ПРОЛОГ
9 ТЕРМИДОРА 1794 ГОДА. ПАРИЖ
Маркиз Жером де ла Брюйер с нетерпением поглядывал на каминные часы. Тот, кого он ждал, должен был уже час, как появиться. Между тем, сумерки за окнами сгустились в ночь, что, с одной стороны, облегчало задачу остаться незаметным в переулках революционного Парижа, а с другой, к сожалению, увеличивало шанс повстречаться с кем-либо из многочисленного сброда, шнырявшего в темноте в поисках лёгкой поживы. А ведь послание, которого ожидал маркиз, никак не должно было попасть более ни в чьи руки.
Его миновали страшные казни аристократов последних лет, и даже особняк никто не разграбил. Всё объяснялось очень просто – на самом деле даже и самые, казалось, безусловные революционные правители в глубине души боялись непредвиденного хода событий и всегда искали надёжное место, где можно было бы спрятаться в случае чего. Больше всего им подходил Лондон, за хорошую плату готовый дать убежище кому угодно. Но для устройства подобных дел всегда требуется надёжный человек, и именно маркиз выполнял функции тайного посредника для вождей революции, одновременно с этим ведя переписку и в пользу роялистов, осевших там же, за проливом. При этом никаких угрызений совести он не испытывал: в самом деле, о чём речь? Те, кто говорил о чести аристократа, давно уже пополнили ров, куда ежедневно складываются обезглавленные на гильотине тела.
Так что маркиз был нужен всем. Важно было только, чтобы посланники революционеров не сталкивались в его доме с курьерами роялистов. Но для этого существовала система потайных ходов.
Сейчас к обычной корреспонденции прибавилось ещё кое-что. Вот уже больше года, как в переписке живущего в Лондоне брата короля графа Артуа с его сестрой мадам Элизабет – тогда ещё не гильотинированной - всплыл крайне любопытный факт. Узнав об этом, граф поручил маркизу выяснить местоположение одного персонажа, ныне совсем незначительного, но способного сыграть весьма неожиданную роль в будущем. Поиски долгое время не давали никаких результатов, однако совсем недавно всплыла случайная ниточка. Так что цель скоро будет достигнута.
Поэтому-то он сейчас и ожидал с таким нетерпением стука в потайную дверь.
Стук раздался, но в дверь другую – ту, что вела во внутренние покои.
- Ваш кофе, ваше сиятельство, - вышколенный камердинер Франсуа, почтительно поклонившись, поставил поднос на столик у камина. В этом доме никакого «равенства», никакого обращения «гражданин», столь ласкающего слух прорвавшихся плебеев, не существовало. Выпрямился, почтительно, но не подобострастно, спросил:
- Подбросить ещё угля, мсье?
- Не стоит. Ступай.
Слуга удалился так же бесшумно, как и вошёл. Маркиз пригубил напиток, и почти срезу же услышал осторожное постукивание в потайную дверь.
- Наконец-то, - проворчал он, открывая дверь и впуская человека, закутанного в тёмный плащ с капюшоном. – Однако я жду вас уже два часа.
- Прошу прощения, - вошедший откинул капюшон. Этот человек, одетый в платье третьего сословия, явно по своим манерам имел понятие о воспитании. – Улицы Парижа в этот час… м-м, несколько своеобразны. Добирался я долго, но зато могу быть уверен, что за мной никто не шёл – С этими словами он вынул из-за пазухи небольшой конверт и протянул его хозяину дома.
- Ага, - удовлетворённо пробормотал тот и, вскрыв его и выхватив оттуда небольшой листок, немедленно принялся его изучать. – Так-так… хорошо… очень хорошо… х-ха! – Повернулся к пришельцу: - Благодарю вас, ваши сведения представляют исключительную ценность. Вот ваше вознаграждение, - и с этими словами протянул посетителю кошелёк.
Однако гость отступил и покачал головой:
- Боюсь, этого будет недостаточно. Видите ли, - посетитель помедлил, - задача оказалась сложнее, чем предполагалось.
- Вы хотите сказать…?
- Именно так. Пришлось-таки прибегнуть, хотя и не хотелось. – Ночной гость сделала быстрое движение, как бы перечеркнув себе горло.
- Вот оно что… - маркиз задумался, потом кивнул: - ну что ж, пожалуй, что и к лучшему. Одну минуту, - он подошёл к бюро и вынул ещё кошелёк примерно такого же объёма. – Надеюсь, теперь вас устроит?
- Да, разумеется. - Гость сунул плату себе за пазуху, при этом ворот рубашки отошёл, обнаружив на шее большое родимое пятно. – Благодарю.
- Куда вы направитесь теперь?
По лицу посетителя скользнула улыбка:
- Обратно, куда же ещё. Моя миссия ещё не окончена.
- Когда всё будет выполнено, как вы дадите знать?
- Вы получите по почте экземпляр «Кандида» Вольтера. Одна из страниц будет с загнутым уголком. Подчёркнутые слова составят послание.
Тщательно заперев за ночным посетителем потайную дверь, маркиз погрузился в изучение принесённого письма. Усмехнулся удовлетворённо.
- Та-ак, всё правильно, примерно так я и ожидал. Неслыханная удача.
Внезапно за дверями, ведущими во внутренние покои, послышался шум, и сразу много людей что-то заговорили наперебой. Маркиз проворно запер двери на ключ, сложил листок и, быстро схватив с полки первую попавшуюся книгу – это оказался том энциклопедии Дидро – аккуратно оттянул форзац и, вложив туда принесённую бумагу, приклеил его обратно и вернул книгу на полку.
- Полежи там пока, - пробормотал тихо. – Надеюсь, недолго.
После этого отпер двери, уже содрогающиеся от ударов.
– Что происходит, Франсуа?
Двери распахнулись мгновенно, и комната тут же заполнилась толпой вооружённых людей, среди которых беспомощно суетился камердинер. Впрочем, на него никто не обращал внимания. Перед хозяином оказался усатый гвардеец:
- Гражданин Брюйер?
- Да, это я. В чём дело?
- Именем Революции вы арестованы.
Маркиз снисходительно усмехнулся:
- Это невозможно никак. У меня особые полномочия.
- У меня тоже особые полномочия. И я пришёл сюда, чтобы взять вас под стражу.
- Не знаю, кто вас послал, - маркиз пожал плечами, - но человек явно не сведущий.
С этими словами он достал из ящичка стола гербовую бумагу.
- Видите? Охранная грамота от самого председателя Конвента, это чего-то да стоит.
- К сожалению, уже не стоит. Бывший председатель Конвента арестован час назад по обвинению в предательстве дела Революции. Завтра его будет судить народ.
Маркиз нахмурился… потом пробормотал:
- Хм… ну что ж… впрочем, это тоже ненадолго, - и, взглянув на гвардейца уже спокойно, сказал:
- Что ж, гражданин, выполняйте свой долг. – И на пороге, идя в окружении вооружённой стражи, бросил камердинеру:
- Не беспокойся, Франсуа, я вернусь не позже, чем дня через два. Постарайся не опустошить мои запасы бургундского.
И ровно через два дня Франсуа уныло смотрел, как его хозяина вели на эшафот. Маркиз до последнего был уверен, что комедия, в которой ему предстоит сыграть и эту роль, задумана для отвода глаз – даже и сейчас слишком многим из нынешних властителей не обойтись без его помощи. Он не сомневался в этом, когда ему объявили приговор. Он не сомневался в этом, когда его возвели на эшафот. Он слегка засомневался лишь, когда палач вырезал ему ворот рубашки и пристегнул к доске. И только когда нож гильотины со свистом полетел вниз, понял, что всё-таки ошибался.
* * *
Даже самые страшные бури, и те когда-то стихают. Медленно приходил в себя после террора Париж, ещё боясь поверить, что самое страшное уже позади. Обильные дожди хорошо промыли булыжники мостовых, и мало-помалу тяжёлый запах крови, пропитавший, казалось, даже стены домов, исчез, растворился.
Неунывающие парижане, которым всё надоело, эти затянувшиеся беспорядки, устраивались, как могли: в бывших роскошных особняках, где хоть чуть-чуть проглядывала земля, сажали морковку и лук - прямо на газонах и клумбах, а то и просто в ящиках на широких подоконниках; из конюшен, где когда-то содержались породистые рысаки, доносилось теперь то блеяние, то хрюканье: очень удобно, своё мясо под рукой, да и молоко. Куры бегали по мраморным ступеням, взлетая с кудахтаньем на высохшие вазоны. И не только прислуга этим занималась – и господа не брезговали, куда денешься.
Франсуа, оставшись один в особняке своего хозяина, вызвал к себе из деревни племянницу с двумя малышами, и они довольно неплохо зажили себе, ожидая появления наследников маркиза, которые, впрочем, не спешили.
Жизнь постепенно налаживалась.
Однажды перед домом остановилась коляска, из которой вышел некий господин, одетый настоящим франтом – уже по новой, недавно появившейся, моде, и стал с любопытством разглядывать фасад. Франсуа вышел, посмотрел вопросительно.
- Милейший, - промолвил господин, - не это ли особняк маркиза де Брюйера?
- Совершенно верно, мой господин, - подтвердил бывший камердинер. – Но его, к сожалению, больше не увидеть в этих стенах.
- Да, да, знаю. А кому теперь он принадлежит?
- У хозяина были родственники, но они ещё не приехали. Так что пока хранителем этого дома остаюсь я, - Франсуа поклонился.
- А, вот оно что. Тогда скажи мне, голубчик, а что с библиотекой твоего хозяина? До меня дошли слухи, что он собрал библиотеку одну из лучших в Париже.
- Так что ж с ней сделается, - пожал тот плечами. – Стоит себе. Кому они только теперь нужны, эти книги.
В глазах незнакомца мелькнул огонёк:
- Вот как! Так уж и не нужны?
- Сейчас, чтоб выжить, люди чего только на блошиный рынок не тащат. Фарфор драгоценный, бронзу, столовое серебро… всё за гроши готовы отдать, лишь бы масла купить или мяса. Книг же вообще никто не берёт.
- Что ж так-то?
- Чему удивляться. Книг слишком много написали, вот оно-то и случилось.
- Вы так полагаете, милейший? Однако вы и философ! Но вот что я хотел спросить: а что, наследникам очень эти книги будут нужны? Тебе ведь, поди, жалованья никто не платит? А я бы за них цену б дал… А? – и собеседник завлекательно подмигнул.
Франсуа настороженно взглянул на незнакомца. По-французски говорит хорошо, но камердинер, как истый парижанин, понимал: он приезжий, скорее всего, иностранец. А что касается книг... С одной стороны, он здесь вроде как сторож. С другой - гость прав: жалованья ему уже давно никто не платит, так? А жить-то надо? Вот приедут наследники, разве ему хоть какие гроши кто заплатит? Да ни за что! Ещё, поди, будут вилки серебряные считать, ещё и заподозрят, если им что покажется. А он до сих пор ведь так всё берёг… ну почти всё. Совсем немного ведь продавал. Кто не знает (а никто не знает), тот и никогда не узнает, потому как с виду всё на своих местах.
Заметив его колебания, незнакомец заулыбался и немного фамильярно сказал:
- Посмотреть-то хоть можно?
- Это пожалуйста, - с облегчением произнёс камердинер. – Только, видите ли, она в беспорядке.
- Что-то случилось?
Франсуа понизил голос:
- После того, как… ну, вы понимаете… приходили люди от… не буду говорить, от кого, и очень долго что-то искали в ней. Всё перевернули, по всем ящикам их сиятельства шарили, книжки тоже смотрели, потом всё кое-как побросали. Так что беспорядок – полный. Будете такое смотреть?
- Непременно.
- Тогда идёмте, покажу.
Пускай смотрит. А там…
Богатейшая когда-то библиотека после обыска выглядела ужасно. Однако визитёр охать не стал, а деловито осмотрелся и сказал:
- Продай мне всё, а? Сколько хочешь?
Камердинер задумался. Кто здесь что будет разбирать? – тут чёрт ногу сломит, ну, а наследникам, что приедут, сказать… что? – да хотя бы то, что забрали, мол, те, кто с обыском пришёл. Или что ещё придумать. Пусть потом попробуют доказать, что не так. А денежки лишними не бывают.
Подумав, назвал цену. Покупатель крякнул:
- Ну ты, парень не промах. Ладно, согласен. Но их надо будет упаковать в ящики. Сегодня справишься? Если, конечно, я эти ящики добуду.
- Ящики знаю, где взять. Но один я не справлюсь так быстро.
- Я тебе своего лакея в помощь дам.
Работа закипела. Франсуа, его племянница, лакей и кучер иностранца, так рьяно взялись за дело, что уже к вечеру вся библиотека была беспорядочно распихнута по ящикам, а в карман камердинера перекочевала хорошенькая сумма. Нашлась и подвода, и до утра книги были перевезены. И очень кстати: на следующее утро явился наследник, молодой шалопай, которого не научила даже революция. При виде пустой библиотеки он, разумеется, изумился, но маленькую сказку камердинера проглотил, поскольку книги – это было последнее, что его интересовало в Париже.
А покупатель благополучно вывез все ящики в свой особнячок в Москву.
ПЕТЕРБУРГ. 80-е ГОДЫ 19 ВЕКА
Дед Вадима в далёкие времена был очень большой шишкой.
Своего отца Вадим не видел никогда.
Он жил с матерью в маленьком домике на окраине Санкт-Петербурга, там, где ощутимо чувствовался запах моря. Мать постоянно куда-то уходила, а он либо сидел дома, либо играл в камешки возле дороги, идущей мимо их крылечка. Но однажды мама надела на него курточку и картуз и сказала: идём, Вадик, я отведу тебя к твоему дедушке.
Мальчик изумился:
- Разве у меня есть дедушка?
- Конечно, есть.
- А почему мы раньше к нему не ходили?
- Вот теперь и пойдём. – мама был малоразговорчива и никогда ничего не объясняла.
Закрыв за собой дверь дома и калитку, они долго шли по набережной Невы, и эта набережная настолько менялась по ходу, что Вадик то и дело останавливался, наблюдая, как топкие грязные берега, лишь кое-где замощённые брёвнами, переходят в каменную набережную, а дома вокруг растут чем дальше, тем больше, постепенно превращаясь в надменные величественные здания. Так они дошли до дома, по обеим сторонам огромных входных дверей которого на постаментах лежали два каменных льва с оскаленными зубами и лохматыми головами, отчего мальчик немного испугался и на всякий случай сказал вежливое «здрасти». Но ни звери, ни мама не обратили на это никакого внимания, и они вошли в высокие двустворчатые двери, за которыми их встретил седовласый человек, одетый в то, что, как потом выяснилось, называлось «ливрея». Он строго спросил:
- Вам куда? – и мама ответила:
- К господину Гейдену.
- На второй этаж.
Туда вела огромная мраморная лестница, по которой мальчик идти застеснялся, попятился, но мама сердито сказала:
- Не валяй дурака, - и они пошли.
На пороге квартиры их встретил такой же человек, что и в подъезде – то есть, в ливрее; он поклонился и повёл посетителей по длинной анфиладе комнат, где с левой стороны были большие окна, и все глядели на красивую Неву. Но потом они вошли в совершенно огромную комнату, и тут было от чего замереть.
По всем стенам стояли строгие книжные шкафы, а посередине комнаты красовался глобус, и был он столь прекрасен, что мальчик забыл обо всём на свете. Он всё ещё таращился на него, когда мать практически силой подвела его к громадному письменному столу, за которым в покойном кресле сидел старый человек.
- Ну иди, иди сюда, - сказал этот человек. – Будем знакомиться.
Мальчик подошёл. У человека была абсолютно седая голова, румяное лицо и пронзительные голубые глаза.
- Ну… здравствуйте, дедушка, - подтолкнула его сзади мать.
- Здравствуйте, дедушка, - послушно сказал Вадим.
Слуга внёс поднос с чаем и пряниками, расставил чашки на столе.
- Пряники любишь? Садись за стол.
Мальчик вскарабкался на стул и схватил пряник.
- Вадик, - укоризненно произнесла мама, но старик успокоил:
- Всё правильно. – Сам взял чашку и пригубил чай. – Что ты любишь больше всего?
- Мамочку и пирожки с капустой, - отвечал мальчик с набитым ртом.
- Молодец, - одобрил дед. –А я ещё селёдку люблю.
Он, улыбаясь, смотрел на Вадима. Потом, наклонившись, спросил:
- Ну что, будешь у меня жить?
Вадим кивнул.
Так мальчик стал жить в доме своего деда. Его поселили в комнате, которая ему понравилась сразу, потому что в ней оказались все самые его любимые игрушки. Это только много лет спустя выяснилось, что когда-то это была детская комната его отца, и все игрушки были – его отца.
Мать свою после этого он видел всего два раза, причём второй из них она пришла в дорожном костюме – она уезжала за границу, в Швейцарию, в санаторий.
Через полгода она умерла.
Мальчик стоял перед дедушкой и плакал:
- Мама, мамочка… ну почему, почему?
Дед гладил его по голове:
- Мужайся, мой мальчик.
- Дедушка, - утерев слёзы, ребёнок посмотрел на старика, - а сколько вам было лет, когда умерла ваша мама?
- Гораздо меньше, чем тебе.
- Вы её совсем не помните?
- Я помню её всегда.
ЧАСТЬ I
ГЛАВА 1
ЗЛОВЕЩИЙ ЗАКАТ 14 ДЕКАБРЯ
От быстрого бега резко закололо в боку. Человек, задохнувшись, остановился. Голова кружилась так, что пришлось ухватиться за фонарь, чтобы не упасть.
- Боже, я больше не могу, - прошептал бежавший.
Петербургские сумерки сгущались быстро, небо совсем потемнело. Он был уже довольно далеко, и, хотя звуки стрельбы всё ещё были слышны, стало ясно: уйти - удалось.
От Сенатской площади. От пушек. От расстреливаемых друзей.
Из-под прижатого к мундиру локтя расплывалось липкое пятно: он был контужен, но когда и как – не заметил. Надо срочно перевязать. Но где?!
До гостиницы, где он остановился вчера – да, вчера, а, кажется, что это было сотню лет назад! – слишком далеко, не дойти. Знакомые, которых вообще много, пустить раненого побоятся. А между тем, силы иссякали.
Улица была пустынна, две-три фигуры, повстречавшиеся ему, пока бежал, шарахнулись в стороны и тут же исчезли.
Хоть в околоток иди, там сразу арестуют, но хотя б перевяжут.
Но здесь, на Васильевском острове, где сейчас находился раненый офицер, было место, где он мог получить помощь.
Он жил тут одно время, когда после кончины батюшки они с матушкой переехали в город, продав имение. Неподалёку от их маленького домишка была аптека, куда будущий офицер частенько хаживал: матушка много хворала. Они с провизором даже сдружились и время от времени вели разнообразные беседы.
Размышляя, офицер с трудом брёл по заснеженной мостовой, но даже и на освещённых окнах быстро захлопывались ставни: слух о происшествии на Сенатской разнёсся по столице быстрее пожара.
Да, эта аптека – спасение. Только б дойти, только б хватило сил. Кажется, он идёт правильно, хотя в глазах всё плыло. Даже если провизор и выдаст его, сейчас уже всё равно. Главное – перевязать рану.
Вдали мелькнул огонёк. Подойдя поближе, раненый увидел раскачивающий в порывах снега фонарь, под ним – входную дверь. Вот оно, то самое спасение, и из-за закрытых ставней пробивается свет.
Постучал, сначала в окно, потом в дверь. Внутри послышались шаги:
- Кто там?
Из последних сил, стараясь не упасть, прохрипел:
- Помогите… мне плохо…
Дверь распахнулась, а на пороге - тот самый провизор:
- Вы?! Что произошло? А, впрочем, всё ясно… идите сюда, прилягте.
Оказавшись в маленькой каморке позади прилавка, раненый опустился на узкую койку и почти сразу провалился в какое-то странное состояние, в то время как его спаситель, разрезав мундир и рубашку, начал умело обрабатывать рану.
- Терпите, голубчик. Постарайтесь не стонать.
Потерпеть, действительно, пришлось, пришлось и зубы стиснуть. Когда бок был забинтован, аптекарь поднёс к губам пострадавшего стопку и повелительно сказал:
- Выпейте. Это спирт, он поможет.
От выпитого голова закружилась ещё сильнее, но жжение в боку заметно ослабло. Подняв глаза, раненый попытался улыбнуться:
- Благодарю. Вы спасли мне жизнь. – И помедлив, спросил: - Вы… вы ведь, конечно, понимаете, откуда я? Что ж, я полностью в вашей власти.
- Не бойтесь, - улыбнулся в ответ аптекарь. – Я вас не выдам, Иван Афанасьевич.
- Но куда же мне идти, - взгляд офицера был умоляющим, – я же не могу здесь оставаться, это опасно уже и для вас.
- Есть надёжное место. Идти сможете? Это недалеко. Я помогу.
- Я… думаю, дойду.
- Только надо что-то надеть сверху, ваша форма не годится. Я тулупчик дам.
Завернувшись в тёплую овчину и опираясь на руку спасителя, офицер пошёл бодрым шагом, однако его хватило ненадолго: довольно быстро он стал задыхаться, чувствуя при этом сильное головокружение. Но по счастью, как раз в это время они вошли во двор большого дома.
Раненый на ногах держался уже с трудом. Они подошли к чёрной лестнице, поднялись, кажется, на третий этаж; его спутник постучал.
Дверь приотворилась, аптекарь что-то шепнул, и они шагнули в тепло натопленную кухню. Открывший дверь, видимо, лакей, усадил офицера на табуретку и тут же ушёл. Аптекарь пристроился рядом.
Раненый прислонился головой к стене; невзирая на тулуп, он дрожал. Он никак не мог согреться, да и бок стало сильно дёргать. В глазах двоилось; окружающие предметы то приближались, то отдалялись.
На кухню кто-то вошёл.
- Вот, Владимир Петрович, доставил вам вашего протеже. – Это был голос аптекаря. - Правда, он не совсем в порядке.
- О. господи. Ну надо же, куда ввязался. Чем это его? Говоришь, картечью?
Голос говорившего бубнил, как в вату. Звуки разговора то отдалялись, то приближались. Лба коснулась чья-то рука.
- Да у него жар!
Это была последняя фраза, которую он понял; уши заложило, их наполнил какой-то свист. Раненый стал сползать по табуретке, и потерял сознание.
* * *
Когда офицер открыл глаза, был яркий день. Солнце заливало незнакомую комнату; он лежал на кровати лицом к окну, занавески были отдёрнуты, открывая ослепительно голубое небо. Угол, где стояла его кровать, был отгорожен ширмой от входной двери.
Сколько же времени прошло? Судя по прилично отросшей щетине на щеках, не менее двух суток. В ногах, свернувшись клубочком на одеяле, спал толстый серый кот.
Попытался сесть, но получилось не слишком.
- Лежите, лежите, - послышался чей-то голос.
К нему подошла пожилая женщина.
- Проснулись? Вот и славно. Давай-ка, голубчик, я тебе помогу.
Кот поднял голову и посмотрел на лежащего. Женщина взбила подушки, подтянула их повыше, чтобы он смог сесть. Поднесла к губам чашку:
- Пейте, это травки с мёдом.
Вкус был приятен, раненый выпил с удовольствием.
- А сейчас принесу куриный бульон.
Женщина вышла и очень скоро вернулась с чашкой ароматно дымящегося бульона; раненый сделал несколько глотков и почувствовал себя настолько насытившимся, что откинулся на подушки и вновь заснул - глубоким покойным сном выздоравливающего человека.
