Чаша моя. 14

     Георгий Александрович перелистывал все это время псалтырь. Кажется, он знает о нем больше, чем целая история его болезни. Вот след его крови, по всей видимости, когда-то взятой у него в реанимации, когда сознание его было утрачено. Отсыревшие и высохшие последние страницы, гласившие о том, что он впервые попробовал взять в ослабевшую руку стакан воды. А вот красно-черная полоска, когда он, наконец, взял его в руку. А вот и тертые концы страниц: во времена, когда он читал, но вовсе не понимал, что читает. Голову будто рассекли пополам. И он с трудом читал буква к букве. И капли кофе, когда он смог его впервые выпить. И, кажется, так нельзя относится к священной книге. Но Георгий Александрович помнил все эти стигмы постранично, а также, что написано на них. Он помнил свою первую попытку попить, смытый стаканом воды 136 псалом и слова почти исчезнувшие в желтизне: «Дщи Вавилона окаянная, блажен иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала еси нам». Ему тогда достался лишь один глоток из опрокинутого стакана, а проглотил он его так, как если бы по горлу шла наковальня. На такой вкусный, такой питающий этот глоток. Лишь только глоток воздуха по выписке может сравниться с ним. Его пальцы, едва удерживающие страницу с 5-ой кафизмой, еще периодически кровоточащие от резаных ран, и грубое коричневое пятно там, где: «Душа же наша чает Господа, яко помощник и защититель наш есть». Тертые страницы 23, 50, 90, 100 псаломов. И стыдное пятно кофе на «Изыдет дух его и возвратится в землю свою. В той день погибнут вся помышления его.» В этой книге будто были навсегда замурованы его больничные страдания. С тех пор Бакунин не расставался с ним, как с напоминанием о том, что он прошел в жизни, а больше пережил после смерти.
       Впрочем, о чем ему рассуждать, убежавшего от смерти. Все же и ему пришлось пережить эту мысль, которая встречает тех, кто обыкновенно пребывает на границе самой вечности: почему же он выжил? Что спасло его? Невозможного к жизни, несовместимого с нею вовсе. Он сам перечитывал часто свою историю болезни от делать нечего, благо ребята в реанимации еще не совсем скрысились и не потеряли веру в людей под влиянием страховых. Он должен был умереть, сам Бакунин, если бы осмотрел себя тогда: тут же бы открестился. И со словами все ясно: назначил бы мексидол, да анализы. Но его бренное тело переносило операции и массивные инфузии. Он был некурабелен, но жизнь вернулась к нему в руки. И он сразу же задумался  о втором шансе. О чем-то больше, чем спасающая человеческая медицина. О чем-то, что больше чем случайность и мастерство. Он думал и так: ежели бы, ладно, допустим, что сам Господь повелел ему вернуться сюда. Но тогда за что? Что такое этот самый Бакунин Георгий Александрович. Несносный хирургишка, бесталанный, без зазрения совести прогуливающий работу, ленивый, пьющий, играющий на ставках. Может быть, была бы жена или дети - понятно было бы. А так больше в мире в Бакунина никого не было. Ну, может быть…. Хотя, в  этом Бакунин на тот момент вовсе был не уверен. Самое противное в этой истории, что ему никто и никогда не ответит на белом свете: «Бакунин, тебя вернул Бог! Или! Бакунин тебя вернула к жизни советская наука!» И все же из всех этих рассуждений. Куда же деть то черное закрытое смогом окно, и неусыпно звучавший в темноте псалтырь. А тех людей, что он видел за окном? Положим, то остатки его сознания подавали осцилляции. Но он и в жизни не слышал ни одного псалма. Даже когда бабушка принималась его читать, мама и папа забирали его в другую комнату или отпускали гулять. Расскажи кому, конечно, не многие поверят. Но если бы вы однажды открывали глаза после тьмы. И, наконец, чувствовали как лампы реанимации сквозь туман навещают тебя, вы бы поняли о чем это сам с собой толкует Бакунин. Как слова медсестры о «красивом мальчике в оперблоке» становятся первой информацией Бакунина. И как «а, э» становятся первым словом его восставшего из мертвых, а «… меня в задницу, кто восстал из мертвых» - дежурного реаниматолога. Никто не поймет Бакунина вздохнувшего полной грудью без кислорода. Заставит ли Вас верить во что-то высшее, чудо, которое не случилось с кем либо из святых, но с бесполезным Бакуниным? И Бакунин исследовал этот вопрос, пытаясь с мелочной точностью вспомнить что происходило с ним в той кромешной темноте. И он снова читал и читал внимательно ту, книгу, которую слышал. Он знал теперь лишь одно: это последняя для него возможность стать настоящим человеком. Врачом Бакуниным Георгием Александровичем. Последняя его возможность стать человеком, который во что-то верит и куда-то идет. И пусть в этой его новой жизни первой книгой будет псалтырь, чем книга со ставками на коней и покер. А куда он идет он разберется с последним псалмом, который прочтет. У Достоевского в тюрьме была целая Библия, ему хватило, чтобы искупить свою вину и стать тем, кому ему завещано. Бакунин, конечно, ни фига не Достоевский, потому он подумал, что псалтыря в тюрьме ему будет достаточно. А с другой стороны, он и сам понимал, что жизнь его весела и ее точно невозможно назвать однообразной. Потерял он больше, чем нашел. Родители, друзья, работа, авторитет врача, вера в людей и справедливость, здоровье и свободу - все он это навсегда потерял. А что обрел? Но Бакунин хорошо все общупал: он нашел, наконец, одиночество и уединение, что приведет его к новому. Надеюсь, Лиза привезет ему книжек по хирургии из дома, если, конечно, не забудет его. Но даже, если и забудет, не расстроится Бакунин. Уповать и прощать, так кажется учит богодухновенная книга. Увы, одинокий не будет покинут.
       Бакунина от размышлений о прошлом отвлек, Куприянов, явившийся к нему.

