Алтайское краеведение. Гришаев. Шукшин7

МАМА

Мама Василия Шукшина...

Отец ее, Сергей Федорович Попов, бывало, говорил: "Дите вырастить -- что дом построить. Заложил фундамент неровно -- и весь дом пойдет наперекосяк".

Отцовы слова крепко запомнила Мария Сергеевна. В самые трудные дни, вспоминая их, духом укреплялась. А трудных дней выпало на ее долю выше головы. В 1933 году потеряла мужа, осталась с двумя малютками на руках да еще с клейком жены "врага народа". Но надо было жить, растить детей. И жила.

-- Приду с работы, а мои дитенушки у крылечка спят. И собака вместе с ними. Перетаскаю в избу, накормлю, уложу, а утром снова на работу.

Второй раз вышла замуж за односельчанина Павла Николаевича Куксина. Хороший, добрый был парень, не побоялся взять вдову с двумя детьми. Наверно, Мария Сергеевна стоила такой любви. Но вскоре началась война, и она во второй раз осталась вдовой -- это в тридцать-то лет!

Как с детьми пережила войну -- лучше не вспоминать. Но не растеряла природной доброты, щедрости душевной, веры в людей. И сумела передать эти качества детям. Мать всегда была для них самым добрым, самым справедливым и самым интересным человеком. Василий Макарович признавался, что не знал отдыха лучше, чем сказки и песни матери, долгие задушевные беседы с ней.

И мать это подтверждает: "Бывало, до рассвета проговорим, а он, милый, все бы слушал да слушал...

Пока учила детей, продала все, что имела, в том числе и дом, перешла в развалюху, вымоталась до того, что, как говорят, иголкой ткни -- и кровь не пойдет. Но ни разу дети не слышали от нее ни одной жалобы. Съедутся на каникулы -- спросят:

-- Мам, деньги-то нам на обратную дорогу есть?

-- Есть, детки, есть. Не беспокойтеся.

А сама перед этим полсела обегает, чтобы перехватить нужную сумму. Или продаст что-нибудь.

Почти каждый месяц они получали от нее посылочки с домашними постряпушками, вареньем-соленьем, а к зиме -- с носками и рукавичками, связанными ее руками. Василий называл эти посылки маленькими выгончиками.

Когда отправляла сына в Москву, кто-то из сельчан спросил с удивлением:

-- И куда ты, Марья, тянешься? Генерала, што ли, хошь из него сделать?

-- Выше генерала, -- ответила Мария Сергеевна. -- Хочу, чтоб настоящим человеком стал.

Даже секретарь райкома партии Федор Иванович Доровских, придя однажды в парикмахерскую, завел такой разговор:

-- Правда ли, что сына отправляете в Москву?

-- Правда.

-- А не боитесь, что у вас сил не хватит, чтобы одновременно учить сына и дочь? (Наташа училась в Новосибирском педагогическом институте.)

-- Как-нибудь выдюжу.

-- Если ему не нравится учительство, мы могли бы подыскать ему другую работу. Комсомольскую, например.

-- Нет, Федор Иванович. Пусть едет, куда его душа стремится. Не хочу грех на душу брать -- становиться ему поперек пути.

Недаром Василий Макарович так любил свою мать, так гордился ею. Позже, во ВГИКе, он писал:

"Недавно у нас на курсе был опрос, кто у кого родители: образование, профессия и пр. У всех почти писатели, артисты, ответработники и пр. Дошла очередь до меня. Спрашивают, кто из родителей есть. Отвечаю:

-- Мать.

-- Образование у нее какое?

-- Два класса. Но понимает она у меня не менее министра".

На первый же крупный гонорар (за роман "Любавины") он купил ей дом, лучший в селе, обеспечил всем необходимым, окружил заботой и вниманием. Одного не мог купить: здоровья. Ей уже не под силу было вести хозяйство, управляться по дому. А схватит сердце -- да если ещё ночью -- к кому в селе побежишь?

Тогда он приобрёл ей в Бийске кооперативную квартиру и даже с телефоном. Понадобится "скорая помощь" -- набери две цифры, и она тут как тут. А набирать эти две цифры приходилось, к сожалению, всё чаще...

Встретиться с Марией Сергеевной удалось не сразу. Она уже третью неделю лежала в больнице. Наконец, Наталья Макаровна согласилась взять меня с собой, но при условии: никаких вопросов!

И вот мы втроем подходим к незанятой скамейке в больничном дворе. Мария Сергеевна, негромко охнув, садится первой. На ней коричневый больничный халат нараспашку, под ним -- синенькое с белым горошком платье. Голова по-старушечьи повязана ситцевым белым, в черных крапинках платком, в таких платках богомольные старушки ходят в церковь. Из-под платка выбиваются белые-белые волосы. Лицо доброе, в глубоко сидящих серых умных глазах выражение непроходящей боли, рот твердо очерчен, голос негромкий, концы фраз по-деревенски растягивает, поет.