К вечеру офицер проснулся замечательно бодрым. Кот, казалось, никуда не уходил. Вновь та же женщина напоила его бульоном и чаем, и он даже проглотил несколько ложек мясного суфле. Он отдыхал, почёсывая за ухом кота, когда в комнату кто-то неслышно вошёл: перед ним в полутьме возник некий силуэт:
- Как вы себя чувствуете? – голос вошедшего был скрипучий, старческий. Он уже его слышал – перед тем, как потерял сознание.
- Благодарю, хорошо. Вы спасли мне жизнь, я ваш должник.
- С долгами не торопитесь, господин Гейден Иван Афанасьевич.
Раненый рывком поднял голову:
- Вам известно моё имя?! Но… откуда? А, понимаю, наверное, в бреду…
- Ваш бред тут ни причём. Я вас знаю давно, голубчик вы мой, так давно, как вы себе и представить не можете.
- Не понимаю… но мне как будто незнакомо ваше лицо. Хотя… - он замолчал, вглядываясь.
- Вы видели меня совсем ребёнком. Я приезжал с визитом к вашему батюшке Афанасию Логгиновичу, вам лет шесть тогда было. Запамятовали, конечно.
Раненый задумался… потом вдруг хлопнул себя по лбу:
- Постойте, постойте… ну конечно! Ведь это вы подарили мне когда-то игрушечную лошадку? Я вспомнил ваш голос!
Он вдруг увидел летний полдень, цветущие липы вокруг беседки в саду и незнакомого человека, протягивающего ему сказочной красоты игрушку.
- Надо же, вспомнили… а я-то, признаться, сам забыл. – Голос собеседника потеплел: – Так что, как видите, узнать вас мне было нетрудно. Даже спустя столько лет, когда вы так подросли, дружочек Ваня, уж простите старику эту фамильярность.
Дружочек Ваня глянул на собеседника с некоторой долей беспокойства:
- Послушайте… но ведь я подвергаю вас опасности… меня, наверное, ищут…
- Ищут, голубчик, конечно же, ищут. Но беспокоиться не надо, в этом доме вы в безопасности.
- Я даже не знаю вашего имени… то есть, знал, наверное, да только забыл.
- Меня зовут Владимир Петрович, фамилия моя Каблуков. Живу себе потихоньку на старости лет здесь, в этой квартире, и тут мой хороший знакомый аптекарь приводит ко мне одного неосторожного юношу, просит спрятать, а я вижу: батюшки, да это же мой давний знакомец! И какие же фортели судьбе угодно выкидывать. Ну отдыхайте, отдыхайте. Вам нужен сон, сон и сон.
- Но как же… - раненый попытался приподняться.
- Лежите! – стариковские пальцы с неожиданной силой вернули раненого обратно на подушку. – Боевая задача на ближайшие дни – восстановление здоровья и сил.
* * *
Дни шли не спеша, раненый постепенно поправлялся. Всё чаще он вставал, подходил к окну, выходящему на петербургский двор-колодец. Из комнаты старался не выходить, чтобы не подвести хозяина – мало ли кто там может прийти, увидеть.
Владимир Петрович заглядывал к нему утром, перекидывался несколькими словами, приносил газеты и книги. Потом исчезал, видимо, уезжал куда-то,
- Поди ездит навещать своих старушек и старичков – друзей давно ушедшей молодости, - снисходительно улыбнувшись вслед, Иван Афанасьевич возвращался к мыслям о неудавшемся восстании, и очередная книга подолгу лежала на его коленях раскрытой на одной и той же странице.
Ивану Гейдену в год восстания на Сенатской исполнилось уже тридцать три года – давно не мальчик, но муж, боевой офицер, дошедший в своё время до Парижа. Сам сын потомственного военного, он и после войны продолжал служить в полку, где среди его хороших друзей оказалось много тех, кто впоследствии состоял в заговоре. Его самого политика, вообще говоря, не интересовала, гораздо больше нравился балет. Был он вовсе не богат, но и не совсем беден: деревенька в Псковской губернии, оставшаяся от батюшки, приносила доход не большой, но регулярный. В расходах не роскошествовал, на жизнь хватало.
С рождения Иван – а родился он при матушке императрице – был приписан к полку, но пришедший к власти Павел этот обычай отменил. Батюшка хотел отправить сына по дипломатической стезе, но к военной карьере его тянуло больше, да и война с Наполеоном была не за горами. Незадолго до её начала от удара в одночасье скончался батюшка. Иван с матушкой перебрались в Петербург.
Конец войны Иван встретил в Париже, умудрившись не получить за всё время ни единой царапины, хотя в баталиях участвовал самых жарких. Ошалевшие от счастья молодые офицеры бродили по остывающему от потрясений городу, любуясь древними архитектурными красотами и созерцая незнакомую им жизнь.
Именно здесь, в Париже, приключился с ним странный случай, который он потом вспоминал всю жизнь.
Несколько молодых офицеров осматривали древний замок Тампль, где в годы якобинской диктатуры содержали семью низложенного короля Людовика. Теперь туда пускали всех желающих. Мощные стены, узкие лестницы с крутыми ступеньками, сырость и мрачность помещений впечатляли так, что весёлая ватага, с шумом ввалившаяся, притихла и стала переговариваться вполголоса, чтобы не побеспокоить скорбные тени, до сей поры пребывающие под этими зловещими сводами.
Ивана эта прогулка взволновала больше всех. По совершенно непонятной причине, ещё на подходе к этим величественным стенам, сердце его забилось гулко и мощно. И оно не переставало стучать, пока компания осматривала один за другим покои, где когда-то пребывал низложенный властитель и вся его семья. Иван оторвался от своих спутников; ему казалось, будто он узнаёт всё, что видел впервые: окно на лестнице, похожее на бойницу, полустёршиеся ступени и даже рисунок обветшалого балдахина над кроватью в комнате, где коротала дни королева Мария Антуанетта. Именно на балдахин он уставился потрясённо и вдруг застыл, задумался… а потом подошёл к какому-то столику и решительно передвинул его от стены к изголовью кровати. Догнавшие его к тому времени приятели посмотрели на него с недоумением, а он пояснил: неправильно столик стоял. А почему, с чего он так решил? – сам не знал.
В ту же ночь Ивану приснился сон. Он увидел этот замок-тюрьму, озарённый сполохами огней. Множество людей его окружало, и в этом таилось что-то ужасное, смертельно опасное. Слышались дикие крики, доносились обрывки каких-то песен. И на этом фоне он увидел склонившееся к нему прекрасное женское лицо. Вроде незнакомое, но почему-то необычайно родное, какое-то совсем своё. И эта женщина смотрела на него с такой нежностью и любовью, что он заплакал во сне.
Несколько дней подряд он, просыпаясь, тут же вспоминал этот сон. Но не пристало боевому офицеру над видениями-то задумываться, не мужское это дело. Тем более, что и жизнь завертела, затормошила, и постепенно сон ушёл, забылся. Но, как оказалось, затаился где-то в потайном уголке памяти.
Послевоенные годы шли однообразной полковой службой. Маменька всё хотела, чтобы сыночек женился, а она успела бы понянчить внуков. Он сам понимал, что пора бы остепениться, да как-то не случалось.
Но главное-то было в том, что уже много лет Иван имел тайную связь с замужней дамой, женой генерала. Она была значительно старше его и никак не красавица. Чувство вспыхнуло между ними неожиданно, оба как с ума сошли, мучали друг друга, но расстаться не могли. Генерала перевели на Кавказ, однако его супруга ехать с ним отказалась и удалилась в имение, по случайному совпадению расположенное недалеко от местечка, где квартировал полк, к которому был приписан дворянский сын Гейден.
Несколько лет прошли в бреду тайных свиданий, потом генеральша родила дочь, но вскорости скончалась от горячки. Приехавший на похороны генерал девочку безоговорочно признал своей дочерью. До этого за долгие годы брака жена дважды рожала ему сыновей, но оба ребёнка умерли в младенчестве. Задумываться над тем, кто же в действительности отец его дочери, генералу – человеку, прошедшему вереницу войн, казалось недостойным. Он был уже немолод, и эта кроха оказалась для него желанным и любимым ребёнком, настоящим подарком его одинокой старости.
Примечательно: репутация генерала была столь высока, что никаких слухов вокруг рождения его дочери даже и не возникло. А естественно осведомлённая обо всё дворня если что и обсуждала промеж собой, то дальше-то не пошло. Простой народ не болтлив.
Иван долго переживал смерть любимой женщины, даже хотел наложить на себя руки. Постепенно успокоился. На тот момент ему уже было более тридцати, возраст, по меркам того времени, более чем солидный. Самое время было остепениться, жениться, да только что-то внутри тормозило, всё казалось: успеется, не надо торопиться, вот придёт его черёд, вот тогда будет он служить на нужном месте. А пока пристал к масонам, а уж от них, плавно, - к кружкам тех, кто активно обсуждал необходимость перемен в собственной стране. Путь мятежа он, следует заметить, не одобрял, но что именно следует делать, не слишком осознавал. И вот теперь, приходя в себя после фиаско восстания, он лежал на узкой койке, думая: что же это было, этот заговор?
О заговоре говорили давно. К тому моменту, когда стало известно о кончине императора Александра Павловича, о нём не знали разве полковые лошади. Сам Иван, может быть, и не ввязался в эти дела, но после смерти Мари жизнь оказалась столь бессмысленной, а снедающая душу пустота столь невыносимой, что срочно требовалось чем-то всё заполнить, а чем именно – казалось не столь важным.
Военную молодёжь, ещё распалённую прошедшей войной, распирала жажда действий, а повседневная рутина полковой жизни вселяла лишь однообразную скуку. Очень многих втянула неопределённость междуцарствия. Наследник цесаревич Константин Павлович, сидя в своей Варшаве, словно намеренно тянул время. Он очень не любил своего младшего брата Николая (об этом было известно всем), а уж о собственной стране не думал вовсе. Много позже, вспоминая эти трагические дни, Иван Афанасьевич осознал со всей остротой, что, если бы наследник цесаревич всё же принял трон, Россию ждал бы большой кошмар. Константин Павлович был ухудшенной копией своего батюшки, а от того за краткий срок все осатанели настолько, что не по-христиански радовались, когда избавились.
Дни шли, и Иван прекрасно понимал, что рано или поздно ему придётся дать отчёт своему благодетелю о причинах ранения. Тот деликатно выжидал время, давая возможность гостю как следует прийти в себя, но наконец этот разговор состоялся.
- Вот что, голубчик. Расскажите-ка мне всё, что с вами произошло на Сенатской, в тот день. Как вы вообще туда попали? Ведь среди мятежников вас не было, не так ли?
- Отчего вы так решили? – взгляд Ивана был не слишком приветлив.
- Да уж было отчего. Хотя бы потому, что ваш-то полк далеко от столицы, а вы ведь числитесь в командировке.
- Вы что, наводили справки?! – Иван попытался встать, но собеседник придержал его за локоть.
- Успокойтесь и сядьте. Не кажется ли вам, что я обладаю некоторым правом поинтересоваться о тех или иных обстоятельствах, уж коли предоставил вам этот кров? Хотя бы из простого любопытства, мне так кажется.
- Разумеется, такое право у вас есть. Ну что ж, извольте. Я приехал в Санкт-Петербург как раз накануне известных событий. О том, что готовится выступление, знал от одного своего друга, имени которого не назову. Я собирался присоединиться к своим друзьям, но по независящим от меня причинам не сумел вовремя попасть на площадь, а когда пришёл, то площадь была уже оцеплена войсками цесаревича…
- Простите, кого?
- Цесаревича Николая Павловича, разумеется.
- То есть, государя императора, вы хотите сказать.
- Я сказал то, что хотел сказать! – Иван вспыхнул. – У меня нет пока убеждения, что этот человек занимает престол законно. Цесаревичем назвал его потому, что в настоящее время единственным законным наследником бездетного императора Константина является его младший брат Николай.
Каблуков вздохнул:
- О законности мы с вами ещё поговорим, но, если вам не слишком трудно, то именуйте его тем титулом, что теперь ему принадлежит. Пожалуйста, прошу вас – хотя бы из уважения ко мне.
- Хорошо, так и быть, из уважения к вам. Так вот, все мои попытки проникнуть к друзьям оказались тщетны. Я ходил вокруг толпы народа, которая уже скопилась довольно многочисленная, но даже если и углублялся, то только чтобы убедиться, что к своим всё равно не пройти.
Иван опустил голову, потом с отчаянием взглянул на старика и с горечью выкрикнул:
- Я бросил своих друзей! Вот что получилось! Я бросил их в час испытаний! Я предатель! И теперь я здесь, а они – в темницах!
- Итак, вы были в толпе народа, и когда началась стрельба картечью, вас случайно ранило. Я понял. Что ж, вам повезло.
- Что вы такое говорите, как вы вообще можете так говорить.
- Говорю, как есть, и со временем вы согласитесь со мной. Вам повезло хотя бы потому, что о вашем присутствии на Сенатской никому не известно. Ведь неизвестно, правда? Или вы кого-нибудь там встретили?
- Из знакомых - так никого и не встретил. Но меня ждали.
- То есть, ваше имя может быть показано кем-то из мятежников? Кем же?
Иван назвал имя своего приятеля, с которым встретился накануне восстания.
- Вот как! Ну что ж, этот человек уже арестован. Скорее всего, имя ваше он назовёт, если уже не назвал. Но на площади он вас не увидел, так? – собеседник кинул на Ивана острый взгляд. – Если окажется, что он вас не увидел, даже случайно, то вы вряд ли можете считаться замешанным в мятежных действиях.
- Увы, - Иван горько усмехнулся.
- Да не увы, а совсем наоборот. А позвольте, я всё же полюбопытствую: что же вас задержало? Или, может быть, кто? А?
«Ох, и хитёр старичок», - подумал Иван. «Умеет выведывать ловко, что ему надо. Однако я тоже хорош, всё и выложил, как было. Пора бы и остановиться».
- Да так как-то получилось… - молодой человек замялся.
Глаза старика лукаво блеснули:
- Можете не продолжать. Понимаю. Это тайна, и у этой тайны есть имя. И оно, как вижу, женское.
Иван ему подыграл: улыбнулся смущённо.
На самом деле причина была столь дурацкой, что Ивану было стыдно признаться: он просто-напросто проспал. В Петербург он приехал накануне утром, всю ночь промаявшись в дилижансе, который вытряс из него всё душу. Больше всего хотелось хорошенько выспаться, но сначала надо было выполнить кое-какие поручения командира полка. Оставив вещи в гостинице, решил для начала выпить кофею, а в дверях кофейни столкнулся со старинным приятелем Сашкой Беляевым, как раз оттуда выходившим. Тот, увидев Ивана, схватил его за рукав:
- Как кстати. Едем со мной.
Там, куда они приехали – на чью-то квартиру – его быстро ввели в курс дела, и ещё как следует не уразумев, что происходит, Иван уже твёрдо пообещал принять участие в завтрашнем выступлении. В тот момент дело казалось совершенно очевидным – необходимо любыми средствами добиться воцарения законного наследника Константина на престол.
Разговоры продолжались долго, и было уже совсем поздно, когда Иван добрался до гостиницы. И хотя мысли его кипели, а душа, разгорячённая шампанским и жжёнкой, рвалась в бой, он, упав в постель, мгновенно и очень крепко заснул, провалившись в глубочайший сон, а когда проснулся, то увидел за окном не рассвет, а уже начинавшее слегка темнеть тусклое петербургское небо.
Рассказать об этом кому бы то ни было – стыд и позор.
Пусть уж лучше старичок думает, что он с кокоткой проваландался.
Вечерами по приезде хозяин заходил к нему вновь, чаще ненадолго. Что-то опять рассказывал, как правило, городские сплетни или театральные новости. Но не те новости, которых жаждал Иван. Когда же гость пытался настаивать, начинал подшучивать над своей экономкой – той самой старушкой, что ходила за раненым, либо над самим собой, после чего, сетуя на возраст, уходил.
Кто вообще никогда не уходил, так это кот, которого, как оказалось, звали Вася. Днём он вылизывался, лёжа в ногах Ивана, а утром постоянно обнаруживался на его груди. От этого Ивану было очень тепло.
Иван постоянно мучился вопросом: какое будущее ждёт его самого? Ясно, что рано или поздно надо будет явиться в Следственную комиссию. Он, может, уже туда бы и пошёл, но Владимир Петрович каждый раз говорил ему:
- Не спешите, юноша, успеется, я скажу, когда будет время.
Юноша. Ему уже за тридцать, он воевал, а для этого старикана всё юноша. Да ладно, чего с ним спорить.
Но всё же следует выяснить обстановку.
- Скажите, доколе же мне ждать? Это просто уже невыносимо. Они же уже всех арестовали? – не выдержал, наконец, Иван. – И потом, ведь и о моём аресте наверняка приказ подписан? Меня ищут?
- Насчёт всех не знаю. Кого арестовывают, кто сам приходит. Собственно говоря, до вас пока руки не дошли, это мне достоверно известно. Да, розыск ведётся, и повсеместно, да бунтовщиков-то много, очень много, и все они посерьёзнее вас бунтовщики. А вы что? – ваше участие в бунте вовсе, можно сказать, незначительное.
Бунт. Ну конечно. Для этого деятеля это только бунт. «Незначительный» участник бросил взгляд исподлобья: такая оценка собственной роли показалась ему обидной.
- Да вы никак огорчились? Радоваться надо! – собеседник откинулся на спинку стула. – Да и вы ведь, я чаю, это так, случайно? С друзьями заодно?
- Позвольте, я уж сразу вам выскажусь. Вы – человек пожилой, живёте в столице, поэтому не представляете, что у нас в стране творится. Сколько можно это терпеть? Ведь все лучшие люди объединились, потому что нельзя равнодушно наблюдать такую несправедливость… Это священный долг – покончить с ней, даже если сейчас мы проиграли. Но мы лишь проторили дорогу, по ней пойдут другие. Мы боролись с деспотией! Понимаю, вам это слушать неприятно, но деспотию монархии надо уничтожить! Вот и мы хотели, чтобы народ перестал страдать…
- Вот молодость-то! – собеседник озабоченно покачал головой. - Эх, юноша! Вот поживёте с моё, тогда поймёте, что после бунта-то только хуже бывает.
- Это если он не удастся… - глаза говорившего сверкнули.
- Да если он не удастся – это ещё полбеды, а вот если удастся – вот тогда-то и жди самого страшного. Видать, плохо вы историю изучали.
- Это вы, конечно, про французскую революцию – про что ж ещё? – сказал офицер с долей язвительности. - Я её хорошо изучил, даже и не сомневайтесь. Да, там много чего было, но ведь сами аристократы во всём и виноваты. Мне, конечно, их жаль, их убивали жестоко, без счёту, но согласитесь, всё началось именно с их безобразий. А уж потом стали гильотинировать всех подряд.
Собеседник ничего не ответил, но взгляд его был очень странным. Иван же, воодушевившись, продолжил:
- Конечно, очень многие жертвы якобинского террора вызывают жалость. Я, например, считаю ужасным, что казнили женщин. Ладно Шарлотта Корде – здесь, как говорится, преступление налицо. Но жену-то молодую Демулена за что?!
- Это вы так знаете историю?! – Владимир Петрович посмотрел на Ивана с уважением. - Удивительно для… для военного.
- Не нахожу ничего удивительного. Кто же не знает про Шарлотту Корде.
- Но откуда про Люсиль-то Демулен? Это ведь уже глубоко интересоваться надо.
- Ну, во-первых, в Париже мы квартировали в доме, где жили её мать и сын. Они нам кое-что рассказали. А во-вторых, не всё же время я там в кофейнях сидел или в Булонском лесу катался. Я в библиотеки ходил, читал старые газеты. Знаете, какое это интересное чтение – старые газеты? Не представляете, сколько я их перечитал! Грех было бы не воспользоваться оказией. – Иван помолчал, потом добавил: - Я оттуда много книг вывез, можно сказать, целую библиотеку.
- Вот как? Что ж, похвально. Вижу, вы интересуетесь историей глубоко. Мне очень приятно это слышать.
- Как же я мог побывать в Париже и не вникнуть в те события, после которых мир так переменился. Такого история, похоже, ещё не знала. Несчастная женщина, эта самая Люсиль. Вот за что её казнили? - только за то, что она по-настоящему любила мужа. Её смерть – позор Робеспьера. Да и многих других тоже. А уж казнь Дюбарри – это уж такое мелочное сведение счётов! Они себя сами обрекли на последующее, эти якобинцы.
- А что вы думаете о королеве? – голос вопрошающего прозвучал как-то сдавленно.
Иван какое-то мгновение смотрел на собеседника, потом, словно опомнившись, воскликнул с чувством:
- Да! И несчастная королева тоже пострадала. Ну, легкомысленная была, ну, наряды и драгоценности слишком любила. Не такая уж вина, для королевы такой страны, как Франция, ведь это нормально, правда? Хотя… останься она в живых, даже и в заключении, хотите не хотите, вокруг неё собрались бы силы контрреволюции. Так что, наверное, это было правильно – в высшем понятии справедливости. Хотя мне её почему-то очень жаль.
Владимир Петрович неожиданно вскинул голову, лицо его стало каменным:
- Кто что заслужил – то, я полагаю, решать не вам и не мне. Не забывайте: всё то, что мы наблюдаем, есть лишь внешняя сторона событий. А вот что за ними стоит… Что, к примеру, мы о той же королеве знаем? Другие, может быть, гораздо больше гильотины заслужили, а между тем, прекрасно поживают. Да и если теперь вернуться к Сенатской. Вышла кучка – вот мы сейчас за вас всё решим. А кто дал право? Кто дал право этой кучке младших офицеров, я вас спрашиваю, за страну решать? Какой ей быть, России, это там – он указал пальцем вверх – решать будут. И как история идёт, пусть так и идёт. Мудрое правление – и не надо никаких революций.
Иван поглядел на собеседника… и решил, что дискуссия вряд ли уместна. Ладно, пусть думает, как думает.
А вдруг он не так уж неправ?
* * *
Разговоры продолжались ежедневно.
- Только не надо со мной спорить, Ваня, голубчик, о том, о чём вы представления не имеете. Самые жестокие – чудовищно жестокие и безжалостные! – деятели Конвента вылуплялись, и прямо на моих глазах, из кого? – из тех самых юношей с горящим взором, что клялись жизни свои положить за счастье народа. И чем громче они клялись, чем ярче святым огнём горели их глаза – тем в более страшных монстров превращались они впоследствии.
- Разве ж это плохо – посвятить жизнь людям? – глаза Гейдена сверкнули.
- Да нет, конечно же, нет. Дело-то в другом. Просто сначала разберитесь по существу, из чего должна состоять эта борьба. Это ведь не на войне, где надо саблей махать. В мирной жизни и так не просто понять, что к чему, здесь кавалерийский наскок не поможет, уж поверьте… Бороться за человечество вообще много проще, чем помочь, к примеру, какой-нибудь семье, у которой, скажем, не стало кормильца.
- Ну вы уж что-то совсем банальное говорите. Это-то как раз проще простого. Надо денег дать – вот вам и помощь.
- Вы уверены?
- Разумеется.
- Разумеется, да не слишком. Вы денег дали, да и пошли себе, довольный, и есть чем погордиться. А дальше-то, как дальше эта семья жить будет? Как вдова детишек подымет, как сыновей наукам и ремёслам обучит? Дочек в этой жизни определит? А ещё оденет, обует ребят, а они растут и растут, из старого вырастая? Знаете ли вы, что во многих семьях, даже и не вовсе бедных, зимний полушубок – один на всю ораву, валенок если пара есть – хорошо, а надо и на базар, и дров наколоть, одной-то как справиться? Войдите в любой бедный дом, там таких страданий насмотритесь… а вы в это время про счастье человечества. За общее счастье-то легко, а вы пойдите такой закон пробейте, чтобы о бедных семьях пёкся, да не от случая к случаю, а постоянно.