- Вы сволочь, Бакунин, - влетел в камеру старший следователь, сел подле Георгия Александровича.

- Примеряете нару? - посмеялся в ответ, тут же отодвинувшись от него прочь врач.

    Куприянов шутку не оценил. Вынул из-за спины дубинку. Откинул прочь трость Бакунина и с силою вонзил ее в больную ногу врача. Георгий Александрович вскрикнул, принялся ерзать и попытался вырваться. Но старший следователь приложил его к стене весом, а вторую руку вложил на горло.

- Так, вот, слушай меня, мразь, если я теперь потеряю работу, не удивляйся если тебя вдруг замочат на зоне. Говори, сука, кто отправил видео.

     Но Бакунин молчал. Лишь стридор его тихонько было слышно в камере. И никого охраны кругом. «Это не конец» - подумал доктор и принялся что-то шептать. Куприянов ослабил хватку.


- Ты чего там шепчешь, а, сволочина?

     Бакунин сделал три выдоха, сомкнул два пальца вместе, надеясь что боль в ноге его уйдет.

- … Да не когда преткнешь ногу твою о камень, на аспида и василиска наступиши, - прерывая дыхания от боли говорил Бакунин.

    Куприянов убрал прочь дубинку и отстранился. А потом с размаху ударил ей врача по лицу. Он бил его еще и еще, пока из расселины щеки не потекла кровь. Его разбитые губы произнесли последние слова «Спасение его» и внутри появился вертухай. Он оттащил Куприянова. И быстро закрыл перед ним дверь. Небольшой хрупкий мальчик было попытался сказать какое-то законное слово, но тут же получил пощечину.  Куприянов с яростью воткнул лицо в решетку.

- Я доберусь до тебя, козлина. Не таким яйца на лоб натягивал, - Куприянов плюнул на него, но не доплюнул.

- А я еще думал про кого пишут псалмы, - проговорил Бакунин, заполненным кровью ртом, глядя на полосатую футболку под мундиром Куприянова.

- Сука, - произнес тот и дал еще одну оплеуху мальчишке Куприянов. - Ты еще не знаешь, что тебя ждет, ублюдок!

    Бакунин поднялся на трость, и покачиваясь, уверенно, произнес:

- Зато я знаю, что Вас ждет. Пустое черное окно, забитое досками и гвоздями. С черным ободом и вечным дымом за окном.

    Куприянов плюнул в его сторону и быстро откланялся. А Бакунин откинулся на наре, быстро запрокинув голову. Было хлынуло из носа кровью, но доктор вовремя поправился. А впрочем, пропустил немного - не страшно. Но Бакунин будучи почти предсказателем в точности и ясности мог ответить на вопрос: куда капнула эта кровь. Отчеркнув от рубашки тряпочку, он быстро заткнул нос. И потянулся вниз за упавшим на пол Писанием. Капля его алой крови, словно чертою заключила: «яко мы прощаем должником нашим». Бакунин улыбнулся, растворившись в головном шуме, что звучал после удара в его голове. Он того и не заметил, как мальчишка-конвоир подошел к нему, осмотреть его.

- Я знаю, дядя, немного по медицине, я тебе повязку наложу, я после училища, только не доучился, - и вот уже перекись брызнула на щеку Бакунина.

- Где тонко, там и рвется, вечно в эту щеку бьют. Не успеваю подставить другую, - Бакунин со странным благоговением глядел на мальчишку, что возится с его пусятяковой раной.

- За что он Вас так? - откуда-то выбрался бинт и пластырь.

- Я ему добра наделал, - посмеялся Бакунин.

