Алтайское краеведение. Гришаев. Шукшин8

В АВТОМОБИЛЬНОМ ТЕХНИКУМЕ

"Мы, четверо пацанов -- Шуя, Жаренок. Ленька и я -- шагаем с сундучками в гору. Поступаем в автомобильный техникум. Через три с половиной года будем техниками-механиками по ремонту и эксплуатации автотранспорта. Техникум -- в городе, точнее за городом, километрах в семи, в бывшем монастыре".

Так описывает Шукшин в автобиографическом рассказе "Самолет" начало своей учебы в Бийском автомобильном техникуме.

Этот техникум был эвакуирован в Бийск из города Новочеркасска Ростовской области летом 1942 года и размещен в бывшем женском монастыре (ныне поселок Боровой), в семи километрах от города, вместе с находившейся там школой шоферов "Союззаготтранса".

Из четырех сростинских пацанов, когда-то шагавших с самодельными сундучками по бийским улицам, в живых осталось, двое "Шуя" -- Александр Павлович Борзенков, проживающий ныне в Бийске, и "Жаренок" -- Николай Васильевич Жариков, начальник (теперь уже бывший) Усть-Калманского райсельхозуправления. Ленька -- Алексей Никифорович Стародубцев лишь на пять лет пережил Шукшина. "Пацанам", когда я с ними встретился, было уже за пятьдесят, и морщины на лице появились, особенно у Жарикова, и седина в волосах.

Мне удалось найти еще двух однокашников Шукшина по техникуму, учившихся с ним в одной группе: Ротова Дмитрия Степановича, в то время начальника участка на Бийском химкомбинате и Еленек Михаила Людвиговича, работника крайсельхозуправления. С такими-то силами, думал я, восстановить техникумовский период биографии Шукшина -- легче легкого. Не беда, что документов техникума по личному составу за сороковые годы найти пока не удалось. Но увяз в первом же вопросе: когда Шукшин учился в техникуме?

Надо сказать, Василий Макарович сам в этом изрядно поднапутал. Мне известны четыре его автобиографии. И вот что он в них пишет:

19 октября 1953 года: "Учился в техникуме в 1943-1946 годах. Ушел с третьего курса в связи с тяжелым материальным положением".

20 июня 1954 года: "Поступил в техникум в 1944 году. В 1947 году, окончив два с половиной курса, оставил учебу и пошел работать".

31 октября 1955 года: "В 1943 году, окончив 7 классов сельской школы, я поступил учиться в Бийский автотехникум, где проучился два года и ушел. Было трудно материально -- мать одна, отца убили на фронте".

20 февраля 1973 года: "В 1943 году поступил в Бийский автотехникум, но, проучившись полтора года, бросил учебу, пошел работать".

Чему верить?

Об этом я и спросил его друзей. И начались разногласия. С годом поступления было проще: у Борзенкова в дипломе и у Жарикова в личном деле указан 1944 год. Поступали же они в техникум вместе с Шукшиным. Но когда он ушел из техникума? Еленек и Ротов вспомнить не могли. Жариков ответил: "Весной 1947 года". Борзенков: "В марте-апреле 1946-го. Когда мы его провожали, поземка мела, но снегу было уже немного".

Разница в один год могла привести к другим ошибкам. Осенью 1946 года автотехникум переехал из бывшего монастыря в Бийск, на улицу Льва Толстого, 148, а годом позже переселился в дом N 140 на той же улице. По Борзенкову выходило, что Шукшин в Бийске уже не учился, а Жариков уверял -- учился, квартировал в месте с ним у его тетки в переулке Цеховом, 2, причем рассказывал такие подробности, которых выдумать нельзя: как жили всемером в одном комнате, вылавливали лес в Бии, пилили на дрова и продавали, чтобы прокормиться, грузили мешки с цементом на баржи, чем за два вечера зарабатывали по сотне рублей -- на булку хлеба по тогдашним ценам.