- Согласен, законы такие нужны. Но свободу-то народу дать всё равно надо, сколько ему ещё страдать в оковах рабства. Хотите, не хотите, но лишь в свободном обществе доступна настоящая справедливость.
- Какие громкие слова вы знаете… так-то оно так, рабство ужасно. Только пока вы призывать будете, знаете, сколько сирот погибнет? Вы хоть раз в жизни видели, как умирают детишки маленькие? А им всего-то, что было нужно – кому поесть досыта, а кому – просто согреться.
Гейден вдруг опустил голову.
- Да, вы правы, - глухо произнёс он.
- Ну вот, понимаете. Уже хорошо. Да и вот ещё дело в чём. Если кто хочет, чтобы имя его в истории осталось, так давай, пиши обличительные статьи, призывай к борьбе с рабством, с самодержавием. Чем громче кричать будешь, тем скорее известность приобретёшь. Я таких-то, знаете, сколько в жизни повидал? А кому он при этом толком помог? – да никому, только тщеславие своё тешил, вот, мол, я какой. Гордыня это, ничего, кроме гордыни. А тот, кто тихо, незаметно, но постоянно людям помогает, как может, хоть понемногу, какая ему слава? А ему она и не нужна. Ему важно, что он помог, а славой пусть другие кичатся.
* * *
Император Николай Павлович просматривал бумаги за бюро, когда дежурный офицер доложил:
- Господин Каблуков.
В кабинет вошёл гостеприимный хозяин раненого Ивана. Император воскликнул:
- Голубчик Каблуков! Вот это неожиданность!
Посетитель замер на полпути:
- Ваше императорское величество! И вы это помните?!
- Конечно, помню! – ответил император, смеясь. – Вот голубчик Каблуков придёт, вот ужо вас накажет за ваши проказы – так-то дядька мне твердил в далёкие годы.
- Так вы же совсем маленький тогда были! Какая же у вас память, ваше императорское величество!
Память у императора была действительно прекрасная, но эти искренние слова слушать было приятно.
- Присаживайся, Владимир Петрович.
- Благодарствую.
- С чем пожаловал?
Нынешний император Николай Павлович, в бытность свою ребёнком, был чрезвычайно подвижен и проказлив. Мамки и няньки, а потом и дядьки еле поспевали, а уж доставалось им от него будь здоров как. Единственным человеком, в присутствии которого он почему-то робел и становился послушным, был тот самый господин, что сидел сейчас напротив. Он возникал не часто, но, возможно, именно поэтому производил впечатление на маленького проказника.
Каблуков вынул из кармана запечатанный конверт:
- Вот, государь, это письмо было написано собственноручно вашей бабушкой. Написано и передано мне незадолго до её кончины.
- О боже. Всюду бабушка, куда ни глянь. И ты его хранил столько лет?
- Прежде, чем вы его прочтёте, я должен кое-что пояснить. Речь в нём идёт об одном вашем подданном, ныне офицере. Тогда-то, конечно, он был просто очень маленьким ребёнком, а Екатерина Алексеевна приняла участие в его судьбе.
- Та-ак. Чей-то байстрюк, подозреваю?
- Случай совершенно необыкновенный, вы это сейчас поймёте. Она полностью распорядилась дальнейшей судьбой этого несчастного младенца, но позже сочла нужным написать вот это письмо на случай, так сказать, сложных обстоятельств. Извольте прочесть.
Император раскрыл конверт:
- Но тут написано: внук мой Саша!
- Да, она адресовала его вашему брату, полагая долгое его правление.
- Впрочем, вот дальше: если не Саша, то тот, кто правит – мой наследник. Так… - он углубился в чтение.
Письмо было не короткое, государь читал его внимательно, и в какой-то момент даже не мог сдержать изумлённого возгласа. Дочитав, некоторое время сидел, задумавшись, потом перевёл взгляд на собеседника:
- Да уж история. Просто поразительно! Такое нарочно не придумаешь. Сколько же теперь лет этому… этому… - он пощёлкал пальцем по листкам.
- Он, государь, на четыре года вас старше. Офицер. И…
- И, как я сильно подозреваю, сейчас вляпался в заговор, не так ли? Иначе ведь вряд ли ты пришёл.
Каблуков усмехнулся:
- Да, вы проницательны, ваше величество. Прямо как ваша бабушка. Но всё же дело вовсе не очевидное.
Откинувшись на спинку стула, император возвёл очи горе:
- И мне, конечно же, придётся его помиловать, с таким-то происхождением. Что он там хоть натворил, сильно замешан?
- Вообще-то ничего не натворил. Не успел. Но накануне мятежа с заговорщиками общался, участие принять собирался. На Сенатскую пришёл, но тогда, когда уже было выставлено оцепление, то есть среди мятежников не был, оказался в толпе. Контужен. Сейчас выздоравливает у меня дома.
- Ещё и ранен.
- Раненых в толпе, кто случайно попал, много.
- Но с мятежниками общался.
- Накануне, только накануне. В Петербург прибыл лишь утром тринадцатого, в командировку от полка. Встретил приятеля – только и всего.
- Ты хоть понимаешь, что теперь этот его приятель на него и покажет. И почему я должен поверить тебе, а не ему?
- Но пока же ещё не показал?
- Пока не показал, это верно.
- И всё же, государь, прошу вас мне поверить, - голос Каблукова звучал мягко, но настойчиво, - в чём могу вас безусловно уверить – он вам не враг. За столько лет беспорочной службы я доказал…
- Придётся, конечно. Поверить и простить, - император пожал плечами, - конечно, если он за оцеплением только стоял… за оцеплением ещё кое-кто был, кого вовсе прощать нельзя, - он задумался. Потом решительно сказал: - Вот что. Я поручу Александру Христофоровичу лично заняться этим человеком, как там его, - он заглянул в бумаги, - Гейден? Придётся, конечно, ему кое-что приоткрыть. Кстати, - он покосился в лежащее перед ним письмо, - как же он, зная, кто он, вообще там оказался? Не к лицу как-то.
- Государь, в том-то и дело, что ему сей факт неизвестен. Ваша бабушка была против того, чтобы он знал. Но теперь, полагаю, пора. На днях непременно расскажу, пусть всё знает.
Николай Павлович только головой покачал:
- Да уж, картинка затейная. Ладно, торопиться не будем. Думаю, Бенкендорф разберётся, он проницательный. Если убедится, что этот самый Гейден действительно ничего серьёзного не совершил, и при этом раскаивается, то мы его не только помилуем, но и найдём достойное применение. Мне нужны надёжные люди. Если же будет упорствовать – увы, какого-то наказания не избежать. Хотя письмо, разумеется, свою роль сыграет. Этого человека надо сберечь во что бы то ни стало, здесь бабушка безусловно права.
- В справедливости вашего решения сомневаться невозможно. Да и Александр Христофорович – исключительно достойная фигура, не сомневаюсь, он найдёт, что делать, - почтительно заметил посетитель. Помолчав, он добавил: - Прежде, чем уйти, не могу не поделиться одним воспоминанием. Прошу прощения, если задерживаю. Я хорошо помню, что, когда вы родились, то незабвенная государыня, ваша бабушка, мне сказала: посмотри, какой богатырь в нашей семье появился. Ему бы править – точно будет толк. Жаль, что вряд ли приведётся. А хорошо бы…
Император слегка улыбнулся. Бабку свою он, как категорический противник женского правления, мягко говоря, недолюбливал, но это высказывание не могло не доставить удовольствия.
* * *
Яркое солнце заливало своим светом комнату Ивана - день заметно прибавился. И глядя на синее небо в окне, он не мог подавить в себе растущего беспокойства.
Прошло уже достаточно долгое время, он давно выздоровел, но по-прежнему продолжал находиться там же, куда попал в зловещий вечер четырнадцатого декабря.
Его гостеприимный хозяин с утра в этот день почему-то не зашёл, и Иван, вскочив с койки, стал нервно ходить, почти бегать кругами, подавляя в себе желание чего-нибудь сломать.
Как теперь он появится в полку? Как выберется из того положения, в котором оказался? И как жить дальше?
Всё то время, что находился у милейшего Владимира Петровича, Иван Афанасьевич не покидал этой комнаты, выходя лишь в соседнюю, маленькую, приспособленную для гигиенических процедур. Сейчас же его неудержимо тянуло наружу. Походив туда-сюда, он не вытерпел и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор.
Там было пусто. Стояла тишина. Он на цыпочках вышел и, оглянувшись по сторонам, пошёл налево. Там коридор поворачивал, и Иван увидел впереди раскрытые двери, из-за которых доносились голоса.
- Стёпка, ты бы пошёл ещё дров наколол. Чего расселся. А то вернётся барин, а у него в кабинетах со вчерашнего всё остыло.
Голос говорившей был Ивану знаком – та самая старушка, что ходила за ним.
- Да схожу ещё, успеется, - отвечал ей невидимый собеседник. Этот голос был молодой, очень самоуверенный, и Иван как-то сразу представил себе, как этот Стёпка с наглой мордой расселся на тёплой кухне, – они ещё не скоро приедут. Их в комиссию вызвали.
- В каку-таку комиссию?
- А хто ж его знает. Я просто слыхал, как он кучеру сказал.
Ноги Ивана моментально сделались ватными. Подавив в себе возглас, он бесшумно повернулся и так же бесшумно возвратился к себе и, притворив дверь, рухнул на кровать.
В комиссию. Вот оно что. И что это за комиссия, можно вопросов не задавать. Газеты ему доставляли ежедневно, и уж про Следственную Комиссию там писали много.
Значит, скорее всего, именно сейчас решается его дальнейшая судьба. А он тут, как бычок в ожидании заклания.
Скрипнув зубами, Иван повернулся лицом к стенке. А что он может сделать? – ровным счётом ничего. У него даже верхней одежды нет, хоть и первой мыслью было: убежать.
Да куда бежать-то? Некуда. Что ж, значит всё скоро определится. Возможно, его сегодня же арестуют и отправят в Петропавловскую крепость.
К вечеру, когда благодетель зашёл к Ивану, то увидел перед собой человека с абсолютно серым лицом и с тёмными кругами под глазами.
- Вы у меня, гляжу, совсем заскучали, голубчик. А я вас обрадовать пришёл. Идёмте со мной.
Он решительно привёл Ивана в комфортный кабинет, обставленный добротной мебелью. Усадил в кресло перед большим письменным столом, за который уселся сам. В кабинете было тепло: видать, наглый Стёпка всё же протопил.
- У меня для вас хорошие новости. Скоро вашему заточению придёт конец.
- А… новое где будет? В Трубецком бастионе? – голос Ивана хрипнул и сел.
- В Трубецком бастионе места для вас нет. Там серьёзные бунтовщики. Да и занято всё.
- Куда ж тогда?
- Сегодня я говорил о вас с Александром Христофоровичем Бенкендорфом.
- О боже!
- Да подождите вы за голову хвататься. Он с вами познакомиться желает. Так что скоро поедете к нему на беседу.
- Знакомиться?! С членом Следственного комитета?!
- Именно так, знакомиться. Я, видите ли, на днях говорил о вас с государем, и он господину Бенкендорфу об вас поручение дал.
- С государем? С… с Николаем? – прошептал почти беззвучно Иван. – Да ему-то… - он замолк.
- Именно так. И не удивляйтесь, голубчик. Мне ведь в своё время государыня Екатерина Алексеевна об вас распоряжение давала, вот и пришла пора это её поручение выполнить.
- Екатерина? Императрица?! Обо мне? Но… как? Ведь этого не может быть, чтобы она обо мне – распоряжение. Что она вообще могла обо мне знать?
- Представьте себе – много такого, о чём вы и не подозреваете, и подозревать не можете никак. – Собеседник неожиданно метнул в Ивана очень острый взгляд.
- Вы, что же, хотите сказать… - сердце вдруг бешено заколотилось, - вы, может быть, скажете, что я… - глаза Ивана расширились от ужаса, он прижал руки к груди, - может, скажете, что я… я и не сын своих родителей?!
Глаза старика потеплели:
- Так, думать не разучились, голубчик. Это хорошо.
- То есть, вы хотите сказать, что Екатерина… она покрывала чей-то грех, а мои… то есть… Афанасий Гейден… и матушка… о боже! Они мне лгали?! Лгали всю жизнь?!
- Не торопитесь, сударь. Не торопитесь выставлять обвинения там, где вы не знаете ничего.
- Да что тут можно знать!!! И так уже всё ясно! Господи! Да лучше бы меня убили на войне! Или на Сенатской! И зачем вы это мне сказали! Как я теперь жить-то буду?! – он схватился за голову. – Байстрюк! Неизвестно, чей грех!
- Так я и предполагал. Ещё ничего не узнал – а уже обвинять готов всех и во всём. Да возьмите себя в руки, наконец! Вы – сын королевы Марии Антуанетты!
ГЛАВА 2
1792 ГОД, ПАРИЖ, ТАМПЛЬ
В узкие окна древней цитадели рыцарей-храмовников – замок Тампль – лучи августовского солнца проникали с трудом. Семью низложенного короля Людовика Шестнадцатого массивные стены неприветливых комнат встретили сыростью, и это никак не походило на Версаль. Однако горькую пилюлю вчерашним владельцам огромной страны всё же подсластили: стены обили тканями, привезли более-менее приличную мебель, доставили книги и кое-какую утварь. На кухню тоже было грех жаловаться: кормили обильно и разнообразно.
Но… убрали всех тех, кто был так важен для королевской семьи: лакеев, камеристок, горничных… Теперь вместо привычных лиц появились другие, вовсе незнакомые. Лица новой прислуги были каменно-равнодушными, непроницаемыми. Однако свою работу они выполняли, как положено, в разговоры не вступали, соблюдая незримую дистанцию.
Так что своё нынешнее положение королевская семья могла рассматривать, как достаточно терпимое, хотя гораздо более похожее на тюремное, существование. Прогулки разрешались - во внутреннем дворике, и король ежедневно выходил туда с дофином.
Королева же не выходила никогда, наблюдая за ними из узкого, похожего на бойницу, окна на лестнице в башне. Ни разу она не взглянула ни на кого из этой новой обслуги, ни кивком, ни поворотом головы не выказала, что замечает хотя бы в малейшей степени прислуживающих ей людей. Практически всё своё время она проводила в уединении, то с пяльцами, то с книгой в руках, иногда садилась за клавесин, который тоже был сюда доставлен. Все, кто теперь окружал её – муж, сын, дочь и золовка – оставались единственным кругом её общения, но даже и с ними она говорила крайне редко, пребывая часами в неподвижности, погружённая в свои думы.
И тому была необычайно важная причина. Вот уже полгода, как она таила в себе нечто такое, чего не должны были знать даже эти самые близкие люди. Свою страшную тайну: Мария Антуанетта была беременна.
Конечно, её муж не имел к этому никакого отношения. Хватит, и так слишком много отдала она этому ничтожному человеку, по нелепой случайности рождённому наследником престола, так долго унижавшему в ней женщину. И вот теперь, в ужасном вихре этого кошмара, именуемого французской революцией, - именно теперь - она встретила, наконец, настоящее счастье.
Он, только он один – единственный человек в этом мире - понял суть её натуры. Королева – изнеженная и избалованная законодательница роскошного версальского существования, о которой каких только слухов не распускали, на самом деле была совершенно неопытным существом во всём, что касалось физической стороны любви - настоящей любви, любви между мужчиной и женщиной.
Она её просто никогда не знала.
Тому виной, конечно, изначально был её супруг. И дело было не только в том, что династический брак не предполагает чувства, но и в несостоятельности её мужа. Луи имел, увы, очень незначительный, но исключительно важный физический дефект, не позволяющий ему быть полноценным мужчиной. И справиться-то с ним достаточно несложно – это даже нельзя назвать операцией, так, небольшой надрез. Но супруг-дофин, ставший впоследствии королём, категорически отказывался на это пойти, а кто посмеет указывать наследнику престола, а затем королю Франции? Всего несколькими десятилетиями ранее подобное случилось в России – Марии Антуанетте об этом рассказали шёпотом, на ухо. Там наследник императрицы Елизаветы, будущий император Пётр Фёдорович, в точности по такой же причине, не смог стать фактическим мужем своей супруге Екатерине Алексеевне, урождённой принцессе Софии-Августе Ангальт-Цербстской. Но там нашли выход из положения, и когда терпение правящей императрицы Елизаветы Петровны истощилось (где, наконец, будущий наследник короны?), наследника основательно подпоили, опытный хирург быстро сделал всё, что нужно, а потом протрезвевшему Петру объяснили: якобы, будучи в подпитии, компания гвардейских офицеров решила померяться своими мужскими достоинствами, а тут случайно разбился бокал. Придумано остроумно, но во Франции подобное решение было немыслимо: все члены королевской семьи были практически небожителями, касаться которых таким образом было нельзя. И поэтому долгих семь лет каждую ночь юная Мария Антуанетта, лёжа в постели со своим злосчастным супругом, с чувством безмерного унижения терпела его бессильные потуги, всегда заканчивающиеся очередным фиаско. Терпела, потому что чрево королевы принадлежит не ей, но династии.
А девушке-то, молодой и пылкой, что делать?! Ведь женщиной она за эти семь лет так и не стала, и никто иной, кроме династического супруга, не имел права на это деяние.
И каждый день, каждый божий день в течение этих семи лет она с ужасом ожидала наступающей ночи. И только, чтобы не думать об этом, кидалась, как в омут, в бесконечный поток развлечений. Постоянное мелькание новых нарядов, умопомрачительные замысловатые причёски, тайные ночные посещения балов и маскарадов, участие в театральных постановках – только чтобы всё время что-то делать. Что-то, что не заставляет задуматься. И, разумеется, фавориты и фаворитки, которым вроде бы что-то иногда немного позволялось (по крайней мере, так казалось со стороны) – кое-что, всегда самую малость, и никогда - более. Только бы хоть чуть-чуть утишить тот ад, что наполнял её изнутри.
Вышколенная матерью, императрицей Марией Терезией, - о, как хорошо были усвоены уроки! - она научилась с лёгкой улыбкой выслушивать любые скабрезности, нашёптываемые на ухо любителями светских сплетен, и отвечать так, чтобы ни у кого никогда даже и тени сомнения не было: уж у кого, а у королевы практического опыта более, чем достаточно. Приближая к себе то одного, то другую, каждый раз создавала видимость очередной связи, потом быстро меняла предмет – и никто и не догадывался об истинном характере этих отношений, о том, что они, по сути, все застревали на стадии лёгких касаний и иногда - быстрых и лёгких поцелуев. Тот же – или та, кто получал отставку, никогда бы не признались, что им так и не удалось добиться истинной победы.
Они намекали совершенно на другое, и молва о «шалостях» королевы, слегка порхающая в стенах Версаля, быстро превращалась совсем в иные слухи, стоило ей только выйти за эти стены.
Вначале всё было прекрасно и безмятежно. Юную красавицу дофину народ полюбил, да и как же иначе. Для него она олицетворяла убедительный противовес бесстыдным фавориткам царствующего монарха, а уж их-то простые французы ненавидели изо всех сил.
Но существует судьба, которая ведёт человека узким туннелем жизненного пути, где всё время наталкиваешься на торчащие из стен острые камни.
Молодой дофине никогда бы в голову не могло прийти, какие страсти кипят вокруг. Лишь много позже, в заключении, перебирая мелкие, казалось бы, эпизоды собственного прошлого, она внезапно поняла: ведь тот факт, что именно её муж, как первый по старшинству, займёт королевский трон, вовсе не устраивал его младших братьев. Но если старший из них, такой же неповоротливый увалень, что и Людовик, бросая исподлобья завистливые взгляды, вожделел лишь к короне, то младший – Карл Артуа – мечтал заодно заполучить и красавицу королеву.
Гордость, врождённая габсбургская гордость, достоинство дочери Марии Терезии, никогда бы не позволили Марии Антуанетте хоть чуть-чуть приоткрыться перед кем бы то ни было. Пусть, пусть чернь считает её распутной – это в тысячу раз лучше позорной правды. Она презирает чернь, будь то парижская толпа или толпа придворных. Когда королева, с гордо поднятой головой шествовала по анфиладам Версаля – она самой кожей чувствовала, что шепчут за её спиной. Пусть шепчут – она не боится никаких сплетен.
А маска развратной королевы – что, как не лучшая маска для робкой застенчивой души?
А потом, оставаясь одна в спальне, откуда после очередного фиаско уходил её так называемый муж, она отчаянно и безнадёжно, но совершенно беззвучно рыдала, глядя в потолок, и слёзы затекали в уши.
Провалившись потом куда-то туда, где ни мыслей, ни ощущений, она на несколько часов оказывалась в чём-то, похожем на сон, затем вскакивала и, ощущая во всём теле нервную дрожь, кидалась поспешно абы куда – лишь бы эту дрожь утишить хоть как-нибудь.
Вот и носилась весь день, занимая себя то одеждой, то драгоценностями… Только это и отвлекало, только это и давало возможность забыться. До очередной ночи, думать о которой она не могла, но чьё дыхание в затылок чувствовала ежеминутно.
О своём же муже в течение дня старалась не думать вообще. Не может сделать её настоящей женой – так пусть платит хотя бы. Поэтому муж ей был нужен лишь как источник денег, которые она пускала на ветер.
Хорошо, хоть этим он её обеспечивал.
Хотя сейчас, когда - увы! – слишком поздно, она корила себя за слишком легкомысленное и бездумное поведение. Да, недаром её незабвенная матушка твердила ей постоянно: дочь моя, остановись! Быть королевой – это огромная ответственность, но она поняла это слишком поздно.
А она не задумывалась об этой ответственности. Она фактически поставила себе цель: уж если быть французской королевой, то быть образцом для всех королев, быть законодательницей роскоши для всего мира. Внимайте и восхищайтесь! А муж пусть за всё платит.
Но платил-то не муж, а народ Франции.
Но вот как раз это ей в голову и не приходило.
Она безупречно играла свою роль – роль королевы, сделавшей Францию страной - законодательницей изысканного вкуса, утончённой роскоши, образцом жизненного стиля высшей аристократии всего мира. Ведь что такое была эта страна до тех пор? – никакой не центр мира, уступая пальму первенства Италии. И ведь только с этой королевы началась слава Парижа как признанного всем миром центра элегантности, диктующего всем свои законы. И это сохранилось отныне навсегда.
Даже во времена короля Людовика-Солнце, при всей роскоши его двора, не было подобного. Да, роскошь, да, изыск, но больше глаза слепили золото и бриллианты, а любое бьющее в глаза богатство в своей основе всегда несёт привкус пошлости. В любом случае, к настоящему вкусу это не имеет никакого отношения.
Много с тех пор изменилось в мире, но что бы ни происходило, в конечном случае эта пальма первенства так для страны и осталась. И это – заслуга только и исключительно королевы рококо – блистательной и несравненной Марии Антуанетты.
Но заплатила она за это предельно дорогую цену - собственной головой.
Только через семь лет этой пародии на брак её супруг решился, наконец, на операцию, которая позволила его жене стать матерью.
Есть ли на этом свете хоть кто-то, кто посмеет осудить её за то, что она теперь полюбила?
Когда в первый раз она увидела этого молодого шведа в придворной толпе? – кто знает, только когда его представили, показалось: она уже его знает, причём давно. Он был – свой, ну вот совсем близкий, родной во всём, даже в запахе волос. И он – единственный изо всех – угадал в надменной королеве не блестящую властительницу и законодательницу мод, а ту, спрятанную глубоко внутри, робкую и неуверенную, мечтающую о простом счастье неопытную женщину.