-- Так скрутило, так скрутило, -- жалуется она, устало глядя перед собой, -- вот так сжало, моченьки нет. Меня ж "скорая" привезла, я даже одеться сама не смогла... Теперь, слава Богу, маленько полегчало. Думаю на той неделе проситься.

-- Мама, полежи, не торопись, -- говорит Наталья Макаровна.

-- Да уж надоело тут. Так надоело, Господи!.. Набрала сюда Васиных фотокарточек, думала, хоть во сне его увижу. Нет, не увидела...

Вдруг вспоминает:

-- Ох, как бы это в Сростки-то позвонить Дарье Ильинишне, чтобы Васину книжку купила. Для Марии Михайловны Снегиревой. Наша это, сростинская, теперь здесь живёт.

Я предлагаю свои услуги.

-- Ой, да сделай, пожалуйста, милый. И почему это Васиных книжек нигде нету?

-- Только за последний год, Мария Сергеевна, пять изданий вышло. Больше миллиона экземпляров.

-- Куда ж они деются-то?

Не спрашивает, а как бы рассуждает. Похоже, эта моя новость -- для неё не новость.

Позже, узнав ее получше, я не раз удивлялся, как хорошо эта, казалось бы, малограмотная деревенская старушка ориентируется в многосложных делах и круге знакомых своего знаменитого сына, как свободно, без тени подобострастия, произносит известные всей стране имена и с каким, должно быть, достоинством держит себя с ними.

Вечереет. Сквозь сизое облако тускло проглядывает заходящее солнце. Надоедают комары.

-- Красота-то здесь какая, -- вздыхает Мария Сергеевна. -- Сколько зелени всякой! А вот наш дом -- голый-голый. Как-то привез шофер машину саженцев, сигналил-сигналил, никто не вышел. Тогда я с балкона говорю ему: "Сбрось, милый, мне три березочки". Взяла лопату, стала ямки копать, а в глазах -- круги. Работать мне совсем нельзя. Спасибо, бабушка одна вышла, помогла. Шофёр-то спрашивает: "Что у вас за народ такой -- зелени не любит?" -- "Должно, -- говорю, -- дома никого нету. На работе все". -- "На какой работе? Суббота сегодня".

Я-то знаю, что суббота. Мне и самой стыдно за жильцов. Разве это не радость -- деревце возле своего дома посадить? Тем более, саженцы к самому крыльцу подвезли.

Помолчав, добавила с горделивой улыбкой:

-- А мои березки-то растут. Одну, правда, мальчишки сломали.

Затем снова заводит разговор о выписке из больницы.

-- Однако на той неделе проситься буду. Там, поди, столько писем пришло -- за неделю не прочитать.

Пишут ей отовсюду. На некоторых конвертах, я слышал, указан такой адрес: "Бийск, матери В.М. Шукшина". Почтальонов он не затрудняет. Это внимание трогает старушку, облегчает ей, видимо, боль утраты.

Помня предупреждение Натальи Макаровны, я не решаюсь расспросить Марию Сергеевну о сыне. Вдруг она сама начинает рассказывать о нем.

-- Учиться-то ему трудно было. Ох, как трудно... Да и я под конец совсем из сил выбилась... Он, милый, все, бывало, говорил: "Мам, как зарабатывать стану -- новый дом тебе куплю". Да мне, говорю, и здесь хорошо. Однажды приехал, спрашивает: "Мам, у нас никто дом не продает?" -- "Слышала, вроде Андрей Паротиков собирался, да нам его дом не по карману". -- "Почему не по карману? Я как раз за "Любавиных" четыре тысячи получил. Пойдем, посмотрим".

Посмотрели, дом ему понравился. Мне тоже. Тот самый, у Пикета, белый, под цинковой крышей. Небось, видели? Вася очень его любил. Сам баньку во дворе построил, кухоньку летнюю. Немножко я помогла, но мне он за тяжелое браться не давал. Без него я и зимние рамы не выставляла. Боялась одна-то. Дом на отшибе, что случись -- ни до кого не докричишься. А он приедет, рамы выставит, распахнет окно и сидит, пишет до поздней ночи, никто ему не мешает, лишь ветерок задергушку шевелит. Иногда ребята из клуба идут, остановятся, заглянут. Он заметит, выйдет за калитку.

-- Ну что, мужики, покурим?

-- Покурим.

Рады с ним поболтать. Потом и в дом гуртом стали ходить. Убирать за ними не успевала. Иногда скажу: "Сынок, ты бы шел в боковушку работать. Там тебе никто мешать не будет". А он в ответ: "Мам, зачем же я буду от людей прятаться?"

Мария Сергеевна, пригорюнившись, продолжала, словно сама с собой.

-- Голубь мой ласковый... Никого-то он не обижал, за каждого готов был душеньку положить, из грязи вытащить, на ноги поставить. Всех жалел... Сейчас все о нем пишут, пишут, а правды настоящей никто еще не написал. Ох, нету здоровья, а то, хоть у меня два класса всего, а написала бы я о Васе. Всю правду бы о нем рассказала...