Но это не все. Каждый, кто знакомился хотя бы с одним личным делом Шукшина, вероятно, помнит, что его трудовой стаж начался в мае 1947 года, со дня поступления слесарем-такелажником в московскую контору "Союзпроммеханизации". Если поверить Борзенкову, то целый год жизни Шукшина куда-то пропадает. Где он был этот год, что делал -- никому неведомо. И не верить Александру Павловичу мне было очень трудно: ведь он -- один из ближайших друзей Шукшина, к тому же его троюродный брат. Кстати, они и внешне очень похожи.

Выручила сохранившаяся у Жарикова фотография их учебной группы, датированная 11 мая 1946 года. Увидел я эту дату и вспомнил слова Борзенкова: "Когда мы его провожали, поземка мела..." В середине мая она уже мести не могла. Стало быть, Василий Шукшин (он есть на фотографии) ушел из техникума не в 1946, а годом позже.

Чтобы разобраться с этим, мне пришлось трижды съездить в Бийск, слетать в Усть-Калманку к Жарикову, написать добрый десяток писем.

Достойно сожаления, что в свое время не нашлось человека, который по свежим следам записал бы воспоминания о молодых годах нашего замечательного земляка. Тогда мне бы не пришлось распутывать это несложный в общем-то узел.

Но хоть с датами и вышла заминка, друзья-однокашники Василия Шукшина рассказали о нем немало интересного. У них нашлось несколько редких фотографий техникумовского периода, которые раньше мне видеть не приходилось. На одной из них они снялись всей группой, 16 человек, на опушке леса, в мае 1946 года. Шестнадцати-семнадцатилетние ребята (девчонок не было) с худыми от недоедания, но отнюдь не постными лицами, замызганные телогрейки, кепочки, сапоги -- обычная одежда военных и первых послевоенных лет; сниматься им, видно, было в диковинку; одни, явно позируя, смотрят как бы вдаль, другие смущенно улыбаются; пожалуй, лишь Вася Шукшин (он в центре группы) смотрит в объектив без всякой робости, даже с озорноватой улыбочкой.

У Жарикова сохранилась и его поясная фотография тех лет. Лишь слабо напоминает Василия Шукшина этот худенький вихрастый паренек в мятом пиджачке и темной рубашке со светлыми пуговицами. На оборотной стороне фотографии красными чернилами написано: "На память другу Жарикову Н. от Попова Василия. (В техникуме, как и в школе, он был не Шукшиным, а Поповым.)

Условия учебы в военные и первые послевоенные годы хорошо известны: голод, холод, нехватка учебников, бумаги и многого другого. Но об этом эпизоде все же хочется рассказать. Вот что поведал о нем Александр Павлович Борзенков:

"...Фуфаечка у Василия старенькая была, рукава короткие, а рукавиц вообще не было. Марию Сергеевну в ту зиму совсем бедность одолела, не смогла даже рукавичек сыну связать. А к середине зимы и пимы у него развалились. У нас они тоже ношеные-переношеные были, но хоть починить можно было, а у него и заплате уже не на чем держаться. Переобулся он в сапоги с теплыми стельками, но много ли в них находишь на сорокаградусном морозе, да еще без рукавичек?

Заметила его беду учительница английского языка Нина Семеновна, эвакуированная из Ленинграда, немного чудаковатая женщина. По ее словам, она была природная англичанка. Правда ли это, не знаю, но английским она владела лучше, чем русским. Василий англичанку очень уважал, хотя не упускал случая подтрунить над ней: уж таков характер был. Нина Семеновна любила про свою кошку рассказывать (забыл ее кличку). И вот, как войдет она в класс, Василий с невинным видом и подбросит ей вопросик о кошке. Та от чистого сердца примется рассказывать, смотришь, минут десять-пятнадцать урока пролетело, на радость всей группе.

Так вот, однажды на уроке она говорит Василию:

-- Па-пов! (Была у нее привычка растягивать его фамилию.) Приходи вечером ко мне, сошью тебе напульсники.