И вот… надо было пройти через все кошмары последних лет, через позор и издевательства черни, ад отречения, затворничество, больше похожее на тюремное заключение, упасть с выси власти, чтобы понять, наконец, что же это такое – настоящая любовь.
Их было совсем немного, этих встреч. Когда появилась надежда ускользнуть из революционного Парижа, и Аксель Ферзен готовил побег, верилось: там, в эмиграции, где уже не надо будет притворяться, они, наконец, соединятся. Но бегство не удалось, короля с семьёй вернули. Вновь разлука. И всё же одна встреча состоялась. Он вернулся в Париж и прокрался к ней в Тюильри, когда со всех сторон она была окружена стражей и соглядатаями. Прокрался всего на одну ночь.
Да, но какая это была ночь.
Если б можно было выбирать – она отдала бы годы своего царствования, королевской власти – лишь за то, чтобы она повторилась.
Свою беременность она поняла довольно скоро - не в первый же раз, ведь четверых родила. Но теперь её надо было скрыть, причём сразу ото всех – и в первую очередь, от мужа, который, конечно, сразу бы заподозрил неладное. А золовка? А дети?!
Но больше всего, разумеется, – следовало таиться от тех, кто усердно стерёг королевскую семью. От этих неопрятных, дурно пахнущих санкюлотов, распоряжавшихся теперь судьбой всей её семьи. А уж что ожидает будущее дитя при нынешних властителях…
Её счастье в том, что анатомические особенности её фигуры таковы, что беременность всегда проходила малозаметно. Придворные выходы остались в далёком прошлом, шнуроваться в корсет не было никакой необходимости, а свободные салопы и пеньюары скрадывали всё так, что даже постоянно находящаяся при ней сестра короля – мадам Элизабет – и та ничего не заподозрила. А столь обычной для большинства беременных тошноты у неё не было никогда, за что следовало благодарить замечательную свою матушку, императрицу Марию Терезию.
С тех пор, как короля и дофина поместили отдельно от женщин семьи – королевы, её дочери Шарлотты и мадам Элизабет, сестры короля - практически их общение прекратилось. В покоях короля теперь постоянно торчал в углу солдат-гвардеец, а на женской половине маячила некая Тизон - отвратительная особа с гнилыми зубами, вечно заглядывающая во все углы в надежде обнаружить роялистские происки. Поначалу она попыталась изобразить из себя нечто в роде камеристки, но королева метнула в неё такой взгляд, что даже подобная особа съёжилась, хотя и не переставала скрипеть себе под нос какие-то гадости. Однако ни одна из присутствующих дам не удостаивала её своим вниманием.
* * *
Стоя в амбразуре окна, выходящего на внутренний двор Тампля, королева вдруг заметила яркое пятно – там, где король и дофин с увлечением вычерчивали прутиками какую-то геометрию на утоптанной земле. Это была астра, чудом расцветшая среди этих безжизненных камней. Глядя на неё, Мария Антуанетта ясно вспомнила тот день, когда закончилась её прежняя жизнь: очень солнечный и тёплый, несмотря на октябрь, день, когда, навсегда покинув Версаль, она с семьёй ехала в Париж, влекомая толпой парижской черни. Как бесконечная река, двигались вокруг дурно одетые и измождённые парижские женщины. Королеве, почти никогда не видевшей свой народ, (разве только многочисленную обслугу дворца – да кто ж её замечает?) и в голову не могло прийти, что их так много и все они так похожи друг на друга в своих отрепьях. Впрочем, к концу третьего часа пути (а это не было даже полдороги), когда она со скуки стала рассматривать шедшую по бокам кареты толпу, оказалось, что они вовсе не на одно лицо все, а разные, и есть даже молодые и недурные собой. И именно тогда обнаружила довольно близко к окну нечто совершенно необычное. Собственно говоря, это существо уже попадалось ей на глаза. Накануне утром - впервые за всё существование французской монархии! - толпа грязных горожанок ворвалась прямо к ней в спальню. А во главе этого скопища, растерявшегося от собственной наглости, находилось именно это чудовище, что ныне маячило возле её кареты. Существо выглядело настолько необычно, что законодательница мод Франции, а, значит, и всего мира, сейчас волей-неволей принялась это разглядывать – разумеется, только для того, чтобы скоротать время. Даже и подумалось, что можно было бы использовать подобный костюм в каком-нибудь театральном фарсе, например, из жизни диких племён. В самом деле: драная юбка чуть прикрывает колени, сверху – обтрёпанный военный мундир зелёного цвета, а на ногах – самые настоящие солдатские сапоги, которые уверенно месят дорожную пыль. Невообразимая шляпа, вдобавок ярко-красного цвета - на грязных нечёсаных лохмах. И при всём том лицо – красивое по-настоящему, яркой, редкой красотой сильной самки. Такой женщине не нужны ни румяна, ни пудра. При всей чудовищности сочетаний – настоящий парижский шик. Верная привычке давать мысленно прозвища, Мария Антуанетта окрестила её «Эринией из преисподней» и тут же подумала: «Вот вам и новая мода рождается. Сюда бы мадам Бертэн»
Да, даже великая портниха королевы мадам Бертэн, и та бы задумалась, глядя на то, как могут самые что ни на есть отрепья бросить победоносный вызов утончённым шелкам и кружевам, а солдатский мундир придать обтягиваемому им бюсту вид даже более соблазнительный, нежели нежное декольте. За долгие часы, что кортеж двигался по дороге, красная шляпа мелькала то ближе, то дальше, и королева поймала себя на мысли, что ждёт, когда это чудище приблизится. В какой-то момент девка оказалась вблизи; и королева увидела в её руках пёстрый букет осенних астр, а один цветок, самый крупный, был приколот к мундиру, подобно маршальской звезде. Взгляды их встретились; глаза девки вдруг зажглись симпатией, и она в порыве чувства бросила цветы прямо в окно кареты. Букет влетел и рассыпался, а одна астра, самая крупная, повисла на корсаже Марии Антуанетты.
- Однако вы, оказывается, умеете произвести впечатление на чернь, сударыня, - заметил король.
- Этот цветок испачкает ваше платье, сестрица, - заметила мадам Элизабет. – Его надо выбросить вместе с остальными, – и протянула руку. Но королева уклонилась.
- Оставьте. Ничего не трогайте.
Людовик пожал плечами.
И вот опять этот цветок.
Она вдруг очень чётко вспомнила лицо этой девки. Ведь попади такая в иную среду, могла бы иметь бешеный успех при дворе, уж больно хороша. При всей своей брезгливости к простонародью, к этой королева чувствовала непреодолимое расположение.
Интересно бы знать, кто она такая?
А, впрочем, какая разница? Время рококо ушло безвозвратно, теперь на арене совсем другие люди, и у них иные вкусы. Но низвергнутой королеве это уже не интересно.
Думать теперь надо совсем о другом: что она будет делать через два месяца, когда придёт срок, которого ни сдвинуть, ни отменить нельзя?
Кто бы у неё ни родился, мальчик или девочка, но только ничего хорошего не будет. Если девочка, ещё можно на что-то надеяться, а вот мальчик… Страшно подумать, что его тогда ждёт.
Даже при том, что ни в коем случае этот ребёнок не сможет претендовать на корону – если уж что-то совсем невероятное произойдёт и страна вновь станет монархией – жизнь его будет постоянно подвергаться опасности. Ведь впереди неизвестно что. В любом случае её семье ничего хорошего ждать не приходится, надо смотреть правде в глаза. А вот братцы короля благополучно эмигрировали, и, похоже, с нетерпением ожидают момента, когда им может улыбнуться судьба. В самом деле: рано или поздно эти санкюлоты, устав от собственной незаконной власти, могут вновь захотеть привычной короны и привычного правителя. И тогда эти окопавшиеся за границей два волка – граф Прованский и граф Артуа - тут-то и объявятся, можно не сомневаться. И вот тогда-то им точно не понадобится никакой иной претендент. Поэтому, как только они узнают о рождении сына у королевы – а кто скажет, что это ребёнок не короля? – они-то уж найдут способ упрятать его навсегда, если вообще он сможет выжить.
Братья короля. Два волка.
Хотя точнее – старший не волк. Старший - шакал. Настоящий волк-то – младший. Вот кого надо бояться всерьёз.
А кто бы мог подумать – когда юная дофина только лишь осваивалась в новой для себя жизни, именно Карл казался ей не только замечательным партнёром по весёлым развлечениям, но и добрым преданным другом, с котором можно обсудить всё, что угодно.
Много, много позже она поймёт, сколько ненависти и зависти скрывалось за этим обаянием и дружеским расположением.
Он, конечно, гораздо больше подходил для трона, чем два его старших брата, два меланхоличных увальня, не то, что этот быстрый в делах, решительный в действиях, умеющий принимать мгновенно нужные решения красавец. Но чтобы туда взойти, на этот трон, надо было через них перешагнуть.
Другой-то братец, может, не так уж и стремился к власти – слишком ленив, однако что именно скрывалось за его вечно равнодушным лицом, неизвестно было никому. Скорее всего, при случае и он был готов подставить подножку своему старшему брату, которому всё в руки так и плыло – и трон, и жена-красотка.
Сейчас они оба далеко, в безопасности. И – можно в этом не сомневаться – ждут, не дождутся, когда коронованные пленники дадут им, наконец, дорогу, закончив своё существование.
И тут – этот её ребёнок.
Было бы лучше, если б он и не родился совсем.
Нет! – даже и думать так нельзя! Это ведь не отпрыск её злосчастного супруга – нет! Это – дитя любви, её единственной настоящей любви, ребёнок её любимого мужчины! И ведь не только она любит – и он, она это знает, любит её так, как больше никто и никогда! Нет! – их дитя должно жить, и она сделает всё, что только можно, лишь бы этот ребёнок был жив и счастлив.
Кто знает? – ведь много, очень много среди её бывших подданных ещё пытаются спасти королевскую семью.
Время ещё есть – сейчас только лишь начало сентября. Два месяца у неё ещё есть.
* * *
Девку, так ярко запомнившуюся королеве, звали Анна Террайль, а прозвище у неё было – Парижская Фурия, или Анна Фуррина. С первых дней революционного набата кинулось это дитя природы в гущу событий, как в родную стихию. На дымящихся развалинах Бастилии вытащила из груды убитых тел драный военный мундир, оттуда же сапоги - какому-то бедолаге ноги оторвало ядром, даже и снимать не пришлось. Ярко-красная шляпа валялась на мостовой. Тогда все напяливали на себя, кто во что горазд, с истинно галльским изяществом даже в таких условиях. С тех пор эту необычную фигуру видели везде, где только начинала завариваться очередная революционная каша; именно тогда вдохновила она великого Давида на знаменитую картину «Свобода на баррикадах». При этом, ненавидя аристократов в принципе, она могла с искренним сочувствием сопереживать им по отдельности, хотя «Ca ira» и был её любимым гимном. Ведь они тоже всё-таки люди, эти аристократы, как оказалось. Она это поняла в тот день, когда вместе с разъярённой толпой парижанок оказалась в Версале. Когда, запыхавшись от бега по роскошным лестницам, эта самая толпа во главе с ней, Анной, влетела в королевскую спальню, что же они увидели? Вместо «проклятой австриячки» перед ними оказалась всего лишь очень растерянная и по-настоящему испуганная женщина – и Анне стало её даже жалко. И потом: женщина женщине всегда должно сочувствовать, а как иначе им выжить в этом мире? Поэтому и бросила тот букетик астр – мол, не горюй, всё обойдётся.
С тех пор много воды утекло… События нарастали, ускорялись, и уже ничто не могло остановить или хотя бы замедлить эту лавину.
Анна ввязывалась во все уличные события, распевала революционные песни, произносила зажигательные речи, вдохновляя толпы на решительные действия. Фурия революции, валькирия восставшего Парижа – вот каковым оказалось её истинное призвание, вот для чего была она рождена. Её постоянно окружали толпы восторженных поклонников, ловящих каждое слово, каждый жест своей богини. И не только молодёжь – ещё и все великие революционеры, от Камилла Демулена до Дантона и от Сен-Жюста до самого Мирабо.
А потом Дантон кинул клич, и началась страшное сентябрьское избиение аристократов, когда озверевшие люди рвали на части несчастных обречённых, и ни разу жалость не коснулась сердец мучителей. Толпа, не зная удержу, должна была напиться крови тех, кто столетиями высасывал её у народа – и тоже без удержу.
И кончилось это так, что содрогнулись даже камни снесённой Бастилии. Когда толпа, растерзав мадам де Ламбаль, с улюлюканьем устремилась к Тамплю, таща на пиках останки несчастной – пусть смотрит австриячка, что сталось с её любовницей. И это чудовищное деяние, вожделенно опьянив одних, вселило дикий ужас в других. В конце концов, одно дело – убить аристократку, а их убивали-то - тысячами, и кровь лилась по тротуарам, как вода после ливня. Но совсем другое – растерзав женщину, тащить её останки к окнам Тампля – показать ненавидимой австриячке, что стало с её подругой.
И Анну это ужаснуло.
* * *
Луиза Тизон, неопрятная особа неопределённого возраста, больше всего на свете ненавидела «проклятую австриячку», которую ей было поручено Конвентом охранять. В сущности, эта должность была не слишком обременительной: в её обязанности, в основном, входило присматривать за порядком в охраняемых комнатах, но никак не готовить или стирать – для этого существовали другие люди. Находясь постоянно в покоях женской половины низложенного королевского семейства, она зорко следила за тем, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не попытался передать узникам – а они были именно узниками, чего бы там ни утверждали – записку или письмо, и чтобы от них тоже ничего не было передано на волю. Несмотря на то, что в покоях, помимо королевы, находились ещё две женщины – сестра короля мадам Элизабет и дочь королевы мадам Рояль, для Тизон опасность представляла лишь австриячка, при одном взгляде на которую её сразу начинало трясти от ненависти. Что же касается двух других особ, она в их сторону даже особо и не смотрела – чего с них взять? Напуганы до чёртиков, две курицы.
Это полупрезрительное отношение, на самом деле, очень подвело тюремщицу, практически на глазах которой мадам Элизабет обменивалась посланиями с агентом её брата Карла, устроившимся истопником, что позволяло ему приходить когда угодно. Агент был крайне осторожен, Луизу он раскусил сразу и повёл себя с ней очень правильно, постоянно возводя глаза к небу – мол, ну и работа у нас. Ну а шуточки, которыми он перекидывался с Луизой, а также подмигивания окончательно растопили сердце тюремщицы.
Одно было плохо: зубная боль, которая частенько беспокоила женщину. Зубы у неё ныли часто, что делало её характер ещё более невыносимым. Средство было только одно: ром. Но комендант, обеспечивающий охрану низложенного семейства, категорически запрещал употреблять спиртное даже караулящим гвардейцам, не говоря уж об остальных.
Особенно тяжко пришлось как раз тогда, когда над Парижем взошла кровавая сентябрьская заря. В этот день с раннего утра толпы народа бросились в парижские тюрьмы, набитые арестованными аристократами, и началось чудовищное, небывалое побоище. Но для Тизон всё это не имело никакого значения, потому что от боли уже перекосило, даже тайком проглоченный ром не помогал. И она побежала к коменданту.
- Мне бы только на час отлучиться, только зуб вырвать и сразу назад.
- И кем же я тебя заменю? У меня сегодня ни одной женщины нет. Не солдата же туда ставить.
- Да ничего не произойдёт! Запереть их, и вся недолга.
Коменданту ничего не оставалось делать, как отпустить женщину. Щека у неё, и правда, распухла неимоверно.
Но как раз вскоре после ухода тюремщицы послышались безумные вопли приближающейся толпы, влачащей на пиках растерзанные останки несчастной мадам де Ламбаль, подруги королевы. С глазами, пьяными от крови, обезумевшие от вседозволенности люди кричали хриплыми голосами:
- Австриячка! Проклятая австриячка! Где ты? Подойди к окну, посмотри, что сталось с твоей любовницей! Скоро и с тобой так-то будет!
Даже видавшие виды гвардейцы охраны остолбенели от этого зрелища. Даже в их сердцах, пылавших революционной ненавистью, зашевелилось – нет, не сочувствие к венценосной узнице, которой предстояло увидеть этот кошмар, но хотя бы просто человеческие эмоции: ну нельзя же так, люди всё же, их арестанты. Каким-то непостижимым образом страже удалось направить шествие куда-то в сторону под благовидным предлогом, поэтому Мария Антуанетта так и не увидела предназначенное для неё зрелище.
Но, конечно же, она об этом узнала.
* * *
Вечерело. Анна шла по улицам Парижа, медленно остывающего после бойни. Сегодня случилось нечто непоправимое, она это осознавала. И что-то, что навсегда перевернуло души даже и тех, кто только радовался проливаемой крови.
Ещё вчера это был её город, дух которого она знала и любила. Но во что он превратился теперь?
Неожиданно из ворот особняка, мимо которого она проходила, выскочил юноша и кинулся к ней со всех ног:
- Анна!
- Пьер! Где вы меня только не отыскиваете.
Задолго до взятия Бастилии в якобинском клубе, где постоянно собирались будущие вершители судеб страны, она познакомилась с очень скромным и очень молодым человеком, исполнявшим там работу библиотекаря. Ей понадобился всего один небрежно брошенный взгляд, чтобы завладеть сердцем этого юноши. Где только потом он ей ни попадался на глаза, как только ни пытался привлечь её внимание, но для неё оставался лишь желторотым юнцом, и не более того. По правде сказать, этот преданный взгляд ей довольно быстро наскучил, но, встречая его, она, тем не менее, улыбалась ему со значением – её забавляли такие поклонники.
- Анна. Какое счастье, что я вас встретил. В ближайшие сутки мне предстоит покинуть не только Париж, но и Францию. Меня отзывает на родину мой отец.
Анне кто-то что-то рассказывал про этого мальчика, она только забыла подробности.
- Да, вы ведь, кажется, не француз. Я только забыла, откуда вы приехали.
- Я русский.
- Русский?! Святая матерь божья! Так вы в Россию уезжаете?
- Да, - голос юноши задрожал. – Сделать ничего нельзя. Мой отец… он очень знатный и влиятельный человек, и государыня императрица Екатерина Алексеевна считает, что, находясь здесь, я позорю его имя. Меня увозят почти силой. И я… не знаю, когда ещё увижу вас, да и увижу ли. Анна, я хотел вам сказать, вы должны знать… мои чувства к вам…
Они продолжали стоять возле ворот. Девушка смотрела на юношу устало: он был забавный, этот молокосос, но сейчас ей не хотелось вести светские разговоры.
- Что ж, уезжайте, медлить вам нельзя. У вас всё будет хорошо, вот увидите, счастье ждёт вас впереди.
Он вздохнул:
- Без вас… разве оно может ко мне прийти?
Совсем глупыш. А он продолжал:
- Я очень волнуюсь за вас. События, которые сейчас происходят в Париже, приобрели ужасный характер, и меня не оставляет мысль о том, что… а вдруг опасность ожидает и вас в том числе? А меня не будет рядом, чтобы помочь.
- Сейчас гораздо опаснее здесь вам. Вы хоть и не француз, но всё же аристократ. Сейчас Париж опасен для всех аристократов.
- Поэтому сегодня из посольства никто и не выходил.
- Из посольства?
- Да. Анна, видите этот дом?
Он указал на особняк, возле которого они стояли.
- Да, вижу, и что?
- Это - посольство Российской империи, я сейчас живу здесь, но когда уеду, вы всегда сможете обратиться сюда за помощью. Я хочу, чтобы вы знали – если у вас когда-нибудь действительно будут трудности, неважно, какие, вы всегда можете сказать, что вы – моя знакомая, и вам помогут.
Анна покачала головой:
- Вряд ли. Пьер, я когда-нибудь приду сюда.
- Но вы же не знаете, как могут обернуться события. Во всяком случае, вы должны иметь в виду, что в этом доме – он указал на особняк - нет ни роялистов, ни революционеров. Мы совсем с другой стороны.
Совсем с другой стороны. Кто там что разберёт, вдруг и взаправду ей помощь понадобится?
- Хорошо, Пьер, я всегда буду об этом помнить. Счастливого возвращения домой.
Она медленно побрела дальше, продолжая думать о своём, а Пьер долго смотрел ей вслед влюблёнными глазами.
Было совсем поздно, когда она оказалась у ворот Тампля. Королева – да, конечно, её справедливо называли «мадам Дефицит», в том числе и сама Анна, но каково ей сегодня-то было? Окровавленная голова, ошмётки тела подруги на пиках – для любой виновной это уж слишком.
Но может, она всё же не увидела?
Девушка стояла возле крепостной стены, задрав кверху голову, когда увидела выходящего из ворот солдата Жиля, с которым когда-то отплясывала на руинах разрушенной Бастилии. Он нёс ведро с помоями. Увидев её, помахал ей рукой:
- Анна! Привет, достойная гражданка!
- Здравствуй, Жиль, - она подошла. – Как служится революции?
- Служу, как положено, хотя и не всегда приходится делать то, что нравится. – Он выплеснул ведро на булыжную мостовую. – Вот она, радость службы. Хотя уж лучше помои выносить, чем что другое.
- Это про сегодняшнее? Да, ты прав.
О том, что сегодня произошло, знал уже весь Париж.
Помолчали. Потом девушка спросила:
- Она это видела? Впрочем, что я спрашиваю.
- Ты знаешь, всё же нет. Начальник караула развернул шествие в обход. Но знать-то, ясное дело, знает, бедолага. – Жиль вздохнул. – Хочешь, не хочешь, а её даже и жаль иногда.
- Мне тоже, - призналась Анна.
- Слушь-ка, - Жиль вдруг оживился. – Ты понимаешь, какое дело. У Тизон сегодня зуб разболелся, всю щёку разнесло. Ушла с утра выдирать, до сих пор не вернулась. Так что австриячка там со своим семейством осталась без присмотра. А в караульной одни мужики по вечерам. Может, зайдёшь туда ненадолго? Я тебя проведу. Мало ли, какая помощь им нужна, по-вашему, по-бабьи, особенно после нынешнего. А то у меня как-то сердце не на месте.
- Отчего же нет? Схожу, конечно.
* * *
Когда она вошла в «покои королевы», а на самом деле в жалкие и очень неуютные каморки, то сразу ей бросилась в глаза чрезвычайно взволнованная дама, стоящая у камина. Руки дамы комкали косынку; казалось, она ничего не замечает.
Анна однажды уже её видела, тогда же, в карете. Это была сестра короля мадам Элизабет.
- Да вы не волнуйтесь так, сударыня, - сказала вошедшая миролюбиво. – Я пока здесь побуду – вместо Луизы. Меня попросили помочь. Мало ли что вам нужно.
Мадам Элизабет вытянула дрожащую руку:
- Там, там…
Дверь, на которую указывала дама, очевидно, в спальню Марии Антуанетты, была распахнута. И оттуда донёсся явственный стон.
- Мама, мамочка, да что же это с тобой?! – послышался дрожащий девичий голосок. То ли вопль, то ли рыдание.
Анна ринулась в спальню. И обомлела.
Совсем ещё юная девушка, скорее, девочка, стояла на коленях перед большой кроватью. А на ней…
А на ней лежала королева и совершенно очевидно готовилась рожать. То есть совсем готовилась – вот-вот ребёночек появится. Больше в комнате никого не было.
Анна оцепенела – но лишь на мгновение. Раздумывать было некогда. Хорошо, что она умела действовать быстро. И про роды кое-чего знала.
- Та-ак, - взглянула на растерянную девочку. – Ну что столбом стоишь? Давай работай!
- Я… я не умею.
- Научишься. Тряпки какие есть? Ну, простыни, шали там, нижние юбки. Тащи скорей! Бояться не надо, ваше величество, - мгновенная ослепительная улыбка роженице, - справимся. Сейчас позову охрану, пусть горячей воды принесут.