- Ага, сразу видно за конфетами пошел, - проговорил малец, нелепо прилепляя пластырь.

- Так, а ты ж его сам пустил?

- Я ведь мелочь тут, мне прикажут. Я пущу. А говорили бы на козлов проверять, я бы проверял. А так, я шел Вам сказать, что Вас только через неделю отправят. Приказ пришел сверху.

- А звать тебя как?

- Борисом.

- А меня Гошей.

- Вы не насильник? - почему-то переспросил нечаянный собеседник Бакунина.

- Если только над собою, - вышутился Бакунин.

- А я на подработку, на учебу коплю.

- Понятно, - Бакунин пощупал щеку, сомкнул глаза, о чем-то подумал и теперь быстро воодушевленно сказал - А хочешь я тебя шить раны научу? Тут пластырем не обойдешься. Рассек.

- Хочу, - покивал мальчишка.

- Тогда неси иголку, нитки и зажигалку. Пригодится.

    И конвоир, зацоков сапожками, испарился прочь, забыв закрыть камеру за Бакуниным. Георгий Александрович медленно встал, доковылял до стены без трости. И сам прикрыл железные свои врата. Он тихо отдышался от головокружения, и снова присел на нару.

- Головокружение от успехов, - произнес вслух Бакунин.

   В травме сто раз Палыч ругался, чтобы Бакунин с тростью ходил, а то тот «устал» аппарат подтягивать. Но Бакунин его не слушал. Трость его стучала по плитке, и обязательно будила медсестру, которая ему запрещала ходить дальше палаты. А Георгий Александрович тайком по стенке выплывал курить на балкон. И за это его тоже ругали. «Только с трубы сволочь слез, а уже курит». «Я на ингаляции хожу, Палыч» - говорил ему Бакунин. А сам ходил не за этим. Господи, какие же после смерти звезды, какое же после смерти небо, какой же стрекот кузнечиков после смерти. А Луна? Как приятно на ночном ветру выпускать белый едкий дым. Будто он как и ночное полотно был специально создан для вернувшегося в жизни к Бакунину. Скоро он привык и к трости, к своей хромоте. И к своему лицу в зеркале. Он раньше иногда думал, глядя на девку какую: ну, и образина. Это ж ночью встретишь, трусами не отмахнешься. И пакет, и букет не поможет. А теперь сам на себя смотри - на улице увидишь, перекрестись. Раньше его врагом была тумбочка перед кроватью. Она будто Остров Святой Елены останавливала Бакунина от походов в Европу. А теперь встал и можно в социальную сеть выкладывать. Так болела и не двигалась эта сволочная нога. И немного плечо. Ну да ладно, как говорится бес в плечо. Иной раз Бакунин приходил к Палычу в ординаторскую и громко заявлял:

- Оптимус прайм прибыл на осмотр, - и махал своими Иллизаровыми как мишка на олимпиаде 80-ых.

   А Палыч писал ему очистительную клизму. Вот так и текла прекрасная его жизнь: то металл вставляли, то в брюшной полости всякие протоки заново сшивали. А иной раз Георгий Александрович заходил в ординаторскую и говорил:

- Лего Бакунин, на перевязку прибыл.

       И в награду получал трамадол. Но иногда по затылку, если приперся без трости. А вы знали вообще какого это сожрать бургер, когда восстал от смерти? Кажется, мясо специально для Бакунина производили из только что зарезанной в Японии на лучших лугах коровы породы Вагю и доставляли самолетом, по пути захватывая овощи с Альпийских гор и бургерный соус из Спара. Правда, кончалось это несколько месяцев метоклопрамидом и чем-то похожим на сцены нерадивых дам в туалетах Московских клубов и причитаниями Палыча: «Ну, бараном родился, козлом нарядился. Тебе вчера проток только от спаек освободили. Ты кашу молочную жрать должен. А что лобстеров не заказал?». Не доставляют, отвечал Бакунин, глотая воду через трубочку, с больным животом. Он и желтел и сепсис переносил. Но все равно живой. Бакунин, вспоминая это, уже руководил: как правильно сшить его щеку.

- Ты не бойся, будто шапку меховую шьешь, - говорил Бакунин мальцу.

- Она кровоточит ваша шапка, - ковыряясь иглой говорит тот.

- Просуши, и снова стяжек. Не, не так. Вот так.