А мы и слова такого не слыхивали, кое-кто, понятно в смех. Спрашиваем:

-- А что это такое, Нина Семеновна?

-- Увидите. В Англии в большие морозы бедняки так делают.

Ладно. Наступил вечер, пошел Василий англичанке дров поколоть. Мы учительницам всегда дрова кололи. Им помощь, и нам кое-что перепадало: то пара драников, то еще что-нибудь из жратвы. Голодные ж были как волчата. По карточке шестьсот граммов хлеба давали да в столовой трижды в день -- мисочку баланды из гнилой картошки с капустой. А ведь мы росли...

Вечером, уже поздно, сидим у себя в комнате в общежитии (у нас самая большая комната была, 14 человек жили, и самая холодная), слышим: в коридоре -- тук-тук. Чьи-то каблучки. Не иначе, думаем, дежурная учительница с проверкой. Они нас не забывали. Но вот открывается дверь и входит Василий. Глянули на него -- мать честная! К рукавам фуфайки этакие приставки пришиты из красной шерстяной кофты, а на ногах -- дамские войлочные боты на высоких каблуках! Мы за животики схватились. Но смех смехом, а что делать, если парню ходить не в чем? Так в напульсниках и ботах он зиму и обманул. Каблуки, правда, мы ему сразу топором оттяпали".

На выходные дни друзья ходили в Сростки -- повидаться с родными, помыться в бане, запастись сушеной картошкой и табачком. Ходили пешком. Переправлялись на лодке через Бию (если льда не было) и шли напрямик через лес. На дорогу уходило часов пять-шесть. Автобусов тогда не было и в помине, на попутную машину тоже рассчитывать не приходилось: все они были на фронте. На Чуйском тракте в военные годы караван верблюдов с монголами-погонщиками можно было встретить чаще, чем автомобиль.

Не обходилось без приключений. Александр Павлович вспоминает, как однажды ночью они увидели сбоку, на пригорке, огоньки. Вначале подумали, что это село какое-то, и они заблудились, но вдруг заметили, что огоньки движутся. Догадались: волки! Целая стая. Около часа они двигались за нами, и, наверно, только то спасло ребят, что у них оказались спички, и они на ходу жгли пучки соломы (рвали стерню). Кое-как добрались до заимки Зеленой, где жили знакомые старик со старухой и здесь остались до утра. На всю жизнь запомнили, как светятся в темноте волчьи глаза.

В другой раз (это я слышал от Жарикова) их застиг в поле буран с мокрым снегом, опять ночью. Они сбились с пути, одежда на них промокла, потом задубела от мороза. Лишь по счастливой случайности, уже совсем обессилевшие, они вышли к мясосовхозу, где жил дядя Жарикова. Упали в его хате на пол и проспали чуть не сутки.

Так жили. А как учились?

Александр Павлович рассказывает:

-- Василий неважно учился, хотя был способнее всех нас. Математику, теоретическую механику, физику, по-моему, тихо ненавидел. К своей будущей специальности относился равнодушно. Мы, бывало, охотно ходили на слесарную, станочную практику, о практическом вождении машины и говорить не приходится. А его даже вождение не привлекало. Любил он, пожалуй, только литературу. Много читал. Книги у преподавателей брал, в техникумовской библиотеке художественных книг почти не было. Сочинения хорошо писал. Мы за урок листочка три-четыре едва осилим, а он за это время десяток накатает, да еще как! Помню, сочинение о 1917 годе так у него начиналось: "Словно два великана, вздыбились в смертельной схватке два строя". Анна Родионовна, учительница русского языка и литературы, от такого начала пришла в восторг. На следующем уроке только вошла в класс -- говорит: "Сейчас я вам лучшее сочинение прочитаю!"

Михаил Людвигович Еленек добавляет:

-- Читала нам Анна Родионовна и сочинение Василия о Челкаше. Очень уж здорово расписал он его доброту и благородство.