- Они не должны знать ни в коем случае, - донёсся хриплый голос.
- А они и не узнают. Что я, не понимаю, что ли? Мало ли какие у нас тут свои женские дела.
Её спокойствие и решительные действия вселили уверенность в растерявшихся дам. В мгновение ока Анна организовала всё, что нужно, и воду, и тряпки, быстро отдавая короткие команды и девочке, и неумёхе золовке. Плотно закрыла двери – чтобы никто не услышал никаких криков. Да Мария Антуанетта, в общем-то, и не кричала почти, только зубами в подушку вцеплялась. И очень скоро – роды-то уж не первые! – младенчик резво выскочил из чрева. Анна проворно дёрнула его за ноги – и он закричал.
- Вот и всё.
Королева, откинувшись на подушки, тяжело дышала. Новорождённый мальчик лежал на её груди. Все взирали на это зрелище, ещё не осознавая случившегося.
Первой заговорила мадам Элизабет.
- Надо позвать короля, сообщить, что он вновь стал отцом.
Мария Антуанетта искоса кинула на неё взгляд:
- Не трудитесь, сударыня. Думаю, не стоит. Учитывая, что это – не его ребёнок.
Благородное лицо золовки выразило возмущение:
- Вы что, хотите сказать… вы опозорили моего брата?!
- Да, именно так, - в раздражении отвечала ей королева. Она ещё тяжело дышала, но быстро приходила в себя. – Полагаю, сейчас не время выяснять отношения. Лучше подумаем, что делать. Вас же попрошу об одном – ни в коем случае не сообщать об этом кому бы то ни было. В первую очередь это касается тех любезных родственников, с которыми вы переписываетесь, сестрица.
- Они всё равно рано или поздно об этом узнают.
- От кого? – только от вас. А если вы им не напишете, то и не узнают. И вы должны мне это сейчас обещать. И ты, Шарлотта, - обратилась она к дочери. Та кивнула.
- Но уж эта-то особа, - мадам Элизабет кивнула в сторону Анны, - всё разнесёт, можно не сомневаться.
Девушка возмущённо подбоченилась:
- Чего-о?! Это вы думаете, что я кому-то расскажу такое?! Я, что, вовсе ничего не понимаю? Да отсохнет у меня язык!
- Голубушка, - обратилась к ней королева, – не знаю даже, как вас зовут…
- Анна.
- Так вот, Анна, не знаю, как вы оказались здесь, но сейчас вы – моя единственная надежда на то, что мой ребёнок будет жить. – Королева была ещё в поту и тяжело дышала, но быстро приходила в себя. - Я понимаю: я для вас – враг. Но сейчас я умоляю забыть об этом. Это дитя ни в чём не виновато, но подвергается невероятной опасности.
Анна кивнула:
- Да, я понимаю.
- Я взываю к вам как к женщине. Единственная возможность его спасти – это унести отсюда как можно скорее, и чтоб никто не узнал, что это мой сын. Унесёте, спрячете куда-нибудь – возможно, он тогда выживет. Останется здесь – мне даже страшно подумать…
- Его надо спрятать? Да почём нет.
- Спрячет она его, как же, - мадам Элизабет поджала губы. - Она же санкюлотка, первым делом в Конвент побежит. Такой шанс прославиться!
- Прославиться? Мне – прославиться?! – Анна только головой покрутила. - Уж чего-чего, а славы мне достаточно. Неужели ж я смогу вот такую кроху предать? Бедняжка, маленький, ему и так каково-то будет.
Золовка, надменно подняв подбородок, удалилась. Ей пришлось участвовать в деле, на которое незамужней особе и глядеть-то негоже. Мало этого, ещё придётся следы ликвидировать, чтобы охрана не догадалась. Но выбора не было: это надо было сделать вдобавок как можно скорее, пока не вернулась эта отвратительная особа, Тизон, что приставлена присматривать за пленниками - и всё время суёт свой нос, куда не надо. Если этого ребёнка отсюда быстро унести, то это будет самый лучший выход из положения, а уж что там с ним в дальнейшем будет – сейчас не имеет значения. Мадам Элизабет подозвала племянницу, и обе принялись за приборку.
Анна же, сидя рядом с Марией Антуанеттой, тихо шептала:
- Кормилицу я найду, это нетрудно. Вот где он будет в безопасности – это надо подумать, но вы не беспокойтесь, что-нибудь да найдётся. Может, каким родственникам его передать?
- Родственников-то я и боюсь больше всего. К родственникам ему нельзя. Лучше всего было бы увезти куда-нибудь подальше.
- Даже и за границу?
- Даже и за границу, только вот куда?
Девушка на секунду задумалась, а потом ахнула:
- Знаю! Знаю, куда! Ну, надо же, как нарочно сегодня…
- Куда?!
- У меня есть человек, которому можно доверять, - горячо зашептала девушка в самое ухо Марии Антуанетты. – Он русский аристократ и завтра утром покидает Париж, возвращается домой, на родину. Для меня он сделает всё. Я сейчас пойду прямо к нему. Не сомневаюсь, он вывезет ребёнка из Франции.
Лицо королевы просияло:
- Это действительно может быть спасением! Но, Анна, - Мария Антуанетта схватила девушку за руку, - а что вы ему скажете? Вы осознаёте, какую ответственность на себя берёте? А ведь мне, кроме как на вас, надеяться не на кого. Иначе… даже страшно подумать.
- Мадам, - глаза девушки сверкнули, - даже и не сомневайтесь. Я ведь вам слово дала. Женщины должны друг другу помогать. Всё будет хорошо, клянусь. Их много уезжает, я видела, сколько карет приготовлено, уж для младенчика-то место найдётся. Вы только скажите, как хотите его назвать.
Королева поднесла малютку к лицу, прижалась губами к безмятежному личику. Она думала. Имя должно быть достаточно несложным, чтобы в нём не заподозрили аристократическую кровь. И, вместе с тем, в нём должен слышаться отклик имени его отца. Её возлюбленного зовут Ганс Аксель. Ганс – это всё равно, что Иоганн, а во Франции это Жан. Имя простолюдина, но под ним ему будет просто выжить.
- Пусть он будет Иоганн.
- То есть Жан? Хорошо.
Мария Антуанетта вдруг побледнела, приподнялась на подушках.
- Господи, что же это я делаю. А если она обманет, обманет меня? А я даже и не буду ничего знать. Дитя моё несчастное…
Она раскачивалась, схвативши себя за волосы, и сейчас ничуть не походила на ту гордячку, чей презрительный профиль с выпяченной губой был слишком хорошо знаком всем подданным.
Девушка смотрела на неё с жалостью:
- Да не мучьтесь вы так. Поверьте ж, наконец. Я ведь знаю, чего вы боитесь. Не будет этого. – Она посмотрела на королеву нерешительно, а потом вдруг склонилась к её уху и очень тихо произнесла: - Мне ведь тоже однажды пришлось своего ребёнка оставить… Страшнее нет ничего, уж я-то знаю. – Глаза её сверкнули: - Всё сделаю, душу свою не погублю. Найду ему безопасный приют. Клянусь. Памятью матери своей клянусь. И если смогу – передам сюда весточку.
Она взяла руку королевы, поцеловала.
- А сейчас мне надо уже уходить, а то скоро вернётся Луиза. Нельзя, чтобы она догадалась.
- Вот у меня деньги, - королева вынула из-под подушки вязаный кошелёк, вынула из него горсть золотых экю, - вам ведь понадобятся деньги.
- Они для малыша пригодятся. – Анна спрятала монеты за корсажем платья.
- Постойте, ещё минуту. Дайте мне вон ту шкатулку.
В шкатулке лежали жалкие остатки украшений бывшей королевы рококо. Она вынула оттуда маленький медальон и надела его на шейку новорождённого. Потом взяла великолепный перстень, который когда-то сверкал на её руке, отражаясь в зеркалах Версаля, и протянула его Анне:
- Это всё, что я могу дать вам. Примите в знак искренней благодарности.
Девушка опустилась на колени рядом с кроватью и благоговейно поцеловала протянутую бледную руку.
- Ну вот, теперь всё.
Несчастная мать – а когда-то гордая королева - в последний раз прижала к груди своего ребёнка.
Когда за девушкой закрылась дверь, Мария Антуанетта слабым голосом позвала своих соузниц:
- Шарлотта, и ты, сестрица, вы сейчас должны мне поклясться, что никто и никогда не узнает того, что сейчас произошло. Никто и никогда.
- Да, матушка, конечно, - девочка, до сих пор находящаяся в невероятном смятении чувств, стиснула руки и прижала их к горлу.
- Конечно, сестра, - золовка наклонила голову.
Но королева не была удовлетворена:
- Мне недостаточно одних обещаний. То, что произошло сейчас – это слишком серьёзно. Если кто-нибудь когда-нибудь об этом прознает, может произойти слишком много несчастий.
- Я не вполне понимаю вас, сестрица. Мне кажется, вы могли бы всё-таки направить эту особу – если, конечно, ей в хоть какой-то мере можно доверять – к кому-нибудь из наших друзей. Их ведь ещё можно найти в Париже даже сейчас.
- Как вы неразумны! – королева вспыхнула от негодования. – Именно этого было нельзя ни в коем случае! Вы что, забыли, что было сегодня? Я даже не представляю, кто мог выжить, а если и выжил, то уж точно их не найти. А во-вторых, даже если и найти, что они могут сделать? Вы думаете, эта чернь остановится?
- Ну, возможно, ваше дитя можно было бы переправить… ну, например, к его… отцу.
- Запомните, раз и навсегда, - с этими словами королева приподнялась в кровати; глаза её были строги. – В первую очередь его отец никогда не должен узнать о том, что произошло. Не должен. – Она помолчала, потом добавила: - впрочем, как и никто другой.
- Я клянусь, клянусь святой Мадонной, матушка, - с жаром, дрожащим голосом произнесла принцесса Шарлотта. Мадам Элизабет, в свою очередь, тоже выдавила из себя:
- Да, и я тоже.
Король и дофин, обитавшие на другом этаже, так и остались в неведении. Людовик вечерами читал вслух сыну что-нибудь из римской истории, а мальчик, слушая, рисовал. Комендант Тампля зорко следил за тем, чтобы разделённая семья общалась между собой как можно меньше. В этот день эта мера оказалась к лучшему.
Дочь сдержала обещание: спустя много лет, уже будучи в полной безопасности, далеко от революционной родины, она встретила случайно Ганса Акселя Ферзена. Тот кинулся к ней со всех ног – ему было так нужно с ней поговорить! – ведь она последняя, кто тесно соприкасался с Марией Антуанеттой, безумной любовью всей его жизни! Но принцесса даже не посмотрела на него и, сжавшись в комок, прошествовала мимо. Сколько бы лет ни прошло – любое воспоминание, связанное с тем событием, ввергало её в такой кошмар, что не раз ночью она, вскрикивая, просыпалась в холодном поту.
А тот потом весь остаток своей жизни гадал: что такого плохого сделал он этой девочке, если она даже поглядеть на него не захотела?
О своём же сыне, рождённом его возлюбленной, он так никогда и не узнал.
Мадам Элизабет рассудила иначе. Давши обещание матери, лишившейся своего ребёнка сразу после его рождения, супруге своего брата Луи, низвергнутой королеве, она прошла в свою комнатушку и там, склонивши голову перед распятием, прошептала:
- Прости меня, спаситель. Я не могу, не имею права сдержать это своё слово. Я должна, нет, просто обязана дать знать – нет, не королю – нельзя, чтобы он знал об этом позоре, пусть остаётся в неведении! – но брату своему Карлу я найду способ сообщить. Он имеет на это право. Он один сможет найти это дитя и позаботиться о нём надлежащим образом.
Уже на следующий день письмо мадам Элизабет ушло в нужном направлении.
ГЛАВА 3
ПАРИЖ. РЕВОЛЮЦИЯ В РАЗГАРЕ
Была ночь, когда Анна вышла из Тампля, неся под плащом укутанного младенца и тюк с испачканными тряпками, которые надо было унести подальше, чтобы не вызвать подозрения. Самым опасным было пройти через охрану, но тут помог гвардеец Жиль. Ему, конечно, хотелось поболтать с красоткой, но та выглядела слишком усталой и вдобавок куда-то спешила. Она издали послала ему воздушный поцелуй и быстро исчезла в темноте.
Анна спешила к русскому посольству. Только бы не опоздать! Ребёнок под плащом спал. Вдобавок надо было избавиться от тряпок. Она отошла подальше, быстро огляделась и засунула свёрнутый узел под какую-то ограду.
Пусть здесь лежит.
Но он пролежал недолго. Как только она скрылась, из ближайшей подворотни выскользнула невероятно оборванная фигура и, схватив свёрток, мгновенно исчезла.
Удаляясь от ворот Тампля, девушка с каждым шагом постигала, в какую же историю она вляпалась по собственной доброте.
«А если Пьер уже уехал? Или он откажется? И, кроме того, ему могут просто не позволить – те люди, что присланы его отцом! Вот ужас-то будет!! И что тогда? Вот попала, так попала. А с ребёнком-то что будет?»
По совести истинной революционерки, ей следовало бы сейчас прямёхонько направиться в Конвент – и там, продемонстрировав спрятанное под плащом дитя, вверить его судьбу вершителям судеб Франции.
Но Анна только что приняла роды - у бесправной узницы, той, которую неизвестно, что ждёт, впрочем, ясно, что ничего хорошего. Той, которой она обещала позаботиться об этом несчастном ребёнке, уже сироте при живых родителях.
А ведь когда-то и она сама снесла своё новорождённое дитя, тоже мальчика, к воротам монастыря бенедиктинок, и с тех пор ничего о нём не знала и никогда не узнает.
Анна успела забыть, какой он был – но до сих пор он приходит к ней в снах, после которых она горько рыдает.
Может, и этого стоит отнести туда тоже? Но это уже невозможно: революция разогнала монахинь.
Хотя где-то, конечно, они существуют. Может, поискать – в том случае, если с Пьером не получится?
Но сначала надо будет тогда искать кормилицу – младенец того и гляди проснётся и закричит на весь квартал.
В любом случае, нельзя терять ни минуты.
Она решительно направилась в сторону особняка русского посольства.
* * *
Из шифрованного донесения секретного агента Адама Войцеховского маркизу Жерому де ла Брюйеру, доверенному представителю графа Карла Артуа в Париже:
«Ясновельможный маркиз, имею до вас срочное сообщение. Находясь по вашему заданию в представительстве российской дипломатической миссии, а именно в той её части, что до сих пор не покинула революционную Францию, я стал невольным свидетелем инцидента, могущего, при кажущейся его незначительности, иметь далеко идущие последствия и представлять серьёзную угрозу будущего как его высочества, так и самого французского государства.
Я уже сообщал вам, что последнее время фактически главой миссии стал некий господин, сведений о котором, как я ни старался, получить не смог. Откуда прибыла сия персона, для каких задач она предназначается, что эта личность из себя представляет – узнать не представляется возможным. Я уже сообщал, что некоторое время назад этот господин, которого величают месье Владимир, начал хлопоты по возвращению на родину блудного сына графа Новосильцева – молодого Петра Александровича, ставшего активным членом якобинского клуба. Этого молодого человека удалось-таки убедить в необходимости отъезда из Франции, хотя и с трудом. Не сочтите мои сведения за излишнее многословие; в дальнейшем станет ясным, почему эти подробности столь необходимы. Собственно, окончательное согласие юноша дал лишь после того истребления аристократов, что произошло на днях. В этот день он уже находился в принадлежащем миссии особняке, а отъезд был назначен на следующее утро. Одновременно с ним в Россию отправляли находящуюся в услужении крепостную девку, неделю назад родившую ребёнка, как утверждали, от секретаря посольства, ныне уже покинувшего Францию.
Но прежде произошло некое событие, которое, собственно, и сподвигнуло на написание этого письма.
Началось с того, что очень поздним вечером, фактически уже ночью, к воротам особняка миссии подошла хорошо известная среди революционной черни особа, именуемая Анной Террайль, или Парижской фурией. Фигура её была закутана в широкий плащ, под которым при желании можно было сокрыть много чего. Её категорическое требование провести её к графу Петру казалось не слишком необычным – известно, что этот молодой человек был в числе поклонников данной особы, что, в частности, было дополнительной причиной удаления его из страны, так как волокитство уже начало превышать допустимые пределы. Он вышел; Анна немедленно принялась что-то ему шептать, причём было видно, что она чрезвычайно взволнована. Молодой человек также взволновался и поспешил провести её в особняк, где она тут же оказалась в кабинете нынешнего главы миссии. Достаточно скоро туда же была вызвана и новоявленная мамаша, которая спустя некоторое время вышла из кабинета, держа на руках спелёнутого младенца. Но её-то младенец был в своей спальне! Из чего очевидно, что Анна Фурия принесла под плащом ребёнка – больше ему неоткуда было взяться.
Вначале я предположил, что это мог бы быть ребёнок Анны от молодого графа, но почти сразу же понял, что это не так, а, по всей вероятности, она таким образом спасала младенца некоей аристократки, погибшей, скорее всего, в тот кровавый день. Несомненно, что этого ребёнка надо было спрятать подальше от опасности, а что может быть лучше для маленького аристократа, чем владения императрицы Екатерины, дающей прибежище французским аристократам, вынужденным покинуть свою страну? Но на подобный факт не стоило бы обращать особого внимания, если бы не два обстоятельства. Первое: совершенно случайно, в тот момент, когда в кабинет горничная вносила поднос с кофе, до меня донеслось слово «Тампль». Это единственное услышанное слово наводит не просто на серьёзные – на ОЧЕНЬ серьёзные размышления.
Второе обстоятельство обнаружилось значительно позже.
Отъезд молодого графа, как и предполагалось, состоялся ранним утром; с ним же отправили и родившую крепостную, держащую на руках уже двух младенцев. Для дороги была приготовлена большая удобная берлина; сопровождала путников усиленная группа охраны. Донёсшаяся до меня фраза-напутствие вышедшего проводить экипаж нынешнего главы миссии содержала слово «мальчики», из чего можно сделать вывод о том, что принесённый младенец так же мужского пола. Одновременно, но уже в другом направлении, особняк покинула и Анна Террайль, простившаяся с молодым князем и благословившая увозимого младенца.
Но предварительно она имела долгую, очень долгую беседу в кабинете посла, содержание которой, увы, для меня оказалось недоступным.
Теперь о втором обстоятельстве. Мне удалось оказаться в непосредственной близости к отъезжающим пассажирам как раз в тот момент, когда кормилица с детьми устраивалась внутри. И мне удалось увидеть, возможно, самое главное: из-под головки одного из младенцев выглядывал край кружев, на котором явственно выделялась вышитая белая лилия – герб французской короны.
Даже при том беспорядке, что наблюдается сейчас, подобное кружево случайно найти невозможно.
Понимая всю возможную важность события, приложу все усилия для выявления всех обстоятельств и по мере выяснения буду сообщать всё вновь выявленное ясновельможному пану маркизу.
С нижайшим почтением к Вашему сиятельству, Адам Войцеховский».
* * *
Тизон вернулась только утром. Зуб ей вырвали, да так, что она чуть концы не отдала. В голове мутилось, крови было море, и чтобы хоть как-то оклематься, она, конечно же, приложилась к спрятанной у неё дома бутылке. После чего завалилась спать, и проспала долго, отходя от боли. Поэтому вернувшись, она не сразу почувствовала, что что-то не так. Нет, вроде бы всё, как всегда, но насторожил какой-то новый запах в спальне. Австриячка тоже была бледная, слишком бледная, пожалуй. Да и остальные особы явно нервничали больше обычного.
Впрочем, после шествия с пиками этого следовало ожидать.
Странным было и то, что количество чистого белья, за которым присматривала Луиза, будто бы уменьшилось. А между тем его требовалось ещё и ещё: у королевы обычные женские неприятности.
Поутру при свете Тизон подозрительно осмотрела все комнаты. Было такое впечатление, что в спальне австриячки постелили другое бельё, да и пол тоже слишком уж чист, будто мокрыми тряпками протирали. Но кто мог это сделать?
Она спускалась по лестнице, когда к ней подошёл солдат охраны и спросил:
- У тебя там всё в порядке?
- А что?
- Ты знаешь нищенку, что под мостом живёт? Полетт, кажется.
- Ну, знаю, а что?
- Она тут какие-то тряпки полоскала, я смотрю, а с них кровь. А тряпки-то – белые, с кружевами и лилиями. Странно как-то.
Тизон посмотрела на него диким взглядом:
- Кто-то вчера приходил? Был там вместо меня?
- Да, Анна-фурия. Она тут оказалась случайно, её и попросили: всё же спокойней, когда в комнатах женщина.
- Ах, вот оно что? Никак, она там полы помыла? Жалко, я не видела, как эта народная героиня тут поработала.
По правде сказать, Луизу раздражала эта женщина - Анна. За что ей такая честь?!
А солдат продолжал:
- Она пришла и давай горячей воды требовать. Таскай им, таскай…
Тут Тизон, конечно, возмутилась:
- Сколько надо, столько и будешь таскать!
- Да я-то что, только уж больно много. Первый раз столько пришлось.
Скорее всего, это было просто совпадение: нищенка вполне могла разжиться добром от какой-нибудь убитой вчера аристократки.
А что до воды – может, эта Анна - тайная сторонница этой Капет, и решила там перед ней выслужиться?
Однако беспокойство не оставляло Луизу.
Спустя несколько дней Анна шла вдоль галереи Лувра, когда вдруг её схватила за локоть мамаша Тизон, с которой она когда-то была знакома.
- Вот ты где! А ну выкладывай, как ты меня заменяла?
Та бросила на неё быстрый взгляд. Что можно было заподозрить? – неужели остались какие-то следы?
- О чём ты?
- Давай-ка, говори, куда делись три большие салфетки с кружевами и вышивкой, что лежали в шкафу а? А где нижняя юбка с прошвами, что висела в спальне у австриячки?
Не растерявшись, девушка упёрла руки в боки:
- Вот мне только кружева и не хватало! Может, я ещё и панталоны прихватила? На, смотри! – и задрала юбку, показав колено.
- О-о, - послышалось из толпы. – Какие ножки, а выше можно?
- Ах ты, нахалка! – закричала Тизон и толкнула её в плечо. В ответ мгновенно получила удар кулаком.
- Эй, потише там, женщины! – мимо проходил взвод национальных гвардейцев. – В чём дело?
- Граждане Парижа! – закричала Тизон, вскочив на приступку. – Глядите и рассудите! Вот эта гражданка, известная вам, неделю назад подменила меня у австриячки, пробыла там целый вечер, и что же? – на следующий же день прямо у ворот Тампля гляжу - идёт нищенка, а у неё из узла свешивается нижняя юбка австриячки! Спрашивается, как она туда попала, если накануне я сама видела её среди белья?
- А ты не путаешь? Мало ли юбок в Париже? – усомнился один из гвардейцев.
- Ты ещё в комитет спасения сходи, может, там кому это будет интересно, - послышались ворчливые голоса из толпы.
Анна мгновенно сообразила, в чём дело.
- Так бы сразу и сказала, - приняв невинный вид, с дружелюбной улыбкой отвечала она. – Меня сама австриячка об этом попросила.
- О чём? – опешила Тизон. – Нищенке кружева отдать?!
- Да, - честно глядя ей в глаза, сказала Анна. – Именно так. Но не кружева, а просто старые тряпки.
- Хороши тряпки, - подала голос молочница, задержавшаяся возле спорящих со своим кувшином. – Жаль, меня там не было.
- Ещё что хочешь меня спросить? – Анна чувствовала, что одерживает победу.
Тизон тяжело дышала. Она выпустила инициативу из своих рук; и поле битвы осталось за соперницей.
