАЛАГАНОВ: Единственное место, где можно спокойно пожить                нормальному человеку – это в сумасшедшем Доме.
ГАВРИЛО: Так будет с каждым, кто хоть раз, экзамен со шпаргалкой сдаст.
АВТОР:       Паниковского так глубоко потрясла кончина                Шуры, что он решил подкрепить своё здоровье лыжными палками. Паниковский запыхтел всеми своими цилиндрами                и скрылся за горизонтом.
Бендер бесконечно чтил студенческий кодекс.                Он решил поделиться с ближним и подложил Эллочке Щукиной свинью. А по утру она проснулась, оглашая                окрестности общежития истошным визгом.
Общество охраны Общежития отчислило Эллочку Щукину из общежития, на радость Остапа.
БЕНДЕР:    Заседание продолжается господа присяжные и заседатели.
/Забегает Гаврила встревоженный./
ГАВРИЛА: У тебя парашют есть?
БЕНДЕР:     Какой парашют?
Гаврила:       А трактор?
БЕНДЕР:     В чем дело стихоплюй?
         Что за катаклизма приключилась в нашем общежитии?
НЕКТО:     Гы. Гы. Мадам Грицацуева в дверях застряла. Последний раз три часа вытаскивали.

АВТОР:       И Н Ф О Р М А Ц И Я    К    Р А З М Ы Ш Л Е Н И Ю.
                Мадам Грицацуева – вдова доктора наук Заумского,   оставившего после себя кучу неоконченных трудов.
/От рёва Мадам толпа отхлынула от двери/.
БЕНДЕР:     Стойте аборигены! Обратной дороги нет!
КИСА:         Я полагаю, что здесь необходимо мыло.
АВТОР:       В общежитии не знали, что такое мыло, и поэтому Бендер понял, что за ним необходимо идти на квартиру Мадам Грицацуевой.
АВТОР:   Ровно через пару, Бендер возвращался гордый и счастливый.              В левой руке у него было мыло, а в правой, захваченные Бендером труды Заумского.
                Но его ждал небольшой сюрприз.
/Киса убивает Бендера. Идёт напевая./
АВТОР:      Новый автор трудов тоже был счастлив и горд, но и его                ждал небольшой сюрприз. Популярным тиражом под авторством Александра Ивановича Корейко эти труды вышли год назад.
АВТОР:      И Киса умер от чёрной зависти.


                + К О Н Е Ц +   
               

              Р О К   Т Е А Т Р    «П Е Р Ц Е П Ц И Я – П А Н А Ц Е Я.»
              Б Е Н Д Е Р И А Д А.
                Сдано в набор 05.04.1978г.
                Подписано к печати. Не подписано.
                Формат бумаги 300x200. Бумага – своя.
                Тираж 15 экз. Издательство “ПЕРЦЕ****АТ”

*

*ПОЭТ

Я тот, кто мысли рифмой свяжет,
Из тех, кто никогда не будет врать.
Я тот, кто, не лукавя, прямо скажет,
И это будет сложно не понять.
Поэт устал творить и говорить о том,
Что добрый он, но добра не видел.
Я там всегда, где есть свободный дом,
И духом я не пал, и веру не обидел.
Своей рукой из вещей изымаю мысли,
Строки, как трещины в их очертаниях,
Излагаю суть скомканной жизни,
Одна за другой продлевают молчание.
Чужие грехи фантастическим грузом
В печаль обращают лица знакомых,
Мои метафоры, словно запах арбуза,
Мотаются вихрем по пустому дому.
Ищу своё пространство и женщину,
Сон лишает рассудка и то, что будет,
Надежда найти свою главную истину
Исправляет чьи-то линии судеб.
Где-то снова влюбляются и умирают,
И без поцелуев жизнь доживают.

*ЭПИЛОГ

Исходя из здравого смысла,
как и принято в случаях долгого ожидания,
цифрами становятся просто числа,
а воспоминания делаются недосягаемыми.
Когда, в памяти подражая друг другу,
близкие становятся близнецами
и единственным из всех отсутствующих вокруг,
неузнаваемым является циферблат с часами.
Когда нет любимой и нет весточки от неё,
то день и недели превращаются в вечность,
а когда возникают другие женщины из небытия,
то одна из них — мама, а другая — нежность.
Это — слепок дождя, отзвук серого цвета,
я, как пёс — точно кость, охраняющий паузу,
сутки, двое, моё одиночество без привета,
но глаза мои не находят ничего, лишь тишину.
Всё вне стихов — молчание,
в обыденных словах,
как тайна покаяния,
всё — разговор в мозгах.
Вне этой тишины быть живым —
равносильно наготе,
или молчанию с немым —
в безмолвной пустоте.
Поэзия там — вне стихов,
точнее свет, который остаётся —
от них лишь набором слов,
который вышел и, может, не вернётся.
Так собирается пространство,
ёжась от значения,
различных мыслей во снах и царстве,
как только наступает пробуждение.
Врата алтарные сошлись.
Свет поник, роман в стихах окончен.
Аплодисментов стая не взметнулась ввысь,
исход сочувствующих сосредоточен.
Притих творец и аферист,
изношены подошвы смиренного скитальца,
успели мысли смыслом быть.
Всё кончено — конец и отпечатки пальцев,
не пролистают больше сборники стихов,
даже если весело, и танцы, и триумф.
Кровосмешение — пауза без слов.
И будто бы один язык на всех и слух.
Детали присутствуют в беседе.
В бездонном сосуде последняя капля покидает дух,
душа беснуется от страха в бреде.
Начало столетия, разорван барабан, огонь потух.
Если это было вчера,
когда история пометила случай,
а внезапная смерть — это игра,
доля судьбы, её участь.
Все свидетели,
если смотреть в рапиде,
точнее зрители,
вспомнят тебя в каком-то виде.
Тогда кто-то, уже без сил, произнесёт твои строчки,
будто бы это не смерть,
на мгновение продлевая отсрочку, поставила точку,
а приоткрыла в белую комнату дверь.
Вот что в жизни до неприличия неудобно,
звенят позвонками похороны,
обличая посмертную маску подробно,
и кружат над всем этим чёрные вороны.

*