Анна Родионовна, счастливая свидетельница пробуждения литературного дара Василия Шукшина, потом переехала в Новосибирск. Как я надеялся дополнить рассказы учеников ее воспоминаниями, но, увы! На мое письмо она ответила, что, к сожалению, совсем не помнит ученика Васю Попова и вообще у нее "мало что осталось в памяти о работе в автотехникуме". Ее брат Георгий Родионович Мещеряков, тоже бывший преподаватель автотехникума, в беседе со мной подтвердил, что они с сестрой пытались как-то вспомнить Василия Попова, но безрезультатно...

Друзья Шукшина рассказывают, что был у него в техникуме необычный блокнот: обложка металлическая, на шарнирах, на верхней половине распятие изображено, видимо, от какой-то церковной книги. Внутри -- нарезанная бумага, тоже из церковной книги (настоящей-то не было).

-- Даже штаны протер этой обложкой в двух местах, -- вспоминает Жариков. -- Чуть выдастся свободный час -- вынимает свой блокнот с распятием и что-то строчит. В это время к нему не подходи. Нередко и на "любимых" своих уроках (математике, физике) этим делом занимался.

Слушая Николая Васильевича, я вспомнил вычитанную в чьих-то воспоминаниях любопытную деталь: актер Шукшин, режиссер Шукшин, как только наступал перерыв в съемках, вынимал из кармана толстую тетрадь и, отключившись от всего, принимался писать. Выходит, такая привычка появилась у него еще в техникуме?..

За "церковный" блокнот и фамилию (Попов) его прозывали то папой римским, то баснописцем (по словам Еленека). Блокнот он не показывал никому, но кое-что из написанного читал друзьям. Им запомнился, например, его рассказ об автомобиле на воздушных крыльях. Написан он был между строк какой-то книги, а Дмитрий Степанович Ротов даже помнит, что там был и рисунок: машина, похожая на ЗИС-5, на крыльях перелетает через реку...

Писал Василий много и упорно. Жариков рассказывает, что в общежитии, под кроватью, у него был целый мешок с рукописями. А Борзенков говорит, что писать Василий начал еще до техникума, в Сростках. И не раз читал ему свои сочинения.

-- Приду к ним ночевать -- заберемся на полати и читаем.

-- О чем он писал?

Александр Павлович вздыхает, жмет плечами, виновато улыбается.

-- Сорок лет прошло... Пьески какие-то были.

-- О чем?

-- Помню, одна так начиналась: "Занавес поднимается". А дальше -- хоть убей...

-- Может, у кого сохранилась хоть одна страничка?

-- Что вы... Им никто серьезного значения не придавал. За баловство считали.

-- Ну, а помните вы, как он ушел из техникума?

Александр Павлович опять вздыхает и виновато улыбается.

-- Да он, знаете, не ушел. Его исключили.

Еще одна новость!

-- Как же это случилось?

-- Однажды, уже на третьем курсе, свели нас, две группы сразу, на урок английского языка. Василий, как всегда, устроился на последней парте, достал свой блокнот с распятием. Нина Семеновна раз его предупредила, чтобы он не занимался посторонним делом, другой раз, а на третий он... в общем, выдал грубость. Невзначай, я думаю. Буркнул себе под нос, а раздалось на весь класс. Нина Семеновна схватилась за голову и ушла, убежала из класса!..

На следующее утро в коридоре вывесили приказ директора техникума: "Исключить". Как сейчас помню: фиолетовыми чернилами на тетрадном листке.

-- Сильно переживал он?

-- По-моему, тетя Маруся, мать его, больше переживала. А он собрал свой сундучок и ушел. Проводили мы его на гору. Дальше-то некогда было: на занятия торопились. Помню, день пасмурный начинался, поземка мела, но уже весной попахивало.

-- Куда же он уехал?

Вот что рассказал об этом Жариков.