- Я тебе помогла, пол там помыла, - проникновенно сказала девушка. – А ты…
И, махнув рукой, она гордо продефилировала мимо стайки любопытствующих. Луиза смотрела ей вслед с ненавистью.
Несмотря на то, что вроде всё объяснилось, Тизон не чувствовала успокоения. Всем своим нутром она ощущала: что-то случилось в её отсутствие, но что? – понять так и не могла. Будучи от природы очень недоверчивой, она стала прислушиваться и приглядываться ко всему. Ей всё казалось, что роялисты, только и мечтающие извлечь королевскую семью из тюрьмы – а Тампль и был тюрьмой, как ни старались это опровергнуть печатные листки «Папаши Дюшена» - постоянно следят за каждым охраняющим солдатом, да и за ней самой, конечно же. Кроме того, хотя австриячка держала себя так же, как и раньше, бывали довольно странные моменты, на которые мужчина бы и внимания не обратил, но от женщины они ускользнуть не могли. Так, например, она заметила, что австриячка стала подкладывать под лиф сложенные тряпки, которые потом сушились у огня; месячные, которым давно пора было закончиться, всё тянулись и тянулись – а кому, как не Тизон, хранительнице гардероба, было это не заметить?
Все эти наблюдения копились-копились, но дальше дело бы не сдвинулось, если б не случайный разговор.
Забирая в очередной раз в стирку бельё арестантов, прачка заметила:
- Замаялась я с этим бельём. Как ни замочу – всё пятна белёсые, будто в молоке намочили.
И тут Луизу и осенило.
Молоко! Лиф королевы намокает от молока!
Такое возможно только тогда, когда женщина родила.
И всё тут же стало на свои места.
Королева родила! И было это ровно в тот вечер, когда её подменяла Анна.
Но где же тогда ребёнок?!
Да всё просто: его утопили в Сене.
А кто утопил? – да эта проклятая девка – Анна, кто ж ещё! Утопила, а тряпки, в которые был завёрнут младенец, выбросила. И их и нашла нищенка.
Вот тварь!
Что ещё оставалось сделать достойной гражданке, которой доверили столь ответственное дело?
Разумеется, пойти в Комитет общественного спасения.
И она туда пошла – на свою голову.
- Гражданин прокурор! – пробившись через толпу к решётке, отделяющей публику от председательствующей кафедры, громко возопила Луиза. – Гражданин прокурор! Я требую ареста этой преступной особы, что изображает из себя радетельницу революции, а сама при этом – тайная роялистка!
Прокурор Фукье-Тенвиль оживился. Разоблачать тайных роялистов – это был его конёк.
- Говори, гражданка.
Но как только было произнесено имя Анны Террайль, из зала раздались возмущённые крики и свист.
Прокурор был недоволен:
- Подобное обвинение требует доказательств. В чём ты её обвиняешь?
- Она забрала ребёнка австриячки и вынесла его из Тампля.
Фукье-Тенвиль с изумлением поднял брови. Это было что-то новенькое.
- Насколько мне известно, дофин… то есть сын Капета, никуда из Тампля не выходил.
- Да я и не про него вовсе! Она тут ещё одного родила!
- Гражданка Капет родила ещё одного ребёнка?! И когда же? Мне об этом не докладывали, хотя должны были сообщить немедленно.
- Это произошло несколько недель назад, в начале сентября.
- Сентября?! И ты до сих пор молчала, гражданка Тизон?! И при этом видела, что австриячка тяжёлая ходит!
- Я не заметила, что она тяжёлая.
Присутствующие разразились хохотом. Сидевшие в первых рядах «вязальщицы Робеспьера» опустили свои спицы и с изумлением воззрились на выступавшую.
- Да, не заметила! – Тизон с вызовом развернулась к залу, – и никто бы не заметил, она всё время в пеньюарах или в постели лежит.
- И где же этот ребёнок?
- Мне неизвестно, где он сейчас, по правде, я его вовсе не видала. Но вы должны немедленно начать его поиски.
- Мамаша! Ты, никак, спятила? – выкрикнул кто-то из зала.
- Сам ты спятил! – огрызнулась Тизон. – А куда, скажите на милость, исчезли тогда льняные салфетки, расшитые голубыми лилиями? А нижняя юбка австриячки? Да и не только…
Раздался смех:
- Поди, сама украла, а теперь вывернуться хочет!
- Ну и дела!
- Эй, мамаша, ты что, может, с ума там сошла?
Прокурор сдвинул брови:
- Итак, Луиза Тизон, ты утверждаешь, что несколько недель назад низложенная королева родила ребёнка, которого никто не видел, даже ты сама, заявляешь об этом только сейчас, а в доказательствах у тебя – исчезновение белья? А суду кажется, что просто дело в том, что ты сама украла это бельё, а теперь выдумываешь небылицы, чтобы выйти сухой из воды!
- Правильно! – послышались крики. – Так и было! И ещё наглости хватило сюда прийти!
Луиза повернулась к залу и завопила:
- Да разве только в исчезнувшем белье дело? А то, что у неё крови не прекращаются вот уж месяц, это, по-вашему, что?! Так ведь только после родов бывает!
В зале немедленно наступила полная тишина. Лица всех присутствующих обратились к говорившей; на каждом из них замерло выражение невероятного ошеломления. Кто-то гнусно захихикал.
- Ты что сказала? – почти шёпотом произнесла одна из вязальщиц. – Ты совсем из ума выжила, про крови, при мужчинах?!
- Ну, женщина… - только и смог из себя выдавить рослый солдат.
На лице прокурора появилась брезгливая гримаса:
- Гражданка! В конце концов, всему есть предел. Замолчи немедленно и уходи отсюда.
- Скажите пожалуйста! – Тизон упёрла руки в боки. – Про кровь тебе невыносимо слушать?! Да весь Париж кровью пропах!
- Кровь, которая льётся, - голос Фукье-Тенвиля зазвенел от негодования, - даже кровь врагов революции – это совсем не та, о которой ты говоришь! Не грязная кровь, исторгаемая плотью – о, о чём я говорю! – плотью несовершенного существа. Да, такого слышать мне ещё не приходилось.
- Зато теперь придётся! И разобраться, отчего у женщины крови бывают.
Зашумели все. Женщинам казалось, что выставляют напоказ их срам; мужчинам – что их вот-вот стошнит. Но все с возмущением смотрели на Луизу, упёршую руки в боки.
Прокурор со свирепым лицом стукнул кулаком по кафедре:
- Гражданка! Потрудись покинуть помещение! Никто не желает здесь тебя слушать.
- Только попробуй меня отсюда вывести! Да я вам всем покажу, как со мною связываться! Пока не откроешь дело против этой шлюхи Анны - никуда не уйду.
Но это была её кардинальная ошибка: Анну любили все.
Прокурор кивнул – и двое рослых гвардейцев подошли к женщине, чтобы вывести её из зала. Не тут-то было!
- Убери свои грязные лапы! Как ты смеешь! – завопила Луиза, враз двинув солдатам локтями под рёбра.
- Эй, да она драться!
Гвардейцам всё же удалось подхватить её и потащить к выходу несмотря на то, что она лягалась и кусалась. Толпа зевак – обычная публика, пришедшая послушать, кого нынче отправят на гильотину, приветствовала её хохотом и оглушительными свистками.
Солдаты вынесли женщину на улицу и посадили в пыль.
Никто не заметил при этом, как какой-то человек, неприметного вида, выбрался из толпы зрителей и быстро поспешил прочь. Глаза его горели.
Буквально обезумев от своей неудачи, Луиза Тизон пошла в ближайший кабак, и там, продолжая изрыгать проклятия в адрес солдат, прокурора, роялистов и, конечно же, проклятой девки Анны, напилась до такого бесчувствия, что её приволокли, как мешок, в кордегардию Тампля. С этого момента началось её падение. В охрану опальной семьи она уже не годилась; замену ей нашли быстро, отчего она буквально обезумела, а поскольку продолжала нести ту же ахинею про какого-то никем не виданного ребёнка, её, недолго думая, отправили в дом скорби – лечебницу для душевнобольных. Там, оставшись без доступа к рому, она впала в совершенное буйство. И оно было столь безудержным, что довольно скоро её заковали в цепи, в которых она через несколько лет и умерла.
- Пить надо было меньше, - философски заметил по этому поводу гвардеец Жиль.
* * *
Известие было ошеломительным.
Пребывая в эмиграции в Лондоне, младший брат короля граф Артуа ни на мгновение не отпускал руки с пульса событий, происходящих в Париже. Повсюду – в толпе, кабаках, на заседаниях Конвента, да и в самом Конвенте – присутствовали незримо его глаза и уши, доносившие через цепочку надёжных людей все мельчайшие детали потока революционных событий, творящихся на покинутой родине.
Известия от его лучшего агента маркиза де ла Брюйера и сестры мадам Элизабет, находящейся в Тампле с пленённой королевской семьёй, пришли почти одновременно.
Из всех самых невероятных происшествий это было – самое невероятное.
Невероятным было всё – сам факт того, что, оказывается, можно родить под самым носом недремлющих санкюлотов, под носом супруга-рогоносца, потом от этого ублюдка избавиться – и никто даже и не догадался!
И эта дура сестрица ни о чём не догадывалась! Подумать только: жить бок о бок с беременной женщиной – и не понимать этого до самых родов! Таких тупиц поискать, конечно.
Хотя чего с неё взять, высокомерная девственница.
И ведь как всё сложилось. Будто кто-то сверху всё уладил и устроил так, чтобы сохранить этого бастарда… вот только для чего? – этого, конечно, никто знать не мог, но сам факт настраивал на глубокие размышления.
Откуда-то эта девка взялась, фурия. Карл о ней, конечно, много раз слышал. Думал – просто случайно выскочившая шлюха. Оказалось – шлюха-то шлюха, да не так проста, раз на подобное решилась. Ведь могла действительно в Конвент ребёнка принести, ан нет.
Но все чувства перекрывала, конечно же, бешеная ревность. Только теперь Карл Артуа понял, до какой же степени он увяз в своей belle-soeur, только теперь. Сам-то думал, что давно избавился – и от любви, и от ненависти. Ненависти-то, пожалуй, изначально было больше всего – после того, как жена его старшего брата, тогда ещё дофина, отвергла его притязания. Отвергла, невзирая на то, что было известно всем: только после долгих лет бесплодных попыток это ничтожество Луи с трудом сумел сделать свою жену женщиной. Уж он-то, Карл, сотворил бы это в первую же брачную ночь.
Вообще-то они были слеплены из одного теста, Мария Антуанетта и Карл. Оба весёлые, легкомысленные, любящие в жизни ни к чему не обязывающие развлечения, с наслаждением пользующиеся всеми благами, которые предоставляло их положение. Они частенько проводили время вдвоём, катались верхом, охотились, в резиденции Артуа – замке Тампль – ужинали в огромном зале, возле пылающего камина, а пол был застелен меховыми шкурами, трофеями прошлого. И не раз beau-fr;re пытался намекнуть: а не попробовать ли большего? До поры ей удавалось переводить в шутку все его поползновения, он отступал. Но однажды случилось так, что не успели они войти в узкую галерею, ведущую в обеденный зал, как он схватил её, всю раскрасневшуюся от быстрой скачки, в объятия и попытался поцеловать.
Вся кровь бросилась в лицо гордой дофине. Да как он посмел?! Как смеет этот мальчишка, всего лишь младший отпрыск, которому не видать трона, как своих ушей, обращаться так с ней, той, в жилах которой течёт кровь великих императоров? Она ему что, какая-то там французская аристократка, только и жаждущая внимания со стороны персоны королевской крови? Она – дочь императрицы Марии Терезии, из древнего рода Габсбургов, и ещё надо посмотреть, кто такие эти Бурбоны рядом с ней!
Взбешённая, Мария Антуанетта вырвалась из его объятий. И только тут Карл увидел: перед ним не легкомысленная партнёрша весёлых развлечений, а истинная повелительница, отчитывающая забывшегося подданного. Такого в его жизни не было никогда, чтобы женщина, кем бы она ни была, вела себя так с ним, особой королевской семьи.
Не говоря уже о том, что он пока ещё тоже наследник трона, несмотря ни на что. Её-то муженёк до сих пор так и не смог обрюхатить собственную жену.
В тот далёкий день, глядя из окна, как его недавняя гостья, выйдя из замка с гордо поднятой головой, села на свою кобылу и, ни разу не обернувшись, высокомерно удалилась, не привыкший к отказам баловень судьбы впервые ощутил, что же такое уязвлённая гордость отвергнутого мужчины. И прошипел вслед:
- Может, ты и повластвуешь – недолго, но из твоих детей никто и никогда на трон не взойдёт, вот что я тебе скажу, женщина. А мой черёд ещё настанет. Пусть очень нескоро – но я стану королём в этой стране. Я подожду. Я умею ждать. А тебе отомщу так, что ты пожалеешь, что родилась на этот свет.
Вот только вспомнил – даже зубы заскрипели от еле сдерживаемого стона. Так она ему и не досталась. Ни разу!
Что это не женщина, а чудо совершенства, он понял, впервые увидев невесту брата. Вот она, истинная порода истинно королевских кровей! Даже и не королевских – императорских. Все, ну совершенно все женщины его собственной королевской семьи, не говоря уже о рядовых аристократках, казались перед ней посудомойками или горничными. Даже при том, что ей тогда не исполнилось ещё и пятнадцати лет.
Он очень долго, исподволь, привязывал её к себе. Сдружились они быстро – в замёрзшем этикете версальского двора только младший брат короля оказался единственным живым существом, в котором так нуждался этот полуребёнок. Веселя и развлекая свою новоявленную сестру, Карл не забывал зорко следить за любыми изменениями в её поведении, ожидая, когда же, наконец, свершится долгожданное альковное событие. Помимо этого, ежедневно ему доносили шпионки из обслуги дофины: - простыни всё ещё чисты.
Впрочем, он понимал это и сам. Да, зачастую он видел тёмные круги у её глаз, но о чём они говорили? Конечно, ей было тяжело, ведь хочешь – не хочешь, но чувственность её подвергалась пытке каждую ночь с этим боровом.
Но как же при этом она великолепно держалась! Как горделиво несла царственную голову!
Вот что такое природная императрица.
Но при этом – невероятно прекрасная, манкая, желанная женщина!
Каково было всё это терпеть?!
Надо ли удивляться, что он забылся. И получил пощёчину. Да ещё презрением окатила, как ледяным душем, не посмотрела, что он-то ей как раз ровня, а указала ему место, как лакею.
Унижение было столь чудовищным, что с того момента вся его жизнь перевернулась. И если раньше он не задумывался, зачем живёт, то теперь все помыслы были направлены лишь на одно – месть.
Он был всегда весел, беззаботен, и никому никогда и в голову не могло прийти, какую ненависть распирает изнутри этого баловня судьбы. Это происходило ночами, когда он просыпался с дрожащими руками после омерзительного сна. Но потом приходил в себя, свистел камердинеру и, опрокинув фужер коньяка, вскакивал на любимого жеребца, чтобы опрометью мчаться по гулким аллеям Версаля – скорее, скорее, и плевался руганью в безмолвье ночи, подставляя лицо встречному ветру. Потом возвращался, трепал коня по холке. Любимый конь тихо ржал и прядал ушами.
Нет, он же не может быть неправ. Он – отпрыск величайшей королевской фамилии, и все женщины просто обязаны ему подчиняться. А кто посмел его отвергнуть – ответит страшно, и пусть её судьба будет жестоким, но убедительным примером.
Вообще-то отомстить женщине совсем не сложно, особенно при версальском дворе. Достаточно пустить слушок, сделать пару намёков, а там всё пойдёт само собой. Любителей разносить слухи всегда предостаточно. И всё же оказалось, что испортить репутацию Марии Антуанетты не так-то просто.
Дело было в том, что народ, безумно уставший от старого развратного короля и его ненавистных фавориток, полюбил юную дофину. И слышать ничего не хотел, что хоть как-то бросало тень на её репутацию.
Поначалу задача, что поставил перед собою Карл, казалась не осуществимой никогда. Но если иметь достаточно терпения и умения настойчиво двигаться к цели, то можно сокрушить даже непреодолимые препятствия.
Сколько Карл денег потратил, даже и не сосчитать. Но он отнёсся к делу уничтожения отвергнувшей его женщины (а заодно и её мужа, сокращая дистанцию между троном и собой) предельно серьёзно. Кого только ни нанимали его доверенные люди, и газетчиков, и дешёвых куплетистов, и площадных балаганных ломак. Потом-то всё это расцвело махровым цветом, при умелом-то дирижировании, и подтянулись уже более уважаемые персоны, но поначалу соглашалась только одна шелупонь, только самые людские отбросы.
Хотя иногда эти отбросы додумывались до гениальных ходов. Именно один такой – почти полностью спившийся писака, завидовавший таланту и славе Бомарше – придумал потрясающую штуку, фразу «пусть едят пирожные». Именно эта фраза, может быть, значительно больше, чем история с колье, подпилила последнюю ножку королевского трона.
Карлу же она обошлась всего лишь в бочонок бургундского.
Но к главной цели – обладанию этой женщины – так и не приблизила.
А тут ещё подоспела афера с колье, и, хотя для Карла она тоже стала неожиданностью, он не мог не подивиться тому, как его стремления получают поддержку со стороны.
Чтобы постоянно держать руку на пульсе событий, он завёл себе любовницу – сестру фаворитки королевы Жюли де Полиньяк. Вдвоём с нею они очень ненавязчиво и аккуратно выяснили всю подноготную их отношений. Основой их была потребность Антуанетты иметь под рукой жилетку, которой можно доверять все самые сокровенные тайны. Долгое время такой подругой была де Ламбаль, и Артуа первоначально – ещё до близкого знакомства с Полиньяк – предполагал действовать именно через неё, но номер не прошёл: эта фаворитка тайны королевы хранила. Очень осторожно эту конфидентку удалось отодвинуть, расчистив место для другой, и уж та действовала, как следует. Одновременно был пущен слушок, намекавший на особый характер связи королевы с Жюли Полиньяк – а кто опровергнет? И не единожды Антуанетта, сидя с подругой на мягких канапе Трианона и лакомясь клубникой со взбитыми сливками, потешалась над тем, о чём судачат о них при дворе – и ни разу у королевы не мелькнуло мысли, что слухи-то эти распространяет её подруга.
Вообще пустить слух легче лёгкого. «Как, разве вы не слышали? Об этом все только и говорят – Да какие же это новости? Все давно знают».
Но что при этом оставалось самым невыносимым – он-то твёрдо это знал! – она ведь по-прежнему была верна этому болвану, его старшему братцу.
Он никогда не ревновал её к нему – к мужьям не ревнуют! – а больше-то не к кому было, он уж это знал точнее всех. Даже если бы не получал ежедневных докладов от своих тайных соглядатаев. Он-то давно её раскусил. Королева, да, это так, но в сути своей - добропорядочная австрийская фермерша, для которой самое большое удовольствие в жизни – водить на голубой ленточке белую козочку с колокольчиком на шее, а потом её собственноручно доить и радостно пить парное молоко.
И вот теперь, в тюрьме, она тайно родила – и не от мужа. Вот тебе и фермерша.
И не он, Карл, а этот красавчик швед ласкал и покусывал нежнейшие ушки, и целовал такой вожделенный затылок с зачёсанными вверх пепельными волосами.
Разве можно с этим смириться?!
Перебравшись в Англию, Карл со злорадством наблюдал, как рушится королевская власть, понимая, сколько сам для этого сделал. Так им и надо, тупому старшенькому и этой непомерной гордячке. За себя не беспокоился – чернь побушует-побушует, а потом всё вернётся на круги своя. А он короны всё равно дождётся, даже и после средненького. У того-то детей нет и не будет, так что никуда Франции не деваться. Он ещё дождётся своего. Он вам не рохля, как эти его старшие братишки. Он молод и полон сил – ему жить долго.
И вот это известие. Она родила – и не от короля!
Нашёлся на земле человек, которому она не отказала. Какой-то выскочка, парвеню, которого она предпочла ему, Карлу.
Как только успели.
Внешне граф Артуа был абсолютно спокоен. Никто так и не догадывался, какая буря бушевала в груди этого лощёного, циничного острослова, с иронией наблюдающего окружающий его мир.
Но он знал: он когда-нибудь отомстит. И ей, и ему.
Ей-то уже точно никуда не деться – она узница, а ненависть черни так умело, так мощно раздута – да уж, поработали его люди – что от гильотины не деться никуда. Когда-нибудь он отомстит и этому шведу, посмевшему вкусить самый прекрасный плод, который должен был принадлежать ему, Карлу.
Но больше всего он ненавидел младенца, посмевшего родиться от этой преступной связи. Отыскать его будет, конечно же, очень и очень не просто. Ничего страшного, в Париже у него и сейчас множество осведомителей, готовых на всё за хорошую плату.
И хотя младенец, ясное дело, ни в чём не виноват, но это не имеет никакого значения. Этому ребёнку не жить – просто потому, что так решил он, Карл Артуа. Он не допустит, что по земле будет ходить человек, рождённый от этой связи.
А впрочем… можно ведь и по-другому. Найти дитя, спрятать его в укромном месте, доверить его воспитание нужным людям и вырастить тупое орудие его, Карла, амбиций.
Тут такие возможности разворачиваются…
Так или иначе, сладкой будет его месть.
А пока… пока заплатит эта девка. А то унесла младенца и решила, что ей всё сойдёт с рук! Карл вызвал человека, что связывал его с наёмными борзописцами, и сказал:
- Эту дрянь надо уничтожить. Пусть о ней пишут всё, что угодно. Любые мерзости. Разрешаю всё. Поток помоев должен быть таким, чтобы она задохнулась. Нет, пусть останется живой, смерть её мне не нужна, но только в позоре и чтоб никто не верил ни единому её слову.
Если процесс уничтожения репутации королевы представлял собой определённые сложности – в особенности на первых порах – то облить грязью девку из народа не потребовало вообще никакого труда. О прошлом Анны Террайль мало кто что знал – тем легче было дело. Занималась этим всё та же компания, подобранная агентами Карла Артуа – несколько прытких писак, поднаторевших на выпекании статеек в бульварных газетных листках. Авторы эти, в большинстве своём либо импотенты, либо пассивные гомосексуалисты, ненавидевшие из-за этого женщин, литературным талантом обделены не были. Правда, само дарование было весьма скромным. Сами они это прекрасно осознавали, тайно завидуя настоящим талантам, причём не только литературным. Само существование незаурядной личности – а Анна действительно было таковой – вызывало у них ненависть вплоть до зубовного скрежета. Понятно, что прошлое Анны было далеко не безупречно – а каким другим могло оно быть у красивой девушки из нищей крестьянской семьи, угодившей к далеко не благородным покровителям? Каково ей было выживать в этой жизни? Кто-нибудь когда-нибудь её жалел? Так почему же ей жалеть кого-то? Она сознательно торговала своей красотой – и безжалостно разоряла покупателей, зная, что её век долго не продлится.
Так что команда писак, чьи обличающие памфлеты уже теряли популярность, радостно встрепенулась, узрев пред собою новую цель. Погубить репутацию женщины не составляет вообще никакого труда – фантазируй, чего только в голову не придёт, извлекая из собственной душонки свои потаённые мерзости, при этом неплохо зарабатывая. А уж радостных читателей всегда будет хватать.
Но, как и в случае с королевой, этот поток нечистот срабатывал далеко не всегда – уж очень притягательна была фигура прекрасной женщины, вдохновлённо зовущая на революционные баррикады. И вдохновенны её воспламеняющие речи.
Анна же, читая направленные против себя статейки, только весело смеялась, не осознавая, какой опасностью они ей грозят. При всей своей бурной деятельности она была наивна и простодушна, жалостлива даже к врагам, и уж точно никому не желала зла.