     Да, вспоминать приятно, как по-настоящему начинаешь вкушать дары этого мира. Хорошо было в травматологии, при случае Георгий Александрович передаст Палычу привет. Но было бы все просто, если бы Бакунин прошел только одну травму. Увы, реанимация, нейрохирургия, неврология, реабилитация. И от чего же там не воскресает хороших воспоминаний? Что он помнит очнувшийся, без движения, открывший глаза. Лизу в слезах. Бедную Лизу, все вам, конечно шутки. Она приходила к Бакунину почти каждый день и говорила с ним. А Гоша был безжизненным приемником ее голоса. Все, чем он мог ей ответить - холодная слеза, что струилась из глаз. И та отнимала последние силы. Не хотелось бы сказать, что для Бакунина это было неважно. Если бы тогда его руки и ноги работали. Он бы тут же обнял ее и признался в том, что она лучший человек в его жизни. Но плакал он вовсе не от этого, а лишь от той вины, что повисла на едва выжившем его сердце. Ведь он не думал о ней, как о человеке, с которым когда-либо разделит жизнь. И уж точно посмеялся бы над тем, что она будет сидеть у его кровати. Она лишь была развлечением прежнего Бакунина, на недельку, ну, ладно на месяц. Но не того, что пережил ИВЛ и клиническую смерть. Этот Бакунин приказывал нерабочей руке прикоснутся к ее волосам. Но засыпал так и не подвинув ей не на сантиметр. Массаж, ЛФК, занятия, лекарства, Лиза, теперь Бакунин мог говорить и двигать пальцами. И язык говорил слова благодарности, но не говорил того, чтобы быть может хотела услышать Лиза. И хотя сам Бакунин понимал о любви все через задницу, он почувствовал что-то новое. И вовсе оно не выражалось в коньяке и проведенной ночи. Оно выражалось в том: поел он и попил ли, чем двигал и разговорами ни о чем, парализованным языком. Но вина внутри него, совесть его перевешивала все. Однако, вина человека - это то, что быстро можно простить себе, но не забыть. И Бакунин обещал сам себе исправиться. Он сам себе признался: тот Бакунин - был подонок, эгоистичная сволочь. С каждым движением, чем больше разум возвращался к нему, тем больше мысль это исчезала из его головы и появлялась новая. Эта мысль была его сущим страхом. Георгий Александрович вслед за человеческим качествами Лизы вдруг открыл для себя ее красоту, привлекательность. Он глядел в зеркало на себя в инвалидной коляске, переломанного и разорванного без четких прогнозов на жизнь, на то, что ноги будут ходить, а руки подниматься. И вдруг ощутил то, что никогда бы не ощутил раньше. Ему стало страшно. Он будет всю жизнь обузой этой молодой, красивой и привлекательной женщине. Без возможности сделать ее счастливой, гулять с ней. Он настолько испугался этого, что теперь когда она приходила слезы его наворачивались сами. И ему казалось, что он то наказание, что досталось всем вокруг, кто его знает. Ему теперь все чаще снилось все, что произошло раньше. Вася, который согласился его подбросить. И если бы Бакунин тогда отказался? Быть может, не случилось бы никакой катастрофы. Теперь Бакунин панически боялся того, что может случиться с Лизой. Бакунин - настоящее проклятие. И он плакал, когда она уходила, несчастный от неизбежности. Он до сих пор помнит ее злые глазенки, когда Бакунин не ел пшенку. О, проклятая, каша! И Бакунин потихоньку, полегоньку прогнал ее, прячась и замыкаясь в себе.

- Не всем быть несчастными, - вслух сказал Георгий Александрович.

- Ты чего? - парень только-только дошил щеку, и уж накрывал повязкой.

 Бакунин промычал что-то.

- Я тоже так делаю, - просипел его собеседник - ухожу в себя, в такие моменты стресса. Ну, готово.

- Спасибо, - Бакунин протянул руку.

- Друг, - потупился тот

- Чего?

- Да ты ж не уголовник, не может быть, - тот растянулся в улыбке, почесав свою детскую по военному остриженную лысину.

- Я иногда думаю. Если бы нам по году тюрьмы давали за каждое зло, которое мы совершали, сидеть бы нам не пересидеть. Я бы точно был арестантом на вечность.

- Как в Бандитском Петербурге?

-  Скорее, как в «Мцыри»

- А кем работаете вы? Работали? Работаете… - путал новый друг Бакунина формулировки, но совсем не из зла.

- Врачом, - гордо и застенчиво ответил Бакунин.

   Было бы совершенно неправильным умолчать то, что стоит назвать для Бакунина настоящим счастием жизни. Почти воскресением. Первая операция, первый больной после болезни. Это холодный скальпель в его руках, скользящий по тканям. Гной, изливающийся, прочь навсегда из больного тела. И больные ноги и вечный насморк, когда закончена аппендэктомия. И Бакунин был готов умереть и восстать из мертвых снова, лишь бы больше никогда не отнимали у него возможность быть врачом. Плевать. В поликлинике или в стационаре. Оперировать - вот что по-настоящему стоит любого. Лечить людей, вот для чего нужно восстать. Избавлять от боли и страданий, вот для чего он будет до последнего держаться за волосок его дыхания. И почему раньше ему дураку это было не понятно.