-- Мы с ним демобилизовались почти одновременно, с разницей в несколько дней. Встретились в Сростках в феврале 1953 года. Шесть лет не видались, и первые разговоры, понятное дело, пошли о том, кто как прожил эти годы. Тогда и спросил я его, куда он делся после техникума. Василий ответил, что взял свои рукописи и поехал в Новосибирск, в редакцию журнала "Сибирские огни". Но там у него разговора не получилось, и он "зайцем" (денег-то на билет не было) махнул в Москву. С кем-то там встречался, вроде бы из журнала "Затейник", но тоже, как я понял, без толку.

-- О чем он еще рассказывал?

-- Да особо ни о чем. Он говоруном-то никогда не был. Больше слушать любил. Однажды обмолвился, что хотел после Бийска проехать по следам Стеньки Разина, но не получилось. По-моему, Разиным он еще в техникуме заболел. Частенько, помню, напевал:

И за бор-рт ее бр-росает...

Всего одну-две строчки из всей песни. А, может, еще до техникума увлекся. Помню, тетя Маруся как-то рассказывала, что еще в классе шестом он спросил у нее слова этой самой песни. Она их все не помнила, пришлось к соседке идти.

-- Наверно, планы на жизнь вместе обсуждали?

-- Мы с ним в неодинаковом положении находились. У меня диплом был в кармане, меня даже в Сростки руководитель одного автохозяйства приезжал сватать. А у него -- ни образования, ни настоящей специальности. Как-то, помню, он сказал: "Будь у меня диплом, не раздумывая, уехал бы в Москву учиться".

-- А на кого учиться-то?

-- По-моему, речь шла о Литературном институте.

-- Часто встречались с ним потом?

-- Нет. Раза четыре всего.

-- И о чем говорили?

-- Я ведь один из нашей компании остался сельским жителем. Как в 1953 году по призыву ЦК пришел в сельское хозяйство, так по сей день и тружусь. Много лет работал в Красногорском районе -- главным механиком, секретарем парткома совхоза, директором совхоза. Заочно окончил Алтайский сельскохозяйственный институт. Словом, жизнь деревни знаю не понаслышке. И Василий, похоже, моим мнением интересовался. Как встретимся -- у него первый вопрос: "Что нужно селу?" Один раз я даже рассердился: "Отстань, -- говорю. -- Переезжай в село и сам увидишь, что ему нужно. Одичал в своей Москве".

Дмитрий Степанович Ротов свозил меня на своем "Жигуленке" в поселок Боровой. Он очень вырос за эти годы. Посмотрели бывший монастырь -- двухэтажное, потемневшее от времени деревянное здание, ничем не примечательное по архитектуре. В нем по-прежнему учебные классы, но уже СПТУ-14. Цел и двухэтажный кирпичный дом -- бывшее общежитие учащихся автотехникума, только живут в нем теперь работники СПТУ.

Хотели пройти в комнату, в которой жили когда-то Шукшин и его друзья, но она оказалась на замке, а ждать хозяев было некогда. Напоследок вышли к Бии. И здесь, по словам Дмитрия Степановича, многое изменилось. В одном месте берег подмыло, в другом образовался мысок, лес на острове стал выше и гуще. Лишь домик лодочника, который перевозил их, когда они ходили в Сростки, не изменился, но сам лодочник умер. Еще показал Дмитрий Степанович место под береговым обрывом, где Василий любил посидеть с удочкой. Из всей их компании он был самый заядлый рыбак...

Михаил Людвигович Еленек вспомнил, что Василий активно участвовал в техникумовской самодеятельности. Прекрасно читал, например, "Стихи о советском паспорте" Маяковского. А однажды, в минуту откровенности, даже заявил Еленеку: "Все равно я буду артистом!" Видно, вырвалось затаенное. Хвастуном Василий Шукшин никогда не был.

Мне думается, годы, проведенные в Бийском автомобильном техникуме -- немаловажные в жизни Василия Шукшина. Здесь он начал осознавать свое призвание и сделал первые шаги к заветной цели. Путь к этой цели предстоял ему далекий и трудный, но начался он отсюда.