Расплата пришла, когда она такого никак не ожидала.
Анна так и не поняла, что произошло, да только вдруг парижская толпа, ещё недавно избравшая её своим кумиром, стала выказывать ей презрение пополам с ненавистью. Сама она газеты читала редко – до тех пор, пока одна ехидная прачка не сунула ей в нос разворот с заголовком: «Героиня баррикад: истинная история похождений в публичных домах» - и она пришла в ужас.
То, что ей приписывалось, переходило всяческие границы.
Нет, она, конечно, веселилась в своё время вовсю, есть что вспомнить. Но это не имело ничего общего с тем образом вавилонской блудницы, каковой создавался в пасквильных листках жёлтых газетёнок.
Непомерное, переходящее всяческие пределы смакование чудовищных сцен разнузданных оргий, коими якобы сопровождалась тайная жизнь народной любимицы, всколыхнуло уже истосковавшуюся по пикантным новостям парижскую чернь. Газетёнки рвали из рук; тиражи возросли, а у авторов сих пасквилей в карманах завелись денежки.
Анна шла по Елисейским полям медленной походкой, с опущенной головой. В городе вновь, как в те страшные сентябрьские дни, назревало что-то грозное, она это ощущала всем нутром.
Она внезапно остановилась от толчка в грудь. Подняла глаза – и увидела вокруг толпу женщин. И эта толпа – это ясно читалось на всех лицах – была враждебна ей.
- Куда спешишь, подруга? – угрожающе сказала стоявшая перед ней особа с испитым лицом.
- Тебе что за дело? – Анна ещё попыталась сделать вид, что ничего не произошло, но тут кто-то сбоку схватил её руку и попытался вывернуть назад.
На пальце сверкнул бриллиант королевы.
- Это что ж такое?!
- Гляди, гляди!
- Не иначе как плата за предательство!
Потасовка началась стремительно: Анна так и не поняла, что произошло. Её схватили за локти и стали срывать кольцо– и сорвали, начали бить - и били умело, подготовленно, методично, срывая с неё одежду, вырывая с корнем волосы. Она кричала, но ей затыкали рот; в какой-то момент она почувствовала, как её бросают вниз лицом и разрывают юбки позади.
- Розги! Розги давай! – и началась безобразная, омерзительная порка. Анна пыталась как-то вывернуться, но всё было бесполезно.
- Так ей, так! – визжали её мучительницы.
В этот момент из-за угла показался взвод национальной гвардии. Увидев эту сцену, солдаты засвистели, бросились вперёд, выставив штыки – и женщины с визгом разбежались в разные стороны. На брусчатой мостовой осталась полуобнажённая фигура несчастной жертвы.
- Куда её теперь? – спросил санитар больницы дежурного врача после того, как они сняли бинты пациентке. – Вроде надо выписывать, а как?
- Да, она не в себе. И, похоже, улучшения ждать не приходится.
Пациентка – знаменитая на весь Париж женщина – сидела на койке с бессмысленным взглядом, раскачиваясь из стороны в сторону. Выпускать её в таком виде было нельзя.
- Что ж, Сальпетриер? – спросил санитар.
Сальпетриер был дом умалишённых.
- Похоже, да.
- Надо же, такая женщина – и туда. Жалко.
- Жалко-то конечно, жалко, да выхода нет. Давай вызывай повозку, поедешь провожать.
- Где моё кольцо? Где? – взгляд несчастной был умоляющим. Санитар поглядел по сторонам, увидел кусок проволоки и, свернув его, надел женщине на палец.
- На, возьми. Вот оно.
Исхудавшие пальцы погладили проволоку.
* * *
Государыня императрица Екатерина Алексеевна проснулась, как всегда, в шесть утра. Раннее утро принадлежало только ей одной, никому не разрешалось беспокоить. Она сама разжигала огонь в камине и варила себе кофе. После чего усаживалась за бюро и погружалась в личные записи.
Побеспокоить её можно было не ранее, чем через час-полтора – и то лишь в случае совершенно неотложных дел. Так произошло и в один морозный декабрьский день, когда после осторожного постукивания дверь приоткрылась и показалась голова лакея.
- Что там, Гаврила? Кто-то пришёл? – не поворачиваясь, спросила государыня.
- Господин Каблуков, - почтительно ответил лакей.
- А! Вот как! – Екатерина Алексеевна повернулась с живым интересом. – Зови, зови.
В комнату вошёл человек средних лет, одетый весьма скромно – совсем не так, как дворцовые обитатели.
- Волюшка! Мальчик мой! А я тебя раньше Рождества и не ждала! – Она протянула руку.
Вошедший, сияя радостной улыбкой, приложился к царственной длани. Лицо его никак нельзя было назвать привлекательным: глазки маленькие, крючковатый нос опускался к узким губам. Но при этом улыбка его была на редкость располагающей, да и сам человек внушал окружающим какую-то необъяснимую симпатию.
Владимир Петрович Каблуков служил императорскому двору давно, причём в самых разнообразных качествах. Посланный когда-то по приказу императрицы Екатерины Алексеевны в группе недорослей на ученье за границу, он успешно его закончил, после чего сразу начал служить в разных местах Европы и не только. Он, как правило, никогда не занимал особых должностей, постоянно пребывая в тени представителей громких аристократических имён, не сорил деньгами, подобно многим соотечественникам, оказавшимся за границей. Он вообще не выделялся из скромной чиновничьей массы, проводя даже своё свободное время в тени библиотек, коих столь много в европейских столицах.
Несколько лет назад он оказался на побережье Северной Америки, и именно тогда, когда возникающая там новая страна начала борьбу за независимость от Британских островов. А он-то что там делал? – да составлял описание растительного и животного мира островов Карибского бассейна.
Оттуда поехал в Париж. И приехал всего лишь за несколько дней до четырнадцатого июля.
Надеялся отдохнуть от огня войны за независимость в Америке, а попал в полымя французской революции.
Вот такая судьба.
- Матушка-голубушка, наконец-то… дождался…
- Да уж, давненько не видались, давненько… Все твои письма читала не по разу, вот они, тут, - и она указала на стопку бумаг в глубине бюро. - Какой же ты у меня молодец, Волюшка! Исключительный мастер своего дела. Жди теперь наград, заслужил.
- Матушка, ты же меня знаешь, нет для меня награды больше, чем твоя похвала. Служить тебе…
- Знаю, знаю. Один ты у меня такой бессеребренник. Все, все корыстны – да только не ты. Давай-ка кофе налью. Ты ведь прямо из Парижа. Как там, что творится?
- Да уж творится. Такое творится – даже и вспомнить страшно, язык не поворачивается рассказать.
- Слыхала, - глухо произнесла императрица. – Только сердце верить отказывается, что такое возможно. Неужели правда?!
- Увы. Такого ужаса мы и представить не могли.
Помолчали. Потом Каблуков, пристально взглянув на государыню, кинул быстрый взгляд по сторонам и негромко произнёс:
- Матушка, тут такие дела… даже и здесь опасаюсь вымолвить…
Екатерина указала себе на ухо. Посетитель подсел поближе и тихо зашептал. На лице государыни отразилось сначала недоумение, потом глубокое изумление, и она даже негромко вскрикнула:
- Не может быть!
- Истинная правда.
- То есть, ты хочешь сказать, что никаких сомнений нет? Ты уверен? Но как же ты добился, что эта девка сказала тебе правду? - если обещала, что никому не скажет?
- Так куда ж ей было деваться? – вновь ласковая, немного застенчивая улыбка. - А я ж не заставлял, а только попросил. Вначале она, конечно, темнила, долго не решалась, пыталась изобразить, будто ребёнок родился в тюрьме, а мать убила толпа. Не сразу, ох, как не сразу я всё узнал. Она вся тряслась, так боялась. Но что ей оставалось делать? – по крайней мере, хоть понимала, что здесь для этого младенца сделают всё, что только нужно. И, кроме того, понимала, что иного выхода нет.
- Ох, и умеешь же ты так попросить, Волюшка, что тебе никто не откажет…
- Умею, матушка, умею, когда надо, - говоривший потупил глаза. - А потом у меня свои люди ведь везде имеются. Если бы я не перепроверил всё тщательно, разве б я рискнул тебе такое доложить.
- Несчастная… - императрица задумалась. Потом требовательно взглянула на собеседника. – И где же он теперь, этот ребёнок?
- Пока все живут в моём доме.
- Кормилицу где взял?
- С кормилицей как раз всё удачно получилось. Супруга секретаря посольства при себе крепостную девушку держала, а та возьми, да и роди. Очень кстати, ей пришлось двоих кормить. Так и поехала домой, с двумя младенцами сразу.
- От кого родила-то, известно?
Волюшка возвёл очи горе:
- Да уж чего только не поговаривают… - и понизил голос: - вроде как от хозяина.
- Вот баловник Андрюшка… - Екатерина покачала головой. – Ну да ладно. Будут теперь молочные братья. Как нарочно…
- Что с ним дальше-то делать, не знаю пока.
- Придумаем. Уж найдём, что. Всё найдём: и семью, и имя достойное дадим, да и состоянием обеспечим. Вот только одного ни в коем случае нельзя – чтобы хоть кто-то узнал, чей это ребёнок. Сейчас о нём кто вообще знает?
- Сейчас, кроме Петруши, который мне эту девушку привёл, только кормилица и мои лакеи его видят. Но они о нём никакого понятия не имеют, в смысле, откуда он взялся. А если что про себя думают – так что с того? Болтать не будут.
- Это хорошо. Вот что, - Екатерина решительно взглянула на собеседника: - На днях я к тебе заеду, на ребёнка посмотрю. Заодно привезу с собой отца Феодосия, надо его окрестить. Буду ему крёстной – это ради его матери.
Она подошла к иконе Казанской божьей матери и перекрестилась:
- Спасибо тебе, матушка-заступница, что дитя несчастное спасла. Только ты одна и могла такое сотворить, чтобы так всё случилось. Слава тебе, Царица небесная. Слава тебе, – истово перекрестившись, она прикоснулась лбом к иконе и замерла на некоторое время. После чего, вернувшись на своё кресло, деловито сказала:
- Ну а теперь докладывай, какие новости привёз.
* * *
После сентябрьских казней прошёл год. Мария Антуанетта, теперь уже вдова, разлучённая с семьёй, дожидалась решения своей участи в мрачной камере тюрьмы Консьержери. Впрочем, сама участь была яснее ясного – конечно же, гильотина. Вопрос только: когда?
Но в этом мучительном ожидании неизбежной казни было одно, что заставляло страдать её гораздо больше, чем ужас происшедшего с её семьёй, с королевством, со всей страной. Это была постоянная мысль: что случилось с её крошкой, её рождённым от любимого человека сыном, которого она даже не разу не накормила грудью.
Жив ли он, в конце концов?!
О, если б узнать! Если б только узнать!
Приближалась зима. Нестерпимый холод проникал в холодный каменный мешок. Растапливать камин санкюлоты приходили не часто. Она уже забыла, что такое тёплые ноги и руки.
Потухшими глазами узница смотрела в забранное решёткой окно. Сзади послышался грохот: это вошедший тюремщик сбросил на пол дрова и принялся растапливать камин.
Надолго ли хватит этого огня?
Спина почувствовала тепло: пламя постепенно разгоралось. Больше всего захотелось тут же подойти, погреться, но, по-прежнему несгибаемая в презрении к своим врагам, она не шелохнулась: свою слабость она не покажет никому.
Внезапно её руки что-то коснулось.
- Прочтите прямо сейчас, - эти слова были произнесены шёпотом.
Она обернулась. Незнакомый ей человек – не из тех, кто сюда приходил в последнее время – протягивал ей сложенную бумагу, приложив палец к губам.
Она развернула послание. Это была записка, написанная неизвестным почерком, всего несколько строк:
«Сударыня, не беспокойтесь за судьбу вашего младшего сына. Его удалось благополучно вывезти в Россию. Он здоров и в должном уходе. Государыня императрица Екатерина Алексеевна отдала его на воспитание в благородное семейство, где его любят и берегут, и лично сама будет следить за его судьбой. Тех, кто выказывал излишнее любопытство, удалось сбить со следа».
Вся кровь бросилась в лицо. С губ чуть-чуть не сорвался радостный возглас, но она вовремя закрыла рот ладонью. С бьющимся сердцем, не веря себе, она продолжала вглядываться в строки, пришедшие оттуда, куда ей уже не вернуться никогда – из жизни. Потом взглянула на загадочного истопника; в этот момент он показался ей ангельским вестником. Человек улыбнулся в ответ одними глазами:
- Вы всё запомнили? – спросил тихо, почти беззвучно, и после её утвердительного кивка, осторожно вынул письмо из её оцепеневших рук и бросил в огонь. Оба смотрели, как сгорает бумага. Когда от неё остался лишь пепел, человек поклонился и молча ушёл.
Несчастная мать рухнула на свою узкую, жёсткую койку. Горячие слёзы, слёзы счастья текли по щекам несчастной. Ребёнок её жив! Кто-то сейчас – не она! – баюкает её младенца, а он улыбается и тянет ручки к чужой для него женщине и лепечет: мама! Святая Матерь божья, благослови эту женщину! Россия… Что она знает об этой стране? Кажется, там медведи ходят по улицам городов и круглый год снег. Мария Антуанетта несколько раз в своей жизни видела снег, он красиво присыпал пожухлые газоны дворцового парка. Святая Дева Мария, как бы ему там не замёрзнуть! Императрицу Екатерину уважала её собственная мать Мария Терезия; она ведь не сделает ничего плохого её сыну? Нет, не сделает, она добрая женщина. Мария Антуанетта знала, что многие аристократы, покинувшие революционную Францию, поселились в России, и им там совсем не плохо. Значит, и её сыну будет хорошо.
По крайней мере, длинные руки братьев её покойного мужа до него не дотянутся.
Ну вот, теперь ей несравненно легче. Теперь она будет спокойно ждать своей судьбы.
В этот вечер впервые за долгое время она спала глубоко и покойно: ей приснился радостный сон.
Жить королеве оставалось считанные дни.
ГЛАВА 4
СНОВА ПЕТЕРБУРГ
- Вот так всё и произошло, любезнейший Иван Афанасьевич, - резюмировал свой рассказ Каблуков.
Лицо собеседника было бело, как мел. Посеревшие губы дрожали; дышал он часто-часто.
- То есть, вы хотите сказать… - начал он и запнулся, боясь произнести дальнейшее.
- Именно, именно. Я ведь именно то и имел в виду, что Екатерина Алексеевна, хорошо зная и высоко ценя верного своего подданного господина Гейдена, обратилась к нему, дабы препоручить заботу о сим младенце. И вы, голубчик, этот младенец и есть. В смысле, были, теперь-то уж выросли.
Офицер вдруг стремительно закрыл лицо руками и всхлипнул.
- Простите, - сказал он глухим голосом.
- Да чего простить-то? Всё понимаю.
Каблуков встал, подошёл к стоявшему в углу бюро, нажал что-то снизу. У бюро выдвинулось дно.
- Смотрите, - Каблуков вынул лежащий в потайном ящичке конверт, раскрыл его и достал оттуда медальон на цепочке. – Вот этот самый медальон надела на вас ваша несчастная матушка. Оставить его вам после того, как вас усыновили, было бы весьма небезопасно для вашего существования, этот медальон узнали б непременно. Поэтому он хранился у меня.
Иван, как зачарованный, глядел на качающийся перед ним круглый блестящий предмет. Собеседник продолжил:
- Уверяю вас, я бы сам никогда не осмелился его забрать к себе. Это было высочайшим распоряжением государыни. Кстати, она даже колебалась, нужно ли будет вам в дальнейшем узнать о вашем происхождении. Вы только не негодуйте по этому поводу. Когда всё обдумаете, поймёте, почему. Поэтому-то государыня и передала его мне с такими словами: пусть вырастет, а там погляди. Ведь это будет ужасным испытанием, такое о себе узнать. Может, он проживёт достойную хорошую жизнь, будет иметь семью. И вдруг такое известие. Ведь этак и помешаться можно. Так что уж лет до тридцати пяти – сорока ничего говорить не следует. А там посмотри. Вот какие были её слова.
Он помолчал, потом добавил:
- Конечно, могло бы и со мной что-нибудь случиться. На этот счёт мною соответственные письменные распоряжения составлены были. На самом деле, я не терял вас из виду никогда, но всё же мне казалось преждевременным узнать вам правду. А вас вон куда занесло. Как бы то ни было, теперь-то уж самое время.
- И ещё. Вот эти деньги ваша матушка вручила той, кому поручила заботу о вас. Их сохранили. – И он достал другой конверт и высыпал из него несколько золотых монет. - Берите. Теперь это всё ваше.
Круто повернувшись, Каблуков вышел из комнаты, чтобы не видеть, как Иван дрожащими руками прижал медальон к губам.
* * *
На следующее утро Гейден сам пришёл в кабинет к Владимиру Петровичу. Тот уже сидел за столом, на котором было множество бумаг. Увидев вошедшего, поднял голову и быстро закрыл бювар.
- Доброе утро, голубчик. Проходите, проходите. Садитесь.
Иван уселся на вчерашнее место. Помолчав, поднял глаза и сказал:
- Я хотел спросить вас кое о чём.
- Спрашивайте, конечно же, спрашивайте.
- Вот что, собственно, я хотел узнать. Ведь если Екатерина отдала младенца… то есть, меня, в семью, это значит, что мой отец… то есть, тот кто усыновил… знал всё с самого начала? Она же должна была ему хоть что-то сказать! И он ведь никогда в жизни, ни разу даже, мне не намекнул! Или он тоже ничего не знал?
- Знал, конечно же, знал. Только он один и знал, больше никто. Ведь в чём опасность-то была – что ваше настоящее происхождение станет известным кому не следует. Ведь новость о вашем появлении на свет дошла до братьев низложенного короля. И уж как они всполошились! Ещё один сын королевы – это же прямая им угроза! Им, кто только ждал окончания смуты, чтобы сесть на освободившийся трон. Тут же начались ваши поиски – и ведь для чего? – цель-то самая гнусная. Злодейство задумали. И это не предположение – мне точно известно. Приходилось кое-что из их переписки читать, да-да, именно так, не удивляйтесь. Екатерина Алексеевна очень хорошо понимала, что может произойти. Разве она могла допустить такое? Видели бы вы, с какой теплотой она на вас смотрела! Вы были прелестным ребёнком, между прочим.
- Она меня видела?!
- Не только видела – она вам крёстной матерью была. Так и знайте – вы её крестник. И господину Гейдену она о вас, конечно, всё рассказала – чтобы понимал, как всё серьёзно, а после он ей крест целовал, что тайна сия умрёт вместе с ним. Вашу же матушку уверили в том, что вы – сын французских аристократов, круглый сирота, что ваши родственники погибли в горниле террора, и никого не осталось. Настоящую правду нельзя было сказать даже ей. Вот, стало быть, как.
- Теперь я очень многое начинаю понимать… вот оно ведь как… и ведь они меня действительно любили…
- Могу вас заверить: действительно. И не только любили – жалели несчастного сироту. А государыня покойная вдобавок дала распоряжения на случай вашей дальнейшей судьбы. Чем я ныне и воспользовался, как понимаете, когда к государю пришёл.
Иван покачал головой:
- Невероятно. Что она могла предвидеть?
- Много чего. Мудра была, вот и предвидела. Государыня, прекрасно осознавая преклонность лет своих, изволила мне передать письмо касательно вас, так сказать, некую охранную грамоту, но – на крайний случай. Письмо адресовала внуку своему Александру, так как трон предполагала ему. Но настала пора, и я передал его Николаю Павловичу. Я, конечно, письма не читал, как можно, но, видимо, что-то предусмотрела, раз он отнёсся к вам благожелательно.
- Вы хотите сказать, что у меня индульгенция есть? И что же теперь со мной будет?
- Государь имел беседу с Александром Христофоровичем Бенкендорфом и велел ему разобраться с вашим делом. Какова доля вашего участия в мятеже, и если ничего серьёзного не числится, а так оно и есть, я полагаю, то дело будет закрыто.
- И… и теперь, стало быть, о том, кто я, знает и он, и, конечно, Бенкендорф? О боже!
- Ну, что государь там ему сказал, сие он докладывать, ясное дело, никому не будет.
Каблуков внимательно взглянул на Ивана:
- Как бы то ни было, теперь, когда вы всё знаете, можете идти смело и беседовать с Александром Христофоровичем, что он там для вас определит. Раз уж о вас сама Екатерина Алексеевна просила, дурного с вами ничего не случится. Государь не может не уважить её просьбу.
* * *
Член Следственной Комиссии по делу о мятеже 14 декабря, правая рука нового императора генерал Александр Христофорович Бенкендорф пристально смотрел на сидящего перед ним офицера.
- Итак, господин Гейден Иван Афанасьевич, я изучил ваше дело. Участие ваше в мятеже выглядит довольно незначительным, да и другие мятежники о вас не упоминали. Даже тот ваш знакомый, кому вы обещание давали. Что вы сами-то об этом думаете теперь? Считаете свой поступок правильным? Или сожалеете о таком?
Его собеседник не медлил с ответом:
- Да, - сказал он твёрдо, - сожалею. Но участие должно было быть, только по случайности не состоялось. Ответственности с меня никто не снимал, поэтому готов понести любое наказание, какое мне вынесут.
- Что ж, это хорошо. Но наш государь милостив к тем, кто осознал свои проступки. Я имел с ним разговор касательно вас. Он желает дать вам возможность на деле доказать вашу преданность отечеству и принести пользу там, где должно.
- Я счастлив тем доверием, что оказывает мне государь, и готов нести службу там, где это он сочтёт нужным.
- Сами-то что вы думаете, на каком поприще могли бы принести пользу? Насколько мне известно от ваших полковых сотоварищей, вы, кажется, хотели в отставку?
- Да, я намеревался выйти в отставку, хотел переводить романы Вальтер Скотта. Прекрасный, знаете ли, автор, - Иван улыбнулся немного смущённо.
- Вы знаете английский язык?
- Да.
- Какие ещё иностранные языки разумеете?
Иван пожал плечами:
- Натурально, французский и немецкий. Приходилось также иметь дело со шведским и датским.
- Насколько приходилось?
- Дорогу в незнакомом месте найти смогу, и не только.
- Ваш опекун, если можно так выразиться – я имею в виду господина Каблукова – отзывался о вас, как о человеке вдумчивом и внимательном, вдобавок имеющим хороший почерк. Это так?
- Господин Каблуков очень добр ко мне, - Иван улыбнулся. - Но почерк – это то, чем я, пожалуй, действительно могу гордиться.
- Вы всю жизнь прослужили в полку. А как относитесь к канцелярской работе? Обычно офицеры не слишком любят канцелярских крыс.
- Да куда же от них деться? – Иван пожал плечами. – Хороший канцелярист жизнь полка очень облегчает.
- Ага, - собеседник был доволен, - очень рад, что наши с вами мнения совпадают. Я тоже, видите ли, имел неоднократную возможность убедиться, насколько важна эта работа. И для начала я попросил бы вас разобраться с архивом, который достался нам от наших предшественников и хранился ими весьма небрежно. Так небрежно, что это существенно затрудняет работу. А, между тем, я имею в виду архив Тайной канцелярии. Согласны?
- Согласен.
- Очень хорошо. Тогда сделаем так. Этот архив сейчас хранится в месте, не слишком приспособленном для разборки: в подвалах. Для начала вам придётся подготовить его к перевозке.
* * *
Небольшой, ничем не примечательный флигель на задворках старинного особняка. Именно сюда каждое утро Иван отправлялся на службу. Все комнаты флигеля были забиты и завалены бесконечными папками, хранящимися в полном беспорядке. И всех их надлежало пересмотреть, распределить по годам и по делам.