Последние слова она произносит с такой спокойной убежденностью, что мне и в голову не приходит заподозрить ее в хвастовстве. Невольно приходят на память слова Василия Макаровича: "Писать я учился у матери". Что они означают?..

-- Вася Белов просил выслать копии его писем, -- продолжает раздумчиво Мария Сергеевна. -- И вышлю. Он-то настоящую книгу о Васе напишет. Он все о нем знает...

Гуляющие по двору больные с интересом поглядывают в нашу сторону. Должно быть, мать Шукшина знают здесь все.

Наталья Макаровна, взглянув на часы, ласково, но твердо говорит.

-- Мам, тебе пора отдыхать.

-- А и верно, -- соглашается Мария Сергеевна. -- Устала я что-то. Пойду, прилягу.

Она встает и грузной походкой направляется в нашем сопровождении в больницу. Но на пол дороге останавливается и с озабоченным видом говорит мне:

-- Милый, похлопотал бы ты насчет музея-то Васиного. Ко мне столько народу приезжает, а встретить их негде. И все Васино свалено в кучу. Комнатку бы хоть. Я бы сама там все развешала, расставила, прибрала. И всем бы рассказывала про Васю.

Несколько дней спустя, узнав, что Мария Сергеевна выписалась из больницы, мы с Тигрием Георгиевичем пришли к ней домой. квартира у нее была двухкомнатная, но жила она фактически в одной. Здесь, прямо перед входом, стояла ее металлическая уровать с никелированными спинками и подушками в цветных наволочках; у изголовья, вверху, под самым потолком -- иконка, на стене -- портрет сына, у кровати, на табуретке, застеленной клееночкой, множество разнокалиберных флаконов, бутылочек, коробок с лекарствами, часть их даже под табуреткой. Пол застелен домоткаными половиками, повсюду: на стенах, телевизоре, диване, на столике у окна -- фотографии сына...

А вторая комната целиком отдана ему. Правда, здесь тоже стоят кровать, диван, стол, но на кровати никто не спит, за столом никто не работает, они сплошь, завалены фотографиями Василия Макаровича, иллюстрированными журналами с его изображениями в разных ролях, кинорекламой, сувенирами, видимо, привезенными сыном из разных поездок. На стене -- портрет деда Сергея Федоровича Попова, написанный маслом, очевидно, с фотографии, магнитофон.

Пришли мы, мягко выражаясь, не вовремя. Мария Сергеевна и из больницы-то выписалась не совсем здоровой, а тут два дня оставалось до открытия первых Шукшинских чтений, о них много писали, говорили, и это, безусловно, волновало ее, к тому же не было отбоя от визитеров, телефонных звонков.

Встретила нас она сдержанно, на вопросы отвечала хмуро, односложно. Пожаловалась на недомогание: опять подскочило давление, показала руку в сгибе -- на ней живого места не было от уколов. На просьбу показать хотя бы несколько ранних писем сына ответила с необычной суровостью:

-- Нет. Он холостой был, что попало писал. О бедности нашей много писал. Ни к чему это.

Мы с извинениями засобирались было уходить, но она неожиданно предложила:

-- Пойдемте, на Васю хоть поглядите.

Охнув, встала, повела нас в другую комнату, домашний музей. Показала большой фотопортрет сына в черной раме, стоявший на полу, у дивана.

-- Вчерась из Москвы прислали. На могиле точно такой же, может, видели?

-- После того, как мы осмотрели фотографии, полистали журналы, она включила магнитофон, устало присела на краешек дивана.

-- Теперь Васин голос послушайте.

В комнате зазвучали голоса Шукшина и Лидии Федосеевой.

     Миленький ты мой,
     Возьми меня с собой...

Я сбоку смотрел на Марию Сергеевну и не мог оторваться. "Безысходное горе", "неутешная печаль", "незаживающая рана" -- все эти выражения ничего не значат по сравнению с тем, что было в ее глубоко посаженных серых глазах, одутловатом, нездоровом и будто закаменевшем лице, всей ее грузной неподвижной фигуре, обтянутой простеньким домашним платьем.

Песня кончилась. Мария Сергеевна выключила магнитофон, медленным движением поправила на голове темный платок, убрав прядку белых-белых волос, осторожно, словно боясь потревожить незримую рану в груди, перевела дыхание.

...Последний раз я видел Марию Сергеевну два дня спустя на Шукшинских чтениях. Видел издали. Она сидела на сцене, в президиуме, в черном платье и черном платке, отрешенно-неподвижная, никак не реагируя на речи выступавших, полные похвал сыну, на аплодисменты. Если и мелькало порой что-то на ее лице, то, мне кажется, это было выражение боли: "Господи, хоть бы выдюжить!"

Мария Сергеевна умерла 17 января 1979 года. Похоронили ее в Сростках.