В помощь был выделен солдат, которому целый день приходилось таскать туда-сюда все эти папки, и, при всей кажущейся лёгкости, настолько непростой была эта работа, что привыкший ко всякому служивый к вечеру совсем выбивался из сил. А Ивану с каждым днём становилось всё интереснее.
Флигель теперь стал местом ежедневной работы Ивана Гейдена. Когда-то этот архив располагался в должном порядке в служебных помещениях Петропавловской крепости, однако воцарившийся Павел, упорно уничтожавший следы правления ненавистной матери, повелел его оттуда изгнать. Поэтому для начала бесконечные папки были свалены в беспорядке в помещениях бывшей петровской кордегардии. К воцарению Александра о них попросту забыли. Наткнулся на архив случайно Бенкендорф, о чём немедленно доложил императору. Тот поразился и, осознавая важность находки, велел его разобрать. Тут как раз подвернулся Гейден очень кстати.
Можно было только диву даваться, как эти папки сохранились, как подвал ни разу не подвергся затоплению, однако это было так. И теперь Иван один за другим вытаскивал на свет божий документы, беспристрастно свидетельствующие о прошлом огромной страны, о заговорах и подлогах, об убийствах и казнях.
Перед Гейденом проходила история страны. И не просто история – можно сказать, изнанка истории, то, что скрывалось за её фасадом. Почти каждое событие сопровождалось многочисленными делами в разнообразных папках, живописующих то, что было именно первоосновой, объясняющей, что же произошло на самом деле.
Чего здесь только ни находилось. Дело Долгоруковых. Дело о предводителе башкир Батырши, содержащегося в Шлиссельбургской крепости и убитого при попытке побега. Дело о наведении порчи крестьянкой Натальей Архиповой, крепостной графини Головиной. Громадная масса документов времён бироновщины; многотомное дело о низложении регентши Анны Леопольдовны и содержании под стражей императора Иоанна Антоновича. Дело Радищева. Дело Новикова.
Но всё это тонуло в неисчислимых папках о самых обычных делах: воровстве, земельных тяжбах, колдовстве и наведении порчи, убийствах и богословских спорах, заканчивавшихся рукоприкладством. И так далее, и так далее.
К тому времени решено было выделить под это дело часть помещений Генерального штаба, где началось возведение стеллажей и шкафов. Гейден тем временем заносил сведения о документах в реестр и картотеку чётким каллиграфическим почерком.
Он настолько увлёкся этим занятием, что засиживался допоздна, возвращаясь уже затемно.
Невзирая на изменения в своём положении, Иван продолжал обитать в гостеприимном доме Владимира Петровича, который только руками замахал, лишь гость заикнулся о перемене места жительства:
- Да ладно вам, голубчик. Куда спешить? Ведь у вас родни никакой нет, так и живите здесь по-прежнему. Я уже к вам привык.
Вечерами они беседовали, как и прежде.
- Я всё пытаюсь понять, голубчик Ванюша, как именно началось вот это бурление, как зародилась эта крамола. Конечно, мне и ранее приходилось сталкиваться с людьми, призывающими к радикальным действиям.
- Ну вряд ли особенно раньше.
- Представьте себе. Протестующие молодые люди – это явление старо, как мир. В какую страну ни поезжай – всегда можно столкнуться.
- Но не у нас, всё же мне кажется.
- Отчего же? Вот представьте себе такую историю. В одна тысяча семьсот шестьдесят втором году недавно взошедшая на престол Екатерина Алексеевна приказала собрать дворянских недорослей, чтобы отправить их на учёбу за границу, в Лейпциг.
- Любопытно.
- И даже очень. Было их немного, человек пятнадцать - семнадцать. И вот приезжают эти вчерашние любимые детки своих матушек в Европу. Как вы думаете, к чему это привело?
- Трудно сказать. Наверное, по-разному было.
- Именно так – по-разному. Хотя следует сказать, что всё же в основном у юношей была большая тяга к знаниям, и они старались получать их, где только было возможно. Но не у всех. Молодость ведь есть молодость, кровь играет, а тут всё, что хочешь можно получить. Один так бурно веселился, дорвавшись до свободы, что дурной болезнью заболел, да и скончался в долгих мучениях.
- Да уж, не повезло человеку.
- Именно так, не повезло: другие ведь тоже веселились, но судьба уберегла. Правда, - Каблуков сделал паузу и глянул в глаза собеседнику, - иногда мне думается, что не всех она вывела в нужном направлении, может, было б лучше, чтобы они не дожили до того, к чему готовила их судьба.
- Подозреваю, что вы к этим молодым людям имели самое непосредственное отношение.
- Угадываете правильно. И я там был, что греха таить. Приехали недоросли в Европу, рты пораскрывали – чего только вокруг нету. И у всех закружилась голова, слишком уж разница велика. И некоторые стали считать, что все русские – холопы перед европейцами. Много, очень много плохого оттуда пошло. Но это было тогда, а вот как сейчас-то случилось? Сейчас-то, голубчик, как всё же вас завело туда, куда не следовало бы?
Иван глубоко задумался. Потом сказал:
- Пожалуй, всё началось с войны.
Да, всё началось именно с войны. Вернее, не с войны, а с того опьянённого состояния победивших, вошедших в доселе ими невиданные страны, о которых они знали только понаслышке.
Выросшим в патриархальной российской глубинке вчерашним недорослям, привыкшим к расслабленному существованию (земляника со сливками по утрам, дворовые пятки чешут, мамки пихают баричу пирожки), им вдруг показалось, что всё это – признак отсталости собственного отечества от цивилизованной Европы, и они стали стыдиться тех черт, что составляли характерные особенности именно их культуры.
- Пока мы погружены в своё бескультурье, Европа достигла необыкновенного прогресса, - так говорили многие.
И даже те, кто не вполне был с этим согласен, предпочитали помалкивать – товарищи бы осудили.
Постепенно это стало нормой, такие разговоры. И даже позже, когда, вернувшись на родину и вновь поселившись в своих имениях, с удовольствием (даже если они этого не признавали) окунулись в ту же комфортную жизнь, обрадовавшись возможности, например, вновь пользоваться баней – в Европе-то такое пойди, найди! – и с аппетитом кушать мочёные яблочки и всевозможные прочие варенья да соленья.
Но стоило лишь показаться на пороге старинному приятелю по полковой жизни – тут же изображать передового европейца.
А те, кто продолжал оставаться в полку, - по поводу и без, но постоянно говорили: в нашей отсталой стране… это только ведь у нас такое возможно… наше бескультурье…
Хотя спроси у них, с кем бы предпочли общаться – с не знавшей, что такое баня, тощей европейкой, или с белокожей и розовощёкой русской девушкой – тут-то бы про западничество сразу забыли.
Но, расслабившись, вернулись бы снова к прежним верованиям. Потому, что Запад – это передовое человечество, они это знали точно. И белотелой русской красавице тоже надо стремиться стать такой, как европейская девушка – худой и бледной.
* * *
Наконец настала пора перемещения архива на постоянное место жительства. Пришли подводы; Гейден и недавно появившийся у него помощник таскали рассортированные папки сначала из флигеля на подводы, затем, по прибытии – на надлежащие полки. Когда те оказались заполненными, архив, наконец, приобрёл достойный своего назначения вид. Ещё целый шкаф принял под свой кров реестровые книги и картотеку.
- Вот теперь порядок, - отряхивая руки, сказал Иван Афанасьевич.
То же самое произнёс и император, который вместе с Бенкендорфом приехал посмотреть на результат.
Да, теперь был порядок. И не только в архиве. Порядок наводился в стране, которая отчаянно в нём нуждалась.
Наблюдая императора вблизи, Иван понял, как достойно нёс груз ответственности этот человек, какой высокий путь служения он избрал. Он был, безусловно, достойным внуком своей бабки.
Одно было плохо: народ к своему императору относился с прохладцей. Залпы картечи на Сенатской, провозгласившие начало нового царства, отозвались в душах подданных угрюмостью и безнадежностью, а казнь пятерых в стране, где очень долгое время не было смертной казни вообще, вызвала всплеск ненависти – нет, не в народе, где покорность власти предержащей была обычной реакцией на решения самодержца, а среди аристократов и дворянства и даже в третьем сословии. Проигравшие чаще всего впоследствии побеждают; так родилась красивая легенда о несчастных декабристах, страдающих за народ. О том, что было бы, если эти страдальцы победили бы, никто не задумывался – красивая сказка всегда притягивает сильнее грубой правды. Царя невзлюбили, и что бы он ни совершал впоследствии, никогда не простили начала его царствования.
Однако Гейден, вновь и вновь возвращаясь к этому началу, всё глубже проникался ощущением правильности всех его шагов. Действительно, власть висела на волоске, а что было бы, если б этот волосок оборвался? Повторение французской революции?
Императору Николаю Павловичу удалось удержать порядок. Жестоко – да, но удалось. В стране должен быть порядок, это залог стабильности её существования. Чёткий отлаженный порядок функционирования государственной машины, не допускающий сбоев.
Гейден продолжал увлечённо трудиться над архивом, когда император, озабоченный открывшимися масштабами заговора, убедился в необходимости создания службы, предназначенной подобное предотвращать. Возглавить её поручил, конечно, Бенкендорфу, а тот, убедившись к тому времени в полезности Гейдена, взял его непосредственным помощником, поручив для начала подготовить записку об опыте подобных служб за рубежом. Иван окунулся в работу с головой; когда записка была, наконец, готова, она содержала всесторонний анализ мировых достижений охраны правопорядка.
- Всё это, конечно, хорошо, - сказал император, ознакомившись с запиской, - но мне вот что не нравится. Все эти службы – карательные по своей основе. Мне же хотелось бы, чтобы мои люди несли моим подданным утешение. Ведь отчего человек ввязывается в заговор? Оттого, что обижен. А надо таких обиженных утешать, в сердце пробуждать надежду на лучшее. Вот и учитесь утешению.
* * *
Даже те, кто хорошо знал Ивана Гейдена в течение всей его жизни, увидев теперь, скорее всего, усомнились бы, тот ли это человек - так резко он переменился.
За короткое время офицер стал совсем другим. Куда-то вдруг исчез тот, в общем-то, достаточно рядовой служака, каких в русском войске всегда хватало: верный присяге, при случае отпускающий шуточки по поводу вышестоящего начальства, любитель балета, «Вдовы Клико» и прекрасных дам. Он даже внешне переменился: если раньше ему никогда не давали более двадцати восьми, то сейчас уже никому бы не пришло такое в голову – лет тридцать пять, никак не меньше. Любитель жарких споров с друзьями стал сдержанным, молчаливым.
Он купил где-то гравированный портрет королевы Марии Антуанетты, но не поставил его на стол, а спрятал, чтобы лишь иногда вынимать его.
Его мать. Несчастная королева. Что же ей пришлось перенести, низложенной монархине, окружённой врагами со всех сторон. Ведь за тайными родами, безусловно, последовало и дурное самочувствие, и постоянные мучительные мысли о своём новорождённом ребёнке. Ведь она даже не могла быть уверена, что он жив. И всё это – в ожидании исполнения смертного приговора.
И никому этого нельзя было показывать!
Каким же мужеством, какой силой духа обладала эта женщина!
Вот как он пришёл на этот свет. Дитя любви, рождённое в тайне, матерью, сразу расставшейся навсегда со своим ребёнком. И вскоре отправленной на эшафот.
Что, что он должен исполнить в этой жизни, чтобы доказать, что не посрамил честь своей матери, с достоинством вынесшей такую страшную судьбу?!
Всё, что только можно было прочитать о королеве Марии Антуанетте, Иван не только прочитал, но и переписал в отдельные тетрадки, которые после переплёл в несколько томиков. Но по мере того, как вчитывался, в нём возникало и росло ощущение неправильности создаваемого образа – уж слишком расходилось написанное с тем обликом, который он увидел в давнем сне – нежной любящей матери. И вот что странно: он ведь не вспоминал этот сон много лет, а тут вдруг всё всплыло, да так живо, будто вчера приснилось.
Легкомысленная?! Избалованная? Капризная? – может быть, может быть. Возможно, она такой была когда-то, но ведь с ней ужасное произошло, и всё стало выглядеть иначе.
Да, её ненавидел её собственный народ. Но он её разве знал? Всё, что нужно, ему писали в газетах, а во французских газетах чего только не напишут. Особенно, если пишут такие личности, как рэволюционэры.
Особенно резала его сознание столь известная фраза: «пусть едят пирожные», да настолько, что он мог бы поклясться, что королева её никогда не произносила. Фальшь этой фразы была для него так же неоспоримой, как если бы в какой-нибудь классической симфонии, скажем, Моцарта или Гайдна, в качестве фрагмента прозвучало блеяние овец.
Правдой это быть не могло – он это знал. И вот что интересно: если бы кто-нибудь спросил его: «Ты в это не веришь?» - ответ был бы только один. «Я знаю, что это не так».
Ведь что такое вера? Верить можно сколько угодно долго, но всегда может наступить момент, когда человек взял, да и разуверился – только лишь потому, что в языке глаголу прямому – «верить» - противостоит глагол противоположного действия – разувериться. А если человек что-то знает, то это уже навсегда, и сделать ничего нельзя. Можно лишь забыть, но это совсем другое.
И это было именно знание.
Что мог противопоставить Иван этой массе – тому, что громоздилось в истории против несчастной королевы? Лишь одно – этот давний сон. Но была для него в этом сне такая сила, что легко преодолела это нагромождение лжи.
Одна нота – но навсегда.
При этом было абсолютно очевидно: трагическая легкомысленность, даже не просто легкомысленность, а безусловная наивность французской королевы, создавшей империю рококо – изысканную, утончённую, но оказавшуюся невероятно хрупкой под ударами судьбы – вот что и было первопричиной её гибели. Да, французская аристократия заигралась, заигралась давно и чересчур. Ей, веками испытывающей терпение собственного народа, и в голову не приходило, что когда-нибудь это терпение просто лопнет.
Иван не мог забыть чудовищный случай, описанный в литературе, происшедший не столь задолго до революции. Как компания молодых аристократов, уставшая после гона по осенним полям, отловила крестьянскую девку и вспорола ей живот, чтобы было где согреть свои слегка подмёрзшие ноги.
Один этот случай оправдывал всё, что случилось потом с этой аристократией.
* * *
Такой путь появления на этот свет ведь не мог быть просто так. Раз всё это было – значит, на него возложена свыше какая-то, ещё ему неведомая, важная миссия.
Как оправдать такое? Доказать, что не посрамил имя и своей матери, и своих приёмных родителей, вложивших всю душу в совершенно чужого им ребёнка? И, конечно же, показать себя достойным того участия императрицы Екатерины, что она ему выказала.
Отслужить - ответ пришёл быстро. Однажды он проснулся утром и вдруг понял, чему должен посвятить свою жизнь. Прежде всего, ему следует искупить свою вину участия в мятеже против той власти, что фактически спасла его жизнь. Действительно, что бы было с ним, не вывези его вовремя в свите русского посланника? Возможно, и выжил бы, но мог в дальнейшем вполне оказаться в наполеоновском войске, и сейчас бы его косточки белели где-то на просторах России – в результате служения тому режиму, что убил его мать.
И никогда не забывать, что нынешний император – внук государыни, что когда-то по своей доброте определила его, Ивана, судьбу. А фактически – дала возможность выжить, да и совсем неплохо при этом существовать.
На его исторической родине восставшие толпы смяли и уничтожили власть, что существовала веками. Может быть, французские аристократы и были виновны, но как же ужасна дальнейшая судьба этой страны. Сколько крови, смертей, голода, несчастий!
И ведь здесь, в стране, которая стала ему родной, всё могло так же повториться. И он бы участвовал в этом.
А теперь выясняется, что он вовсе никакой не русский, а наполовину австриец, наполовину швед. Вдобавок – внук императрицы Марии Терезии.
Он переживал это долго, очень долго.
А потом вдруг понял, причём раз и навсегда: ну и что? – да ничего, русский он, русский. И таковым себя ощущает, и ощущал всегда. И впредь так будет.
Ведь русский – это не просто национальность. Русский – это дух. Он или есть, или его нет. И от крови это не зависит.
Вырос он на псковских землях, и именно там его настоящая родина – даже теперь, после всего, что узнал.
Разве сможет он когда-нибудь отказаться от того, что – навсегда – самое родное?
Запах весенней земли, оживающей после зимней стужи.
Тёплый аромат спелой малины с куста, которой он тайком от матушки объелся однажды так, что живот бурчал несколько дней.
Дождь за окном, к которому прилипли жёлто-бурые осенние листья – вот что его родина.
Пол-Европы прошёл, и как раз по тем землям, откуда его настоящие предки. И что?!
Никакой особой тяги, никаких ощущений.
Один только раз – тогда, в Тампле.
Тогда, не зная причины, он подумал: видимо, души невинно убиенных не покидают места своей гибели. Или пролитая кровь так впиталась в камни, что вопиет до сих пор.
Какими же страшными были обстоятельства его рождения. И ведь этот кошмар был лишь эпизодом в цепи страшных событий.
Французы ведь не только его мать казнили – и ещё огромное множество людей! – они напали на Россию, его подлинное отечество, и кому ещё, как не ему, знать, сколько крови пролилось. У себя революцию сделали, а потом захотели её и в иные земли протащить?
Не бывать этому. Не бывать, потому что теперь с этим будет бороться русский человек Иван Гейден, сын французской королевы, урождённой принцессы Марии Антуанетты из рода Габсбургов.
Теперь он знает, чем будет заниматься. Он положит жизнь на то, чтобы здесь никогда не повторился ужас революционных выступлений, казней и хаоса. А если ему вынесут приговор за участие в мятеже – что ж, он примет любое наказание, какое ему назначат. А потом все силы направит на служение России.
Главное – чтобы ему поверили.
* * *
Врач больницы Сальпетриер для душевнобольных с недоумением смотрел на русского генерала:
- Кого?! Кого вы хотели бы видеть?
Русские, конечно, ходят по Парижу, где хотят – после такой-то победы – но это уж чересчур.
- Повторяю: я хочу видеть Анну Террайль. Ведь она здесь содержится?
- Да, здесь. Но это, видите ли… душа её в потёмках. Зрелище печальное.
- Пусть. Я могу её видеть?
Врач колебался, глядя на посетителя, потом вздохнул:
- Хорошо. Идёмте.
Они вышли из приёмного покоя, пересекли обширный двор, где в вечернем сумраке шумели деревья, вошли в галерею напротив. Вдоль неё тянулись ниши, забранные решётками; в темноте слышались вздохи, бормотание, стоны. Врач остановился перед одной:
- Здесь.
Он поднял вверх факел, и взору предстала убогая каморка, где на полу, крытом соломой, сидела неопрятная старуха, что-то монотонно напевающая себе под нос. Седые космы свисали ей на лицо.
- Откройте.
Они вошли. Фигура не пошевелилась.
- Анна! – сдавленным голосом произнёс генерал. – Вы… вы узнаёте меня?
Никакого ответа.
- Анна, это я, Пьер.
Никакой реакции.
- Анна, Анна, я Пьер, ваш Пьер. Вы принесли мне младенца, помните?
Она пошевелилась:
- Пьер уехал… уехал… и младенчика увёз… - она пристально смотрела в окно, похоже, посетитель её не интересовал.
- Анна, я вернулся.
- Я роды приняла. А потом снесла… Тсс! Об этом нельзя.
- Да, я вам помог. Вы помните?
Она вдруг повернулась к нему, сказала глухо:
- Нужна кормилица. Да где ж её взять?
Взгляд генерала потеплел:
- Да, да, кормилица! Она нашлась! Вы помните это?
Тусклые бессмысленные глаза вдруг обратились на него:
- Да. Я помню. Нашлась. Он голодный, она нашлась.
- Анна! Вы вспомнили! Но меня, меня вы вспомнили? Я – Пьер, ваш Пьер!
- Пьер.
Она по-прежнему смотрела в окно, как будто всматриваясь во что-то.
- Да, я Пьер. Ваш Пьер. Меня долго не было, я не мог к вам прийти. Но я пришёл.
- Пьер мне помог. Младенчика устроил. Я его принесла, а он устроил.
- Да, Анна, вы вспоминаете? Младенчика кормилица взяла.
- Я роды приняла. А она… тсс! Она мне кольцо подарила. Вот оно.
Старуха вытянула вперёд палец, на котором была намотана проволока.
- Красивое какое! С бриллиантом.
Генерал и врач переглянулись.
Анна вдруг выпрямилась, задрожала:
- Пьер молодой. – Глаза её сверкнули: - Тебя подослали?! Я ничего не скажу! Ничего, ничего! Убирайся!
Она вскочила, схватила стоящий на столе кувшин и швырнула бы его в генерала, но её руку перехватил врач. Она стала плеваться, визжать. Врач держал крепко:
- Уходите, генерал. Уходите. Она больше ничего вам не скажет.
Вбежали санитары. Генерал, круто повернувшись, выбежал на улицу. Врач замешкался, ему надо было проследить за больной. Когда он вышел в галерею, там уже никого не было, но во дворе он услышал глухие рыдания: генерал стоял, прислонившись лбом к стене. Поколебавшись, врач подошёл к нему и, взяв его за руку, сказал:
- Генерал, действия моих людей неизбежны. Простите им кажущуюся грубость. Идёмте со мной.
Они вернулись в приёмный покой. Врач подошёл к висящему на стене шкафчику, достал из него небольшой графин и стопку:
- Я думаю, немного коньяку вам не помешает.
- Благодарю, - посетитель взял стопку и залпом выпил.
- Вы были знакомы, я вижу?
- Да, - он произнёс это глухо, крутя стопку в пальцах.
- Позвольте поинтересоваться, что эта за история с младенцем?
Генерал явно колебался, потом решился:
- Это мрачная история. Во время сентябрьских бесчинств она спасла новорождённого ребёнка аристократки, которую растерзала толпа практически сразу после родов, а я помог ей вывезти его в Россию.
- О боже. Страшные страницы истории моей страны. Счастье, что это позади.
- Скажите, доктор. А как вы думаете, она может вернуться к нормальной жизни? А если её поселить где-нибудь в сельской местности, в деревне? Обеспечить ей уход хороший?
Врач посмотрел ему пристально в глаза и покачал головой.
- Неужели нет? О, боже… несчастная.
- Выбросьте эти мысли из головы. Самое лучшее для неё – это находиться там, где она находится. Её кормят. Её моют. Всё остальное ей безразлично, поверьте мне Я понимаю вас, вы в ужасе от увиденного. Но я – я привык к подобному зрелищу. Не потому, что я чёрствый – просто потому, что я видел гораздо больше вас.
- Можно ли так сделать, чтобы её перевели в приличные условия? Я заплачу.
- Да, конечно, почему нет. – врач пожал плечами. - Да, я переведу её в другое помещение, чище и просторнее, но поверьте мне – она этого не заметит.
- И всё же. - Генерал вынул кошелёк, высыпал на стол деньги:
- Я буду вам высылать ежемесячно.
- Дело ваше. – Врач посмотрел на посетителя с сочувствием.
Тот сказал с мукой:
- Я любил её.
Доктор кивнул:
- Я это понял. И лучшее, что вы можете сделать – это уехать отсюда навсегда и забыть. Поймите, это давно не та женщина, которую вы любили. Это – лишь оболочка. Той женщины давно нет на этом свете.
Генерал встал, направился к двери, затем вернулся и пожал руку доктору:
- Спасибо вам.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Потомок императоров
© Copyright: Марьяна Преображенская 2, 2025
Свидетельство о публикации №225063001931
Свидетельство о публикации №225063001931
Рецензии